Текст книги "Секретная зона: Исповедь генерального конструктора"

Автор книги: Григорий Кисунько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 37 страниц)

Однако роковым минусом в моих курсантских делах оказались стрельбы в тире из личного оружия – карабина. Из-за близорукости, при отсутствии очков, результаты моих стрельб были просто плачевными. Меня проверили в санчасти, и я был откомандирован обратно в военкомат за непригодностью по зрению. Военком приказал мне явиться завтра, так как почти все училища уже эвакуировались из Ленинграда и ему не ясно, что со мной делать.

Проходя мимо Гостиного двора по Невскому, я встретил знакомого аспиранта-филолога Шибанова, который теперь был уже курсантом военного училища ВНОС (Воздушного наблюдения, оповещения и связи). Это училище формируется на территории военного училища связи имени Ленсовета на Советском проспекте, но буквально на днях может эвакуироваться, так как все его имущество уже погружено в эшелон. Шибанов сказал мне, что училище ВНОС как раз ближе других к физике по профилю своих специальностей. Сейчас он возвращается в училище из увольнения.

На следующий день по моей подсказке военком оформил мне направление в это училище, и я направился туда с засургученным пакетом. Во дворе училища связи возле бокового подъезда большого здания сидели на ящиках двое военных. Перед ними стоял еще один ящик, служивший вместо стола, на котором они перебирали какие-то бумаги. Я подошел к ним и доложил:

– Товарищ полковник, допризывник Кисунько прибыл в ваше распоряжение с пакетом.

– Пакет и вас при пакете принять не могу. Все документы и имущество упакованы, училище эвакуируется.

Сидевший рядом с полковником батальонный комиссар молча протянул руку за пакетом, вскрыл его, полистал документы, что-то в них показал полковнику, тот молча кивнул, положил документы в командирскую планшетку, окликнул:

– Старшина Павлов, ко мне!

К полковнику подбежал – словно вырос из-под земли – подтянутый старшина с жучками войск связи на курсантских петлицах. На нем, как и на других курсантах, таскавших по двору какие-то ящики, была потрепанная, но чище, чем у других, хабэбэу, то есть хлопчато-бумажная, бывшая в употреблении курсантская форма.

– Примите нового курсанта в седьмую роту.

– Товарищ полковник, но в чем же я его повезу? Все обмундирование упаковано, погружено в эшелон.

– Отставить разговоры!

Старшина привел меня в свою каморку, окинул оценивающим взглядом. Похоже, что в каморке было списанное хабэбэу.

– Ну-ка, примерь это хабэбэу.

Я надел на себя военную форму, как говорится, с чужого плеча. Она была мне мала в длину, но зато шея свободно болталась в засаленном воротнике. Штрипки в шароварах пришлось расстегнуть и постараться просунуть ноги подальше, чтобы пояс по возможности оказался на месте. Оглядев меня в таком виде и сделав замечание насчет заправочки, старшина, едва удерживаясь от смеха, сказал:

– А что? Вполне ничего. Сапоги какой размер носишь?

– Сорок пятый.

Старшина присвистнул:

– Тогда походи пока в спортсменках-тапочках. Остальные личные вещи сдать в каптерку… Отставить… сдать в каптерку по прибытии на место. Каптерка упакована и опечатана. А пока что – носить их в этом ранце.

– Но… как же я в тапочках? При таком галифе?

– Отставить разговоры! И запомните: не галифе, а шаровары.

Сказав это, старшина словно бы забыл про новичка, принял позу петуха, который собирается кукарекать, прижмурил глаза до узких щелочек под опущенными веками и крикнул так, что я даже вздрогнул от неожиданности: «СЕДЬМАЯ РОТА, ВЫХОДИ СТРОИТЬСЯ НА УЖИН!»

– А ты, – добавил он вполголоса, обращаясь ко мне, – становись внутри строя, чтобы кто-нибудь из комсостава не углядел твои тапочки.

– Но тогда увидят, что я не на своем месте по росту.

– Выполняйте приказание!

Выполняя приказание, кандидат физико-математических наук по-военному щелкнул своими тапочками и цаплиным шагом побежал «строиться на ужин».

Весь следующий день курсанты грузили в вагоны имущество училища, ранее вывезенное в ящиках на Варшавский вокзал. А вечером эшелон отправился на Восток через станцию Мга. К этой станции уже рвались немецкие войска, и эшелону дважды объявлялась воздушная тревога. Поезд останавливался по тревоге, курсанты выскакивали из теплушек и рассредоточивались в кустарниках, но оба раза обошлось без бомбежек: видимо, немцы бомбили боевые порядки войск, оборонявших подступы к станции и железной дороге. Первую тревогу я проспал на нижних нарах. Проснувшись незадолго до отбоя, удивился, что поезд стоит и в теплушке никого нет, выполз из теплушки, начал оглядываться вокруг, услышал окрик из лесной чащи: «Воздух!» Но я не сразу понял, что это команда, адресованная лично мне, пока не услышал тот же голос:

– В кусты!… – Далее пошли такие слова, которые воспроизводить на бумаге не принято.

– Чеши, дылда, в кусты, не демаскируй эшелон! – крикнул кто-то из ребят.

После отбоя роту разбили на взводы, и когда наш второй взвод седьмой роты построили в две шеренги, то в первой шеренге правофланговым по ранжиру оказался курсант Проценко – вчерашний студент кораблестроительного института, а во второй шеренге правофланговым оказался я. Оба мы были назначены командирами отделений по своим шеренгам, и острые на язык студенты – в большинстве тоже корабелы – стали обращаться к нам в такой форме:

– Товарищ комод, разрешите обратиться. «Комодам», как и остальным курсантам, не положено было знать, куда идет наш эшелон. Москву обошли по окружной железной дороге. Прошли Рязань, Куйбышев, выгрузились в Уфе. Теперь оставалось переправиться в Бирск на барже по реке Белой. Для этого потребовались два рейса баржи, и когда была закончена погрузка на первый рейс, то трем курсантам под моей командой была поручена охрана оставшегося на пристани имущества в ящиках, покрытых брезентом. С этим имуществом мы прибыли в Бирск вторым рейсом баржи.

После того как силами курсантов было распаковано имущество училища и поставлено в будущих учебных классах, командование решило позаботиться о нашем внешнем виде, насколько это было возможно при нашем хабэбэу, доставшемся нам от довоенных курсантов. У них оно предназначалось только как спецодежда при уходе за боевой техникой и было, мягко говоря, не первой свежести. Поэтому нам выдали по куску хозяйственного мыла, вывели строем на левый берег Белой за окраиной города, и было приказано: «Каждому постирать и высушить на солнце обмундирование». День был погожий, солнечный, и эта операция была выполнена успешно. Во всяком случае, после этого у местного населения вид марширующих по городу курсантских подразделений не должен был вызывать удручающих впечатлений.

Многие курсанты были ленинградцами и переписывались с оставшимися дома родственниками. Но письма оттуда приходили все реже, а затем и вовсе перестали приходить. У меня прекратилась переписка с дядьями из Мариуполя и с сестрой – студенткой Донецкого мединститута. К счастью, я успел узнать адрес проживания моей семьи, эвакуированной из Ленинграда в группе женщин с грудными детьми, пока я был в ополчении.

В напряженном, спрессованном до минут и секунд ритме курсантской жизни, в тревожном ожидании вестей от родных и очередных сводок Совинформбюро посерьезнели даже самые балагуристые ребята. С них быстро слетела шелуха бесшабашной довоенной беспечности, и как-то сами собой отпали и шуточки насчет «комодов», и студенческое подтрунивание над педантизмом воинских уставов, и пресловутые «разговорчики в строю».

Наш учебный взвод в составе 25 курсантов числился под № 2 в седьмой роте, сокращенно – 72-й взвод. Кроме меня и, может быть, еще одного-двух курсантов он был укомплектован студентами старших курсов Ленинградского кораблестроительного института. Они были знакомы друг с другом по институту, и поэтому наш взвод с самого начала выделялся среди других как дружный, хорошо слаженный коллектив, в котором все за одного, один за всех. И получилось так, что с самого начала нашего существования в Бирске 72-й взвод приказами командования неизменно отмечался как лучший в училище по всем показателям общевойсковой и спецтехнической подготовки, воинской дисциплины и внутреннего распорядка. Помнится, однажды нас даже премировали коллективным походом в театр – конечно, строем, под моим «помкомвзводным» командованием – на пьесу «Стакан воды», которую ставил эвакуированный из Петрозаводска драматический театр. А ведь у нас был очень серьезный конкурент в состязании на первенство в лице 71-го взвода, сплошь укомплектованного студентами-старшекурсниками Ленинградского института инженеров связи, для которых – почти готовых инженеров-связистов – изучаемые в училище предметы электрорадиотехнического профиля были родной стихией, – не то что для моих «корабелов». Дело в том, что оба наших взвода должны были подготовить из своих курсантов воентехников по «радиоулавливателям самолетов» РУС-1 и РУС-2 (так назывались в то время наши первые радиолокационные станции дальнего обнаружения).

После первого показа нам этих станций и первых занятий на довольно примитивном для меня уровне по электротехнике и радиотехнике я понял, что мне с моей подготовкой вполне достаточно небольшой стажировки непосредственно на станции, чтобы справляться с обязанностями воентехника при ее боевой эксплуатации. И сразу же подал рапорт по команде через командира взвода лейтенанта В. Г. Долгополова с просьбой направить меня в действующую армию в часть, вооруженную РУСами. Командир роты мою подпись «курсант – кандидат физико-математических, наук» понял по-своему и сказал: «Пусть этот курсант со своей кандидатской карточкой обратится к замполиту, а мы здесь ни при чем». В. Г. Долгополову – бывшему студенту Ленинградского политехнического института долго пришлось объяснять ротному, что такое кандидат наук. В конце концов меня вызвал командир батальона и в очень вежливой форме объяснил мне, что моя просьба вполне логична, но в военных делах есть свой порядок, согласно которому каждый будущий командир должен съесть определенный минимум курсантской каши. А воентехник – это тоже командирская должность.

Но на этом история с моим рапортом не закончилась. На первом занятии по радиотехнике преподаватель – военинженер 3-го ранга Н. Н. Алексеев при перекличке курсантов, когда я, отозвавшись на свою фамилию, встал по стойке смирно, сказал, обращаясь к аудитории, примерно следующее:

– Товарищи курсанты! Перед нами не просто курсант, а кандидат физико-математических наук. Это очень высокое звание, о котором я, например, могу только мечтать. И вместо нашего занятия я сам бы предпочел вместе с вами послушать лекцию кандидата наук. Садитесь, курсант Кисунько.

Николай Николаевич хорошо знал свой предмет и был хорошим лектором. Из-за отсутствия учебников он излагал материал в два захода: сначала рисовал на доске схему и давал разъяснения к ней, а затем диктовал текст для записи в тетради, проходя при этом между рядами парт и проверяя записи. Но в мои записи заглядывал редко, так как в них предмет лекции излагался в виде математических формул, описывающих изучаемую схему. То есть так, как следовало бы излагать соответствующий материал в вузовском курсе. После войны кое-что из них было опубликовано в научном журнале.

Не обошел своим вниманием курсанта – кандидата наук и командир седьмой роты лейтенант Вольнов. Случилось это в мое дежурство по роте. Лейтенант в явно нетрезвом виде ввалился в казарму, когда курсанты были на занятиях, кроме меня и двух дневальных. Я ему отрапортовал как положено, он скомандовал «вольно» и прошел в помещение ротной канцелярии. Вскоре оттуда донесся окрик: «Дежурный, ко мне!» Я поспешил выполнять приказание, открыл дверь в канцелярию, приготовился доложить: «Товарищ лейтенант, дежурный по седьмой роте прибыл по вашему приказанию». Собственно, я не доложил, а осекся на полуслове, увидев, что стол, за которым сидел комроты, был заблеван, отвратительная лужа отдавала сивушным перегаром, стекала на пол.

– Убрать! – изрек лейтенант, властно указывая рукой на эту гадость.

– Есть убрать! – ответил я и, приоткрыв дверь в казарму, подал команду:

– Дневальный, с ведром и тряпкой – ко мне!

– Дневального – отставить! – прорычал лейтенант. – Я вот наблевал, а ты – кандидат наук – уберешь это лично, или я тебя пристрелю за невыполнение приказа. Ну, живо! – при этом комроты пьяной ощупью потянулся к кобуре.

Я понимал, что этот пьяный хам, как говорится, вооружен и очень опасен. Что делать? Ждать, пока он меня пристрелит, или, пользуясь его замедленной от опьянения реакцией, первому выхватить свой наган, пристрелить мерзавца и заодно заработать «вышку» через военный трибунал? Видно, мой мозг молниеносно оценил оба эти варианта, забраковал их и выдал третий, единственно правильный:

– Товарищ лейтенант, разрешите сбегать за ведром и тряпкой!

– Сбегать? Это ты хорошо придумал. За тряпкой бегом марш!…ный кандидат наук, – с похабным хохотком кинул мне вдогонку Вольнов.

Я пулей выскочил из ротной канцелярии, и побежал, но не за тряпкой, а к командиру батальона капитану Чигвинцеву, который, выслушав меня, быстро отправился в роту, а мне приказал подождать его в штабе батальона. От дневального я узнал, что Чигвинцев заставил самого Вольнова поработать с тряпкой.

После этого события лейтенант Вольнов исчез из училища, а нашим командиром роты стал симпатичный воентехник первого ранга, он же преподаватель электротехники Р. В. Серебрянский.

В училище я пробыл до 18 февраля 1942 года. В этот день по телеграмме из Главного управления ПВО территории страны мне и еще четырем курсантам были присвоены воинские звания, нам выдали командирское обмундирование с полевыми петлицами, вещевые, продовольственные, денежные аттестаты, проездные документы от Уфы до Москвы, предписание явиться в ГУ ПВО. Я был назначен старшим этой команды.

От Бирска до Уфы добирались на двух одноконных санях, на которых нелегко было удержаться из-за толчков на ухабах санного пути, выбитых конскими копытами. От такой «езды» приходилось то и дело отдыхать, топая за санями пешком. От опрокидывающихся толчков седоки вываливались из саней, от этого у одного из наших товарищей оказалась сломанной нога, и его пришлось оставить в Уфе в госпитале.

В пути от Уфы до Москвы у нас не обошлось без приключений. Одним из них была моя торгово-обменная сделка, когда я, как некурящий, всю свою махорку обменял на какой-то станции на аппетитный золотистый «колобок» – шарик из сливочного масла диаметром сантиметров на пятнадцать. Надо сказать, что на всех остановках нашего поезда ничего нельзя было приобрести за деньги: только на обмен. После отхода поезда мы достали хлеб из своего сухого пайка и решили хорошенько закусить хлебом с маслом. Но когда я разрезал «колобок» по-братски на четыре части, то в нем под тонким слоем масла оказалось… картофельное пюре. Получился повод для шутки: дескать, за масло я рассчитался с бабулей махоркой, и выходит, что пюре досталось мне бесплатно.

В Рязани нам предстояла пересадка на московский поезд. После Рязани все поезда дальнего следования шли до Москвы без остановок, поэтому Рязань служила одновременно и контрольно-пропускным пунктом для въезда в Москву, и санитарно-профилактическим заслоном против завоза в Москву кровососно-тифозной живности. Чтобы получить билеты на Москву, надо было пройти санобработку: сдать всю одежду во входной раздевалке, пройти в душевую, помыться, выйти из душевой в помещение, противоположное раздевалке, и там получить свою одежду. Но в душевых колонках не было холодной воды, а вместо горячей подавался крутой кипяток, и нам пришлось просто «всухую» потолкаться в душевой в ожидании прибытия нашей одежды. Зато одежда была обработана явно не всухую. Особенно досталось обмундированию. Еще совсем новое, даже не разношенное, оно стало неузнаваемым, приняло вид ха-бэбэу, покрытого бурыми и других неопределенных цветов пятнами, да еще с прилипшими в вошебойке отвратительно тучными дохлыми насекомыми.

По прибытии в ГУ ПВО меня, к моему удивлению, направили (как и моих попутчиков) в Главное политическое управление Красной Армии, где нас по одному принимал какой-то капитан. Мне он дал нашу листовку на немецком языке, предложил ее прочесть вслух с переводом каждой фразы на русский язык. Сделал я это, прямо скажу, с грехом пополам, ибо это совсем не то, что читать по-немецки научные тексты по физике, наполовину пересыпанные формулами. И уж совсем неудачной оказалась попытка капитана поговорить со мной по-немецки. Впрочем, если бы я даже в совершенстве владел немецким, то предпочел бы «провалиться» на этом экзамене, который (как я понимал) имел своей целью выявить возможность использования меня как военного переводчика.

Из ГлавПУра меня с засургученным личным делом направили обратно в ГУ ПВО, а оттуда согласно предписанию я отбыл для дальнейшего прохождения службы в 337-й отдельный радиобатальон (орб) ВНОС.

ПРИКАЗ ПО 337 орб ВНОС

№ 73 от 7 марта 1942 г.

Полагать налицо:

1. Прибывшего с 5.3.42 г. из Штаба Моск. Корп. Района ПВО воентехника 2 ранга Кисунько Г. В., назначить на должность начальника станции РПО № 1 4 роты, зачислить в списки части и на все виды довольствия согласно аттестатов и направить на расчет в г. Химки.

Основание: Ком. предп. МКР ПВО № 118/04.

(ЦАМО, ф. 337 орб, оп. 144517, д. № 1, л. 94)

Триста тридцать седьмой орб ВНОС входил в состав Московского фронта ПВО и обеспечивал радиолокационную разведку воздушной обстановки в зоне ответственности МФ ПВО. В начале 1942 года он располагал десятью станциями радиообнаружения (РО) самолетов, дислоцировавшихся в Калуге, Малоярославце, Можайске, Мытищах (станция РУС-2), в Клину, Павшине, Серпухове (станции РУС-2с), в Кубинке, Внукове, Химках (станции МРУ-105).

Станция МРУ-105, на которую я был назначен ответственным за ее техническое состояние и эксплуатацию, была одной из трех английских радиолокационных станций, прибывших в декабре 1941 года в качестве личного дара Сталину от Черчилля. По рассказам наших специалистов, английские инструкторы, высококвалифицированные знатоки своего дела, по окончании своей миссии убыли, оставив лишь фрагменты описаний и инструкций к станциям МРУ-105. Хорош сюрприз для меня, замкомвзвода по технической части!

В старину у казаков был простой и надежный способ оповещения о приближении вражеского войска. В степи на расстояниях прямой видимости выстраивались смотровые вышки – деревянные помосты на высоких сваях с охапками сухой травы, которую дозорные казаки поджигали, заметив приближение врага. Вспыхнувшая трава, политая коптящей жидкостью, давала огненно-дымный столб, его замечали на других вышках, и там зажигались новые сигнальные огни, а дозорные вскачь неслись к своим, чтобы на словах рассказать о том, что видели своими глазами и что не могло быть передано на языке костровых сполохов.

Нечто похожее по своей примитивности существовало у нас к началу войны для оповещения о налетах вражеской авиации: это была служба воздушного наблюдения, оповещения и связи (сокращенно – служба ВНОС). Она имела разветвленную сеть наблюдательных постов – НП ВНОС, размещенных на территории, разбитой на строго пронумерованные квадраты, и каждый НП ВНОС был зашифрован под номером своего квадрата.

Бойцы-наблюдатели постов ВНОС были вооружены винтовками и ручными гранатами, но главным оружием были бинокли, плакаты с силуэтами наших и вражеских самолетов и другими опознавательными их признаками, а также средства связи с вышестоящими постами ВНОС. Но условия видимости и погоды не всегда благоприятствовали ведению наблюдений за воздухом, и в этих случаях бойцов выручали «ямы подслушивания»: бойцу, сидящему в такой яме, легче было отличить идущий сверху рокот самолетных моторов от мешающих звуков, издаваемых наземными источниками.

Сведения о пролетающих, самолетах, обнаруженных визуально и/или на слух, передавались от НП ВНОС по телефонным, телеграфным линиям и по радио на ротные, батальонные, полковые, дивизионные, корпусные посты ВНОС и на Главный пост ВНОС, располагавшийся в глубоком подземелье в Москве. Все эти данные обрабатывались, сличались между собой и наносились на карты-планшеты воздушной обстановки.

Однако вся эта система могла действовать только при наличии территориального пространства между обороняемым объектом и линией фронта, обеспечивая своевременное оповещение о налете с учетом приведения в боевую готовность зенитной артиллерии, истребительной авиации ПВО, прожекторных частей, объявления воздушной тревоги для населения. В частности, по мере приближения фронта к Москве, и особенно к Ленинграду, вследствие ликвидации сети постов ВНОС на оккупированной территории, становилась совершенно невозможной эффективная противовоздушная оборона этих городов, рассчитанная на столь примитивные средства ВНОС. Трудно представить себе, что было бы с этими городами, если бы их системы ПВО после начала войны не были в считанные недели оснащены новыми по тому времени средствами ВНОС – радиолокационными станциями или – как их тогда у нас называли – радиоулавливателями самолетов (сокращенно – РУСы). В отличие от НП ВНОС, способных фиксировать самолеты только при пролете буквально над НП, РУСы позволяли не только видеть, но и определять местоположение самолетов на расстоянии 120-150 километров за линией фронта.

Первый вариант отечественных РЛС ПВО под шифром РУС-2 (он же – «Редут») был принят на вооружение приказом НКО от 26 июля 1940 года по результатам совмещенных полигонных и войсковых испытаний опытных образцов. Аппаратура РУС-2 состояла из излучающей и приемной установок, смонтированных каждая на отдельном автошасси в поворотных кабинах, на крышах которых устанавливались соответственно излучающая и приемная антенны. Во время боевой работы обе кабины с закрепленными на них антеннами синхронно вращались, обеспечивая круговой обзор воздушного пространства, обнаружение самолетов, определение их дальностей и азимутов на расстояниях до 120-150 километров в зависимости от высоты полета.

Станций РУС-2 («Редут») было изготовлено всего 12 образцов в качестве опытной партии, после чего станции автомобильного типа выпускались только в одноантенном варианте, который отличался размещением передающей и приемной аппаратуры в одном (неподвижном) автофургоне и наличием совмещенной на прием и передачу вращающейся антенны на выносной мачте. Первые опытные образцы одноантенной РУС-2 были изготовлены в Ленинграде в августе 1941 года и вместо полигонных испытаний сразу же были включены в боевую работу в системе ПВО Ленинградского фронта. По результатам этой работы на основании заключения командующего ПВО Ленинграда одноантенная РУС-2 Постановлением ГКО была принята на вооружение в конце 1941 года. Всего к концу войны было выпущено 132 станции этого типа.

Наиболее массовым типов РУСов (выпущено к концу войны 432 комплекта) были станции РУС-2с (заводской шифр «Пегматит»). Эти станции отличались от одноантенных РУС-2 тем, что их аппаратура представляла собой сборно-разборные комплекты, перевозимые в ящиках и развертываемые в небольших стационарных помещениях (например, в землянках, избах). До начала войны их было изготовлено 10 опытных образцов, из которых два в мае 1941 года были предъявлен заказчику на полигонные испытания. По результатам испытаний в начале июня 1941 года станция РУС-2с была принята на вооружение.

Таким образом, наша промышленность к началу войны и даже в первые ее месяцы едва успела закончить лишь опытно-конструкторские разработки станций РУС-2 и РУС-2с. Поэтому развертывание серийного производства РУСов, поставку их в войска промышленности приходилось делать в условиях эвакуации заводов и НИИ на Восток. В свою очередь формирование специальных радиолокационных организационных структур в войсках и освоение ими принципиально новой техники, выработку тактики ее боевого применения – все это довелось проводить войскам непосредственно в ходе боевых действий. Это были самые первые и самые трудные шаги по внедрению радиолокации в войсках ПВО, шаги, мало кому известные из-за вполне понятной в то время их строжайшей засекреченности. Долгое время даже сам факт существования РУСов считался глубоко засекреченным, и даже сейчас по инерции тех времен радиолокационные войска ПВО остаются в своем названии прикрытыми фиговым листочком радиотехнических войск.

Для периода Великой Отечественной войны в условиях малочисленности станций РУС-2 и РУС-2с характерной войсковой единицей при их боевом применении был радиовзвод ВНОС, представлявший собой боевой расчет с приданной ему станцией. В своем большинстве это были отдельные радиовзводы ВНОС со статусом отдельных войсковых частей в подчинении соединений ПВО или истребительной авиации. Однако в системах ПВО Москвы и Ленинграда для выполнения задач разведки воздушного противника были созданы соответственно 337-й и 72-й отдельные радиобатальоны ВНОС, вооруженные станциями дальнего радиообнаружения (15 июня 1943 года 337-й орб ВНОС был реорганизован в 18-й радиополк ВНОС – первый в Красной Армии радиолокационный полк).

Вспоминая своих фронтовых однополчан – первопроходцев на непроторенном пути от НП ВНОС к радиотехническим войскам ПВО, вместе с тем нельзя не сказать слова благодарной доброй памяти о воинах-наблюдателях ВНОС – предшественниках радиолокаторов. В отличие от казачьих сигнальщиков, боевые расчеты постов ВНОС не имели права ни при каких обстоятельствах без команды сверху оставлять свои позиции. Даже при появлении наземного противника личный состав поста обязан был, заняв оборону, а по возможности и контратакуя врага, не прерывать выполнение боевой задачи по наблюдению за воздухом и передаче сообщений о воздушной обстановке. Именно при таких обстоятельствах в неравном бою с немецкими танками, рвавшимися к Москве, в 1941 году погиб боевой расчет поста ВНОС на 65 километре от Москвы по Минскому шоссе. Сейчас возле села Акулова возвышается обелиск над братской могилой бойцов этого расчета. А сколько их, неведомых братских могил, ждут своих следопытов в тех местах, где боевые расчеты вносовцев численностью по 5-7 человек погибали в единоборстве с чудовищной махиной вражеского наступления.

Триста тридцать седьмой орб ВНОС был сформирован во исполнение директивы штаба 1-го корпуса ПВО № 1602 от 26 марта 1941 года, предусматривающей общую штатную численность 479 человек, с дислокацией штаба части в городе Бронницы Московской области. В июне 1941 года батальон получил два комплекта станций радиообнаружения «Ревень», которые 22 июня были выдвинуты на боевые позиции в районе Ржева и Вязьмы с боевыми расчетами по 31 человеку. Каждая станция «Ревень» позволяла определить факт пролета и время пересечения самолетом линии, соединяющей передающую, и приемную позиции. 24 августа, в связи с получением и развертыванием более совершенных станций РУС-2 и РУС-2с, станции «Ревень» были сняты с боевых позиций и сданы на склад. 15 августа 1941 года в батальоне было 9 станций, которые занимали боевые позиции в районе городов Клин, Можайск, Калуга, Тула, Рязань, Мытищи, Владимир, Ярославль, Кашин.

Самой первой из этих станций, начавших поступать в июле, был экспериментальный макет на институтском полигоне в деревне Колычеве вблизи Можайска. Аппаратура макета размещалась прямо на лабораторных столах в бревенчатом домике, и в таком виде она была поставлена на боевое дежурство с боевым расчетом лейтенанта Лазуна Г. П. (командир), лейтенанта Кармашова Л. Г. (техник) и ст. политрука Галстяна Л. Г. Техническое руководство боевым расчетом осуществляла группа специалистов НИИ под руководством инженера Я. Н. Немченко, ранее выполнявшая научно-экспериментальные работы на этом полигоне. Этот боевой расчет успешно выполнял боевую задачу, передавая данные о воздушной обстановке по телефону – на КП иап (Руза) и на ротный пост в Можайске, а по радио – на ГП ВНОС. Причем в условиях круглосуточно чередовавшихся дневных одиночных и ночных массированных налетов аппаратура много недель работала практически без выключения. Только через два дня после занятия противником Можайска боевой расчет ночью вышел к Кубинке между Минским шоссе и старой Можайской дорогой по проселочной дороге, захватив с собой всю технику. Домик на полигоне был сожжен, землянки взорваны.

По прибытии в Москву расчет лейтенанта Лазуна получил в НИИ штатную аппаратуру вместо макетной и был направлен на новую позицию в Истру. Здесь станция РУС-2с успешно вела боевую работу до конца октября 1941 года, пока не был получен приказ коменданта города всем частям оставить Истру, когда в расположении станции уже начали падать вражеские мины крупных калибров. Однажды во время боевой работы станция была подвергнута бомбардировке самолетами Ю-88. Они были обнаружены станцией на расстоянии 110 километров, и весь личный состав, кроме дежурной смены, был выведен в траншеи. Это оказалось очень кстати, так как уже на первом заходе был разбит дом, в котором размещался личный состав. На одном из следующих заходов бомба разбила еще один дом рядом с аппаратным помещением РУС-2с, и бетонная глыба от фундамента разбитого дома проломила крышу, потолок и пол в оперативной комнате, смежной с аппаратным помещением. Личный состав дежурной смены, полагая, что это была бомба, замер в ожидании взрыва. В комнате погас свет, обесточилась аппаратура РУС-2с, а в проломе крыши виднелся клочок предрассветного неба. В считанные часы пролом был заделан, антенны РУС-2с и радиостанции РСБ-Ф отремонтированы, и станция вновь была введена в боевую работу с питанием от собственной электростанции.

В период немецко-фашистского наступления на Москву боевые позиции РУС-2 и РУС-2с подвергались и воздушным бомбардировкам, и огневому воздействию со стороны сухопутных войск, но и в самых сложных боевых условиях боевые расчеты 337-го орб ВНОС бесперебойно обеспечивали командование ПВО Москвы и командование сухопутных фронтов данными о воздушной обстановке. В этот период, как и впоследствии при освобождении Красной Армией городов Подмосковья, боевые расчеты со станциями радиообнаружения быстро передислоцировались в назначаемые им новые пункты. При этом особенно убедительно проявились поразительные даже для нынешнего уровня техники такие качества наших РУСов, как исключительная простота и удобство эксплуатации аппаратуры, ее высокая надежность, мобильность станций, возможность их быстрого свертывания и развертывания на боевых позициях, буквально с ходу включаться в работу на новых позициях при передислокациях.

Особенно острые ситуации возникали в октябре-ноябре 1941 года, когда боевые расчеты станций РУС-2 и РУС-2с не только подвергались бомбардировке вражеской авиации, но и попадали под прямую угрозу захвата противником. Однако и в этих случаях личный состав обеспечивал бесперебойную работу боевой техники, соответствующую оборону и готовность к немедленной эвакуации и передислокации на новые позиции. При этом потери личного состава составляли б человек раненых, убитых не было.