Текст книги "Боль мне к лицу (СИ)"

Автор книги: Гузель Магдеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Глава 17

Даже неудобная поза, в которой проходит сегодняшняя ночь, не портит с утра настроение. Я просыпаюсь тесно прижатой к Ване; правая рука, оказавшаяся под его шеей, немеет.

Я стараюсь незаметно вытянуть ее, не разбудив мужчину, и это почти удается. Доронин переворачивается, стягивая с меня одеяло. Я разминаю кисть, ощущая неприятное покалывание в пальцах, до тех пор, пока не восстановится нормальное кровообращение.

Хочется растянуть это утро как можно дольше; сегодня суббота, и Ивану не нужно на службу, поэтому я встаю и тихонько задергиваю шторы, а потом укладываюсь обратно к нему.

Мужчина лежит спиной ко мне, и я окидываю широкие плечи, а потом провожу ладонью по ним, скользя вниз по спине, ниже двух ямочек на пояснице.

Мы спим без одежды, будто Ваня задался целью приручить меня к наготе, и сейчас, прижимаясь к нему, я понимаю, насколько приятно касаться не только руками, а ощущать нежность кожи всем телом.

– Сколько время? – мои прикосновения не остаются незамеченными: он сонно моргает, пытаясь сфокусировать на мне взгляд, но я тихо шепчу:

– Спи, еще рано.

И я засыпаю вслед за ним с улыбкой на губах.

Мне хочется, чтобы день прошел как в кино: идеальным, размеренным. Я стараюсь угодить Ване, но тут же одергиваю себя, прокручивая фразу про Богов, требующих жертв и подношений.

Однако картинка выходит не такой, как в моих мечтах.

Я вижу, насколько Иван привычен к семейной жизни, и оттого ощущаю себя заменителем жены.

Мне трудно облачить блуждающие мысли в точные фразы, но наблюдая за тем, как мы делим мелкие домашние обязанности, вдвоем накрываем стол, как Ваня пытается починить диван, пока я мою посуду, легко представить, будто кто-то невидимый убирает с доски одну пешку, заменяя другой, а для короля ничего не меняется.

Это тревожит. Я улыбаюсь, встречаясь с ним взглядом. Доронин расслаблен, но я – натянутая струна.

Кусаю губы, пока он не видит, и пытаюсь не заплакать. Украденное счастье жжет щеки и заставляет сердце тревожно биться.

– Что с тобой? – когда в очередной раз ложка падает из моих рук на пол, Доронин подходит ближе, заглядывая в глаза.

– Все в порядке, – я пытаюсь изобразить хорошее настроение, но выходит неубедительно. Понимаю это и злюсь на себя.

– Аня, не ври мне, – то ли просит, то ли приказывает Иван, и я не выдерживаю:

– Где Яна?

Он замолкает, не сводя с меня глаз. Я жду ответа, крутя в пальцах ложку, и борясь с тем, чтобы не втянуть голову в плечи, сжаться, став совсем невидимой.

– Мы поругались. Она уехала.

– Что будет потом? Когда Яна вернется?

Я боюсь услышать такое банальное «какая разница, что потом, главное, что нам хорошо сейчас». Хочется зажать себе уши, а ему – рот, не давая словам – змеям выползти и ужалить. «Лучше солги, – молю мысленно, – только не убивай».

– Я не знаю, – голос его срывается: я чувствую, как сказанная фраза острыми краями царапает ему горло, пробираясь на выход.

Слова тоже умеют ранить. В нашем случае – больно обоим.

Я не заикаюсь о своих чувствах; не жду ответа и от Вани. Он отходит, открывает окно, достает сигареты. Курит, стоя ко мне спиной. Я чувствую, как тишина между нами увеличивает пропасть. Мы и раньше были чужими, а сейчас – отдаляемся со скоростью света, разлетаемся по разным концам Вселенной.

Нужно сделать шаг – ему или мне, пока еще совсем не поздно. Понимаю, что первой быть мне, но Доронин опережает:

– Аня, не спрашивай, что дальше. У меня нет ответа – ни хорошего, ни плохого. Я не могу тебе врать или обнадеживать. Пользоваться – тем более. Я не раз вел себя в жизни, как последняя скотина, но не хочу быть для тебя мерзавцем, воспользовавшимся положением, отсутствием жены и твоей доверчивостью.

Я подхожу, утыкаясь носом ему в спину, сдерживая слезы.

– Тебе хорошо со мной? – шепчу, чтобы не выдать дрожащим голосом свои переживания, но скрыть ничего не удается. Полицейский разворачивается и прижимает меня к себе так крепко, будто теперь я для него – спасательный круг.

– Хорошо.

«А как же Яна?»

«То есть для нее мерзавцем он быть согласен?»

«Кто разберет этих мужиков!»

Шептунам не удается остаться в стороне; они задают те вопросы, которые я не говорю вслух. Сегодня им нет места в нашем диалоге.

Мы замираем в объятиях на семь минут, и я понимаю, что до этого так близко мы еще не были. Не физически, нет, – душою.

– Аня, – он мягко отстраняет меня, – мы едем за диваном? Выходные не резиновые, и мы не должны забывать, ради чего ты здесь.

– Я помню, – тихо говорю в ответ. – Едем.

В мебельном я потихоньку прихожу в себя. По дороге сюда мы молчим, да и здесь мне не хватает Вани. Он рядом, но только физически, и я понимаю, что мысленно Доронин далеко отсюда, – далеко от меня. На лице его застывает суровое выражение, поэтому выбор я делаю, исходя из собственного вкуса.

– Как тебе этот? – мы останавливаемся напротив серого, прямого дивана, пройдя два этажа.

– Отлично, берем, – он даже не смотрит на цвет, не интересуется ценой. Пока продавец оформляет договор и пересчитывает деньги, я отхожу к тумбе с зеркалом, вглядываясь в собственное лицо.

Еще вчера мне казалось, что я начинаю жить, а сегодня – я доживаю. Провожу рукой по резной, узорчатой раме зеркала, и, ощущая, как внезапно плывет мир вокруг.

Вместо крика изо рта вырывается тихий хрип; я пытаюсь удержать равновесие и хватаюсь за тумбу, опрокидывая ее на себя. Ноги подгибаются, и я лечу вниз, увлекая за собой мебель.

«Скоро, скоро, совсем скоро – он выйдет на охоту, жертва уже выбрана! Близко!»

Четвертый голос, неожиданно возникающий с громкого крика, заглушается звоном бьющегося стекла; зеркальная поверхность покрывается трещинами, дождем проливаясь на мое лицо.

Иван с продавцом помогают мне выбраться; я не могу пошевелить руками, ощущая странное равнодушие, и только вопли трех шептунов, обсуждающих заявление четвертого, дают ощущение жизни.

– Анька! – Доронин аккуратно стряхивает с одежды острые осколки, царапая руки. – В глаза не попало? Не открывай рта!

Я молча качаю головой, и от малейшего движения с меня, точно со Снежной Королевы, летят серебристые льдинки зеркала.

Мужчина, поначалу пытающийся обвинить нас в порче его имущества, вдруг осекается и пытается сменить тактику. Он тянет руки, чтобы убрать осколки с плеч, но я отшатываюсь, избегая его прикосновений. Ваня замечает мой жест и коротко бросает:

– Руки! С тобой я потом еще разберусь.

Мы добираемся до туалета для покупателей. Я осторожно наклоняюсь над раковиной, умываясь прохладной водой с запахом хлорки и ржавчины. Лицо щиплет от мелких ран.

– Иди сюда, – Ваня затаскивает меня в просторную кабинку, закрывая за нами дверь. – Раздевайся, – видя, как вытягивается мое лицо, он усмехается, – я, конечно, хочу тебя, но здесь не лучшее место для секса.

Я по-прежнему стою, не двигаясь, и тогда полицейский начинает действовать сам. Стаскивает через голову блузку, стряхивая ее, и перекидывает через дверцу. Расстегивает бюстгальтер, проводит ладонями по плечам, груди, убеждаясь, что на теле не осталось острых осколков.

– Теперь одевайся, – я послушно выполняю команду.

– Джинсы снимать не буду, – предупреждаю, оглядывая себя. – Ваня, нам надо поговорить.

– Прямо сейчас или потерпим до машины?

– Скоро будет новая жертва.

Ваня застывает, а после впечатывает кулак в стенку кабинки.

– Что-нибудь еще?

– Только это.

Я дословно повторяю фразу, произнесенную четвертым голосом.

– Аня, мало, мало этого, чтобы я хоть что-то мог сделать!

– Я знаю, – но пока ничего другого не могу.

Настроение пропадает у нас обоих. Мы заезжаем по дороге перекусить; Ваня молчит, но косится на телефон.

– Хочешь на работу?

– Не хочу. Но, наверное, заезду, только тебя домой закину.

– А можно с тобой?

Он смотрит на часы и соглашается.

– Ты виделась с Леной?

Я киваю, без подробностей пересказывая нашу встречу, упуская моменты, связанные с ним.

– Подожди, подожди, – перебивает он. – То есть ты получила посылку и не рассказала мне о ней?

Я прячу глаза, кивая головой, в ожидании его гневных окриков, но он молчит. Я не решаюсь посмотреть на него; мы останавливаемся на светофоре на красный свет.

– Аня.

«Он злится на меня. Злится, и правильно делает. Я должна была сразу сообщить ему о бабочках, а не боятся и не подозревать ни в чем. В конце концов, он единственный, кто действительно думает и заботится обо мне; кто может снять диагноз и дать шанс на новую жизнь».

– Аня!

Я вжимаюсь в сидение, жалея, что не могу подобно хамелеону, слиться с кожаной обивкой.

Доронин касается моего подборка, поворачивая голову к себе. Мягко, без нажима.

– Ты мне не доверяешь?

Я тут же начинаю доказывать обратное, забывая, что только что боялась его ярости. Усталые глаза Ивана полны печали: в его зрачках отражается сумасшедшая предательница – именно так я ощущаю себя в этот момент.

– Ваня, я испугалась, прости меня, пожалуйста! Я так этих бабочек боюсь, они же мерзкие, как червяки, а тут целая коробка, – вылетели, вокруг меня крыльями хлопают, лица касаются. Так страшно было, а когда внутрь заглянула… там еще одна осталась, мертвая, и на твои глаза похожая, понимаешь?

Я торопливо объясняюсь, путая слова во фразах и перескакивая с мысли на мысль, надеясь заболтать его, отвлечь от идеи, что не верю ему, – но выходит только хуже:

– А потом эту бабочку синюю я у тебя нашла в бардачке, и испугалась…

– Меня?

Я замираю, закрывая рот ладонью, будто мечтая затолкать сказанное обратно.

– Я не боюсь тебя, – выдаю, наконец, – я боюсь за тебя. Мне все равно, кто ты, Ваня.

– Вот уж спасибо, – так горько усмехается он, точно я предаю его в очередной раз.

– Ваня, Ванечка, – я тяну к нему руку, но одергиваю себя. Кажется, что он разом стал недоступным, отгородился от меня, закрылся трехметровым забором.

Сердце часто-часто бьется в грудную клетку, и я отчаянно жалею, что мы завели этот разговор, но еще больше – что не сказала ему о бабочках сразу, что позволила прорасти сомнениям. Корю себя, на чем стоит свет, пряча дрожащие пальцы между коленей.

Когда машина останавливается, я с удивлением понимаю, что мы у подъезда его дома. Не того, который сейчас занимаю я. Настоящего дома, где он живет со своей женой.

– Поднимешься или в тачке посидишь? Мне надо кое-что взять.

Раздумываю ровно три секунды:

– Я с тобой.

На пути нам не встречается ни одна соседка, что я считаю настоящим везением. Не хочется ставить Ваню в неловкую ситуацию, пусть даже его не волнует чужое мнение.

Мы поднимаемся на лифте на восьмой этаж; Доронин открывает дверь квартиры под номером сто тридцать шесть, я прохожу следом за ним, проникая в ту часть Ваниной жизни, о которой ничего не знаю.

Большой светлый коридор, на стене – картина. Портрет Яны и Ивана, написанный маслом. Я отворачиваюсь. Мне неуютно даже при виде рисованной жены Доронина.

Заглядываю в зал, – минимум вещей, огромная плазма, мягкая мебель. На кресле сидит пушистый кот, который при виде полицейского выпрямляется и, потянувшись, спрыгивает на пол. Ко мне подходит с опаской, обнюхивая. Мохнатый хвост поднят вверх, желтые глаза внимательно наблюдают за мной, но стоит Ивану зашуршать пакетиком с кормом, как интерес к незваной гостье тут же пропадает.

– Р-рмяу, – произносит кот, начиная быстро-быстро жевать из стальной миски, а Доронин присаживается рядом, гладя животное за ухом.

– Жуй, жуй, дармоед.

– Как его зовут?

– Пес, – улыбка появляется лишь на пару секунд, после чего Иван снова становится серьезным. – Я сейчас.

Мужчина скрывается в соседней комнате, и я вижу край высокой кровати с мягкой спинкой. Коричневое покрывало на убранной кровати, а на нем – шелковый тонкий халат. Пока Ваня складывает вещи в дорожную сумку, я захожу в туалет. Полка под зеркалом забита кремами и косметикой, полочка над ванной – шампунями, масками и бальзамами.

«Хоть и стерва, но красивая, и ухаживает за собой»

«Мужики любят таких»

«Но и от них гуляют»

Я осматриваю свое лицо; в свете ярких ламп тонкие порезы особенно заметны. Их не мало – около тридцати, но ничего серьезного. Провожу по самому большому, возле глаза, и зажившая рана начинает снова кровоточить так, будто я плачу красными слезами.

– Аня, ты где?

– Здесь, – выхожу к нему в коридор, в очередной раз натыкаясь взглядом на изображение Дорониной. «Вряд ли ты меня поймешь, но прости, – обращаюсь к ней мысленно. – Я никому не хочу делать больно».

– В отдел ехать бесполезно, сейчас диван привезут. Так что маршрут меняется.

Я киваю, – разницы, куда ехать, мне никакой. Пока лифт спускается вниз, Ваня притягивает меня к себе, выдыхая в ухо:

– Аня, верь мне. Хотя бы ты не отворачивайся.

И я вдруг понимаю, что он одинок не менее меня.

Прижимаюсь на несколько секунд, пока мы не достигли первого этажа, и говорю:

– Верю. Только не обижай меня, обещаешь?

– Обещаю, – кивает он, хоть оба мы и знаем, что лжем сейчас друг другу.

Глава 18

Дожидаясь, когда доставят диван, мы расходимся по разным углам, словно после ссоры.

Я запускаю стиральную машину, навожу порядок на кухне, мою обувь – делаю все, чтобы избежать единственной комнаты, в которой Иван разбирает старую мебель.

Проходя мимо, опускаю взгляд: боюсь, что если Доронин начнет говорить, то мы озвучим терзающую обоих мысль – в наших словах не больше правды, чем в любых других признаниях в любви до гроба.

И я грызу себя за то, что позволила усомниться в обещаниях любимого человека, но сердце не обманешь.

«Врет, как Троцкий».

«Ты знала, на что шла!»

«Главное, чтобы к жене не смотался».

Мебель привозят в десятом часу, – к тому времени избегать общества Вани становится уже глупо; я нервно касаюсь пальцев, перебирая суставы большим и указательным. Показательно выпиваю очередную таблетку, незаметно пряча ее в ладони. Звонок в дверь заглушает негромкое бормотание телевизора, разрываясь над ухом нервной трелью.

Я вскрикиваю от неожиданности, успев довести себя до ручки.

– Аня, прекрати, – Иван с недовольным лицом проходит мимо, чтобы открыть дверь, не касаясь и не задевая меня. Я отхожу на кухню, не желая попадаться на глаза доставщику.

Летние сумерки затекают сквозь распахнутое кухонное окно. Квартира наполняется уличными звуками, и я высовываюсь, стараюсь вдохнуть больше теплого воздуха, наполненного городской пылью, ароматом запоздалой сирени в палисаднике у второго подъезда и запахом остывающего в тени асфальта.

Но вместо воздуха легкие наполняет тоска.

Просачивается остро, стесняя грудь, и мне становится больно и трудно дышать.

Я не сразу обнаруживаю, что из носа снова течет кровь. Провожу указательным пальцем над губою, с удивлением смотрю на красную полоску, появившуюся на нем.

Вера, что с приходом Ивана я смогу излечиться от болезней, слабеет. Сама эта мысль кажется утопичной и смешной – не всякая любовь делает из чудовища человека; иногда от чувств становится лишь взаимно больно – они, как обоюдоострый меч, ранят, не разбираясь.

Я наклоняю голову вперед, позволяя крови стекать на подоконник. Алые капли расползаются ажурными точками, и я, словно завороженная, наблюдаю за ними, не шевелясь.

Шептуны, возбужденные этим видом, возбужденно кричат, требуя большего.

«Возьми нож, еще чуть-чуть!»

«Ну этого же совсем мало, нам не хватает»

«Как кровушки-то хочется…»

Влекомая чужими просьбами, я хватаюсь за кухонный нож. Острое лезвие тянет заманчивым блеском. Сотни порезов, оставленных однажды на долгую память, вдруг четче выделяются белыми линиями на фоне кожи.

Всего одно движение – легкое, и взмах острия сменится алой полосой.

«Давайдавайдавайдавай!»

Но я не успеваю.

– Аня!

Горячие руки касаются ледяной кожи; Ваня разворачивает меня к себе и не двигается, словно видя впервые. С громким звоном нож падает на пол.

– Черт, Аня! Что с тобой?

Я открываю беззвучно рот, и тут же оказываюсь оторванной от земли; Доронин несет меня в ванную, пускает горячую воду и умывает.

– Поговори со мной, Аня! Что с тобой?

Слова становятся пустыми и легковесными: разве он не понимает, что они не имеют никакой силы? Что обещания, данные друг другу, растворяются, едва успев покинуть наши уста, и исчезают, будто их и не было.

У меня нет ответа; нет голоса, чтобы говорить, и почти не остается сил, чтобы бороться. Я чувствую себя решетом, сквозь дырки в котором утекает жизненная энергия.

Я закрываю глаза, ощущая дикую слабость. Раззадоренные обещанием крови голоса возмущаются, обзывая меня, заставляя злиться и отвечать, но мне нечем крыть.

Ваня мечется, не зная, чем помочь мне, и, в конце концов, закутывает в одеяло, перетаскивая на кровать.

– Ты совсем ледяная. Аня! Аня!

Я прикрываю глаза, не отвечая. Все внутри будто вырезано изо льда, – мне бесконечно холодно.

Одеяло не греет, не спасают крепкие горячие объятия Ивана.

Он вливает в меня чашку крепкого сладкого чая. Я послушно глотаю, вспоминая больницу, уколы, Иволгу, Солнце.

Мне кажется, что я снова накачена лекарствами. Вязкие мысли, замедленные движения и сердце, скованное холодом. Я медленно покрываюсь ледяным настом, закрываю глаза и застываю.

– Умеешь ты напугать, – я с трудом приподнимаюсь на локтях, оглядываясь. Напротив сидит Елена с телефоном в руках, откуда-то доносятся мужские голоса. В полутьме, освещаемой лишь горящим экраном в руках профайлера, сложно сориентироваться, и я не сразу понимаю, что лежу на новом диване в квартире Ивана.

– Неожиданно, – отвечаю ей, садясь. Голова кружится, перед глазами сразу темнеет. Я массирую виски, собираясь встать, но женщина останавливает меня:

– Я бы на твоем месте не торопилась. Ваня позвонил мне, весь перепуганный, сказал, что ты без сознания и холодная. Пришлось быстренько свернуть романтический ужин и приехать на помощь. У тебя резко упало давление, пришлось делать укол.

– Не жди, что я буду извиняться, но все равно спасибо, – она легко смеется, пересаживаясь на диван рядом, и вновь становится серьезной.

– Аня, ты себя изводишь. Что случилось?

Я молчу, сверля ее глазами. Стоит ли впускать еще одного человека в душу? Мой ответ отрицателен.

– Все в порядке.

– Я вижу, – усмехается она. – Ладно, раз все в норме, то и мы поедем домой.

Лена уходит на кухню, я отправляюсь следом. Меня шатает, но я чувствую себя лучше. Поднимаю глаза на часы – полтретьего ночи.

Над выстуженной ночным воздухом кухней клубится сигаретный дым. Я вижу коротко стриженный затылок Ивана, сидящего на табурете ко мне спиной; стоящего у окна Лениного любовника. С трудом вспоминаю его имя. Кажется, Антон. Он трет щеку рукой с зажатой между пальцами сигаретой, и я отмечаю, что вкусы у Лены с годами мало меняются. Похожий с Ваней типаж – высокий рост, темные волосы, приятное лицо.

– Поехали, – Прокопенко подходит к нему, вставая на носочки и целуя в щеку.

Я откашливаюсь, и все разом оборачиваются на меня.

На лице Доронина облегчение. Темные мешки под глазами делают его старше своего возраста. Я ощущаю перед ним вину: много проблем было раньше, но с моим появлением все только обостряется. Вряд ли он сейчас он сам рад возникшей однажды идее вытащить меня из больницы.

Антон по-доброму улыбается мне, будто старой знакомой, и кивает. Я здороваюсь с ним ржавым голосом:

– Привет.

– Как ты? – Иван подходит ближе, возвышаясь темной горой, заслоняя от остальных.

– Живая.

Мы замираем, обмениваясь молчаливыми сообщениями.

Лена с Антоном, не желая становиться свидетелями нашего общения, прощаются как-то спешно, и мы вместе с Ваней провожаем их до дверей. Идем рядом, почти касаясь друг друга кончиками пальцев, так и не решаясь показать, насколько близки. Но разве такое возможно скрыть?

– Звоните, если понадобится помощь, – профайлер по очереди целует в щеки нас обоих, прижимая меня тесно к себе, – не дай себя сломать, – шепчет торопливо в ухо, и отодвигается, подмигивая. – Но все же, лучше, делайте это в дневное время.

– Спасибо, – Доронин обменивается рукопожатием с зевающим Антоном:

– Простите, привык ложиться и вставать пораньше.

– Это ты нас извини, что дернули.

– Все в порядке! Спокойной ночи, – Антон машет рукой, увлекая за собой в темное пространства подъезда Лену, и мы, наконец, остаемся вдвоем.

Ваня закрывает дверь на все замки, и прислоняется к ней спиной, взирая на меня молча.

«Какой же он красивыыый».

«Сейчас будет ругаться».

«Замучила ты мужика».

Я замираю в нерешительности, не понимая, как быть дальше.

– Аня, – зовет Иван. – Что с тобой сегодня? Ты падаешь в обморок в магазине, теряешь сознание, из носа хлещет кровь. Наверное, пора в больницу?

Я отрицательно мотаю головой, обхватывая себя руками, словно защищаясь.

– Не надо в больницу. Только не туда.

– Тогда что мне с тобой делать?

«Любить!» – хочу крикнуть, но молчу. Не подходящий вариант ответа.

Он подходит первым, порывисто прижимая к себе.

Так много всего в этом жесте. Я обхватываю его за талию, утыкаюсь в грудь, и реву. Внутри будто ослабляется тугой узел, и я чувствую облегчение.

Мы опускаемся на пол прямо в коридоре, не разжимая объятий, касаясь друг друга, словно видясь после долгой разлуки.

– Глупая ты девочка, – шепчет он на ухо, убаюкивая, – держишь все в себе, варишься в своих мыслях, а потом сходишь с ума в одиночку. Ты ведь не одна, Аня, не молчи, говори.

И я говорю, бессвязно, не вдумываясь в смысл фраз, выдавая потоком все, что на уме.

Про чувства и страхи, про одиночество, про слова, что ранят и про слова, что ничего не весят. Понимает ли он мой бред, вслушивается ли – я не знаю, безостановочной очередью тараторя все, что приходит на ум.

– Аня, Аня, – он переносит меня на диван, и мы закутываемся в одеяло, отгораживаясь от внешнего мира.

– Ваня, – слабая улыбка касается наших губ, и мы целуемся, делясь нежностью, и засыпаем, словно дети, успокоившиеся после горьких слез.

Воскресенье начинается дождем.

Серое небо опускается ближе к земле, давит на плечи. Капли барабанят по железным отливам окон, заставляя открыть глаза. Я вслушиваюсь в звуки, доносящиеся из открытого окна, и нехотя поднимаюсь.

Выхожу на балкон, чтобы собрать намокшее белье, вспоминая утренний сон.

Палата, крики, бормотания, уколы.

То ли кадры из прошлой жизни, то ли вымысел, так похожий на правду. Только Солнце там все еще живая, с испуганными оленьими глазами. Длинные волосы собраны в бесконечную косу, с которой она кажется еще тоньше, еще стройнее. Только цвет у них – грязно-коричневый, как запекшаяся кровь.

Говорят, что покойники снятся, пытаясь нам что-то сказать, но я не верю. Чем тайным она может поделиться, будучи распятой на цинковом столе в морге?

Все, что успело сорваться в отчаянном крике с ее губ, унес с собой убийца, а я все еще ни на шаг не могу приблизиться к его поиску. Час новой жертвы все ближе, но мы теряем время попусту, варимся в собственных чувствах и переживаниях, спим. Восемь часов, бесполезно вычеркиваемых из существования. Треть жизни мы, уставшие, проводим в горизонтальном положении, будто бы не оно же ждет нас после черты в бесконечность.

Жаль, что нельзя не спать, будучи живой.

Жаль, что до мертвых – не добудится.

Я развешиваю мокрое белье в ванной, вытирая лицо от слез, смешанных с каплями дождя. Ваня в тревожном сне мечется на новом диване, а я в одиночестве выкуриваю на кухне сигарету, запивая теплой водой прямо из чайника.

В семь утра город все еще дождлив и пуст. Я уговариваю себя вернуться в кровать, чтобы выспаться, но беспокойство, терзающее после пробуждения, не отпускает.

Мне чудится запах крови на губах, я подхожу к зеркалу, но не нахожу на себе ни следа.

«Новая жертва скоро», – вдруг просыпается четвертый шептун.

«Когда? Где? Подскажи», – молю я, но ответ отнимает надежду: «Не спасешь. Ты слабее его, не тебе тягаться».

Я замираю, не позволяя себе сорваться на вой, зажимая рот ладонью.

Всегда слабее, всегда. Но разве только сильный может победить противника? Ведь я не одна ищу убийцы. Есть еще Ваня, целый его отдел, – неужели все вместе мы глупее одного-единственного человека? Бывает ли такое?

Дикий ужас накрывает, словно одеяло, и я, все же, возвращаюсь к Ване, наполненная отчаянием. Мне хочется поделиться с ним, но будить, чтобы еще раз напомнить, что мы – беспомощные, что скоро умрет ни в чем не повинный человек, а нам достанется вместо него лишь сломанная кукла, бывшая когда-то живой, – глупо.

Я прижимаюсь к боку Доронина, провожу по волосам и хмурюсь. Чуть влажные, будто он недавно вышел из душа или побывал под дождем.

Ходил курить на балкон? Мылся ночью?

Ваня открывает глаза, и я некстати вспоминаю о мертвой бабочке Морфо дидиус. Спросонья его взгляд кажется пустым, неживым, таким же, как ее крылья.

– Ты чего? Спи, – произносит он, теснее прижимая к себе, и незаданный вопрос застывает на губах.

Я удобнее укладываюсь на подушке, вдруг слыша тихое:

– Бойся.

Но Ваня уже спит, и я, застывая в ужасе, убеждаю, что мне лишь мерещиться.

Нет никаких голосов, кроме моих собственных. Всех четверых.

Кислород разрывает легкие.

Я бегу по мокрым предрассветным улицам так, что ночные огни смешиваются в сплошной хоровод.

Мышцы, перенапряженные от нагрузки, ноют, но я не даю себе передохнуть, напротив, лишь убыстряюсь, чем ближе становится конец дистанции. Из отведенного на пробежку получаса остается тринадцать минут. Я не нуждаюсь в том, чтобы проверить оставшееся время – внутренние часы ни разу не подводили меня.

Я ощущаю пульсацию крови в ушах, чувствуя себя невероятно живым, сильным, наполненным энергией.

Ветер бросает дождевую морось порывами в лицо, но погодные условия – мелочи.

Мне нужно добиться полного прояснения в голове, которое наступает после тяжелых физических нагрузок.

Я наблюдаю за дорогой, за окружающей обстановкой, отмечая все детали того, что есть вокруг: проезжающие автомобили, собаку, спящую на пятачке сухого асфальта под лавкой, загорающийся зеленый светофор в конце улице.

Внутренний наблюдатель никогда не прекращает своей работы. Даже во сне я контролирую все, что происходит вокруг, до последней мелочи.

Только контроль помогает мне скрывать внутреннюю сущность.

Нет никакого зверя, чудовища, живущего глубоко внутри. Я отдаю себе отчет, понимая, кем являюсь на самом деле.

Тридцать с лишним лет мне удается убеждать окружающих в том, что они видят перед собой положительный персонаж. Я скрываю суть так же хорошо, как и следы на месте своих преступлений. Маска настолько надежна и выверена, что остается лишь наблюдать с усмешкой за жалкими попытками вычислить и поймать меня.

… Скорость становится все выше. Я уже вижу конечную точку маршрута, до которой около трех километров. Капли пота, смешиваясь с дождевыми, стекают по вискам, капают с носа. Я оббегаю большую лужу, впечатывая в асфальт тяжелые шаги.

Я помню каждую отнятую жизнь. Всех своих жертв – на лицо, каждое место, будь оно тщательно спланированное или случайно найденное.

Запахи, погода, время года – все это отложено в памяти в подробнейшем виде.

Анализ до и после, система, понятная мне одному, управление.

Я могу назвать это менеджментом убийства, появись у меня желание сформулировать свои убеждения, но вряд ли найдется хоть один человек, способный постичь суть моих действий.

Логике обывателя это не по зубам, однако, есть еще и то, что не поддается объяснению. Высший уровень эмпатии или что-то иное, что мне предстоит вычислить.

Я представляю ее, – с дурацкой короткой стрижкой, карими глазами. Испуг так ей к лицу, что я получаю удовольствие, двигая пешек вокруг, приводя все в движение, загоняя ее в угол.

План, разработанный на много шагов вперед, с появлением девчонки преображается, но игра становится от этого лишь интереснее.

… Добегая до конца маршрута, останавливаюсь, упирая руки в колени. Дыхание восстанавливается не сразу, но когда я выпрямляюсь, на лице блуждает улыбка, вызванная мыслями о ней.

До развязки остается совсем немного, и я, предвкушая следующий ход, поднимаюсь домой.

Она еще не знает, какая роль заготовлена ей для финала.