Текст книги "Двойная игра"

Автор книги: Гюнтер Карау

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

Вернер обеспокоенно смотрит, как Холле, горя желанием что-то предпринять, надевает и застегивает свое короткое, спортивного покроя пальто.

– Не горячись, – останавливает он его. – Иногда лучше ничего не сделать, чем сделать что-то не то.

Эрхард Холле делает прощальный жест, прикасаясь копчиками пальцев к полям своей маленькой шляпы.

– Это не по мне, – говорит он. В дверях он еще раз оборачивается к Вернеру и Йохену: – Вторая машина – где она? И была ли она вообще? Не будет никакого вреда, если я еще раз все прочешу. А сидеть просто так, сложа руки… Я начну с самого начала. Мне необходимо знать, кто выехал от нас в ту ночь через Треллеборг.

Вернер ухмыляется:

– Классическая схема… Классические вопросы… Не забудь, что их всего семь[39]39
  Имеются в виду семь вопросов, на которые должен ответить следователь в ходе следствия: кто? что? где? когда? почему? чем? каковы последствия?


[Закрыть].

20

Осень обещает быть прекрасной. Желтеют края листьев старого вяза перед очном мастерской художника, где Вернер встречается с Йохеном. Вернер вспоминает, как страшно глядеть в темное дуло пистолета.

Напряженный и очень прямой Йохен сидел в углу дивана и спал. Иногда его веки приподнимались, и я видел белые с красными прожилками белки его закатившихся глаз. Света я не зажигал. Неестественно красный отсвет вечернего заката вливался через окно мастерской, расположенной под самой крышей. Я не шевелился, чтобы не разбудить его, и чувствовал, какие усилия ему нужны, чтобы даже во сне сохранять осанку и оставаться начеку.

Внизу, во дворе, захлопнулись тяжелые ворота и заработал мотор. Йохен тотчас открыл глаза, подпер рукой голову и сделал вид, будто все время задумчиво слушал, но, вспомнив, где находится, глуповато улыбнулся и сказал ни к селу ни к городу:

– Что касается меня, то хоть сейчас. – Потом он откинулся назад и положил ноги на стол.

Пусть его. Может, этим он хотел позлить меня? Однако что-что, а уж это никак меня не задевало. Я знал немало фильмов, которые вдалбливали зрителю, что ноги на столе – это символ американского уюта. Так пусть же Йохен почувствует себя в уюте, даже если это уют по-американски! Ему нужно было расслабиться хотя бы на пару часов, и это было главное, а как – не имело значения.

Я встал и по узкой винтообразной лесенке спустился вниз, чтобы заварить на кухне чай. Йохен Неблинг стал другим, и отношения между нами были уже не те, что раньше. Шумела вода в чайнике, а я размышлял над тем, как мне приноровиться к этим изменениям.

Собственно, было логично ожидать, что если изменились обстоятельства, то он станет спокойнее. Я решил проследить за этим и соответствующим образом подготовился, но, когда заметил, как он нервничает, испугался. Он выжимал из себя последние соки, расходуя при этом все свои резервы, и держался лишь благодаря молодости. Однако, учитывая, как тяжело ему давалось умение абстрагироваться от чуждого влияния и не поддаваться угрозе извне, я спрашивал себя, что же будет, когда они иссякнут. Он обладал изумительной способностью быть наивным. И хотя вынужден был прибегать к притворству, перед самим собой он не притворялся, оберегая таким способом свою психику. По моим наблюдениям, наивность – нормальная и самая простая форма восприятия реальности. Но за эту свою способность ему приходилось дорого расплачиваться. Его лицо заметно осунулось, и у меня сжималось сердце, когда я замечал неестественный блеск его утомленных глаз. Иногда, чтобы выдержать один день, ему приходилось расходовать запас жизненной энергии, отпущенный на добрый десяток дней.

А каких усилий стоило ему после непродолжительного сна мгновенно возвращать ясность мыслей, чтобы ощущать себя сразу в двух мирах! При этом речь шла не только о двух разделенных пропастью политических мирах, в которых ему приходилось появляться во все новых и новых обличьях. Было еще нечто, что делало свое разрушительное дело. Я имею в виду несоответствие между тем, что происходило вокруг него, и тем, что происходило у него внутри. Законы, которые неминуемо навязывались ему новыми условиями, уже не соответствовали тем простым представлениям, которые он усвоил. Мир, в котором он жил, все больше отличался от того мира, который жил в нем. Это порождало неразрешимые противоречия, а иногда делало его собственным врагом. И я все глубже задумывался, как долго имею право заставлять его жить двойной жизнью, раздиравшей его на части.

Чаще всего наши короткие, в пожарном порядке назначавшиеся встречи с Йохеном Неблингом проходили в городе, где можно было незаметно раствориться среди большого скопления народа: на футбольных матчах, на станциях и остановках в часы пик, на митингах и собраниях. Обычно нам достаточно было нескольких слов или маленьких записочек, которыми мы обменивались. На большее у него вряд ли хватило бы времени. Обычный день его жизни, жизни женатого студента-практиканта, связанного тысячью обязательств и различными отношениями с людьми, был и без того заполнен до предела, ведь ни от одной из своих привычек или обязанностей он, собственно говоря, не имел права отказываться.

Теперь ко всему этому прибавились ночные и дневные похождения некоего господина Глаза, которого по ту сторону границы мучили изматывающими тренировками, стремясь сделать из него суперагента. Тот, кому известна история доктора Джекиля и мистера Хайда, поймет, что я имею в виду[40]40
  Имеются в виду герои психологического романа Роберта Льюиса Стивенсона «Странная история д-ра Джекиля и м-ра Хайда». Долго исследуя двойственность человеческой души, доктор Джекиль находит способ персонифицировать в отдельной личности все свои плохие качества. Принимая соответствующее снадобье, он время от времени превращается в некоего мистера Хайда, носителя худших свойств доктора Джекиля. Хайд – это Джекиль и не Джекиль одновременно. Гнусные поступки Хайда приводят доктора Джекиля в ужас.


[Закрыть]. Он должен был научиться быть злым, чтобы бороться за то, что считал добром, и должен был оставаться добрым, чтобы уравновесить в себе зло. Он вертелся до одури с утра до ночи, как непрестанно раскручиваемый детский волчок.

Однако иногда мы не могли обойтись без продолжительного, обстоятельного разговора. В этих случаях мы встречались в расположенной под самой крышей мастерской моего хорошего знакомого, члена партии, малоизвестного публике художника из группы пролетарских деятелей искусств. С недавних пор он частенько отправлялся на юг, к Черному морю, оставляя на это время квартиру мне для моих отнюдь не художественных целей. Анализ изменений положения в мире, появление новых методов конспиративной работы противника требовали с нашей стороны их всестороннего осмысления, а этого нельзя было сделать в спешке. Кроме того, я хотел, чтобы Йохен научился играть в го. После его рассказов я пришел к выводу, что эта путаная игра поможет ему подобрать ключ к новому хозяину с его тонким душевным устройством.

Когда я вернулся с чаем, Йохен сидел в своем углу, выпрямившись как благовоспитанный школьник. Он молча наблюдал за тем, как я управляюсь с чайником и чашками. Когда я подвинул ему сахар, он, зябко ежась, набросил себе на плечи пиджак.

– Всегда одно и то же, – сказал он презрительно, – у тебя грузинский чай, у него «Бурбон» из Кентукки[41]41
  Марка виски.


[Закрыть]. Знаешь, меня от этого уже тошнит.

Я кивнул в знак согласия, и он несколько смягчился.

– Что со мной, Вернер? Я сижу не двигаясь и чувствую, что задыхаюсь. Вокруг тепло, а меня знобит. Я сплю и бодрствую во сне. Я бодрствую, но двигаюсь, как во сне. У меня такое чувство, будто меня вывернули наизнанку. Что же со мной будет?

Я тоже не знал этого и посоветовал ему выпить горячего чая. Я бросил ему плед и сказал, чтобы он лег и накрылся им, добавив, что времени у нас много. Но он швырнул плед назад и закричал:

– У меня совсем нет времени! У меня есть жена, которая сидит дома и думает, что я опять пошел налево.

Он находился в таком состоянии, которого я больше всего опасался, и было совершенно бессмысленно пытаться приводить ему какие-либо доводы. Я согласился с ним, что он должен воспринимать все как бессмыслицу. Я не жалел слов, но подбирал их с большим трудом. Чем я мог ему помочь? Оставалось лишь то и дело заверять его, что я все понимаю, что он имеет право высказать мне все, что у него накопилось на душе. Он поблагодарил за трогательную заботу и холодно заявил, что в заботливости я ничуть не уступаю американцу. Это сравнение разозлило меня, и я столь же холодно сказал, что в таком случае ему следовало бы прислушаться и к мнению американца, который советовал ему жену ни во что не вмешивать.

Именно эта ситуация многое решила.

– И ты тоже? – закричал оп. – Почему, черт побери? Почему и ты требуешь от меня этого?

В ответ я выпалил:

– А потому, черт побери, что «коллеги с другого факультета» требуют от тебя абсолютного молчания. Если ты расскажешь жене, то потом разболтаешь всем, например таким, как я. Вот их логика. И поскольку они правы, мы обязаны подчиниться. Одно лишнее слово твоей жены, один ее неверный шаг – и тебе конец. Нет, так дело не пойдет: слишком велик риск.

Мы облегчили свои души. Он тихо сказал:

– Да слышал я все это. Но мой брак под угрозой. Понимаешь?

Еще бы не понимать! Но что я мог сказать ему, если слова ничего не меняли? Я стал говорить о любви: мол, там, где есть любовь, должно быть и доверие.

Он смотрел на меня отсутствующим взглядом.

Во время нашей перепалки беспрестанно звонил телефон. И сейчас он снова зазвонил. Видно, на другом конце провода знали, что я здесь, а это знали немногие, и звонили они мне только, если было что-то неотложное. Я снял трубку и сразу бросил ее на рычаг. Йохен не спускал с меня глаз.

– Доверие – вещь хорошая, очень хорошая, – натянуто произнес он. – Но кому и чему я должен верить? – При этом он медленно расстегивал свою похожую на блузу рубаху, и я не сразу понял, что это означает. Правую руку он сунул под рубаху, а затем быстрым, хорошо отработанным движением выхватил пистолет и, направив его прямо на меня, с косой ухмылкой сказал: – Ну, продолжай! Во что я должен верить? Может, вот в эту штуку?

Одна из самых неприятных вещей на свете – смотреть в такое вот темное дуло пистолета. Никогда нет уверенности, что это не в последний раз. Откуда у него оружие? Что он, совсем спятил? В данный момент я не мог сделать ничего иного, как поднять на уровень между этим дулом и моей головой чашку с чаем. Пистолет дрожал в его руке, и было видно, как подрагивали его веки поверх прицельной прорези. Пару секунд, показавшихся мне вечностью, мы неотрывно смотрели друг на друга. А затем он бросил пистолет на стол.

– Дерьмовая игра! – воскликнул он, как бы подводя черту под этой фантасмагорией.

Несколько мгновений мы сидели за столом друг против друга, делая вид, что ничего не произошло. Я пил чай маленькими глотками. Потом взял в руки его оружие и принялся рассматривать. Это был крупнокалиберный пистолет, однако он легко помещался на ладони и приятно холодил кожу. Вынув патрон из патронника, я окончательно успокоился и объяснил ему, что это на редкость красивая вещь, но играть ею не следует. Один за другим я вынул из обоймы все патроны и выстроил их в шеренгу, как оловянных солдатиков. Йохен при этом с наигранным равнодушием смотрел в потолок. Будучи не в силах больше сдерживаться, я схватил его за рубаху и притянул к себе:

– Ты понимаешь, что это значит? Они вручили тебе оружие! Это же диплом на звание мастера, парень! Ты добился своего. Теперь ты действительно их человек. Ты вошел к ним в доверие. Мы добились-таки своего!

Впервые за весь вечер он непринужденно улыбнулся:

– Могу я получить свой чай?

Я налил ему чая. Вопреки своей привычке он положил в чай сахару и стал пить. Душа моя ликовала, будто сегодня было рождество и Первое мая одновременно. Да, мы добились своего. Наши страхи и опасения, муки одиночества, беспрерывная беготня, ложь и притворство – все это не пропало даром. Теперь все будет хорошо. Когда я сказал ему об этом, он тихо спросил:

– Так что же будет дальше?

Мы перешли к деловой части нашей встречи. За широким окном вновь запламенело вечернее зарево. Листья могучего вяза, царившего над всем задним двориком и достававшего верхушкой до крыши, загорелись всеми красками осени, и казалось, будто они сделаны из старого бархата. Быстро опускались сумерки. Я зажег свет. У меня было как-то празднично на душе. Некоторое время я даже подумывал, не откупорить ли нам бутылку вина, но затем отбросил эту затею – у нас было много дел.

Йохен слышал по радио дебаты в бундестаге[42]42
  Нижняя палата парламента ФРГ.


[Закрыть] о чрезвычайных законах[43]43
  Законы ФРГ, позволяющие в случае войны и обострения обстановки резко ограничить буржуазную демократию и фактически установить в стране диктатуру.


[Закрыть], знал об открытом письме Вальтера Ульбрихта к западногерманским социал-демократам. В штаб-квартире НАТО в должность командующего сухопутными войсками вступил генерал Шпейдель, генштабист с военным опытом, служивший в гитлеровском вермахте. Он первым делом подтвердил свою приверженность наступательной стратегии. Еще мы располагали достоверной информацией о содержании секретного меморандума главного штаба бундесвера, который был разослан командирам частей и соединений, а также политическим лоббистам, числившимся военными экспертами. Старые нацистские генералы стремились к своей главной цели – вооружению бундесвера ядерным оружием. Мне не пришлось тратить много слов. Йохен сразу понял, насколько важными могут быть последствия изменившейся ситуации. Мы должны были приготовиться к любым неожиданностям, в том числе в нашей работе.

Я перевел разговор на доктора Баума. Йохен характеризовал его весьма осторожно:

– Трудно сказать. Необычайно деловит, необычайно сдержан. Зверски гонял меня во время подготовки, однако у меня появилось странное чувство, как будто он пытался облегчить мое положение. Удивительно, но, когда он вручал мне пистолет, я на какой-то миг задумался: а смог бы я забыть о том, что он мой смертельный враг? Иногда я размышляю: разве в состоянии человек постоянно держать себя в руках? Ведь эта привычка клацать фишками для го, в конце концов, всего лишь способ самодисциплины.

В его характеристике чувствовалась симпатия. Когда я напрямик спросил его об этом, он сказал:

– Мне с ним неплохо, не странно ли? Когда пришло время идти на детектор лжи, он мне, конечно, об этом не сказал, но дал понять, что предстоит какая-то неприятная процедура. Он явно добивался, чтобы я это понял. За что он больше боялся: за свою или за мою безопасность – этого я не знаю.

Трудно было определить, что внушало мне беспокойство. Они провели с Йохеном ровно 223 часа специальной подготовки. Все уроки я подробно анализировал, и каждый из них точно соответствовал программе подготовки самостоятельно действующего военного шпиона. Но зачем велась вся эта подготовка, если сейчас они притихли? Никаких заданий, никаких донесений – одним словом, никакой активности. Они ждали. Но чего? А вдруг они отвергли его. кандидатуру? Но почему? Они берегли его для будущих операций. Но для каких именно?

Йохен тоже не знал ничего такого, что помогло бы найти ответы на эти вопросы. Нужно было подождать следующей встречи с Баумом. В этот вечер я начал учиться играть в го с Йохеном.

21

В шифровальное отделение.

Совершенно секретно.

По служебной линии Западный Берлин – Франкфурт-на-Майне – Вашингтон

Резидент Западного Берлина – заместителю директора по планированию (начальнику оперативного управления)

Сэр, резидентура действует согласно Вашему указанию с учетом высшей степени риска. Выражаю уверенность, что централизованные розыски Баума в ближайшее время будут завершены в нашей оперативной зоне. По этому поводу прошу подтвердить, что в нашу задачу, кроме того, входят разведка и разложение войск и населения противника. Данный запрос сделан в связи с неучитывавшимся до сего времени уходом через границу. По нашему мнению, если принять во внимание интересы противника, то не следует опасаться международно-правовых или дипломатических осложнений.

П. И. Т.

Виола Неблинг страшится одного – собственного «я», этой хрупкой оболочки, в которую нельзя заползти и спрятаться. Почему она дрожит? От ночного холода, затаившегося там, за бархатными портьерами? Или, может, она просто слишком много выпила вечером? Или же на нее нагнала страх маленькая металлическая вещь, выпавшая из конверта, та, которую она судорожно сжимает в вспотевшей ладони? Что она должна сделать с ключом от сейфа? Чего от нее хотят? Когда она наконец еще раз, теперь уже принуждая себя быть спокойной и обстоятельной, читает письмо Дэвида, оставленное для нее у портье, то не может отделаться от впечатления, что видения, вызвавшие у нее во сне необъяснимый ужас и заставившие ее проснуться, все еще продолжаются. У нее появляется чувство, что некто, кому она стала поперек дороги, преследует ее и пытается схватить. Но не зубов преследующего ее существа боится она, а крика, который застревает у нее в горле. Медленно опускает она в конверт ключ и вкладывает туда же письмо. Затем осторожно осматривается в слабо освещенном вестибюле. Портье дремлет, уткнувшись в газету. За стойкой бара, вперившись взглядом в свой бокал, сидит последний посетитель, одетый в пальто и шляпу. На мгновение она задумывается: не напоминает ли его шляпа ту, силуэт которой она видела на крыше? При этом она сильнее вжимается в кожаное кресло, в которое села, чтобы прочесть письмо. Иногда по улице с шумом проносится автомобиль, и, если машина останавливается поблизости и хлопает дверца, она думает: «Неужели за мой?»

А вообще-то кругом тишина. Бармен занят тем, что протирает полотенцем посуду. При этом его движения настолько торжественны и в этот ночной час так неестественны, что кажется, будто он вызывает духов. Каждый раз, проверяя на глаз в свете маленькой лампы с зеркальным отражателем чистоту бокала, он незаметно бросает взгляд и на нее. Пора принимать решение, и побыстрее, как велел Дэвид, хотя она не понимает смысла всего этого.

Она встает. В этот момент со своей высокой табуретки слезает мужчина, сидевший за стойкой бара, и поворачивается к ней. Под полями низко надвинутой шляпы лица не видно. Она чувствует, что ее сердце вот-вот разорвется, как стеклянный сосуд. Но прежде чем она успевает что-либо подумать, мужчина не сгибаясь, медленно валится вперед, как спиленное дерево.

Бармен выходит из-за стойки и переворачивает мужчину на спину.

– Извините, – говорит он, подмаргивая Виоле, – несчастный случай на производстве. Вам неприятно будет смотреть. А ведь у меня он ничего не пил.

В тот же миг шляпа посетителя из старого фетра подкатывается к креслу Виолы. Она поддает ее ногой, и та катится назад. Затем маленькими твердыми шажками Виола направляется к лифту, зная, что самые большие страхи, которые выпали на ее долю этой ночью, позади и теперь она будет действовать как безошибочно запрограммированный автомат.

Письмо Дэвида! Его содержание у нее в голове. Ключ от его сейфа! Он у нее в руке. Враги Дэвида и его друзья! Неважно, кто они. Либо первые найдут ее, либо она успеет найти последних. Сейчас все надо делать быстро.

Лифт поднимает ее наверх. Комната Дэвида не заперта. Прежде всего согласно указаниям Дэвида она сжигает над унитазом его письмо и спускает пепел. Затем делает то, что обычно делает человек, когда что-нибудь ищет: развинчивает бритву Дэвида, разрывает пачку с лезвиями, выбрасывает мыло из мыльницы, раскручивает ролик туалетной бумаги, разбрасывает полотенца, поднимает крышку туалетного бачка, выдавливает зубную пасту из тюбика, высыпает содержимое несессера на кафельный пол. При этом Виола изумляется той строгой элегантности, с которой устроил свой быт этот мужчина, и радуется тому хаосу, который она творит.

«Обыск» в комнате продолжается. С кровати слетает матрас, с торшера – абажур, разлетаются по полу сиденья кресел и бутылки из бара. Из одной бутылки выливается жидкость. Водка – как жаль! Виола входит в раж. Скатывает ковер, приподнимает картину – футуристическое изображение полового акта, при этом картина выскакивает из рамы. Она распахивает дверцы шкафа, раскрывает чемоданы и ящики, а содержимое вываливает на пол. Она почти испытывает удовольствие от того, что приводит в беспорядок Дэвидов мир порядка по его же собственному распоряжению. Наконец она с удовлетворением оглядывается но сторонам и в этот момент улавливает, что в ее комнате звонит телефон. Где она должна находиться? Конечно же, в своей комнате! И она несется к себе.

– Да-а-а?

– Милостивая фрейлейн, вы заказывали такси? – раздается в трубке дружелюбный и удивленный голос портье.

Она быстро находится:

– Ах да, такси! Я заказала его из города еще вчера.

– Понимаю, милостивая фрейлейн, но я с удовольствием сделал бы это за вас.

– Я знаю, спасибо.

– Шофер ждет. Вы не изволите поторопиться?

Мгновение она колеблется. В какой степени стоит удовлетворять любопытство портье?

– Да-да, я потороплюсь. Профессор Штамм задержался на вечеринке у друзей и просит заехать за ним на такси.

Уже в тот же самый миг она готова укусить себя за язык. Надо было сморозить такую глупость! Кто же заказывает такси накануне вечером, если лишь рано утром узнает, что придется заехать за кем-то?

Виола кладет трубку и бегом возвращается в комнату Дэвида. Она отпирает сейф и сразу обнаруживает магнитофон, с которым Дэвид вернулся с крыши. Она не может совладать со своим любопытством и, хотя об этом ничего не говорится в письме, пытается запустить его. Однако ничего не выходит – либо в приборе дефект, либо он заблокирован специальным приспособлением. Дэвид, ах ты негодяй! Не доверяешь даже мне?

Надо поторапливаться. Под стопкой папок с бумагами лежит «дипломат», который якобы очень важен. Она выбрасывает на пол бумаги из сейфа и достает «дипломат». О боже, как он тяжел! Она стучит по крышке и по звуку определяет, что под кожаной обшивкой скрыт стальной корпус. Как ей все это вынести из гостиницы? Ведь никто не ходит на вечеринку с «дипломатом» и магнитофоном. Она наденет пончо и под ним незаметно пронесет все это. Затем Виола осматривается и вспоминает, не забыла ли чего. Хаос, который она учинила, имитируя обыск, выглядит вполне натурально. Свет в ванной пусть горит. Она закрывает дверь на задвижку. Пусть будет так! А в открытой дверце сейфа торчит ключ. Она довольна собой.

На цыпочках, будто и вправду воровка, скрывающаяся с добычей, Виола через полуоткрытую дверь выскальзывает на балкон. Небо над городом кажется насупленным. Одна за другой гаснут светящиеся рекламы – в этом вывернутом наизнанку мире о наступлении утра возвещают лишь гаснущие огни. Виола осторожно перегибается через балюстраду. Внизу тарахтит невыключенным мотором черный лимузин – наверное, это такси. Над его выхлопной трубой вьется тонкая струя отработанных паров. От высоты у нее кружится голова. Дэвид, вероятно, сошел с ума, раз потребовал от нее такого. Но что ей остается, как только слушаться его? Балкон, на котором она стоит, отделен от соседнего – балкона в ее номере – тонкой бетонной перегородкой. Медленно, очень медленно перекладывает она на ту сторону сначала «дипломат», а затем магнитофон. Она благодарит свою расу за длинные руки и ноги: они пригодятся ей для того акробатического трюка, который она сейчас вынуждена будет совершить. Она заставляет себя не думать о мрачной бездне, которую чувствует под собой. Потом взбирается на скамеечку, из которой торчит сложенный зонт. Она понимает, что все нужно сделать быстро, не останавливаясь. А еще лучше перенести себя на ту сторону одним рывком.

Уже оказавшись по ту сторону перегородки, она ощущает горечь во рту. Дрожа от отвращения и страха, она сплевывает. В свою маленькую сумку она вкладывает только самое важное – фотокопии рукописей из государственной библиотеки. Магнитофон она засовывает за пояс брюк, а «дипломат» зажимает под мышкой. Сверху надевает пончо. Последний взгляд в зеркало. Косметику можно было бы нанести и получше. Она показывает себе язык. Все о'кэй!

Внизу навстречу ей идет портье. Свалившийся пьяница убран со сцены. Бармен из бара в вестибюле тоже исчез. На прилавках разложены свежие утренние газеты. Две уборщицы, не поздоровавшись, проходят мимо шаркающей походкой.

Портье берет у Виолы ключ от номера.

– Желаю хорошо развлечься, – говорит он.

– Ах, с этими развлечениями помрешь раньше времени, – отвечает она.

– Позволю себе заметить, милостивая фрейлейн, молодость и красота не знают границ.

Виола спрашивает себя, действительно ли она правится старику или же он притворяется. Судорожно поджимая живот, потому что давит магнитофон, она с трудом удерживает «дипломат». И при этом ей еще нужно изобразить соблазнительную улыбку!

– Вы – льстец, – говорит она, – знаете, как отрабатывать чаевые. Запишите их на счет профессора Штамма.

– С вашего разрешения я сделаю это, милостивая фрейлейн.

Шофер такси ожидает ее между гигантскими стеклянными дверями, управляемыми фотоэлементами. Как холоп, которому в старые времена было не положено входить в господские хоромы. Сначала ей кажется, что он горбат. Но затем она видит, что перед ней гора мышц с маленькой лысой головой.

– Вы на такси, фрейлейн? – тихо спрашивает он, грустно глядя на нее, и руками, напоминающими подъемные краны, делает приглашающий жест.

Виола не знает, смеяться ей или бояться.

– Ладно, едем, – говорит она.

И вот они в пути. Миновав мост через Ландвер-канал, развалины старого вокзала Кайзерхоф, они уже едут вдоль чисто вымытого холодным дождем променада проституток у арки Бюлова, когда Виола Неблинг наконец решается вытащить из-за пояса брюк магнитофон, а из-под мышки «дипломат» и положить то и другое рядом с собой на сиденье. Человек, сидящий впереди нее за рулем, со спины походит на дрессированного орангутанга. Впечатление это пропадает, лишь когда он делает поворот или переключает скорость и его тело совершает почти незаметные движения. И все же он наблюдает за ней – скорее всего, через хитро установленное зеркало заднего обзора. Когда она поправляет пончо и откидывается на спинку сиденья, он, тихо засмеявшись, спрашивает:

– Что, опасный товарчик, фрейлейн?

Виола так ошарашена, что не знает, что ответить.

И снова слабая печальная улыбка.

– Не бойтесь, опасный товар меня никогда не интересовал.

Виола не знает, что он за человек, но догадывается, что не профессиональный таксист.

– Не болтайте вздора! – одергивает она его. – Включите-ка лучше счетчик.

– Я везу вас бесплатно.

– А почему вы не спрашиваете, куда меня везти?

– Разве это не было оговорено? Ведь поездка заказана.

– Что вы говорите? И кем же?

– Вы еще спрашиваете, фрейлейн! Теперь, кажется, вы говорите что-то не то. Не будет же доктор заботиться о том, кого он не знает.

– Вы имеете в виду профессора… профессора Штамма?

– Профессора… Гляди-ка, растут люди! А почему бы и нет? Тот, кто дает, хочет что-то получать взамен. А скорость вас устраивает? Может, поедем побыстрей?

Виола чувствует, что у нее появился шанс узнать наконец тайну вчерашнего вечера. Она наклоняется вперед, облокачиваясь на спинку сиденья рядом с водителем:

– Вы отлично ведете машину. По крайней мере, можно разговаривать. Рассказывайте дальше. Так вы знакомы?

– Да что рассказывать? Я думал, вам все известно. Но если вы не в курсе, то я, право, не знаю, понравится ли это ему. В таких вещах он всегда был немного странным.

– И по отношению к вам тоже?

– Ах, знаете ли, все это было так давно! Но я не забыл. Он избавил меня от ужасной неприятности. Такое старый Эгон не забывает. Кстати, можете называть меня Эгоном или, если хотите, дядей Эгоном. Это звучит более дружески, ведь нам некоторое время придется быть вместе.

– Договорились, дядя Эгон. Меня зовут Виолой.

– Фрейлейн Виола! Кстати, мы уже приехали.

– Куда?

– Как «куда»? Ко мне. Не забудьте ваш опасный товар.

Они стоят в конце улицы, теряющейся в кустах и деревьях. Перед самым последним домом горит газовый фонарь, который, наверное, забыли потушить. Виоле он кажется забытым человеком, стоящим на краю света. По узкой дорожке, мощенной булыжником, Эгон ведет ее за дом. Он отпирает дверь квартиры в бельэтаже, и Виола неожиданно попадает в атмосферу тепла и уюта.

«Можешь полностью доверять человеку, который приедет за тобой на такси, – написал в своем письме Дэвид. – Он добродушен, как тысячу раз битая собака, и позаботится о тебе в течение ближайших дней. Не злоупотребляй его добротой! Он сообщит тебе, когда мы сможем увидеться. Не бойся, он надежный защитник, несмотря на то, что иногда чересчур медленно думает. Отнесись с пониманием к нему и твоему Дэвиду».

Эгон показывает ей квартиру: кухню с до блеска вычищенной кухонной техникой и отреставрированной старой софой, превращенной в кровать, крохотный туалет с душем в углу, коридор длиной с кегельбан и дверью в конце, ведущей в единственную комнату, которую Эгон открывает перед ней с раболепным выражением на лице.

– Ваши апартаменты, фрейлейн, – говорит он. – Здесь вас сам господь бог не разыщет. А ваш товарчик мы лучше спрячем сюда. – Он отодвигает в сторону комод и поднимает пару половиц – взгляду открывается узкая лесенка, ведущая вниз. Он кладет «дипломат» и магнитофон на верхнюю ступеньку. Когда комод водворен на место, он говорит: – Надежней, чем в сейфе. Об этом знаем только мы трое: вы, фрейлейн Виола, ваш покорный слуга и доктор Баум.

На какое-то мгновение Виола замирает. Где она слышала это имя? Но затем, внутренне посмеиваясь, приходит к выводу, что, по всей вероятности, голова у этого человека работает еще медленнее, чем полагает Дэвид, и подавляет в себе готовое сорваться с языка возражение. Доктор или профессор, Баум или Штамм[44]44
  По-немецки Baum – «дерево», a Stamm – «ствол».


[Закрыть] – какая разница для этого человека с одной извилиной?

В комнате много хорошей мягкой мебели. Виола шлепается в одно из кресел, решает ничему больше не удивляться и в сладостном предвкушении, что сможет наконец отоспаться, на несколько секунд закрывает глаза. Один раз, однако, ей еще предстоит удивиться.

– Что мы будем есть на завтрак, фрейлейн? – спрашивает Эгон.

Виола отгоняет сон:

– Яйца. Побольше яиц, дядя Эгон.

И тут ее взгляд падает на противоположную стену, увешанную пожелтевшими фотографиями. Со всех фотографий на нее глядят грустные глаза Эгона. Этот грустный взгляд находится прямо-таки в гротескном противоречии с устрашающими позами, в которых он, облаченный в спортивное трико, позирует фотографу. Под одной фотографией написано: «Стальной», под другой: «Эгон, душитель из Нойкёльна».

– Вы были боксером? Я так и подумала, глядя на вашу фигуру.

Польщенный Эгон грустно вздыхает:

– Ах, это было так давно! Я был всего лишь борцом, а точнее, кетчистом, если вам это что-нибудь говорит.

Виоле это мало что говорит. Но вот еще одна фотография! На ней уже несколько постаревший кетчист, одетый в темный элегантный костюм, запечатлен среди веселой компании, разместившейся на громадной софе. На заднем плане виден высокий буфет.

Виола сразу настораживается.

– Когда это было? – спрашивает она.

Громадная фигура Эгона, согнувшаяся перед низко висящей фотокарточкой, сейчас производит еще более грустное впечатление.

– Это в баре моей хозяйки. Мы отпраздновали там мою последнюю победу. Хозяйка была прекрасная женщина. Да только уехала и забыла меня. Осталась лишь софа, которая стоит у меня в кухне. Прекрасная была женщина. Вот она! – И он указывает на тоненькую женщину, которая со строгим выражением лица сидит на софе в центре компании.