Текст книги "Боль мне к лицу (СИ)"
Автор книги: Гузель Магдеева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)
Глава 7
Ближе к обеду, после еще одной капельницы, за мной заезжает Иван.
Приветствую его хмуро, не отрывая взгляда от найденных на подоконнике журналов.
– Ты его вверх ногами держись, – не выдерживает Доронин, чувствуя себя неуютно после произошедшего.
– Так задумано, – парирую, не смущаясь. Содержимое глянцевого еженедельного издания, в котором сконцентрированы сплетни и слухи, перемежаемые снимками полуголых девиц, меня не волнует, но стены за вчерашний вечеру уже изучены до мельчайших трещин. Поэтому, чтобы не забивать голову сторонней ерундой, я сосредоточиваюсь на рисунках, расплывающихся в цветные пятна – не мешает думать, а для этого совсем не важно, вверх тормашками журнал или нет.
– Одевайся, – Иван протягивает мне пакет, заглянув в который я вижу платье.
– Опять жена? – успеваю крикнуть, прежде чем он закроет за собой дверь, оставляя меня одну.
– На этот раз сам, – говорит он и исчезает в коридоре, а я впервые за последние сутки улыбаюсь.
Закусив губу, вытягиваю летнее платье. Темно-синее, с юбкой – татьянкой, в мелкий цветочный узор. Быстро надеваю его, ухмыляясь, что снова оказываюсь без бюстгальтера, но цвет ткани и фактура немного скрывает выступающие соски. Впрочем, стесняться мне нечему.
Обуваюсь в белые теннисные тапочки, вытянутые из того же пакета. Сочетание одежды и обуви непривычно, но заточение в больнице разводит в разные стороны с понятиями о моде. Так ходят по улице, и если уж кто и будет тыкать пальцем в меня, то из-за прически, а не прикида.
В темно-зеленом коридоре пахнет тушеной капустой и хлоркой, но чисто и малолюдно. Иван жестом зовет за собой, и я бегу, почти вприпрыжку, обращая внимание, что многие с ним здороваются, кто-то кивает головой в знак приветствия, несколько мужчин пытаются остановить его для разговора, но Доронин отмахивается коротким «некогда, некогда».
– Тебя здесь хорошо знают?
– Экая ты, Анна Евгеньевна, наблюдательная. Это ведомственная больница, и мне доводилось здесь лежать.
– Ранение? – любопытствую дальше, пытаясь не отстать.
– Кому-то надо меньше смотреть приключенческие фильмы и сериалы по НТВ. Банальный гастрит.
– Я телевизор не смотрю несколько лет, – обиженным голосом отвечаю я, но тут же забываю об этом. Полицейский так мчится по коридорам, что если тратить время на разговоры и все набравшиеся за прошлый вечер вопросы, нагнать его будет невозможно.
Мы выходим на улицу, двигаясь в сторону джипа; я размахиваю руками, пытаясь что-то рассказать, ветер раздувает подол платья, рождая ощущение легкости и непринужденности, будто я парю над ступенями, но женский голос, окликающий Доронина, обрывает мне крылья:
– Ваня? – в интонациях преобладает удивление, я резко оборачиваюсь и вижу девушку. Очень красивую, стройную, высокую. Кудрявые темные волосы обрамляют точенное ухоженное лицо, с бровями вразлет, большими, черными глазами. Она облачена в обтягивающий комбинезон, выглядящий эффектно, но не пошло. На ногах – лодочки на тонких шпильках. Аромат духов, окутывающий женщину, долетает до меня, пытаясь обволочь, но я делаю шаг в сторону, избавляясь от чужого запаха.
«Не нравится она мне». «Кто такая?». «Уж не…»
– Ты чего тут? – удивляется Иван, целуя ее в губы быстрым касанием, а я чувствую, что сердце вот-вот остановится, будто на глазах чужая женщина крадет нечто, принадлежащее только мне. «Жена», – пронзает мысль. Я сразу чувствую себя замарашкой, ловя насмешливый взгляд супруги Доронина. Как она видит меня: стрижка, как у тифозной детдомовщины, ни грамма макияжа, синяки под глазами. Фигуру, скрывающуюся под платьем, Яна разглядывает детально, будто фотографирует на память, особо задерживаясь на груди и голых коленках.
– По делам пробегала. А ты все со своей… возишься? – лишь только мое близкое присутствие заставляет ее сдержаться на слове «дурочка», а я пялюсь на нее исподлобья, мечтая сотворить с ней что-то мерзкое. Голоса вторят, рисуя кровавые картины, так свойственные им, но я не в силах заставить их молчать.
– Янка, – строго произноси Иван, но та лишь хмыкает:
– Ладно, ладно, милый. Подкинешь домой? Я на своих двоих, утомилась на жаре.
– Садись.
Доронин распахивает дверь перед Яной, вызывая ощущение ненужности, но потом поворачивается:
– А ты чего застыла? Прыгай, – и распахивает заднюю дверь.
Яна изящно приземляется на переднее сиденье, я устраиваюсь сзади нее, испепеляя затылок тяжелым взглядом. Прежде, чем мы успеваем тронуться, Доронина оборачивается ко мне:
– Лифчик не подошел, что ли? Соски прятать надо, дорогая, ты уже не в псикушке, среди нормальных людей так не принято.
Яна успевает развернуться и сесть ровно до того, как Иван, докуривающий очередную сигарету, устраивается за рулем.
Я не отвечаю, делая вид, что ничего не произошло, только прекрываюсь пакетом с одеждой, в которой попала в больницу. Ее замечание оставляет неприятное послевкусие, будто окунули лицом в грязь.
Я ревниво наблюдаю за тем, как ведут себя двое на передних сидениях. Мне должно быть стыдно – она его жена, а я никто, однако веду себя так, будто застала с любовницей. «Это никуда не годится», – печально вздыхаю и запрокидываю голову, глядя в окно, и стараясь не слушать их беседу. Вряд ли можно заставить чувствовать меня еще более чужой, чем сейчас.
– Хочу сегодня приготовить рулет на вечер. Хоть с ним и много возни, но ты так его любишь. Во сколько освободишься, Вань?
В интонациях – мед и сахар, и хочется закрыть от нее уши, заткнуть пальцами и бубнить что-то свое, ощущая лишь внутренние вибрации собственного голоса.
– Понятия не имею, ты же знаешь, что новое тело нашли.
– Ой, опять ты о своих покойниках, – я не вижу, но чувствую, что Яна манерно морщит нос. – Давай о чем-нибудь другом, более приятном.
Иван вздыхает, но отвечает:
– О чем, к примеру?
– Ты даже не спрашиваешь, откуда я шла. Не ревнуешь? – Ваня хмыкает в ответ, но спрашивает вполне серьезно:
– А есть к кому?
– Конечно, нет, тебе никто в подметки не годится. Смотри, какой маникюр сделала, – я вижу, как она протягивает ладонь, демонстрируя блестящие, вишневые ногти, – неужели не нравится?
– Янааа, – угрожающе протягивает ее муж, вызывая надежду, что он сейчас рявкнет на нее и велит заткнуться.
– Все, поняла, не бесись. Вечером Петя, возможно, заедет.
– К тебе или ко мне?
– Ну конечно, к тебе, мне его хватает на работе, поверь.
К счастью, дорога до их дома не занимает много времени и беседа плавно сходит на нет.
– До вечера, милый, – она страстно целует его в губы, оставляя яркие, пошлые следы как отметку о собственности и бросая на прощанье хитрый взгляд в мою сторону, – пока, Анюта.
Я фыркаю, не отвечая.
Когда мы отъезжаем от новой девятиэтажки, где живет Иван, он произносит:
– Концерт окончен, расслабься.
– В смысле?
– Яна такой человек… Во-первых, она совсем не глупая, как пыталась сейчас показать, во-вторых… Нет у нас давно этих нежностей, но при тебе она не смогла не проявить себя во всей красе. Бабская придурь…
– Ревнует?
– Да кто ее знает, – Иван выбивает сигарету из пачки и приоткрывает окно, – я оставлю тебя дома, постараюсь вечером заехать. Надеюсь, наконец, будут хоть какие-то радостные новости.
– Послушай, – я говорю то, о чем думаю последнее время. – Я попрошу квартирантов освободить бабушкину двушку, и сразу съеду. Карточку надо только из дома забрать, деньги там есть.
– К чему это ты сейчас? – мы встречаемся взглядами в зеркале заднего вида, и я замечаю вертикальную складку, прочерчивающую нахмуренный лоб.
– Я не хочу быть обузой, – объясняю я. – Долго твое расположение не продлится.
– А мне кажется, ты хочешь сбежать из-под надзора, – на светофоре Доронин оборачивается, глядя в лицо. – Аня, помоги найти его… Я тебя умоляю.
Последняя фраза режет по живому.
– Расскажи, что скрываешь от меня, – шепчу, подаваясь вперед. Взгляд его сводит с ума, губы так близко – близко, стоит еще сдвинуться навстречу к нему, и я почувствую на себе тепло его дыхания. – Поделись, тебе станет легче.
После встречи с Яной я понимаю, что Иван небезразличен мне намного больше, чем кажется. Ваня переводит взгляд на мои губы, а мне чудится, будто сердце сейчас пробьет ребра, так неистово оно колотится. Все, о чем я в состоянии думать, – каков же на вкус его поцелуй?
Загорается зеленый свет, и мы вздрагиваем от сигнала сзади стоящих автомобилей. Ваня отворачивается, крепко сжимая руль, а я растекаюсь по заднему сиденью, чувствуя себя бесконечно несчастной.
Момент упущен.
Он не поднимается вместе со мной; я неуклюже ловлю брошенные от квартиры ключи, но тут же разжимаю ладонь, роняя их в пыль: металлическая связка настолько тяжелая, что удар от нее весьма чувствителен. Пока наклоняюсь, чтобы подобрать их с земли, джип стремительно вылетает прочь, будто его хозяин боится быть пойманным мною.
В квартире я первым делом начинаю оттирать темно-красные капли с паркета. Их немного, но вполне достаточно, чтобы влюбленные в кровь шептуны начали кричать, требуя еще больше и больше.
Через десять минут в квартире прежний порядок, за это время успевает закипеть чайник. Едва я выключаю его, как слышу звук поворачивающегося ключа в дверном замке. Похоже, Доронин что-то оставил здесь, раз так спешно решил вернуться. Выхожу в коридор и понимаю, что ошиблась: это не полицейский.
Мужчина заходит без стука и предупреждений.
Никаких экивоков: мне должно стать сразу ясно, кто здесь хозяин. Оглядываясь вокруг, он останавливает в конце взгляд на мне, словно доселе не замечая присутствия. Кажется, будто я пред ним не более букашки, и ценностью обладаю примерной равной ей.
– Ну привет, – в словах сквозит все отношение, сложившееся ко мне. Пренебрежение. Брезгливость. Высокомерие, – Аня.
Имя произносит так, будто плюется.
– Привет-привет, Петр, – я с точностью копирую его интонацию, вызывая каплю интереса. Букашка оказывается живой и почти забавной. Узнать в незваном госте брата Ивана не составляет труда.
– Как тебе на свободе, Басаргина? – Доронин – младший проходит мимо, не вытаскивая рук из карманов, не снимая обуви. Я непроизвольно скрещиваю руки на груди, следя за его передвижением. Наглая и надменная копия Ивана совершив круг почета по территории, застывает напротив, нависая сверху. Одной рукой Петр опирается о стену на уровне моего лица, вторую по-прежнему прячет в кармане.
– Не жалуюсь, Доронин, – я смотрю на него открыто, пытаясь изобразить усмешку, но по всему чувствуется, что нервничаю. И самое обидное, – он видит, что его тактика запугивания срабатывает. – Смотрю, ментовские замашки следака все еще дают о себе знать?
– Характер не пропьешь, – мужчина совсем не торопится сменить позу, а мне все труднее терпеть свое положение.
– Осмотр завершил? Или по другому важному делу пришел?
– По важному, – соглашается адвокат. – На тебя посмотреть. Что это за существо диковинное живет в моей квартире и мотается с братцем по делам.
– Существо, Петечка, я утром выпустила в подъезд, но вот шапку твою детскую, леопардовую, оно все ж поело. Моль, что поделать, – я храбрюсь под внутренние аплодисменты шептунов.
«Вот выпендрежник!». «Утри ему нос!». «Он, конечно, противный, но что-то в нем есть…».
В нем действительно что-то есть. Наглость и нахальство, ощущение вседозволенности и власти. Петр куда больше похож с Иваном, чем я ожидала увидеть, только выглядит его более стильной версией: модная прическа с челкой на бок, пиджак с кожаными заплатами, дорогие коричневые ботинки. На той руке, которая до сих пор покоится возле моего уха, часы на стальном браслете тикают неприлично громко в сложившейся между нами тишине.
– Ну ладно, – в конце концов, Доронин отлепляется от стены с независимым видом и, насвистывая, идет на кухню. – Раз уж ты тут за хозяйку, угости-ка меня чайком. Сделаешь, милая?
Я иду покорно следом, закатывая глаза, но щедро наливаю крутую заварку, чуть разбавляя ее кипятком.
– Чифирек ведь, Анна Евгеньевна, – вглядываясь в чашку, протягивает Доронин.
– А что, уже потчевали, Петр Владимирович? – он хмыкает, накладывая три ложки сахара, и бренчит ложкой по керамическим стенкам, размешивая его.
– Ну, на каждое слово свой ответ, удивительно. Как будто и не в дурдоме лежала, – улыбка Петра становится шире, – а на курсы по язвительности ходила.
– Так ведь там и тренировалась в свободное-то время, – я усаживаюсь напротив, подпирая щеку ладонью. С одной стороны, братец Вани жутко меня раздражает, а с другой – беседа начинает приносить удовольствие одновременно с пониманием того, что он сейчас меня прощупывает на предмет слабости. – Пейте, пейте, пока не остыло, раз уж пришли. Заварки не жалко, Иван еще купит.
Завершив свой дзинькающий обряд, к чаю он не притрагивается, зато достает сигарету и притягивает к себе ближе пепельницу.
– А теперь серьезно. Какие у тебя планы на будущее?
– Тебя интересует именно они или что-то конкретное? Иван, например?
Он снова щурится, выдувая дым сквозь ноздри, и не торопится с ответом.
– Допустим, – спустя время произноси Петя. – Так что?
– Планы у меня идущие далеко вперед и тебя никоим образом не касающиеся. И Яны тоже. Она же с тобой работает?
– Со мной, – не отрицает Доронин – младший.
– На разведку послала или по собственной инициативе?
– Не тот человек Янка, чтобы впутывать в их личные дела посторонних.
– Только ты-то не посторонний, – картина рисуется предельно ясной, – нравится тебе жена брата, да? Красивая девушка, согласна.
Петя меняется в лице; я сбиваю с него спесь, но вместо нее приходит что-то темное, – я права, и ему это не нравится. Говорят, в основе всего лежат похоть и власть, и я понимаю, что сейчас оголяя правду, наживаю себе кровного врага, но не останавливаюсь. Уже не могу.
– Что ж, я понял, – твой выход на свободу – дело временное.
– Как бы не оказаться тебе, Петенька, на соседней койке со мной, – протягиваю я, – или где подальше.
Он тщательно размазывает, раздавливает окурок о стенку пепельницы, будто демонстрируя, что может сделать подобное и со мной, а потом идет к выходу.
– Пугать вздумала? – вскидывает он брови, шагая за порог, – вот ты наглая.
Я следую неотступно рядом, но адвокат замирает у выхода, держась за дверную ручку.
– Да куда ж мне пугать тебя, я просто переживаю.
– За меня? – недоверчиво тянет он, но я его разубеждаю:
– Нееееет. Врагов своих всегда переживаю, – и подталкивая мужчину вперед, захлопываю дверь, бессильно ложась на пол. Нет, семью Дорониных в таком количестве за один раз выдержать нереально.
Два – один не в мою пользу. Брат и жена ненавидят, а вот Иван? В ту ли колонку я записываю его?
Глава 8
После ухода Петра еще долго трясутся кончики пальцев. Прохожу на кухню, нахожу забытую полицейским пачку сигарет, и затягиваюсь. Я могу спокойно не курить хоть год, но сейчас очень хочется ощутить что-то в руке. Дым двумя тонкими струйками выползает через ноздри, улетучиваясь в форточку.
Я понимаю, почему мне не рады те, для кого я стала историей. Но ощущать враждебность от людей, которым я ничего не сделала – ни плохого, ни хорошего – больно. Мир не обещал стать добрее, но глупые надежды прорастают во мне благодаря Ивану.
– Он просто пользуется мной. Вся его доброта – ради собственной выгоды, – произношу вслух, но отчаянно не верю сказанным словам. Как же будет больно ошибиться, если я окажусь лишь средством достижения цели.
Пытаясь успокоиться, включаю телевизор, но новости, почти сплошняком идущие по всем доступным каналам, не добавляют оптимизма. Еще двадцать минут метаюсь по квартире, пока не решаю разложить свои вещи на свободной полке в шкафу.
Глядя на одежду из прошлой жизни, раздумываю: а не выкинуть ли ее? Не то, чтобы теперь мой гардероб ломится от избытка, но я ищу способ избавиться от воспоминаний, и пока этот – самый доступный. Задумчиво укладывая брюки, вижу, как из кармана выпадает маленький кулон.
Наклоняюсь, поднимаю небольшое украшение: золотой медальон в виде целующихся солнца и луны. Тонкие, изящные лучи, расходящиеся по сторонам, оказываются очень острыми: они колют пальцы, но я продолжаю их поглаживать, наслаждаясь ощущением. Боль делает меня чуть реальнее, ближе к жизни, чем к сумасшествию.
– Зачем же ты отдала мне его? – устраиваясь на полу, задумываюсь, как удавалось девушке прятать все это время украшение. Проверки личных вещей – акция не разовая, а если вспомнить, как осматривали меня при поступлении, то Солнце предстает для меня еще большей загадкой, чем раньше.
Когда я вижу ее в первый раз, она чудится мне ангелом, инопланетянкой. Разве могут быть люди такими прозрачными? Огромные глаза испуганной ланью с испугом смотрят на окружающий мир, на стены с облупившейся от влаги краской под самым потолком, на зарешеченные окна. На людей, – палата полная, душная, на улице печет невыносимая жара, железная крыша превращает наше существование в ад на земле.
Все заняты своим делом: спящие, бубнящие, тихонько подвывающие, поющие – они не обращают на новенькую внимания. Но среди цветущего махровым цветом безумия есть пару человек, наблюдающих за ней с особым интересом. Я. Иволга. Лида Иванчук, проявляющая лесбийские наклонности к красивым девочкам.
Свободная койка оказывается рядом с ней, и та радостно улыбается, почти скалясь, в ожиданиях новой жертвы.
В больнице я понимаю, что сексуальные расстройства ходят за руку с сумасшествием. По ночам скрипят кровати; даже в женской палате есть те, кто не вынимает ладоней из штанов, удовлетворяя себя. Словно в помешательстве они бросаются на санитаров, предлагая себя, готовые отдаваться в любом виде, лишь бы унять дикое желание. Весной и осенью страсть достигает пределов, и иногда в палате складываются любовные пары. Когда их отношения не дают спать большей части свидетелей чужих утех, нас заставляют спать со включенным светом, наказывая за любовь.
Я обмениваюсь взглядами с Иволгой, но та мотает головой, – не хочет помогать новенькой.
Я хмурюсь.
– Божья благодать не распространяется на всех, – изрекает она.
– Но разве Бог не милостив?
– Тебе откуда знать, неверующей?
– Я знаю, кто Бог здесь, – обвожу рукой помещение, – и мне достаточно. В других не верю.
– Неразумное дитя, – хмыкает собеседница. – Учи молитвы, да воздастся тебе.
– Я уже сполна хлебнула. А ее сейчас сломают.
– Кто она тебе?
– Мне – никто. А так – Солнце.
Иволга глядит тяжелым взглядом на меня. Я не моргаю, ожидая, когда она сдастся.
За это время девушка успевает разложить вещи на отведенной койке, а Иванчук – присесть, втираясь к ней в доверие. Эдакая мамочка, с участливым лицом – я вижу эту сцену не в первый раз, и знаю, что будет дальше.
Иволга произносит, не глядя на творящееся:
– До завтра нетронутой пробудет. А там решу.
– Спасибо, – отворачиваясь к окну, спокойная в душе. За долгое время я впервые хочу поучаствовать в судьбе другого человека.
Наутро глаза ее еще больше. Я вижу, как за завтраком она прячет едва зашившие запястья в аккуратных стежках.
– У вас больше общего, чем ты думаешь, – заявляет Иволга. – Убила любовника своего, а потом на себя пыталась руки наложить.
Я отворачиваюсь от девушки, судорожно переплетающей светлые косы в восьмой раз, и оголяю свои руки:
– Нет здесь ни единой любовной линии, – и вправду, среди тонких белых шрамов – ни одного, связанного с чувствами, разве что страстью шептунов к кровопусканию.
– Ночью будет интересно, – заявляет моя подруга, облизывая тарелку от каши.
– Ешь, – я протягиваю ей свою, и она принимает, меняясь на пустую. Не с благодарностью, а словно оказывая помощь.
– Задабриваешь, – сметая за минуту остатки крупяного варева, констатирует женщина. Почему-то всегда вечно голодная, сколько не корми, сколько не отбирай передачек у соседей.
– Пусть так.
– Не бойся. Соплячку не обидят.
Вечером мне душно и плохо; я чувствую приближение мигрени, в носу чешется. Перебираю суставы пальцев, держа на коленях раскрытую книгу, и наблюдаю за палатой.
Иванчук снова сидит возле Солнца, тихим голосом маскируя сумасшествие, выдавая себя за единственно нормальную среди нас. Мы встречаемся взглядом, и она спешно отворачивается, жарче нашептывая одной ей ведомую правду.
Девушка в испуге оборачивается на меня, но я прячусь за книгу, пытаясь делать вид, что мне и дела нет до них.
Ночью, сквозь дыхания и шепоты, слышу скрип кровати, прогибаемой под садящимся телом. Время приближается к четырем утра, – самый сон. Я с вечера принимаю полусидячее положение, чтобы следить за происходящим, не выдавая себя звуками.
Темная тень перемещается к соседской кровати, и я чувствую, как рука сжимается, закрывая рот девушки; казалось бы, что невозможно быть изнасилованной женщиной, без посторонних предметов – список того, что может находиться в палате, весьма скуден, – но на деле выходит, что вариантов много.
Испуганная возня усиливается, я уже собираюсь встать, но меня опережает Иволга.
Черной пантерой она преодолевает расстояние в семь вплотную стоящих кроватей, и мощным ударом ладони сваливает Иванчук с кровати. Я вскакиваю следом, понимая, что останавливать подругу, вошедшую в раж, скорее всего, придется мне.
В палате воцаряется тревожное молчание, нарушаемое лишь звуками ударов и всхлипываньем новенькой.
– Уйди, уйди, сука! – вдруг начинает кричать Лида, но после очередного звонкого шлепка она лишь скулит. Я оттягиваю в сторону Иволгу, завершившую праведную месть, и успеваю схватить за плечо рыдающую Солнце:
– Она тебя больше не тронет. Никто не тронет, не бойся.
Когда санитары заглядывают проверить, что творится в палате, мы на своих местах, – все, кроме Иванчук. Она лежит под кроватью, пуская кровавые слюни из раненого рта, пряча лицо в ладонях.
– С этой что? – хмуро интересуется один из вошедших. Иволга собирается ответить, но Солнце, удивляя нас всех, произносит первой:
– Упала, прямо лицом об пол, – и смотрит на меня. Я киваю в знак согласия, но не санитарам, а ей – мы поняли друг друга.
На следующий день у нее новое место: по левую руку от меня.
– Спасибо, – тихо шепчет она, обращаясь ко мне и Иволге, но та лишь махает рукой.
– Ей должна будешь. Лесбуха давно бесила.
Произошедшее мы больше не обсуждаем; близкими подругами с ней тоже не становимся, – девушка всегда в себе, но при этом на нашей стороне.
Я продолжаю крутить медальон, думая о Солнце. Иволга не даст ее в обиду, это точно, а родителям наверняка удастся вытянуть дочку из психушки – сколько сил они отдают на то, чтобы оспорить ее нахождение там. У нее есть шанс стать счастливой, – да и у меня тоже.
На кухне я роюсь в шкафчиках, разыскивая нитку. Складываю ее несколько раз пополам, и протягиваю через ушко, примеряя кулон к себе. Раздумываю, не надеть ли его, но решаю отложить: если потеряется, – не сдержу данного слова, поэтому устраиваю среди своих документов, под обложкой паспорта.
Мне хочется позвонить Ивану, рассказать о визите брата, услышать его голос.
Я ищу мобильник по всей квартире, но не нахожу.
Зато вместо этого обнаруживаю коробку, стоящую на подоконнике в зале, за занавеской. Поначалу долго гляжу на нее, хмуря брови – праздничная, упакованная в нарядную бумагу, с бантом сверху. Почему я не видела ее сразу?
Решаю, что это Ванин способ извиниться, и беру ее в руки, относя на кухню – коробка очень легкая. Слегка встряхиваю ее, пытаясь по звуку определить содержимое, но яснее не становится.
На какой-то миг возникает сомнение – а мне ли адресована посылка? Но под бантиком скрывается тонкая визитка в золотой рамке, на которой витиеватым почерком написано: «Анне».
«О, нам подарочек!».
«Никак Ванюша решил извиниться».
«Открывай скорее!».
Скорее не получается – бант тугой, я дергаю его, пытаясь развязать, уже готовая взяться за ножницы. Узелок, хоть и с трудом, но все же поддается, атласные ленты спадают, освобождаю коробку. Аккуратно вскрываю упаковку, будто собираясь использовать ее вторично, и поднимаю крышку в предвкушении.
Громкий крик вырывается из груди одновременно с тем, как стая бабочек выскальзывают наружу; они летят в разные стороны, врезаясь в лицо, в шею, касаясь прохладными крыльями тела. Я все еще ору, отмахиваюсь от них, кручусь на месте, не понимая, в какую сторону бежать, чтобы выбраться из этого порхающего, ужасного цветного облака.
Необузданный страх парализует, не давая соображать; все силы уходят на крик. Наконец, едва справляясь с собой, забегаю в комнату, закрывая дверь, готовая расплакаться от охватившего ужаса. Ни за что не выйду отсюда! Может, они вылетят в распахнутое кухонное окно? Пульс частит, и я все еще слышу тихое трепетание крыльев насекомых, – звуковые галлюцинации?
Или все, что сейчас было со мной – тоже галлюцинации?
Нет, бабочки точно были!
Дурацкий, дурацкий сюрприз! Терпеть не могу, боюсь их. Противные, мохнатые, скрывающиеся за красивыми крыльями, твари. Решаю позвонить Ивану и сказать, что в следующий раз стоит спрашивать, прежде чем делать такие неожиданности, но вспоминаю, что телефон так и не нашла. Спасибо, хоть не гусеницами… Меня бьет крупная, нервная дрожь.
… На кухню захожу, когда на улице уже темнеет, с опаской, вооружившись тряпкой и готовая отбиваться от них. Да, выглядит смешно и глупо, но я не выношу насекомых ни в каком виде, а уж летающих – и подавно.
Кухня чиста, только коробка на столе напоминает, что произошедшее – не выдумка, не бред. Заглядываю внутрь и отшатываюсь: на красном бархате подложки, ровно посередине, находится бабочка, с большими синими крыльями, пришпиленная аккуратной булавкой с наконечником в виде алого камня. Под насекомым подпись, распечатка на тонкой полоске бумаги, имитирующая рукописный шрифт. «Morpho didius», – значится на ней. Я смотрю на бабочку, и не могу оторваться: левое крыло синего цвета к краям переходит в коричневый окрас. Точно так же, как и у глаз Ивана.
Мне не хватает воздуха. Я не могу отвести от проткнутой насквозь бабочки взгляда. Снова становится страшно, но на этот раз – дико, так, что я даже не слышу криков голосов. Скидываю со стола коробку, вместе с ее содержимым, и в этот момент дуновением ветра вверх взлетает занавеска, опускаясь на меня, накрывая, словно белым похоронным саваном. Это оказывается последней каплей, и я опять кричу, закрывая лицо, топая ногами, а после выбегаю босиком на улицу, под моросящий дождь.
Чтобы отдышаться и взять себя в руки, мне требуется пару минут, после чего я спешно возвращаюсь назад, пока Ване ни один из соседей не доложил, что квартирантка его сходит с ума, будя всех криком и шастая по улице без обуви.
И ведь самое обидное, будь на моем месте кто-то другой, здоровый, без справки, вряд ли кто-то обратит на его бездумные поступки внимание, либо просто посмеется. А если подобное себе позволяет человек с неприглядным диагнозом, то порицание и общее презрение не замедлят себя ждать. Как мне это знакомо…
В итоге, я оказываюсь дома. Бабочка, вместе с бархатным полотном, валяется среди кухни, и невероятных усилий стоит запихать подставку обратно в коробку, через отвращение и страх. Неужели у Ивана такие странные фантазии? Среди живых насекомых оставить одно мертвое. Да еще какое, – с расцветкой его глаз, что выглядит просто ужасающее. Словно десяток освободившихся душ, которые ждут перерождения, улетели, а он, сломанный, остался пригвождённым, без возможности спастись.
И тут жуткая мысль заставляет меня замереть: а что, если это – не Ваня?
Тогда … кто?
Даже про себя я боюсь озвучить версию, которая приходит в голову. Петр? Но Доронин – младший приходил сегодня с пустыми руками. Зато у него был шанс положить коробку вчера, когда меня здесь не было. Ключи у братца – адвоката имеются, сегодня он мне это продемонстрировал.
А может – тот самый маньяк? А вдруг убийца действительно гораздо ближе, чем я предполагаю?
«Нужно срочно поговорить с Иваном», – решаю я, ощущая себя без мобильного совсем беспомощной. Тщательные поиски не дают результата, сотовый, оставленный им вчера, так и не находится. Трубка домашнего отключена, возможно, за ненадобностью. Что мне остается? Идти за ним в ночь, к дому, где ему на ужин Яна готовит запеченный рулет? Рассказывая, как сильно испугалась бабочек, что пришлось выбегать из квартиры? Или что в крыльях одной из них мне чудятся его глаза, а я, начитавшись разных книг, строю досужие домыслы касательно чужого послания? И боюсь теперь Ваниной квартиры, которая вдруг перестает казаться надежным пристанищем.
До рассвета я не смыкаю глаз, таращась в светлеющее небо за окном и словно всей кожей ощущая, что на кухне все еще находится мертвая бабочка. Какой глупый, иррациональный страх.
И как близка я в своих мыслях к правде.
