Текст книги "Секретная зона: Исповедь генерального конструктора"

Автор книги: Григорий Кисунько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)

Однако пора вернуться к моей люберецкой точке, тем более что настало время мне с нею расстаться. В июле 1944 года меня назначили инженером роты МРУ (Люберцы, Кубинка, Внуково). В мои обязанности входило помогать техническим замам начальников расчетов в обеспечении постоянной технической готовности аппаратуры МРУ-105 и ее безотказности в боевой работе. Честно говоря, эти замы не очень-то и нуждались в моей помощи. Аппаратуру они изучили во всех ее тонкостях и каверзах, которые она подбрасывала нам в течение двух с половиной лет, так что мои наезды в точки МРУ в новой роли во многом смахивали на отбытие номера. Поэтому я охотно по предложению инженера полка Н. И. Кабанова принял участие в составлении и взял на себя редактирование «Руководства службы станций дальнего радиообнаружения». Оно предназначалось в качестве учебника для личного состава полка и было составлено авторским коллективом из инженеров рот по опыту работы станций во время войны. Однако этим документом заинтересовалось ГАУ, и после сентября 1944 года, когда был готов машинописный вариант, мне довелось работать напрямую с Воениздатом (помещавшимся тогда в Орликовом переулке) и куратором от ГАУ майором Лубяко. ГАУ решило издать «Руководство службы» в качестве своего нормативного документа. Впрочем, в этот период мне приходилось бывать и в суточном наряде в качестве дежурного по полку, и как раз в одно из моих дежурств в штаб полка поступила телефонограмма, обязывавшая направить в штаб ОМА ПВО к назначенному времени такого-то (то есть меня) по приказанию замкомандующего генерал-майора артиллерии Дзивина.

Генерал-майор Дзивин, человек кавказской наружности, принял меня доброжелательно, спросил, как мне служится, в чем состоит моя служба, доволен ли я своей службой. Выслушав мои ответы, сказал, что на имя командующего поступила просьба откомандировать меня в распоряжение Главного управления вузов ВМФ для использования на преподавательской работе, спросил, согласен ли я на такое откомандирование. Я ответил, что запрос сделан с моего согласия.

– А кто бы мог заменить вас в должности инженера роты МРУ? – спросил Дзивин.

– В полку много толковых инженеров, техников. Любой подойдет, – ответил я и после паузы (подумал: говорить или промолчать?) добавил, что за два с половиной месяца пребывания в этой должности я убедился, что она просто не нужна. Вполне достаточно иметь толковых воентехников на самих станциях.

Генерал Дзивин пообещал мне дать положительный ход моему делу, но после Октябрьских праздников. А пока что мне необходимо заняться тщательной предпраздничной проверкой техники на всех трех объектах и обеспечить образцовое несение праздничной вахты.

Оставшиеся три недели до праздников я провел, выражаясь моряцким языком, в сплошном аврале по уходу за техникой на объектах Люберцы, Внуково, Кубинка. Мысленно я представлял себя уже в морской форме в столь дорогом моему сердцу Ленинграде. Не скрою, что во мне пробудились и романтические грезы мариупольского мальчишки, мечтавшего, – как и все мальчишки приморских городов, – обязательно стать моряком:

С ряжей я бычков удил,

а в мечтах баркас водил

и гарпунил кашалота

с китобойного вельбота.

Эх, бы мне бушлат носить

и морской табак курить!

Но, конечно, главное направление моих мыслей было связано с тем, что флот – колыбель радиотехники, с традициями, идущими от морских минных классов, где преподавал изобретатель радио А. С. Попов, флот – благодатное поле для научной разработки проблем радиолокации, к которым меня основательно довернула служба в 337-м орб ВНОС. Я интенсивно начал заниматься со своей «морской» тетрадкой (правда, впоследствии, получив возможность работать с научной литературой, я обнаружил, что решенную в ней задачу давно решил лорд Рэлей), теперь меня интересовали подходы к более сложной задаче о структуре радиолокационного сигнала, отраженного от морской поверхности, возмущенной движением подводной лодки. Но почему молчит генерал Дзивин, который обещал мне решить вопрос о моем откомандировании к морякам после праздников?

В одно из моих дежурств по полку меня вызвал (не помню, по какому вопросу) майор Леинсон. В это время ему позвонил генерал Соколов из штаба ОМА ПВО, и я стал невольным свидетелем следующего разговора:

– Товарищ Леинсон, надо срочно решать вопрос о Кисунько. Я обращаюсь к вам, потому что командир полка болен. Больше ждать нельзя. Нас торопят сверху.

– Так точно, товарищ генерал, мы оформляем представление его к ордену Красной Звезды.

– Насчет ордена – это само собой. Но я о другом: Кисунько надо завтра в девять ноль-ноль с личным делом быть в ГУК ОМА ПВО. Со всеми аттестатами и предписанием об откомандировании.

На следующий день я получил предписание ГУК ОМА ПВО явиться в ГУК Арт Красной Армии. От кадровика я узнал, что все это делается по личному распоряжению маршала артиллерии Н. Н. Воронова, который тогда был и Главкомом артиллерии и Главкомом ПВО страны. Значит, морской вариант не получился. Но почему в ГУК Арт? Все получилось так неожиданно, что я не успел ни с кем попрощаться в полку. Могут подумать – зазнался на радостях. А ведь у меня в полку сложились хорошие отношения и с командованием – майором Меркуловым, майором Соловьевым, начштаба Мухиным, и с офицерами боевых расчетов. Даже непредсказуемый майор Леинсон, однажды обозвавший нас с Вольманом «академиками», лично предложил мне вступить в ВКП(б), дал мне рекомендацию, и не без его подсказки мне дали рекомендации политрук роты Яковлев и замполитрука старшина Гробов. И это при том, что ему были до тонкостей известны мои анкетные данные!

Признаться, я не собирался подавать заявление в партию все по той же причине: надо рассказывать биографию, лишний раз напоминать об аресте отца, посвящать в это дело новый круг людей, кто-то начнет задавать вопросы. В нашей сверхсекретной части лучше, если об этом будет известно как можно меньшему числу людей. С другой стороны, если я откажусь – мол, считаю себя недостаточно подготовленным, когда мне предлагает свою рекомендацию высшее лицо партийной власти в полку, – не навлеку ли я на себя ненужные подозрения? В роте и в полку процедура приема прошла гладко, но я не переставал побаиваться ненужных вопросов на армейской парткомиссии при утверждении и выдаче мне партбилета. И действительно, председатель парткомиссии спросил меня об отце, не служит ли он где-нибудь у немцев. Я ответил:

– Не мог он попасть к немцам. А если бы попал, то им бы не служил.

– Скажите, – только очень кратко, – что вас побудило подать заявление в партию?

– Если очень кратко, – то же, что и вас, товарищ генерал.

– А ведь неплохо ответил, товарищи? – обратился генерал к членам комиссии.

Потом, вручая мне партбилет, генерал сказал:

– Поздравляю. Желаю успехов на войне и после войны. Когда-нибудь вы станете известным ученым, и я буду рассказывать товарищам, как вы сумели кратко и математически точно ответить перед парткомиссией на мой вопрос.

Но спустя некоторое время после моего вступления в партию совершенно необъяснимо тот же Леинсон выступил организатором направленной против меня разнузданной травли. Причем все делалось за моей спиной на инструктивных сборах офицеров боевых расчетов и штабных служб. Мне в вину вменялись и низкая воинская дисциплина во взводе, и сокрытие от командования нарушений дисциплины, и панибратство с подчиненными, делались грязные намеки на неуставные отношения с красноармейцами-девушками. Все это, по его словам, должен рассмотреть суд офицерской чести, и в этом деле Леинсону подпевал мой комроты, – единственный по-вольновски закомплексованный ко мне человек в нашем полку (я имею в виду лейтенанта Вольнова в училище ВНОС).

По отношению ко мне майор Леинсон и комроты Орлов были единодушны в предубежденности, что я, поскольку являюсь ученым, не могу быть хорошим командиром. Недаром Леинсон в свое время обозвал нас с Вольманом академиками. Отсюда – постоянные попытки «выявить недочеты» в общевойсковых вопросах и, что называется, ткнуть меня в них носом. «Для подготовки расчета по общевойсковым дисциплинам» (как было сказано в приказе) ко мне после снятия Вольмана был назначен помощником мл. лейтенант Ж…ский, выдвинутый командованием батальона из старшин за некоторые личные услуги по интендантской части. Но при первой же отлучке по вызову в штаб батальона он поймал неприличную болезнь, был по моему настоянию удален из расчета и очутился в штабном хозвзводе – поближе к санчасти. Но там этого «знатока общевойсковых дисциплин» постигла беда пострашнее: на занятии с бойцами при объяснении устройства ручной гранаты в его левой руке сработал капсюль-детонатор. Результат – хорошо известный для подобных случаев: на левой руке остались только мизинец и безымянный палец.

Припоминаются два ЧП, связанные с попытками проверить общевойсковую подготовку моего расчета, Майор Леинсон приказал мне объявить боевую тревогу, я приказал всем свободным от боевого дежурства занять свои места в окопах. Потом майор дал мне вводную: «На вашу позицию пикирует вражеский самолет!» Я скомандовал: «Залпом по вражескому самолету – огонь!» Бойцы на каждый мой «Огонь» условно перезаряжали винтовку и клацали затворами, но майор истошно орал: «Не слышу и не вижу ваш огонь!» Меня это взбесило, и я, выразительно подмигнув сержанту Евдокимову, скомандовал еще трижды «Огонь», и тот трижды выдал огонь из самозарядной винтовки. Майор испугался, закричал: «Отставить!» – быстро побежал к машине и уехал. Наши выстрелы услышали рядом стоявшие на позиции зенитчики и доложили о них по команде по своей связи, доклад прошел на КП фронта, а оттуда уже по вносовской связи потребовали от меня доложить о причинах стрельбы. Я ответил, что майор Леинсон проверял выучку личного состава на условиях, близких к боевым. Тогда спрашивавший меня начальник выругался, обозвал нас с майором дурачьем и положил трубку. Думаю, что виновнику этой «проверки» влетело от высокого начальства.

Второе ЧП возникло на нашем расчете, можно сказать, под руководством комроты, когда он решил проверить стрелковую подготовку личного состава. Были заготовлены мишени, личный состав строем с винтовками проследовал в лес к поляне, выбранной для устройства стрельбища. После того как отстрелялись все свободные от суточного наряда и боевого дежурства, комроты приказал мне временно подменить остальных и вместе с ними лично прибыть на стрельбище. Я ответил через посыльного, что согласно уставам РККА подмена лиц суточного наряда, караульной службы и боевых расчетов категорически запрещается. Что касается меня лично, то, как единственный офицер на расчете, я круглосуточно являюсь оперативным дежурным на станции и должен находиться неотлучно в ее расположении. Тогда комроты прибыл со стрельбища лично и потребовал безоговорочного выполнения его приказания, как якобы отданного в боевой обстановке. «Под мою ответственность», – добавил он. После, окончания стрельб примерно через час комроты, отобедав, завалился спать в землянке, а в это время с КП иап поступила команда – включить установку и вести поиск воздушного противника. Но… станция не включалась. Оказалось, что силовой кабель от дизель-электростанции был перебит. Выяснилось, что во время моего отсутствия на станции «подменный» (по приказу комроты) часовой решил поупражняться в стрельбе по воронам, садившимся на столбики, поддерживавшие кабели. Небоеготовность станции из-за недисциплинированности личного состава получила надлежащую оценку командования с взысканиями начальникам, в том числе командиру роты и мне. И что удивительно: этот факт недисциплинированности ставился в вину именно мне, а не комроты, когда пытались подвести меня под суд офицерской чести.

И вот, наконец, ко мне на «точку» прибыл председатель суда чести офицеров нашего полка Владимир Иванович Шамшур – пожилой, умудренный годами воентехник одного из расчетов, до войны возглавлявший издательство (или один из журналов) радиотехнического профиля. Человек высочайшей интеллигентности, культуры и глубокой порядочности, Владимир Иванович в присущей ему манере товарищеской доброжелательности, не скрывая дружеского расположения и уважения ко мне, рассказал мне суть обвинений, которыми Леинсон пытался напичкать его как председателя суда. Кроме ранее доходивших до меня «крамол» в его рассказе появилась «аморалка» с девушкой комсоргом взвода, которую я якобы представил к медали «за боевые заслуги», имея в виду совсем другие «заслуги». Владимир Иванович согласился со мной, что при разнарядке в количестве одной медали, и только для девушек, было бы странно, если бы я представил не комсорга, не говоря уже о том, что распространяемые сплетни являются оскорблением чести и достоинства и моей и девушки-комсорга.

– Поэтому, – сказал я Владимиру Ивановичу, – если вы соберете заседание товарищеского суда, то я для начала из вот этого нагана в защиту своей чести застрелю Леинсона, а после этого вместо вашего суда мной займется другое судилище.

– Надеюсь, Григорий Васильевич, до этого дело не дойдет. По крайней мере, пока я председатель товарищеского суда.

Я никогда не возвращался к этой теме в разговорах с В. И. Шамшуром, хотя имел с ним не мало контактов после войны, когда он был директором издательства «Советское радио». Поэтому не знаю, каким образом он притушил это «липовое» дело. Единственное, что успел сделать Леинсон под шумок этого дела, – отозвал представление меня к ордену Красной Звезды. В приведенном выше разговоре с генералом Соколовым он пообещал возобновить ранее отозванное представление, но свое обещание конечно же не выполнил. Тем более что на следующий день я убыл из полка.

Вспоминая всю эту нелепую историю, я никак не мог разгадать ее подоплеку. Зачем политработнику, давшему мне рекомендацию в партию, надо было меня же топить? Сейчас я, кажется, понял, что суть дела как раз и состоит в этой рекомендации, с одной стороны, и в проявлении ко мне внимания СМЕРШа – с другой. Представитель СМЕРШа вышестоящего над полком уровня никаких своих выводов полковому начальству не обязан был сообщать, и было не ясно, что будет с Кисунько, не намотают ли на него вредительское дело. Если намотают, то тут же окажутся, по меньшей мере, ротозеями, потерявшими бдительность, все давшие ему рекомендацию в партию. Поэтому на всякий случай надо расправиться с этим потенциальным вредителем, хотя бы убрать его из полка, как это было сделано с лейтенантом Доценко – «сыном кулака» – по инициативе того же Леинсона.

В ГУК Арт выяснилось, что на имя Главного маршала артиллерии Воронова поступило письмо от маршала войск связи Пересыпкина (подготовленное профессором Аренбергом) с просьбой откомандировать меня для использования на преподавательской работе в Военной академии связи. Об этом была личная договоренность двух маршалов по телефону, но в памяти Воронова моя фамилия не зафиксировалась, и он написал резолюцию на письме Пересыпкина: «Использовать в артиллерийской академии». Меня это не устраивало, и я упросил кадровика дать мне отсрочку на сутки для сдачи в ГАУ редактируемого мною «Руководства службы станций дальнего радиообнаружения», а майор Лубяко попросил через начальство ГАУ выхлопотать для меня отсрочку в ГУК Арт на неделю для завершения работы, выполняемой по заданию ГАУ. За эту неделю я связался с профессором Аренбергом, а он добился, чтобы Пересыпкин позвонил Воронову, напомнил о договоренности обо мне.

При этом профессор даже подумал, что меня могут переманить артиллеристы на более высокую должность, и тут же заявил, что будет оформлять меня сразу на должность преподавателя вместо ранее обещанной должности младшего преподавателя.

По истечении недельной отсрочки я явился в ГУК Арт к уже знакомому мне полковнику, который встретил меня словами:

– Здорово ты меня обвел вокруг пальца, старший лейтенант. И что хорошего ты нашел в этой академии? И должность… Мы бы сообразили что-нибудь получше. Еще не поздно оставить все как было. Мы ответим Пересыпкину, что Кисунько согласился работать у нас. И еще подумай: Ленинград – и Москва. Как говорится, две большие разницы.

Я вежливо поблагодарил, но подтвердил, что меня устраивает именно ленинградский вариант. Стоит ли ему говорить о моей влюбленности в Ленинград, о том, что в Ленинграде – физтех, политехнический институт, мой научный руководитель по аспирантуре, его школа теоретиков, научные семинары?

Тринадцатого декабря 1944 года я прибыл в Ленинград с предписанием в Военную Краснознаменную академию связи имени С. М. Буденного для дальнейшего продолжения службы в должности преподавателя кафедры теоретических основ радиолокации. В военном городке мне были предоставлены две комнаты в четырехкомнатной квартире с казенной мебелью, а летом 1945 года я привез в Ленинград мать, жену и сына, находившихся в эвакуации в Костромской области.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Защитили мы столицу

от воздушных вражьих сил

Лейтенантскую частицу

в это дело я вложил.

Лето 1946 года. Ленинград. Военный городок Академии связи. Воскресенье. У нас на квартире зазвонил телефон.

– Але, – робко ответила моя мама, еще не привыкшая к телефону. А в трубке прозвучало:

– Здравствуйте. Попросите, пожалуйста, Григория Васильевича.

– Он пошел с женой и сыном в Сосновку, будут через полтора часа, к обеду.

– Передайте, пожалуйста, что звонил Берия.

Мама уронила трубку. Что еще надо ему от ее сына? Мало ли им того, что забрали мужа?

Когда мы вернулись с прогулки, она с тревогой разглядывала меня, словно бы мысленно прощаясь с сыном. А сын, – почти так же, как в тот страшный день его отец, – говорит:

– До чего же стопаря захотелось после купания в этой холоднющей воде.

Мать поспешно достала припрятанную поллитровку из тех, что полагались мне по литерной карточке научного работника. После обеда нерешительно подсела ко мне, рассказала о телефонном звонке, спросила:

– Що ж це воно тепер будэ? Сам Берия тебе розшукуе…

– Успокойся, мамо: это звонил не сам, а его сын, слушатель академии. Я обещал принять у него досрочно экзамен, так как он уезжает в Москву. Мы договорились встретиться у меня дома, потому что сегодня выходной и все помещения на кафедре опечатаны.

Надо сказать, что учиться на открывшемся факультете радиолокации считалось престижным, и среди его слушателей были сыновья и даже дочери видных военачальников и полковников, состоявших при больших начальниках.

Мне особенно хорошо запомнились события, связанные с защитой дипломного проекта Сергеем Берия. Я получил приказание быть в назначенное время в помещении № 206 на нашей кафедре на совещании, которое будет проводить начальник академии. В этом помещении столы для лабораторной практики были плотно сдвинуты к одной стенке и аккуратно зачехлены. Посередине были два стола, составленные вместе как один стол, покрытый красным бархатом. Собравшиеся на совещание занимали места за этим столом и разглядывали развешанные на стенах ватманы со схемами и другими иллюстрациями к какому-то докладу.

– Итак, товарищи, все в сборе, и мы можем начинать, – сказал начальник академии. – Все здесь присутствующие назначены членами специальной государственной комиссии, предназначенной для рассмотрения и заслушивания защиты дипломного проекта инженер-капитана Берия Сергея Лаврентьевича. Пригласить инженер-капитана Берия.

Доклад Серго мне понравился. Речь шла о принципиально новой системе оружия, состоявшей из самолета-носителя и запускаемых с него самолетов-снарядов, наводимых по радио на морские корабли. На мой вопрос о фазирующем кольце Серго ответил, что это деталь, которую он сейчас не помнит. Других вопросов не было, и Серго, вяло повернувшись налево кругом, вышел из помещения. После этого начальник академии обратился к нам с речью:

– Товарищи, мы имеем дело не с обычным дипломным проектом и не с обыкновенным, а весьма талантливым выпускником нашей академии, которому мы будем иметь удовольствие присудить звание инженера по радиолокации. Нам следует особо высказать рекомендации о практическом воплощении доложенного проекта. Может быть, надо подумать о создании при нашей академии специального НИИ или КБ под руководством автора проекта.

– А что тут думать? Об этом мамином сыночке уже давно без нас все продумали и решили. И никакой он не талантливый. Разве не ясно, что проект ему писали, вероятно, десятки, если не добрая сотня специалистов? Короче говоря, давайте признаем проект выдающимся, выдадим автору диплом с отличием и на этом кончим всю эту комедию.

Это сказал генерал-майор инженерно-технической службы Н. С. Бесчастнов, автор одного из известнейших в те годы учебников по радиопередающим устройствам, начальник кафедры.

Наступило неловкое молчание. Все присутствующие старались, потупив очи, не смотреть друг на друга. Я и без того испытывал чувство неловкости, как инженер-капитан, случайно оказавшийся в обществе людей с высокими воинскими званиями. Теперь же это чувство заменил страх от того, что я стал свидетелем весьма рискованного высказывания, которое может иметь самые непредсказуемые последствия. Молчание прервал начальник академии:

– Мы все знаем, что Николай Сергеевич любит пошутить. Но в данном случае будем считать, что он неудачно пошутил.

Заседание комиссии закончилось вызовом дипломанта и объявлением ее решения с вручением ему диплома.

А через два-три месяца после «шутки» Бесчастнова в академии начались события, о связи которых с этой «шуткой» я боялся признаться даже самому себе. Бесчастнов был исключен из партии как бывший троцкист и уволен из армии без пенсии. Причем он долго не мог устроиться на работу, пока его не взял к себе в НИИ член-корреспондент АН СССР В. Н. Вологдин. Далее был арестован как чей-то шпион генерал, начальник кафедры телефонии, арестован полковник Кособоков – «английский шпион», передававший сведения англичанам при занятиях со слушателями на военных радиостанциях. Начальник кафедры военных радиостанций за притупление бдительности был исключен из партии и демобилизован. Был арестован полковник – преподаватель тактики авиации, оказавшийся «американским шпионом». Начальника академии вызвали в Москву, и никто не знал, что с ним.

Однажды, когда я был в Москве по делам своей докторской диссертации, начальник академии разыскал меня по телефону в Академии наук СССР и осторожно пригласил к себе в номер гостиницы «Москва». «Если вы, конечно, можете», – сказал генерал. У меня мелькнула мысль, что за генералом и за теми, кто приходит к нему, вероятно, следят, но я отмахнулся от нее и через полчаса уже был в неуютном номере, гостиницы, где он ждал решения своей участи. Константин Хрисанфович деликатно выспросил у меня, как прошло собрание партактива в академии, какие были выступления, что говорил о нем, Муравьеве, начальник политотдела. И сообщил мне, что ждет вызова в ЦК к самому Швернику, председателю КПК.

Уже вернувшись в Ленинград, я узнал, что Муравьеву в высоких инстанциях вынесли строгий приговор, он был снят с должности и уволен из армии за притупление бдительности и злоупотребление служебным положением при строительстве дачи на Карельском перешейке.

…Много лет спустя Константин Хрисанфович, ректор Ленинградского института инженеров связи, отдыхая в подмосковном санатории «Архангельское», тоже разыщет меня по телефону, и я приеду к нему на ЗИМе, прихватив с собой бутылку коньяку. Мы будем сидеть в номере санаторного люкса, вспоминая старые дела, и в номер, постучавшись, зайдет бывший мой сослуживец по кафедре инженер-полковник, профессор, доктор технических наук, по-прежнему старший преподаватель той же кафедры.

– Сколько лет, сколько зим! – скажет этот полковник, стреляя взглядом в сторону рюмок.

– Проваливай отсюда, нечего тебе здесь делать! – ответит ему Муравьев.

После ухода полковника я спрошу у Константина Хрисанфовича:

– За что вы его так обидели?

– Такого обидишь. Теперь я открою секрет, что еще тогда, когда мы сидели в гостинице, я точно знал, что именно этот тип настучал в тысяча девятьсот сорок седьмом году насчет «шутки» Бесчастнова. Потом ты помнишь, сколько было разоблачено врагов, пригревшихся при таком ротозее, как я. А мне еще и врезали за то, что не донес на своего давнего друга… И все же я тогда не из подхалимажа расхваливал Серго, и Николай Сергеевич был неправ. Серго никогда не чванился, не бравировал и не пользовался своим фантастически исключительным положением. Он был интеллигентно воспитанным и тактичным. И голова у него варила неплохо.

– Насчет того, что вы сказали о Серго, я полностью с вами согласен. Во всяком случае, по всем этим качествам он явно выделялся среди других известных мне отпрысков современных сиятельств.

Между тем как в академии связи вылавливали троцкистов и шпионов, в Москве происходили события, подтверждающие слова генерала Бесчастнова о том, что о Серго «уже давно без нас все продумали и решили».

В сентябре 1947 года к воротам номерного НИИ тогдашней окраины Москвы подъехала новенькая темно-синего цвета «Победа». В то время корпуса НИИ, находившиеся недалеко от окружной железной дороги и от конечной станции метро, и несколько рядом расположенных многоэтажных жилых домов возвышались над окружавшими их поселковыми домишками как океанские лайнеры над обломками старинных парусных шхун и баркасов. И пожарная вышка, ныне утонувшая в провале между многоэтажными домами, тогда еще виднелась издалека, как маяк, обозначающий вход в гавань.

Ворота НИИ, как в древней восточной сказке, сами открылись перед «Победой», и она бесшумно, не сбавляя ходу, без всякой проверки, скользнула к зданию НИИ мимо вытянувшегося по стойке «смирно» вохровца. Рядом с вохровцем стоял полковник госбезопасности, который движением руки указал водителю машины в сторону главного подъезда институтского здания. Там при полном параде прибывших ждали директор института и главный инженер. Из машины вышли и поздоровались с ними двое в штатском. К ним присоединился и полковник, встречавший своих шефов при въезде на территорию института.

Один из прибывших был высоким, плотно сбитым мужчиной лет около пятидесяти, в черном добротном костюме, белой рубахе с галстуком, без головного убора. Его густые, совершенно седые волосы, зачесанные с пробором направо, гладко выбритое, отдававшее матовой белизной моложавое лицо, орлиный нос, какая-то бесспорная, словно бы врожденная интеллигентность, сенаторская солидность, строгость костюма и что-то неуловимо благородное во всем его облике – все это создавало образ цельной незаурядной личности.

Спутником «сенатора» был совсем молодой человек, двадцати с небольшим лет, в светлом бежевом костюме отличного покроя и такого же цвета туфлях, в белой рубашке апаш, черноволосый, но уже чуть-чуть начавший лысеть. Можно было подумать, что к его пухловатому, по-детски румяному лицу не касалась бритва, если бы не аккуратные, по-грузински ухоженные усики.

– Прошу ко мне в кабинет, – предложил директор приехавшим, незаметно для себя обращаясь к младшему.

– Сначала, пожалуй, осмотрим институт, – ответил за обоих «сенатор».

При осмотре института прибывших сопровождал полковник госбезопасности, делая какие-то пометки на сложенной в гармошку синьке. Затем, уже в кабинете директора, он развернул синьку на столе. Это была планировка институтских помещений.

– Пока что нас устроят вот эти помещения, – сказал полковник, показывая на карандашные птички, ранее поставленные им на синьке. – А ваши кабинеты полагал бы лучше всего иметь здесь, с общей приемной… – полковник показал своим шефам, где именно.

– Через неделю нам следовало бы сюда перебраться, – сказал «сенатор».

– Через неделю все будет готово, – поспешно сказал директор. – Мы имеем личные указания от министра, Дмитрия Федоровича Устинова.

– До свиданья, спасибо.

Оба гостя, попрощавшись, уехали, а полковник остался для обсуждения, как он выразился, деталей.

В течение назначенной недели в помещениях НИИ, отмеченных на синьке, ломались старые перегородки и ставились новые, работали штукатуры, маляры, паркетчики. Потом туда были завезены новые шкафы, лабораторные и письменные столы, стулья. В лабораторных помещениях телефоны были сняты, зато в коридорах у дверей появились столики с телефонами и стульями для дежурных. Все помещения были компактно расположены в одном отсеке институтского здания, выгорожены и взяты под специальную, откуда-то прибывшую, охрану, которая подчинялась только полковнику госбезопасности. Это были не вохровцы, а настоящие солдаты в синих фуражках с красными околышами; у них были винтовки с примкнутыми штыками, а на туго затянутых ремнях – подсумки с боевыми патронами.

Кабинеты грузина и «сенатора» были обставлены новой мебелью, которую в те времена можно было увидеть разве что в совминовских кабинетах или в ЦК партии, на письменных столах кроме обычных телефонных аппаратов красовались изящные, украшенные гербами, с мелодичным звоном, кремлевские «вертушки» – аппараты правительственной АТС. Массивные дубовые тамбуры и двери, ведущие из приемной в кабинеты, были обшиты звуконепроницаемыми слоями войлока и сверху покрыты светло-коричневым дерматином. Полковник госбезопасности разместился в кабинете напротив директора НИИ.

По истечении назначенной недели на территории НИИ начала работать новая организация Министерства вооружения СССР – Специальное бюро № 1, сокращенно СБ-1, несекретное название – «предприятие почтовый ящик 1323». Ее директором стал Павел Николаевич Куксенко – никакой не «сенатор», а профессор, доктор технических наук, один из старейшин советской радиотехники; главным инженером стал Сергей Лаврентьевич Берия, только что закончивший Военную академию. Полковник госбезопасности Кутепов Григорий Яковлевич стал заместителем директора. При нем состояла группа офицеров госбезопасности, с которыми он в свое время командовал «шарашкой» заключенных авиаконструкторов Туполева, Мясишева, Томашевича и других.

Сотрудники СБ-1 организованно приезжали на работу и уезжали с работы на автобусах, время прихода и ухода которых соблюдалось с поразительной точностью. В рабочее время – никаких хождений по коридорам, только дежурные находились в коридорах неотлучно у телефонных столиков. Эти дежурные приходили на работу и уходили с работы вместе с остальными сотрудниками: один шел впереди группы, а другой сзади, а часовые проверяли пропуска только у этих дежурных.

Мало кто знал, что у дежурных были не пропуска, а удостоверения офицеров, и не армейского образца, а красненькие, какие были приняты в МГБ и МВД. Остальные пассажиры автобусов были «спецконтингентом». В одних автобусах «спецконтингент» оживленно разговаривал на немецком языке; в других же разговаривать не полагалось, но на работе их пассажиры разговаривали по-русски. Это были заключенные из числа осужденных советских ученых и инженеров, и был среди них даже известный математик член-корреспондент АН СССР Кошляков Николай Сергеевич.