Текст книги "Боль мне к лицу (СИ)"
Автор книги: Гузель Магдеева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
Глава 11
– Аня, угостишь чаем? – Елена долго и тщательно моет руки, совершенно не собираясь оставлять меня одну. Я включаю газ под чайником, соображая, к чему приведет наш разговор.
– Елена, давайте честно и прямо, что Вам от меня нужно? Без этих Ваших «штучек», – я делаю знак, изображающий кавычки. Елена, по-прежнему улыбаясь, занимает место напротив. Я понимаю, что защищаюсь от нее, скрещивая руки на груди, и заставляю себя принять более естественную позу, но расслабиться не удается. Женщина волнует куда больше, чем недавно убитый прокурор. Я до сих пор ощущаю приторный запах смерти, который не удается перебить ничем.
– Напрямую, так напрямую, – легко соглашается она. – Я занимаюсь психологией, читаю курс лекций по профайлингу сотрудникам Следственного Комитета и в университете МВД. Иногда меня привлекают к поискам преступников, но, чаще всего, крупные фирмы оплачивают мои услуги на переговорах, при отборе кандидатов на важные должности.
Я внимательно слушаю, не перебивая, но не могу понять, как связана со всем сказанным.
– Уголовные дела отнимают много сил и времени, и я каждый раз говорю себе, что не хочу больше с ними связываться. Но все равно иду.
– Почему?
– Мне невыносима мысль, что где-то на свете ходит убийца, поймать которого с моей помощью может оказаться легче и быстрее, чем без привлечения специалиста. Штатные психологи составляют неплохие психологические портреты преступников, да и опытные следователи сами в состоянии справиться без участия человека со стороны. Но иногда, – иногда, в процентах десяти – пятнадцати – именно благодаря таким людям, как я, виноватый оказывается за решеткой в самые короткие сроки или преступления удается предотвратить.
– В этом деле у Вас тоже личный интерес?
Она замолкает, внимательно глядя на меня. Думает, как лучше ответить.
– Мы договорились говорить прямо, – напоминаю я, ловя очередную улыбку.
– Ох, Аня, непросто же с тобой. Ты и сама могла бы стать неплохим профайлером.
– Если бы не была шизофреником, – сухо отвечаю на ее фразу.
– Никто не знает, где заканчивается норма и начинается патология, – пожимает плечами женщина. – Иногда можно всю жизнь балансировать на грани, принося при этом пользу людям. Или, как минимум, ни делая ничего плохого.
– Вы все дальше и дальше от первоначальных вопросов, – напоминаю я, дивясь, как легко она забалтывает меня.
– К расследованию этой серии я, действительно, попала не просто так. Меня позвал Иван, и отказать ему я не смогла, – она разводит руками, словно от этого что-то должно стать более ясным.
– У Вас с ним были отношения? – Елена смеется довольно звонко, словно слышит забавную шутку:
– Ну, если это можно так назвать. У нас был роман на первом курсе университета. Мы учились в одном вузе, поступили в один год, но на разные специальности. Любовь прошла, теплые отношения друг к другу остались, и поэтому, когда он просит помощи, я соглашаюсь. К тому же, материалы дела весьма любопытные, и я хочу проверить, насколько составленный мною профиль убийцы совпадет с тем, что есть на самом деле.
– Какой он, этот маньяк? – я внимаю каждому ее слову:
– Мужчина, возраст – примерно между тридцатью и сорока годами. Высокого роста, приятной внешности. Физически хорошо развит. Бывший военный или спортсмен, получивший травму. Не женат или живет с женщиной, готовой выдержать его долгое отсутствие. Чистоплотен. Пользуется популярностью среди женщин.
Рос в полной семье. Отец был доминантным, категоричным, не спрашивал его мнения. Считал, что любовь надо заслужить, старался быть лучшим во всем. Эмоционально беден.
К уголовной ответственности не привлекался. Первое убийство совершил уже в совершеннолетнем возрасте, в ясном уме. Тогда же и ощутил вседозволенность, превосходство над другими.
Орудие убийства – хирургический скальпель, армейский нож. Чрезмерная самоуверенность. Он не прячет тела, но выбирает тихие места, чтобы не торопясь сделать задуманное. Осторожен, не оставляет никаких следов. Сексуальной подоплеки не прослеживается – убитые жертвы не изнасилованы. Комплекс сверхценных идей, возможно, убийствами преследует определенную миссию. Но это не ритуал, несмотря на вспоротые животы и подвешенные состояния последних жертв – положения тел в предыдущих случаях отличалось, но, определенно, проскальзывает общий почерк. Пытается играть с правоохранительными органами, наслаждаясь своей безнаказанностью.
Выбирает уединенные объекты, но не в глухих районах. Возможные места преступлений – заброшенные территории, пустыри, старые дома. Предполагаю, что убийца страдает паранойяльной психопатией.
Я пораженно молчу, переваривая услышанное.
– Но как? Внешний вид, возраст?
– Паранойя достигает пика в период социальной адаптации, как раз к этим годам.
– Только на основе этого?..
– Нет, конечно, нет, – снова улыбается Лена, будто бы только что не описывала мне портрет убийцы. – Многие детали, на которые можно не обратить внимания, складываются, словно мозаика, в объемную картину. Рост вычисляется по характеру нанесенных увечий, физическая сила – не каждый может подвесить жертву. На самом деле, психический портрет занимает почти десять страниц машинопечатного текста, но он не может служить доказательством. Бывает, что люди ошибаются, и какой-то из пунктов не совпадет с реальностью, – или даже несколько.
– Почему Вы решили этим заниматься? Совсем не женское дело.
– В детстве мне хотелось понять: почему одни дети в классе со всеми дружат, другие – вечно ссорятся. Психологом я мечтала стать класса с шестого – проводила тесты, анализировала результаты, – женщина издает смешок, – изучала биографии известнейших людей, начиная от Фрейда и заканчивая Джоном Дугласом, – знаменитый, кстати говоря, профайлер, прототип героя одного из популярных ныне сериалов. Но когда дело дошло до поступления в институт, папа сказал, что психология – лженаука и шарлатанство, и если уж идти – то на что-то серьезное. Так я попала в юридическую академию, но, закончив ее и два года проработав по образованию, отправилась переучиваться на того, кем и хотела быть все эти годы. А кем ты мечтала стать в детстве?
Вопрос настолько неожиданный, что я долго не отвечаю, пытаясь вспомнить.
– Нормальной, – честно признаюсь, – мне хотелось быть как все.
Женщина складывает пальцы домиком и упирается кончиками пальцев в подбородок:
– Что тебе мешало?
– Голоса.
– Если бы ты не слышала их, то была бы такой как все?
– Да, – киваю я, ощущая, как щиплет глаза от невыплаканных слез.
– Тогда с тобой все играли бы, дружили, так? Из-за голосов у тебя не было друзей?
– Были, – мне хочется описать всю гамму детских чувств парой слов, но не выходит. – Но я все равно ощущала себя чужой. Ненужной.
– Мама с папой любили бы тебя сильнее, если бы ты была нормальной?
Я уже реву, кивая ей в ответ головой, – чувствую, что если отвечу, то голос мой сорвется.
– Если бы родители любили тебя сильно-сильно, такой, как есть, с голосами, была бы ты счастлива? Считала себя нормальной?
Кажется, будто Елена обнажает мою душу, снимая слой за слоем защитный кокон, образовавшиеся за долгие годы. Слова ее ранят, заставляя старые порезы кровоточить по новой, и я уже не хочу ни этого разговора, ни помощи, – ничего. Желание спрятаться, зарыться с головой крепчает ежесекудно, но собеседница не смолкает, продолжая начатое.
– Пожалуйста, прекратите, – молю ее, выныривая из темноты ладоней, прикрывающих лицо. – Не копайте так глубоко, я не давала на это согласия!
– Аня, я лишь хочу помочь, – она складывает руки на столе, демонстрируя мирные цели, но я знаю про благие намерения и дороги в ад, по которым эта женщина ведет меня с улыбкой святой девы Марии. – Не отказывайся. Иван попросил поддержать тебя; думаю, вместе мы сможем не только добиться ремиссии на длительный срок, но и снять полностью диагноз. Ты же хочешь этого? Быть нормальной? Быть любимой?
– Манипулятор, – шепчу я, – Вы не знаете ничего: меня не любят родные люди, и с этим ничего не поделать.
Лена встает, подходя ближе, но так, что между нами еще остается небольшое расстояние. Садится на корточки, – чтобы не быть выше, не доминировать положением и взглядом сверху.
– Аня, – тихо, но уверено произносит профайлер, – у тебя есть шанс зажить нормальной жизнью. Выйти на хорошую работу. Полюбить и быть любимой. Завести семью, родить ребенка. Ты же не пьешь таблетки? Выкидываешь в мусорку или смываешь в унитаз?
Я трясу головой, не желая отвечать и не собираясь верить ей.
– Я не буду настаивать, ты сама должна дозреть до этого решения. Только в твоих силах изменить жизнь. Больница научила тебя, что ты – никто в собственной судьбе, но это отнюдь не так. Мы хотим дать тебе шанс на чудо, не упусти его, хорошо? Я оставлю визитку, позвони, когда будет, что сказать.
С этими словами она, наконец, уходит, так и не выпив чаю. Я тихонечко скулю, утешая саму себя. Так манит поверить в сказанное женщиной с добрыми глазами: картинки, которыми она пытается соблазнить, сплетаются со всем, о чем я даже не смею мечтать. Но тем страшнее будет разочароваться, вновь скатываясь в то болото, где я уже барахтаюсь не первый год.
«Ну и не надо нам этого».
«Так, что ли, плохо тебе живется?»
«Гони ее нафиг, такие сначала обещают, потом в кусты».
Я заваливаюсь спать, понимая, что последние сутки были тяжелыми не только физически, но и эмоционально.
Три часа сна почти не прибавляют сил, но делают чуть спокойнее. Я готовлю себе ужин, разбирая купленные Ваней продукты, и иду выкидывать скопившийся на кухне мусор, куда запихиваю и коробку с бабочкой Морфо дидиус. Смотреть на нее по-прежнему противно: даже два увиденных за последние дни трупа не делают меня менее чувствительной в своей неприязни ко всем насекомым.
Возвращаясь обратно, я замечаю знакомый джип напротив нашего подъезда, но не вижу в темноте номера. Мелькает трусливая мысль, что за рулем может быть кто-то иной, однако оклик Вани развеивает сомнения:
– Долго будешь машину разглядывать?
Я втягиваю шею в плечи, плетясь ему навстречу. Ноги, кажется, весят не меньше центнера каждая.
– Прогуляемся? – Иван выходит из тени подъездного козырька, и я понимаю, что он уже поднимался наверх, но, не застав меня, спустился обратно. Может, задержись я у помойки, мы и вовсе бы разминулись, оттягивая следующую встречу.
– Давай, – я подхожу ближе и неожиданно для нас обоих беру его под руку. – Чтобы не споткнуться, – поясняю я, убеждая скорее себя, чем полицейского.
Мы не торопясь покидаем двор, двигаясь в сторону парка. Навстречу нам почти не попадаются прохожие, только пару собачников с огромными овчарками без намордника, при виде которых я заметно напрягаюсь. Одна из собак подходит ближе, обнюхивая меня, и когда холодный, влажный нос касается ладони, я ойкаю, заставляя пса отшатнуться.
– Не бойтесь, она не кусается, – заверяет хозяйка, свистом подзываю к себе питомца, – Ика!
Виляя хвостом, овчарка не спеша подбегает к женщине, и та пристегивает поводок к ошейнику, притягивая любопытное животное ближе к себе.
– Ты боишься собак? – интересуется Иван, когда мы расходимся с ними.
– Не люблю, – признаюсь ему. – В детстве у нас жила дворняжка, – небольшая, жутко умная. Мама доверяла ей, оставляя меня на улице на попечение животного, как бы странно не звучало. Динка неотвязно рядом ходила, контролировала каждый шаг, рычала, если мальчишки задирали; когда я пыталась залезть на дерево или забор, хватала зубами за пятку – небольно, но ощутимо, – мол, дальше нельзя, Аня, рискованно. А когда я в первый класс пошла, природа свое взяла – Динка не стерилизованная была, убежала на пару дней, потом вернулась, но через месяц мы обнаружили, что она беременная. Щенят родилось мало – всего трое, и мертвые. Она их и языком пыталась в жизнь привести, и лапой подталкивала. Мама как обнаружила, так сразу и пошла хоронить, Динку в квартире заперла. Взяла коробку, сложила туда щенят, и закопала за домом, через дорогу, под березой. Динка все перерыла, искала детенышей, выла, как ненормальная, всех соседей напугала. Я со школы вернулась, дверь открываю – она пулей мимо меня. Я следом бежать. Когда родители нас нашли, мы под той березой лежали, возле раскопанной ямы, впятером – я, Динка, а между нами ее малыши мертвые, и грели их. Папа попытался домой завести, а собака его покусала, детишек своих охраняла, видимо. В общем, я в квартиру вернулась, а она уже больше – нет. С тех пор собак не люблю. Не хочу привязываться.
Я вздыхаю, переводя дух.
Иван сжимает мою ладонь, поддерживая. Теперь он кажется мне куда более спокойным, чем полчаса назад.
– Ужасная история, если честно. Замерзла?
Его руки согревают мои ледяные пальцы, но тепла не хватает; Ваня накидывает свой пиджак мне на плечи.
– Скажи, как прошел сегодняшний день? Что там с делом прокурора?
Доронин шумно выдыхает:
– Лучше не спрашивай, седых волос это расследование мне точно прибавит.
– Вы нашли доказательства того, что его убийство – инсценировка?
– Можно сказать, что да, – он кивает, – кажется, вы с Леной оказались правы. Пока я не могу быть уверенным на сто процентов, но… но, будем надеяться, что это так.
– Расскажи про Лену, – прошу я.
Мы усаживаемся на пустую лавку, освещаемую круглыми уличными фонарями с оранжевыми лампами, отчего кажется, будто здесь теплее, чем есть.
Деревья приглушают ночные звуки дороги, скрадывая излишний шум. Ощущение, что мы находимся за сотни километров от оживленных улиц, и каждый шорох на концах аллеи куда громче любого автомобильного гудка на дороге.
Я прижимаюсь к Ване, крадя его жар и испытывая приятное томление внизу живота.
– Она хорошая девчонка, мы знакомы лет двадцать, наверное. В студенчестве я был в нее влюблен, – я заметно напрягаюсь на этой фразе, но вида не подаю, – но отношения долго не продлились. Дурной был, когда поступил в юридическую академию – девки, выпивка, не до серьезных отношений. К курсу третьему одумался, но было уже поздно.
– А если бы у вас с ней все получилось?
– Ленка замужем за работой, как и я. К тому же потом я с Янкой начал встречаться, хоть и знал ее лет с пяти, наверное, но не ожидал, что она такой вырастет… красавицей. И что ей понравится старый, унылый мент.
– Ты не старый и не унылый, – возражаю я, но в ответ Иван только хмыкает. Разговоры о женщинах, к которым он испытывал такие эмоции, царапают сердце, но я хочу знать о нем как можно больше. – К делу о маньяке ты Лену привлек?
– Я, – соглашается Доронин. – Не все верят в работу профайлеров, но, чтобы достать этого урода, я и к экстрасенсам обращусь, если будет толк.
– И к психам, – подсказываю ему.
– Иногда мне кажется, что из нас двоих больший псих – я. Но Лена обещала поработать с тобой, помочь разобраться в себе.
– Ваня, зачем мне это? – спрашиваю беспомощно, но он говорит то, чему я не могу сопротивляться:
– Если не хочешь ради себя – сделай это ради меня. Я для тебя стараюсь. Анька, не дури.
И от понимания, от ощущения заботы, в горле появляется ком, а на глазах – слезы. Я утыкаюсь ему в плечо, обнимая двумя руками и почти не дышу. Так мы сидим одиннадцать минут – ровно столько длится мое счастье.
– Ах, какая романтика, – тянет знакомый голос, и перед нами предстает Яна, рядом с которой стоит Петр с ухмылкой на лице. – Настоящие голубки.
Глава 12
Скандала избежать не удается. Яна на повышенных тонах выясняет отношения с Ваней, Петр по-прежнему ухмыляется, стоя позади. На его лице – причудливый узор от тени раскидистого дерева, который шевелится, будто по коже ползают огромные, уродливые пауки. Доронин – младший выглядит настолько неприятным, что я не могу больше смотреть на безобразное мельтешение полусвета, делающим его похожим на монстра.
«Какой противный!»
«Они бы с этой Янкой отличная пара были»
«Может, и трахаются за спиной служивого. Зря, что ли, вместе таскаются»
– Да как ты можешь меня променять на эту е**ую, – не выбирая выражений, кричит Яна, указываю наманикюринным пальцем в мою сторону. – Чего тебе дома не хватает?
– Уймись, – рявкает Иван, чем вызывает лишь рыдания у жены.
Хочется раствориться, исчезнуть, – лишь бы не быть свидетелем безобразной сцены. Одна часть меня прекрасно понимает возмущающуюся темноволосую красавицу. В ее глазах я – чокнутый крокодил, страшная, сумасшедшая, больная. От унижения ход крови превращается в бег, и мне становится невыносимо жарко, но я по-прежнему сижу, вцепившись в пиджак Ивана, будто пытаясь спрятаться в нем, стать невидимой.
На пару мгновений я теряю нить их разговора, и в ужасе замираю, когда возле меня оказывается Яна; она порывисто дергает на себя пиджак супруга, вытряхивая меня из кокона безопасности. Я вижу, как девушка замахивается, пытаясь ударить, и закрываюсь в испуге, боясь испытать боль.
– ЯНА! – в голосе Ивана гроза и раскаты грома; я замираю, прикрывая голову и лицо руками, мечтая заползти за лавку, в кусты, в любой темный угол. – Ты одурела?
Я открываю глаза.
Надо мной по-прежнему возвышается жена подполковника; грудь ее в вырезе платья тяжело и порывисто вздымается, будто после забега на большую дистанцию; Иван сверкает глазами, держа ее за запястье и не давая двинуться в мою сторону. Таким злым я вижу его впервые.
Лицо Петра теперь полностью скрывается в тени, и я не вижу ничего, кроме сверкающего стального браслета часов, на котором и концентрируюсь.
– Ваня, ну как ты мог? Вот так – со мной? – в какой-то момент злость оставляет Яну; она вся сдувается, теряя запал. Ваня притягивает ее к себе, и муж с женой соединяются в одно, единое целое. Я тихо сползаю с лавки, оставляя на ней чужой пиджак, чужую семью, в которую так бессовестно влезала, и продираюсь сквозь кусты. Так будет лучше, меня там не должно быть.
…Меня вообще нигде не должно быть…
…Всем было бы проще, если я не родилась на свет…
…Или не оправилась после сульфозина, превратившись в овощ…
…Тогда бы мне не было так больно, как сейчас…
Я бегу, решаясь спрятаться в квартире. Джип Ивана по-прежнему стоит на том же месте, но я избегаю смотреть в его сторону, словно и он относится ко мне с таким же презрением, как и его хозяева.
– Ты чё, привидение увидела?
Я почти врезаюсь в Кирилла, выходящего из своей двери. Он защелкивает замок, с любопытством оглядывая меня, будто и не замечает двух мокрых дорожек, текущих по щекам, – или делая вид, что все в порядке.
– Почти, – еле слышно отвечаю, пытаясь пройти мимо, но Кирилл явно настроен на разговор.
– Как там погода? Так не замерзну, а? – сосед показывает на футболку и джинсы, будто красуясь.
«Павлин!»
«Чего он пристал, а?»
«Толкни и иди домой!»
– Кирилл, мне надо…
Я не в состоянии придумать, что мне нужно, поэтому просто протискиваюсь мимо, взлетая по лестнице на свой этаж.
– Эй, соседка! Заходи, если чё, – кричит в след Кирилл, а потом спускается, напевая незнакомую мелодию.
Я едва попадаю ключами в замочную скважину, роняя связку трижды, прежде чем дверь открывается.
Захлопываю ее за собой и прижимаюсь спиной, скатываясь вниз.
Теперь уже можно не сдерживать рыданий, и я утыкаюсь в дверной коврик, плача навзрыд. Непозволительная глупость – считать, что счастье стало вдруг доступнее. Я ощущаю, как болит отвергнутая душа, и не могу успокоиться. Изо рта вырываются бессвязные крики, дыхания уже не хватает.
В какой-то момент, задыхаясь, я впадаю в полубредовое состояние. Шатаясь, добираюсь до кухни, пью воду из крана, набирая в пригоршню одной рукой.
«Кровь, пусти кровь, станет легче»
Я хватаю острый нож и начинаю водить лезвием по коже рук, оставляя тонкие порезы, и начиная потихоньку ощущать себя живой. Боль физическая разбавляет сердечную, отрезвляя, и я благодарю радующиеся голоса, наблюдая, как стекают на пол по капле красные точки.
– Так вот как душа плачет.
«Сегодня, сегодня, совсем скоро!», – вдруг оживает четвертый голос. Так резко, что я роняю из рук окровавленный нож. Смотрю на него в непонимании, а шептун все говорит и говорит, торопит, гонит меня из дома прочь.
«Быстрее, беги, ты там нужна, некогда ждать!», – подгоняет голос, и я верю ему. Обуваюсь, накидываю рубашку на футболку, и выбегаю в летнюю ночь.
Голос не задает конечной точки, он только направляет: налево-направо-направо, поверни, спустись в переход, быстрее, беги! Все кажется похожим на бред: такого еще не было, чтобы я неслась в неведомые дали, влекомая одним из шептунов. А может ли он отправить меня туда, откуда я не смогу выбраться?
«Не бойся».
«Мы рядом будем».
«Она тебя в обиду не даст».
«Она?», – удивляюсь я и слышу обиженное
«Мы тут все девочки!»
«Не отвлекайся, не забывайся, иди, беги!»
И я иду, и бегу.
Сколько длится забег, – не помню. На улице совсем темно, заплаканные глаза пощипывает соль от слез, и я уже давно сошла с главных, ярко освещенных улиц, пробираясь сквозь неясные, давно заброшенные промышленные строения.
«Куда ж ты ведешь меня, а?» – интересуюсь у четвертого голоса, но она только диктует свое, не обращая внимания на вопросы, будто я общаюсь с бездушным навигатором.
«Скоро, скоро, потерпи».
Впереди показывается заборчик, позади которого светлеют не то столбы, не то…
Памятники, понимаю я. Кладбищенская ограда, темно, ночь. Голос вдруг замолкает, и все остальные шептуны тоже таятся, оставляя меня одну, наедине с погостом. Звуки, до того момента вовсе неслышимые мною, словно обрушиваются разом. Я иду вперед, подходя к забору, и замираю, обнимая себя руками. Старое кладбище, на котором перестали хоронить лет двадцать назад, не заброшенное, но покинутое. И если сюда и являются, то, в основном, по церковным праздникам. Такое ужасное в своей ночной молчаливости.
Жутко, но я перелезаю через ограду, стараясь производить как можно меньше шума и радуясь, что облачилась сегодня в темную одежду. «Страшно-страшно-страшно», – колотится кровь в висках. Пытаюсь освободиться от мыслей, иду по дорожке к центральной аллее, все еще не зная, чем должен закончиться мой путь. Лишь бы не остаться среди могил…
Звук ломающейся под ногой ветки заставляет вздрогнуть; с дерева срывается птица и темной тенью проносится мимо с резким, пугающим криком. Ноги отказываются идти, предательски подгибаясь в коленях, но я не даю себе шанса остановиться.
Дорожка резко берет вправо, и я, все еще плохо видя, налетаю на край каменной плиты, ударяясь мизинцем. Текут слезы; я присаживаюсь, пытаясь отдышаться от боли. На памятнике напротив, прямо на уровне лица, оказывается женский портрет. На старой, послевоенной фотографии девушка, с короткой стрижкой на подобие моей. Она словно смотрит на меня, а я пытаюсь разглядеть ее сквозь застилающие глаза слезы, отчего изображение кажется мутным и неясным. Протираю спешно лицо краем рубашки, и вздрагиваю: на потертом овале, где должен был быть снимок, нет ничего, кроме прилипшего куска грязи, в котором я смогла разглядеть женщину. И хоть я уже числюсь сумасшедшей, разум сейчас готовится покинуть меня окончательно.
«Всего лишь парейдолия, зрительная иллюзия», – утешаю себя, медленно отползая в сторону, не в силах оторваться от надгробия, и тут, словно кто– то шепчет: «Бойся», – но уже не в голове, а здесь, рядом. Я вздрагиваю, ожесточенно мотая головой, но никого не вижу. Каждая тень кажется подозрительной, каждый шорох устрашает, отзываясь памятью тысячи поколений предков, боявшихся темноты.
Всхлипывая от ужаса, я бросаюсь бежать, забывая, в какой стороне выход, надеясь лишь быстрее очутиться как можно дальше от жуткого места.
Через пару минут я оказываюсь в центре кладбища, откуда, как лучи, в разные стороны расходятся не менее десятка дорожек. Я замираю, умоляя голоса дать подсказку, но они хранят тишину, оставляя, против обещаний, в горьком одиночестве.
«Предатели», – вытирая слезы с лица, я выбираю дорожку, которая кажется чуть шире остальных, и бегу по ней. Сил надолго не хватает, легкие разрываются огнем, и я, наклоняясь вперед, прислоняюсь к серебристой иве, растущей на краю аллеи. Сердце гоняет кровь с таким шумом, что я снова перестаю слышать окружающий мир, и потому он застает меня врасплох. Когда чужая ладонь закрывает мне рот и нос, увлекая за собой, я не успеваю испугаться еще больше.
Тяжёлые руки тянут назад, и я, то падая, то поднимаясь, иду плотно прижатая к незнакомцу. Я ощущаю его силу, понимаю, что он высок. Поначалу мелькает мысль, что это Иван решил не вызывая шума поймать меня, но я тут же отвергаю ее. От мужчины пахнет иначе: я чувствую, в основном, запах кожаной перчатки на лице, но и его аромат примешивается к ним, незнакомый, пряный и… опасный.
Слезы катятся по лицу беспрестанным потоком, не смотря на все старания держать себя в руках. Мне страшно, но в тоже время, я ощущаю себя иначе: лучше бояться человека, чем собственных кошмаров, оживающих на земле некрополя.
Путь наш недолог. Мужчина толкает меня вперед, и я падаю, едва успевая выставить перед собой руки, на кучу мусора. Здесь вперемешку лежат старые венки, темные пакеты, искусственные цветы, деревянный, треснувший крест. Радуюсь, что не верующая, я отвожу от него взгляд и оборачиваюсь.
Он возвышается надо мной на всю свою исполинскую высоту, никак не меньше двух метров. Балаклава, имитирующая кости черепа, закрывает лицо, оставляя вырезы возле губ и глаз. Смотреть на это – невероятно жутко. Легкая куртка и штаны военной расцветки делают его абсолютно неприметным на расстоянии трех шагов, и только белый рисунок на лице, напоминающий кощея, притягивает взгляд.
– Привет, мотылек, – произносит человек нарочито измененным голосом, заставляя вздрагивать. – Я тебя искал.
А я понимаю, что и мои поиски маньяков, наконец, закончены.
– Привет, – отвечаю, – я давно ждала тебя.
Тяжело отогнать воспоминания о подвешенной девушке; бабочке Морфо дидиус, распятой на алом бархате. Шептуны будто навеки покинули меня, не выдавая себя даже обрывком мысли. Мы один на один с преступником, чьи руки забрали десяток жизней самым садистским образом.
– Чего ты хотела? – он усаживается на опрокинутый ящик, словно нет ничего необычного в нашей беседе ночью на свалке в конце погоста.
– Любопытство. У меня много вопросов.
– Задавай любые три.
– А что будет после?
– У тебя осталось два, – напоминает он, доставая из кармана скальпель и принимаясь точить палку, найденную возле ног. Наверное, тот самый, которым вспарывает животы людей.
– Что тебе нужно от Ивана?
– Один.
– Смерть ради смерти или во имя освобождения? – впервые маньяк смотрит на меня с интересом, прекращая свое занятие.
– Смерть – это всегда освобождение. Но лучше спросить об этом настоящего убийцу.
– Так я и спрашиваю.
– Ты уверена, что это я? А может, преступник все это время был гораздо ближе к тебе, чем я сейчас, – он снова возвращается к своему делу.
– Не сбивай меня с толку пустыми разговорами. Так что?
– Люди совсем потеряли страх, перестали видеть дальше собственного носа. Научились выдавать желаемое за действительное. Это четвертый вопрос.
– Ты и на прошлые два не ответил, так что не считается.
– Забавная ты, мотылек, – он поднимается и шагает ко мне, а я резко начинаю пятиться назад, царапая ладони, но даже это не помогает шептунам прийти на помощь.
«Отстань, мы боимся», – отвечает одна из них и тут же пропадает.
– Как трудно видеть плохое в том, кого обожаешь, да? Только обожествление порой не доводит до добра, ведь Боги просят жертв и подношений.
Когда отступать дальше некуда, мужчина грубо хватает меня за горло, дергая вверх. Я словно взлетаю в воздух, одновременно лишаясь его в своих легких, болтаясь над землей. Ноги не касаются пола, и мне кажется, что еще чуть-чуть, и он усилит давление, а я умру. Цепляюсь пальцами за руку, пытаюсь из последних сил дотянуться до него ногой, но он словно каменный, не реагирует на жалкие попытки спастись.
– Пусти, – хриплю, когда перед глазами появляются темные круги и кажется, будто смерть уже дышит мне в затылок.
Убийца неожиданно ослабляет хватку, и я падаю кулем вниз, отчаянно пытаясь сделать болезненный вдох. Воздух как будто проходит наждачкой по горлу, и я, сгибаясь, надсадно кашляю.
– Страшно? Ты же умная девочка, подумай, пораскинь мозгами, – мужчина нависает надо мной, склоняясь ближе. Пальцы в перчатке скользят по коже лица, опускаясь вниз. Он засовывает руку под футболку, поглаживая, и от этих мерзких ласк я начинаю дрожать. Только тело, лишенное на долгое время любви, истомившееся в несвободе, предательски подается навстречу ему, смешивая отвращение и похоть.
Убийца расстегивает мне джинсы, ныряя рукой и туда, а я хватаю его за кисть, не давая продолжать движение, но он легко ударяет меня по лицу. Кровь не заставляет себя долго ждать: течет и из носа, и из губы, я дышу часто, но двигаться уже не могу.
Руки он убирает, наклоняясь ко мне, и вдруг проводит языком по губе, медленно, не торопясь, слизывая кровь. Дрожь сотрясает мое тело, и я не желаю знать, что является ее причиной.
– Мотылек, как легко тебя сломать, – так интимно шепчет он, будто признается в любви, но вдруг замирает. Слух у него не в пример лучше моего, потому что я не слышу абсолютно ничего, а он внезапно преображается, становясь похожим на опасного хищника, готового вот-вот бежать. – Бойся, – говорит маньяк, отступая в бок и не сводя с меня глаз. Я успеваю только моргнуть, как он исчезает из поля зрения, будто бы его и не было.
