Текст книги "Встреча в Тельгте. Головорожденные, или Немцы вымирают. Крик жерлянки. Рассказы. Поэзия. Публицистика"

Автор книги: Гюнтер Грасс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 37 страниц)

Лицо творящего всегда красиво. Чтобы чем-то заняться, мысленно делаю с него набросок. Портрет Грасса надо, конечно, решать в графике. Мысленно заливаю волосы черным. Когда-то иссиня-черная, крепкая, как конская, волосня его короткой стрижки начала седеть, крепкий горбатый нос поддерживают вислые усы, косые, как грачиное крыло. Все лицо и руки надо протонировать смуглой сепией, сморщив ее кистью у прищура глаз и на лбу, оставив белыми лишь белки глаз, и светлые блики на стеклышках очков с тонкой серебряной оправой, и, может быть, холодный блик на тяжелом серебряном перстне безымянного пальца. Обручальное кольцо он носит на мизинце.

Грасс – грач. Он и ходит-то важно, вразвалочку, склонив голову набок, как эта важная птица, когда она, едва поспевая за трактором, кося глазом, цепляет из свежей черноземной борозды блеснувшего жука или дождевого червя.

Он уверен в себе, несуетлив, полон тяжелого мужского обаяния, обстоятелен. Даже галантные забавы он вставляет в расписание наравне с работой и приемом пищи.

Вокруг него лежит инструментарий графика – граверные иглы, медные доски, грифели, скальпель, лупа. Он профессиональный художник и скульптор. Восемь лет назад он подарил мне свою грибную серию, резанную на меди, где идут войны грибов, справляются свадьбы грибов, где скрупулезно прорисованы эти колдовские пузыри земли, грибы-мужчины, грибы-женщины. Теперь он взялся за людские особи.

Он занимает меня разговором, рассказывает о сыновьях своих, как уже перестал их понимать, как они подались в натуральное хозяйство, сами своими руками построив ферму, как стали «зелеными», потеряв интерес к продажным политикам.

Сам Грасс беспощадно ясно видит катастрофичность мира. «Будущего может не быть. Художник раньше работал во имя будущего». Он страстный противник войны.

Это все происходит в мексиканском городке Морелии, где шумит табором фестиваль поэтов, где Гюнтер Грасс – поэт, где грунт – красный, а на зеленых мясистых листьях кактуса местными подростками нацарапаны известные формулы типа наших «Оля+Толя», написанных на заборах. Кактусы стремительно растут, надписи разрастаются до гигантских.

Гляжу за окно, где художником выбрана точка для моего зрачка. Зрачок упирается в беленькие трусики, развешанные на балконе. Это Аллен Гинзберг, непримиримый бунтарь и пророк мирового хаоса, еженощно устраивает постирушку и аккуратно развешивает на веревочке свое щемящее душу бельишко.

Каков он, поэт Грасс? Прозаические книги его фаршированы стихами. Вернее, стихи, как графические заставки, расположены на страницах среди прозы. Стих его сжат, плотен, графичен. В нем нет ничего от лукавого, от фальшивой сентиментальности или мистики. Это очень мужские стихи. Они – зрительны, их видишь.

Грасс – глаз. Его стихи – саркастическая геральдика, графические эмблемы времени. Он рисует не только лебедя времени, но и его крысу.

В нем сильна активная, решительная, антивоенная, антифилистерская плакатность. Сколько пространства между строками, какой пустынный ужас скрыт под иронией, простор опустевшей безлюдной земли.

До сих пор кружат в небе

ангелы и самолеты,

которым некуда приземлиться.

Он блестящий политический полемист. Из-за антифашистской «Детской песенки», дразнящей, как дудочка шута, подмигивает умная издевка. Он переворачивает мифы, библейские символы, притчи, наполняя их злобой дня. Сатурн, чистящий зубы пеплом поэта, пророки, питающиеся акридами, нынешняя цена первородства, – это все театральные маски сегодняшних проблем, их рисует Грасс, художник сцены. Это не классический театр Расина, а злободневные подмостки.

Наш читатель, уже знакомый с прозой Грасса по публикациям «Иностранной литературы», теперь сможет познакомиться с его стихами. По сути дела, это первая обширная его поэтическая подборка в нашей печати. Переводчик Б. Хлебников перевел их экономно и точно. Это достоверные репродукции его графики.

За каждой лаконичной, детально прорисованной эмблемой стоит свой мир, мир исторических событий и судеб, поэт с ним полемизирует, часто это стихи о «второй природе», о человеческой культуре, которая не менее реальна, чем дерево или птичка.

Попробуем попристальнее разглядеть одно из его стихотворений.

Вернемся в Морелию.

Сидя на сцене за его набыченной квадратной спиной и торчащим из-за щеки усом, я слушал, как Грасс неторопливо и буднично читал свою «Аннабел Ли».

Аннабел Ли? Не ослышались ли мы? Это было нашим паролем.

Вы помните, конечно, читатель, это классическое стихотворение «безумного Эдгара».

Оно было первым из англоязычных стихов, заученных мной наизусть. Думаю, что каждый из прикасавшихся к английскому пробовал его переводить. Но таинство его музыки неуловимо.

Это было у моря. Берег вымело набело.

Эти воды и годы прошли.

Но жила-была девушка, не пойму, кем она была?

Ее звали Аннабел Ли, —

гласит приблизительный перевод. Вроде ничего особенного, но магическая власть есть в этом раскачивающемся ритме английского. Он завораживает. Это самое магнетичное из стихотворений. Оно волновало не одно поколение российских поэтов. Его переводил Бальмонт. «Это было у моря, где волна бирюзова», – вторил его мелодии влюбчивый Северянин. Может быть, это была ностальгическая музыка гибнущих цивилизаций, умирающей культуры гибнущего века?

Даже у Блока в гениальном его «В ресторане» чудится этот отзвук:

Никогда не забуду (он был или не был…)

(…Аннабел Ли… Аннабел Ли…)

Золотого, как небо, али

…ты мне взоры бросала

И, бросая, кричала: «Лови!..»

«Аннабел Ли, Аннабел Ли», – как бы прорывается сквозь надрывную ресторанную музыку начала века.

Впрочем, может, это чья-то обмолвка за соседним столиком навязчиво и неосознанно залетела в блоковскую мелодию. Может быть, это один из тех, «с глазами кроликов», пробормотал. Это имя было у всех на устах. Для русской души и уха оно таило в себе неизъяснимую привлекательность.

«Аннабел Ли, Аннабел Ли», – через тридцать лет бубнили мои товарищи по классу, завороженные непонятностью дальних созвучий, а может быть, неосознанно влюбленные в губы произносящей их нашей англичанки. «Аннабел Ли», – шептал и Юра Кочеврин, сильный и красивый, чьи ноги под корень были обрезаны войной, и классный вратарь, примерявший под партой новенькие перчатки, как и в вашем, наверное, классе, читатель, вратаришка с остроумной кличкой Дырка, и сын генерала, и сын уборщицы, будущий дипломат и будущий физик, и отсутствующе улыбался второгодник, увлеченный чем-то своим на задней парте. «Аннабел Ли, Аннабел Ли…»

Как умел, тогда я попробовал перевести это на наш язык, Аннабел Ли хотелось сделать нашей. Это было первым моим переводом:

Ты жила среди неба, посреди безалаберной

гонобобельно-синей земли.

Вы встречались в Алабино с подмосковной сомнамбулой?

Но я звал тебя Аннабел Ли.

Ты не ангел была. У тебя были алиби.

Сто свидетелей в этом прошли.

Называли тебя отключенною падалью.

Но я звал тебя Аннабел Ли.

За твои альбиносово-белые бровки,

за небесные взоры твои,

и за то, что от неба была полукровкой,

я назвал тебя Аннабел Ли.

Жизнь достала ножом до сердечного клапана.

Девальвированы соловьи.

Но навеки в Алабино на дубу нацарапана

твоя кличка – Аннабел Ли.

Увы, Эдгар По во всем этом не был виноват, ему не снился наш гонобобель, эти синие водянистые северные ягоды, старшие сестры черники, с туманной поволокой, как на морской плашке Билибина. Но именно в них голубело имя.

Годы, годы прошли.

И надо же, с тем же именем на губах бродил по городу, тогда носившему название Данциг, полуголодный парень, потом ставший крупнейшим писателем, этот немецкий подросток, подумать только, и он тоже из клуба Аннабел Ли!

Я перевел эти стихи.

Посмотрим, чем стала она, фрау Аннабел Грасс.

Дряблая вишня, падалица, стала под пером нашего поэта метафорой загадочной Аннабел Ли, одной из самых таинственных и влекущих теней прошлой культуры.

Эти стихи могли бы быть написаны сегодняшним Лопахиным. Это его счеты с вишневым садом. Так Достоевский породил капитана Лебядкина, а тот в свою очередь зазвучал в голосе раннего Заболоцкого, который в молодости полемически заявлял, что Лебядкин его любимый поэт.

Аннабел Ли! Гюнтер Грасс как черт ладана боится этого навязчивого имени, отмахивается от него, его тошнит от сентиментальности завравшихся отцов, от этой тухлой, залапанной, проституированной Аннабел Ли – прошлой культуры, прогнившей истории, он ненавидит ее. И не может отречься и вынужден повторять: «Аннабел Ли! Аннабел Ли!» Я хочу спросить его, что значит для него Аннабел Ли – захватанная красота? Мировая культура? Агония кончающегося века? Субстанция с пошлым названием «душа»?

Но гудит автобус. Нас опять куда-то везут.

Грасс ворчит и ставит точку. Убирает меня в планшет, больно спрессовывая между двумя металлическими пластинами.

Андрей Вознесенский

Из сборника

«ПРЕИМУЩЕСТВА ВОЗДУШНЫХ КУР»

Перевод В. Куприянова

КО ВСЕМ САДОВНИКАМ

Почему вы хотите мне запретить есть мясо?

Теперь вы приходите с цветами,

готовите мне астры,

как будто привкус осени не навяз на зубах.

Оставьте в саду фиалки.

Разве не горек миндаль,

газометр,

на вашем языке пирог,

вы его нарезаете мне,

пока я не потребую молока.

Вы говорите: овощи —

и продаете мне килограммами розы.

Здоровье, вы говорите, имея в виду тюльпаны.

И я должен эту отраву,

связанную в букеты,

сдабривать солью?

Я должен погибнуть от ландышей?

И лилии на моей могиле —

кто спасет меня от вегетарианцев?

Дайте мне поесть мяса.

Оставьте наедине с костью,

пусть она, стыд потеряв, обнажится.

Лишь когда отодвину тарелку

и громко восславлю волов,

лишь тогда распахните сады,

чтобы мог я купить цветы —

мне приятно видеть, как они вянут.

ДОЛЯ ПРОРОКОВ

Когда саранча напала на город,

мы остались без молока, задохлась газета,

отворили темницы и волю дали пророкам.

Они высыпали на улицы, 3800 пророков.

Им дали вслух поговорить и досыта наесться

этой серой скачущей массой,

ставшей для нас напастью.

Как и следовало ожидать —

появилось опять молоко, вздохнула газета,

пророков вернули в темницы.

КРЕДО

Моя комната тише воды,

сама кротость, и сигарета

так мистична, что никто не посмеет

здесь повысить квартплату

или спросить меня о жене.

Вчера после смерти мухи

я понял без календаря,

что учитель танцев, октябрь,

склонился, мне предлагая запретные снимки.

Я гостей принимаю за дверью,

письма мне наклеивают на окно,

дождь читает их вместе со мной.

Моя комната тише воды,

не склочны обои,

поцелуи проглочены часами,

здесь не обо что споткнуться,

все здесь податливо, все

сама кротость, и сигарета

придерживается вертикальной веры,

вертикален лот паука,

промеряющий любую бездну, —

никогда мы не сядем на мель.

Из сборника

«ПОВОРОТНЫЙ ТРЕУГОЛЬНИК»

ДЕТСКАЯ ПЕСЕНКА

Перевод В. Куприянова

Кто смеется, что за смех?

Здесь высмеивают всех.

Грех не заподозрить тех,

чей не без причины смех.

Кто здесь плачет, что за плач?

Быть не может неудач.

Здесь не плачь и мысли спрячь,

что не без причины плач.

Кто молчит, кто говорит?

Кто молчит, тот будет бит.

Тот, кто говорит, тот скрыл,

почему он говорил.

Кто играет? В чем игра?

К стенке стать ему пора, от игры не жди добра, причиняет боль игра.

Кто здесь гибнет, кто погиб?

Ненадежен этот тип.

Тот, кто не сменил личины,

гибнет вовсе без причины.

ПЯТНИЦА

Перевод Б. Хлебникова

Нес домой

свежую селедку,

завернутую в газету.

День выдался

ясный, морозный.

Дворники рассыпали песок.

Газета размокла

только в подъезде.

Пришлось

соскребать ее с селедок,

прежде чем начать

разделку.

Чешуйки отскакивали

и блестели на солнце,

светившем в кухню.

У семи селедок вынул икру,

у четырех молоку;

газета оказалась вчерашней.

Плохи дела были в мире:

банки не давали кредитов.

А я валял селедки в муке.

Положив их на сковородку,

угрюмый и мрачный, я хотел

сказать над ними пару слов.

Но кому охота

вещать о конце света

селедке?

В ЯЙЦЕ

Перевод Б. Хлебникова

Мы живем в яйце.

Изнанку скорлупы

мы исцарапали неприличными рисунками

и именами наших врагов.

Нас высиживают.

Кто нас высиживает,

тот высидит и наши карандаши.

Однажды, вылупившись,

мы нарисуем тотчас

портрет нашей наседки.

Мы полагаем, что нас высидят.

Мы представляем себе солидное пернатое

и пишем школьные сочинения

о цвете и расе

нашей наседки.

Когда мы вылупимся?

Наши пророки в яйце

спорят за небольшую мзду

о сроках высиживания.

Они предполагают день Икс.

От скуки и действительной нужды

мы выдумали инкубатор.

Мы очень печемся о нашем потомстве в яйце.

Мы с удовольствием бы рекомендовали наш патент

тем, кто бдит над нами.

У нас есть крыша над головой.

Сенильные цыплята, зародыши со знанием языков

весь день болтают

и обсуждают собственные грезы.

Вдруг нас не высидят?

И не видать дыры нам в этой скорлупе?

Вдруг исцарапанная изнанка —

весь наш кругозор, и так останется навечно?

Надо надеяться, нас все же высидят.

Но если говорить лишь о высиживании,

есть опасение, что кто-то,

вне нашей скорлупы, вдруг проголодается,

выбьет нас на сковородку и посолит.

Как быть тогда, собратья по яйцу?

ПУГАЛА

Перевод Б. Хлебникова

Не знаю, можно ль стать землевладельцем,

достаточно ли четырех столбов,

мотка колючки, саженцев десятка,

что воткнуты в песок, да слова «сад»?

Не знаю, что подумали скворцы,

взлетев, как горстка зернышек, над полднем

и сделав вид, что испугались пугал,

и ружей за гардинами, и кошку,

рассаду превратившую в засаду.

Не знаю, что разведали про нас

пиджачные и брючные карманы,

не знаю, что за мысль нашла приют

под шляпой, чтобы высидеть потомство,

которое ничем не отпугнешь,

хоть пугала надежно стерегут.

Похоже, пугала – живые существа,

способные ночами размножаться

посредством перекрестного обмена

поношенными шляпами; в саду

теперь их стало трое, и они

приветливо мне машут издалёка,

приятельски подмигивают солнцу

и треплются без устали с салатом.

Не знаю, что замыслил мой забор,

вон выставить ли, запереть ли здесь,

не знаю, тля несет какую весть,

чего бурьян и лебеда хотят.

Не знаю, для чего в свои жестянки

бьют рукавов дырявые останки,

к обедне ли, к вечерне ли звонят,

или в моем саду гремит набат

и пугала восстанием грозят.

НОРМАНДИЯ

Перевод В. Куприянова

Бункеры на побережье

не отделаются от своего бетона.

Порой приходит полуживой генерал

и поглаживает амбразуру.

Или набиваются туристы

на пять мучительных минут —

ветер, песок, бумага, моча:

вечно длится вторжение.

МОРСКАЯ БИТВА

Перевод В. Куприянова

Американский авианосец

и готический собор

напротив друг друга

затонули

посреди Тихого океана.

До самого погружения

играл на органе юный викарий.

Повисли в воздухе ангелы и самолеты —

негде им приземлиться.

ПУНКТУАЛЬНОСТЬ

Перевод Б. Хлебникова

Этажом ниже

каждые полчаса

женщина

бьет ребенка.

Поэтому

я продал часы,

целиком полагаясь

на карающую руку

внизу

и счет сигарет

из пачки рядом;

со временем —

полный порядок.

АСКЕЗА

Перевод В. Куприянова

Кошка говорит.

Что кошка говорит?

Ты должен серым цветом

растушевать невест и снег,

ты должен краски серые любить

и жить всегда под хмурым небом.

Кошка говорит.

Что кошка говорит?

Читай свою вечернюю газету

и наряжайся в мешковину, как картошка,

будь вечно верен этому наряду

и нового себе не заводи.

Кошка говорит.

Что кошка говорит?

Ты должен вычеркнуть моря,

и вишни, маки, даже кровь из носа,

и должен те знамена зачеркнуть

и пеплом посыпать герани.

Ты должен, дальше кошка говорит,

жить только почками, печенкой, селезенкой,

прокисшими пустыми легкими,

мочой из почек, обезвоженной,

печенкой высохшей и старой селезенкой

из серого горшка: так должен жить.

И на стене, где раньше неустанно

сквозь зелень снова пробивалась зелень,

ты должен серым цветом

аскезу написать, пиши: аскеза.

Так кошка говорит: Пиши аскезу.

ИСПРАВЛЕННЫЙ ГЕРБ РАСИНА

Перевод Б. Хлебникова

Геральдический лебедь

и геральдическая крыса

образуют – лебедь вверху,

крыса внизу —

герб господина Расина.

Расин часто думает

о символике герба и улыбается,

будто ему есть что сказать,

когда приятели спрашивают о лебеде,

чтобы разузнать о крысе.

Однажды Расин

загляделся на озеро

в предвкушении строф,

расчетливых и хладнокровных,

которые он собирался создать

из водной глади и лунного света.

Лебеди спали

на мелководье,

и Расину стала понятною та часть герба,

что была белой

и служила символом прекрасного.

В это время крыса,

которая была водяной,

по своему обыкновению,

принялась под водою

кусать спящего лебедя.

Лебедь закричал,

вспенил воду,

лунный свет померк, и Расин решил

вернуться домой,

чтобы исправить герб.

Он вытравил геральдическую крысу.

Однако на гербе ее теперь недостает.

Белый, немой, обескрысенный

лебедь проспал свой выход.

Расин бросил театр.

ДИАНА, ИЛИ ПРЕДМЕТЫ

Перевод В. Куприянова

Когда Диана правою рукой

к колчану тянется чрез правое плечо,

то левая нога идет вперед.

Когда она в меня попала,

ее предмет попал мне в душу,

поскольку для нее душа предметна.

А вообще покоятся предметы,

об них я часто

колени разбиваю по утрам.

Но она с лицензией своей

среди собак и только на бегу

себя сфотографировать дает.

Когда она, мишени выбирая, попадает,

то это все природные предметы,

хотя порою просто чучела.

Я вечно уклоняюсь, чтобы

не имеющая тени идея не ранила мое

роняющее тень тело.

Но ты, Диана, для меня

с луком твоим вполне предметна

и отвечать должна за действия свои.

ЗАСТЫВШЕЕ

Перевод В. Куприянова

Когда похолодало,

остался смех за окнами —

и лишь в письме или в пакете

два раза в день являлся в дом,

когда похолодало,

вся съежилась вода.

Кто что-нибудь хотел утопить,

поэт, например, молоток,

убийца – три средних баула,

луна – фунт белого сыра,

кто что-нибудь хотел утопить,

стоял над замкнутым прудом.

Лот больше не даст ответа,

не канет камень на дно,

бутылки впаяны в лед, зеленеют,

бессмысленно перекатывается ведро,

лот больше не даст ответа,

все забыли, как глубоко.

Кто стекло разобьет,

тот не узнает сидящую деву,

кто позади зеркала ставит яйцо

и перед зеркалом наседку,

кто стекло разобьет,

никогда не узнает, что скрыто за стужей.

МАЛЕНЬКИЙ ПРИЗЫВ К ШИРОКОМУ РАЗЕВАНИЮ РТА

Перевод В. Куприянова

Кто хочет всю эту гниль,

что таится за пастой зубной,

выжать, выдохнуть, —

тот должен разинуть рот.

Нам время настало разинуть рот, —

дрянные золотые зубы,

вырванные нами у трупов,

сдать властям.

И чтобы пухлых папаш —

хотя мы сами уже папаши и пухнем, —

выплюнуть, удалить,

надо разинуть рот;

ибо и наши дети со временем

разинут рот: и старую гниль,

дрянные золотые зубы, пухлых папаш

выплюнут и удалят.

АННАБЕЛ ЛИ

Перевод А. Вознесенского

Я подбираю палую вишню,

падшую Аннабел Ли.

Как ты лежала в листьях прогнивших,

в мухах-синюхах,

скотиной занюхана,

лишняя Аннабел Ли!

Лирика сдохла в пыли.

Не понимаю, как мы могли

пять поколений искать на коленях,

не понимая, что околели

вишни и Аннабел Ли?!

Утром найду, вскрыв петуший желудок,

личико Аннабел Ли.

Как ты лежала чутко и жутко

вместе с личинками, насекомыми,

с просом, заглотанным медальоном,

непереваренная мадонна,

падшая Аннабел Ли!

Шутка ли это? В глазах моих жухлых

от анальгина нули.

Мне надоели круглые сутки —

жизни прошли! —

в книгах искать, в каннибальских желудках

личико Аннабел Ли.

САТУРН

Перевод Б. Хлебникова

Живя в этом доме —

между подвальными крысами,

которым ведомы стоки,

и чердачными голубями, которым

ничего не ведомо, —

я догадываюсь о многом.

Вернувшись ночью домой,

я открыл ключом

входную дверь

и, пока искал ключ,

понял, что даже к самому себе

не попасть без ключа.

Я был голоден

и съел цыпленка,

разрывая его руками,

а пока ел, понял,

что ем холодное тельце

мертвого цыпленка.

Потом я нагнулся,

снял ботинки

и, пока снимал их,

понял, что надо

наклониться, чтобы

снять обувь.

Я лежал в темноте,

курил сигарету

и был твердо уверен,

что стряхиваю пепел

в подставленную кем-то

ладонь.

Ночью приходит Сатурн

и подставляет ладони.

Моим пеплом

он чистит зубы.

Когда-нибудь все мы исчезнем

в глотке Сатурна.

Из сборника

«ВЫСПРОШЕННОЕ»

ВНЕЗАПНЫЙ СТРАХ

Перевод В. Куприянова

Когда летом восточный ветер

взметает сентябрьскую пыль и в запоздалых газетах

комментарии мистикой пахнут,

когда державы хотят переместиться

и для контроля новые приборы

официально разрешено производить,

когда отпускники палатки разбивают на футбольном поле

и наций отсутствующий взгляд

серьезные отражает перемены,

когда колонны цифр ко сну склоняют

и в сновидения укрытый враг

крадется по-пластунски, дышит,

когда в речах одно и то же слово

всегда приберегается к концу

и спичка делается поводом к испугу,

когда плывешь по морю на спине

и над собою видишь только небо,

в тревоге ищешь снова, где же берег, —

тогда внезапный страх разлит вокруг.

ТУР ДЕ ФРАНС

Перевод Б. Хлебникова

Когда лидирующую группу

обогнала лимонница,

многие гонщики решили,

что продолжать борьбу

бесполезно.

ВОСКРЕСНОЕ УТРО

Перевод Б. Хлебникова

Сколько внимания,

заботы, нежности

к царапине на капоте

и потускневшему бамперу.

Из романа

«ПАЛТУС»

Перевод Б. Хлебникова

ПРЕДЧУВСТВИЕ

– Берегитесь! – говорю. – Берегитесь!

Перемена погоды опасна

для остатков здравого смысла.

Недаром нас беспокоит

какое-то смутное чувство.

Привычные понятия вывернулись наизнанку.

Пробил час перелома.

Появились пророки.

Говорят, в небе были знаки —

не то руны, не то кириллица!

Фломастер (возможно, их много)

возвещает со стен лозунги новой веры.

Кто-то (возможно, их много)

осуществляет свой план, казавшийся прежде бредовым.

Одни его слишком боятся, а страх – благодатная почва.

Другие, хоть поумнее,

тоже ведут себя тихо.

Эдакая эпидемия податливости.

Люди сбиваются в группки,

ища друг у друга поддержки.

Да, происходит сдвиг

под воздействием некой силы,

для которой пока нет названья,

ибо прежние не годятся.

И все уверяют, будто предчувствовали

этот «подъем»: несомненно, это подъем!

И только ребенок (возможно, их много)

хнычет: не хочу, не надо.

Но его увещевают: ничего не поделаешь.

Будь благоразумен.

ЧЕГО НАМ НЕ ХВАТАЕТ

Прогресс? Это старая песня.

Давайте двинемся вспять,

прямо сейчас. И пусть каждый

возьмет что-нибудь в дорогу.

Итак, мы регрессируем,

поглядываем по сторонам.

Кое-кто уже приотстал.

Валленштайн собирает войска.

Восторженных поклонников средневековой моды

(о, брабантские сукна!) прихватила чума.

Одна из групп откололась с готами

при великом переселении народов.

Тот, кто будет запоздалым марксистом, —

стал ранним христианином или греком

до и после дорийской чистки.

И вот – никаких исторических дат!

Никаких династий.

Голый каменный век.

Правда, у меня с собой пишущая машинка,

я в нее заправляю лопух.

Технология изготовления рубил, мифы огнепоклонников,

способы решения конфликтов в орде (первой коммуне),

неписаные законы матриархата —

все это надо срочно записать,

хотя время еще не считают.

Я печатаю: каменный век прекрасен!

Как уютно сидеть у костра.

Женщина, добыв на небе огонь,

правит вполне терпимо.

Расхожая утопия – вот, пожалуй, единственное,

чего нам не хватает.

Сегодня (правда, такого понятия еще нет)

один мужчина сделал топор из бронзы.

Теперь (такого понятия тоже нет)

орда обсуждает вопрос,

является ли бронза «прогрессом».

Некий фотолюбитель,

также прибывший из настоящего,

документально запечатлел

широкоугольным объективом

начало истории – черно-белым и

в цвете.

НАКОНЕЦ

Мужчины, привыкшие непременно

все и всегда продумывать до конца;

мужчины, которым не важны отдельные,

пусть вполне достижимые цели,

ибо поверх братских могил они видят на горизонте

конечную цель – очищенье страны от сора;

мужчины, считающие, что в итоге

датированные поражения сложатся в окончательную победу,

опаленную черным дымом планеты;

мужчины, которые на очередном совещании,

убедившись, что технические моменты ясны,

по-мужски деловито

примут окончательное решение;

мужчины, одержимые

своей великой идеей,

которых не остановит ничто,

тем более теплые шлепанцы;

мужчины, у коих за словом

послушно следует дело… —

неужели же наконец

им и впрямь наступит конец?

ПРИБАВОЧНАЯ СТОИМОСТЬ

Или застывший восторг,

собираемый для созерцанья.

Хрусталь и стекло попроще

любят, чтоб свет падал сбоку.

Пара штук ежедневно вдребезги.

Сколько ж должно быть счастья.

Привозные уцелевшие вздохи.

Безымянные пережитки.

Воздух плюс прибавочная стоимость.

Стеклодувы живут недолго.

ЧЕРЕСЧУР

Рождественской ночью,

когда гомон почти умолк,

я открыл роман Оруэлла «1984»,

который читал впервые в 1949 году

совсем иными глазами.

Рядом со щипцами для орехов и табаком

лежит статистический сборник

об обеспечении населения Земли

продовольствием до 2000-го года.

Когда я курю или ем орехи

в промежутках между чтением

справочника и романа,

то мне в голову лезут проблемы,

которые хоть и ничтожны

в сравненьи с Большим братом

или глобальной нехваткой белковых продуктов,

но ужасно

меня донимают.

Читаю о пытках

в недалеком будущем,

о нынешней детской смертности

в Южной Азии

и чувствую: нервы мои растрепались,

как кончики лент, которыми

обвязаны лучшие средства от семейных

ссор – подарки для Ильзебиль.

Вон сколько в пепельнице скорлупы!

Нет, это уже чересчур.

Чем-то надо пожертвовать: Индией,

олигархическим коллективизмом

или Рождеством в семейном кругу.

БЕССМЕРТИЕ

Я-то думал, что, умерев,

уже ничего не увижу,

и распахнул окна

на все стороны света.

А увидел равнину,

опрятные домики

и напротив – открытые окна,

и в них пожилых соседей,

увидел «переменную облачность»,

скворцов на груше,

школьный автобус с детворой,

новое зданье сберкассы,

кирху с часами,

на них – половина второго.

На жалобу мне объяснили:

обычное послежитие.

Скоро пройдет.

Соседи меня приветствуют.

Значит, они и впрямь

видят меня из окон.

Ильзебиль с тяжелой сумкой

возвращается из магазина.

Завтра воскресенье.

К РАЗГОВОРАМ О ПОГОДЕ

С некоторых пор никто никого

не обгоняет. Зачем спешить!

Заторы теперь только сзади,

но где это «сзади»?

Как бы невзначай,

но довольно настойчиво

слышатся разговоры: да, где-то

многие голодают,

но наше ли это дело

лезть туда со своим участьем?

Недаром же объясняют в учебной телепрограмме,

что природа сама сумеет решить все проблемы.

Поэтому давайте поменьше эмоций!

Что у нас – мало своих забот?

Например, рост разводов.

Или неудовлетворительное положение

государственных служащих.

А вечером мы возмущаемся тем,

что и прогноз погоды опять ошибся.

СУПРУГИ

Он ее называет хозяйкой.

Хозяйка против.

Сперва спрошусь у хозяйки.

Страх давит горло, как галстук.

Страшно идти домой.

Страшно в этом себе признаться.

Страшно быть хозяином другого.

Супружеские права.

Машинальные ласки.

Злопамятность.

Главное – кто кого переспорит.

Дети за дверью думают:

У нас все будет иначе.

Он говорит: без нее я бы столько не нажил.

Она: он так старается для семьи.

Любовь стала проклятьем,

проклятье – под сенью закона,

а законы у нас все гуманней.

Между мебелью,

оплаченной в рассрочку,

угнездилась ненависть.

Уже совсем чужих

их сближает друг с другом

только кино.

СТРАХИ

Аукаемся в лесу.

Нас находят

грибы и сказки.

Гриб пугает юную поросль.

Сам еще под шляпкой,

а вокруг него

полно страху.

Все уже собрано подчистую.

Опять меня опередили.

Или это мои следы?

Грибы бывают вкусные,

несъедобные и ядовитые.

Порой грибники умирают рано,

но остаются их «записки».

Рыжик, сморчок, лисичка…

Мы с Софией ходили по грибы

еще до того, как император

затеял войну с Россией.

Я терял очки и шарил руками.

Она брала гриб за грибом.

РАЗГОВОРЫ

Первый месяц прошел в сомнениях,

и лишь яйцевод уже точно знал, как обстоят дела.

На втором месяце начались

взаимные обвинения и упреки.

На третьем – проявились

физические перемены, но тем не менее

ссоры продолжались.

На четвертый месяц пришелся Новый год,

впрочем, все осталось по-старому.

Уставшие от препирательств, но неколебимые,

мы не заметили ни пятого, ни шестого.

На седьмом – просторные хламиды

стали как бы новым упреком

за упущенный третий месяц.

И лишь когда прыжок через яму

закончился падением

(– Не прыгай, тебе говорят! – Нет, прыгну!),

начались опасенья и разговоры шепотом.

Восьмой месяц был тягостен тем,

что за себя мстили слова,

сказанные на втором и на третьем.

Когда ж на девятом месяце родился

вполне нормальный ребенок,

слов уже не осталось.

Поздравляли нас по телефону.

Из романа

«КРЫСИХА»

Перевод Б. Хлебникова

«По вине людей…»

По вине людей

гибнет лес

и сказки разбежались,

куда глаза глядят:

некого уколоть теперь веретенцу;

нету деревца для Безручки,

чтоб обнять отрубленными руками;

незагаданным пропадает

третье сказочное желанье.

Дроздобород лишился своих владений.

Детям совсем негде заблудиться.

А семерка – лишь цифра, и только.

Лес погиб по вине людей,

а сказки ушли в город

и кончились плохо.

«На исходе переговоров…»

На исходе переговоров политикам не оставалось

уже ничего иного, как лишь улыбаться друг другу.

Безо всяких причин для веселья

на губах появились улыбки.

Но обычно суровые лица

оживились не столько смущенной усмешкой,

сколько гримасой финала.

Впрочем, в ней поспешили узреть ободряющий признак,

и репортеры запечатлели единодушье улыбок.

Фотографии последней встречи в верхах

заражали своим оптимизмом.

Значит, кризис не так уж серьезен, говорили люди.

А поскольку переговоры шли практически до конца,

до конца сохранялся

и юмор.

«Вот оно – ничто!»

Вот оно – ничто!

От слов остались

Одни послесловья.

Так и не удалось

завершить давний спор

о воспитании молодежи.

За заключительным

коммюнике

тут же последовало опровержение.

Напоследок отдельные особи

рода человеческого

пытались начать все сначала.

Так сказать, на исходе сезона

благодаря уценке

надежды стали доступней.

Под занавес заговорили,

что добро и зло

лишь химеры.

Увы, Господь опять

от диспута

уклонился.

Уцелело

решение

отсрочить переговоры.

Мы думали:

вот так хохмы!

А было уже не до смеха.

Зато проблема голода

разрешилась сама собою,

причем в глобальном масштабе.

Под конец

многим хотелось

еще раз послушать Моцарта.

«Что-то с нами творится не то…»

Что-то с нами творится не то.

Может, выбран неверный путь?

Или где-то вкралась ошибка,

но где и какая?

А ведь все идет как по маслу,

хотя дорожные знаки

ясно говорят,

что мы движемся не туда.

Когда лихорадочный поиск

не вскрыл причину ошибки,

неожиданно встал вопрос:

а не в нас ли самих причина?

Например, в тебе или в нем.

Нет, мы никого не хотели обидеть.

Все начали уступать друг другу.

А жизнь идет как по маслу,

хотя не туда, куда надо,

но, по общему мнению,

таков единственный выход.

При встречах же только и слышно:

Привет! Это я виноват. – Как, ты тоже?

Редкое единодушие.

Потом перестали искать,

где ошибка

и в чем она состоит.

Отпала проблема вины