Текст книги "Эпоха и кино"

Автор книги: Григорий Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

«…Композиционно дворца, как мы его понимаем, нет. Особенно печально с Иорданской – нет ни масштаба, ни богатства, ни мрамора. Белое папье-маше. И «подъем» Керенского не получается. Подымается «вообще».

Павлин – вещь для помпы… А вообще, вещи мы совершенно не умеем снимать. Например, автомобиль, часы: как было не взять их общим планом, хотя бы среди канделябров? А так совершенно непонятно, что они такое?! И рядом блестящий натюрморт фуражек на столе Временного правительства или одевание калош. Сократ в папахе взят так, что не видно папахи – зачем-то затемнены края! Люстры видел не все, но очень боюсь за них. Определенно хороши екатерининские из комнаты Татищева! – то, что по кадру и свету у нас не получалось! Вообще, ни черта в этой кинематографии не понимаю! Смотришь – на съемке хорошо, на экране – плохо, и наоборот!!! Помнишь, как замечательны были все люди в буфетной? Особенно женщины – на экране такая рвань, что смотреть нельзя! Ударницы на бильярде тоже. Бочкарева – очень слабая в натуре – здесь хороша. Правда, слегка «обаятельна». И вообще, как ни странно, облики производят впечатление обратное…» («Мраморная лестница как из папье-маше». А что мы могли, имея под руками скверную, маломощную пленку, слабый свет! И, как сказать, может быть, для пародийного портрета «восходящего по Иорданской лестнице Керенского» именно эта искусственность папье-маше более подходит, нежели драгоценная матовость мрамора.

А пышнохвостый бронзовый павлин. Сколько с ним было возни! Когда-то Потемкин подарил эти громадные затейливые часы «матушке Екатерине». Со времен Екатерины II механизм не работал. А нам нужно было, чтобы павлин распушил свой хвост, как Керенский. Мы вдвоем с Нильсеном долго крутили механизм – и своего добились. Павлин хвост распушил. Но свернуть его упрямый павлин не хотел.)

В связи с «подъемом Керенского» по Иорданской лестнице следует вспомнить и то, что приветствуют студента Попова – Керенского на лестнице те самые царские слуги, что были во дворце и при Николае II, и при Керенском. Разве этим не усиливается фарсовая подлинность снятой нами сцены!

Знаменитый режиссер в растерянности: «На съемке хорошо – на экране плохо!» А все дело в том, что это, по большей части, субъективное. Усталость, переутомленность. Ведь тяжесть мы взвалили на себя неподъемную. Снимали по трое суток, почти не отходя от кинокамеры.

«…А вдруг с коровами нет ни одного кадра!»

(Увы и ах! Огромная, кропотливая работа по съемке личного коровника Александры Федоровны Романовой из-за технического брака не дала для фильма ни одного кадра. Как мы огорчались тогда!

Две породистые коровы помещались на третьем этаже Зимнего дворца, по соседству с опочивальней императрицы. Доктора прописали Александре Федоровне парное молоко. Коров доили фрейлины императрицы. Не правда ли, забавная картинка? Сорвалось дело. Но в спальне у царицы нами была открыта не менее впечатляющая реликвия – икона, на которой Николай II и Александра Федоровна изображены в обличье святых. Этот факт божественного промысла царствующей четы оказался в поле зрения камеры Эдуарда Тиссэ.)

«…Шнейдеры напоминают вторую съемку Банковского моста. Только один общий план хорош. Да все крупные. Не знаю, как сошью. Выбрасывать жаль. И так летит много. Очень хорошо – Коновалов.

В общем выводы такие: последние части (штурм и съезд), Смольный, танки и боги, 4 июля (пулеметный полк и дворец Кшесинской, избиение), безусловно, хороши. За мной, как начинаю подсчитывать, будет. Есть очень хорошее. «Аврора» и броневики на ЦЭ. На одну картину хватает.

Ну, обнимаю тебя, мой дорогой, крепко, крепко. Не падай духом и вези воз. Вытянем? Вытянем!

Обнимаю крепко.

Твой бедный, дорогой учитель

б. режиссер С. Эйзенштейн

Сейчас звонила Ольга, [7]7
  Ольга Ивановна – первая жена Г. В. Александрова. – Ред.


[Закрыть] она уже разбирает материалы и передает тебе кучу всяких хороших вещей.

Новое знамя – зажелтите буквы.

Нет! Конечно, краски сгущены – все будет в порядке».

Никогда – ни до, ни после «Октября» мне не приходилось так адски трудиться. Эйзенштейн, уехав в Москву, оставил на мое попечение двух операторов – Тиссэ и Нильсена, которые, подобно тому как паровозные топки двух сцепленных локомотивов на крутом подъеме ежеминутно жаждут: «Угля, угля!», требовали от меня заданий, заданий и грозили, что в случае простоя сбегут. Сбегут два прекрасных оператора. А вся оставшаяся работа заключалась прежде всего в повышении качества будущего фильма. Спешка меня никак не устраивала. Ни одного кадра ни снять заново, ни переснять без моего участия было невозможно. Я разрывался на части. Ночами писал режиссерские разработки кадров, которые предполагалось сиять днем или вечером, а с утра до ночи в бешеном темпе решал организационные и творческие задачи, по нескольку раз в день выпрыгивая из павильона на натуру и с натуры снова врываясь в павильон[8]8
  Беспорядочное питание, сумасшедшие нагрузки сказались даже на моем молодом организме. Началась непереносимая зубная боль. Поскольку лечиться мне было некогда, я попросил стоматолога удалить мне шесть отказавших в самый напряженный момент зубов. Как я выдержал эту операцию, до сих пор не могу понять.


[Закрыть].

Я рвался в Москву: к дому, к монтажному столу. Нетрудно догадаться, что Москва не сулила передышки. За месяц с небольшим предстояло смонтировать сложный, двухчасовой фильм. Завершая картину, работали четверо суток без сна.

Седьмого ноября с утра подчищали смонтированный материал. Вечером во время торжественного заседания в Большом театре планировался показ фильма «Октябрь», а утром 7 ноября 1927 года состоялись открытые выступления троцкистской оппозиции. Представители оппозиционных сил с балконов домов обращались с речами к трудящимся Москвы, вышедшим на демонстрацию. Колонны пролетариев Москвы сметали троцкистов-крикунов со своего пути. Об этом мы узнали позднее: сотрудники Госкино, где мы работали, ни при каких обстоятельствах не должны были нас отвлекать, так как рассчитывали до семи вечера ради совершенствования фильма еще кое-что подрезать. В четыре в монтажную вошел И. В. Сталин. Поздоровавшись так, будто видит нас не первый раз, он спросил:

– У вас в картине есть Троцкий?

– Да, – ответил Сергей Михайлович.

– Покажите эти части.

Сталин, строгий, задумчивый, не расположенный к беседе, молча прошел в зал.

Механиков не было. Я сам пошел в будку и крутил ролики, в которых присутствовал Троцкий. Эйзенштейн сидел рядом со Сталиным. После просмотра И. В. Сталин сообщил нам о выступлении троцкистской оппозиции, перешедшей к открытой борьбе против Советской власти, против партии большевиков, против диктатуры пролетариата, и заключил:

– Картину с Троцким сегодня показывать нельзя.

Три эпизода, в которых присутствовал Троцкий, мы успели вырезать. А две части фильма, в коих избавиться от Троцкого с помощью монтажных ножниц было затруднительно, просто отложили и перемонтировали эти части в течение ноября и декабря.

Вечером в Большом театре были показаны фактически лишь фрагменты нашего фильма.

Эйзенштейн, страшно взволнованный, взъерошенный, уже сидел в кинобудке, а я, как и в декабре 1925, подвозил одну часть за другой.

На экраны фильм вышел в марте 1928 года. «Правда» сообщала: «100 кинотеатров РСФСР одновременно демонстрируют революционный боевик «Октябрь»».

Вокруг фильма развернулась дискуссия.

Фильм в главном горячо одобрила Н. К. Крупская. Она писала: «Чувствуется при просмотре фильма «Октябрь», что зародилось у нас, оформляется уже новое искусство – искусство, отображающее жизнь масс, их переживания. У этого искусства колоссальное будущее. Фильм «Октябрь» – кусок этого искусства будущего. Л. Толстой мерил художественность произведения тем, насколько оно способно «заражать» других. «Октябрь», несомненно, заражает. Оживают виденные в период революции сцены, лица… И работать начинаешь интенсивнее, точно захватила тебя напряженная революционная борьба и требует от тебя напряжения всех сил».

Для нас это была очень дорогая и весьма авторитетная оценка.

Весной 1928 года мы вернулись к съемкам фильма о деревне. Законченный фильм отправили в кинокомитет и ждали, что там скажут.

В это время Эйзенштейн, Тиссэ и я преподавали в Государственной киношколе. Однажды во время лекции в аудиторию вбежал дежурный и, бледный от волнения, сообщил, что нас просит к телефону товарищ Сталин. Мы с Эйзенштейном поспешили в канцелярию института.

– Извините, что я оторвал вас от занятий, – сказал Сталин. – Я бы хотел с вами поговорить, товарищи. Когда у вас есть свободное время? Вам удобно завтра в два часа дня?

На другой день ровно в два нас провели в кабинет II. В. Сталина. Встреча происходила в здании Центрального Комитета партии на Старой площади. Кроме Сталина в кабинете находились К. Е. Ворошилов и В. М. Молотов. Встретили нас тепло, по-товарищески. Все уселись на большом кожаном диване. Чувствовали мы себя просто, не скованно. Оказывается, только что фильм «Генеральная линия» смотрели члены Политбюро. И. В. Сталин, вспомнив о нашей с ним первой встрече, как со старыми знакомыми, заинтересованно и доброжелательно стал говорить о достоинствах и недостатках фильма. В основе его претензий к этой не по нашей вине затянувшейся на два года работе было то, что в ней нам не удалось масштабно показать размах дел по социалистическому преобразованию деревни.

Когда мы приступили к работе, в наличии была мечта о социалистическом преобразовании сельского хозяйства и первые, весьма скромные начинания, можно сказать, эксперименты с кооперированием крестьян и машинизацией сельского хозяйства. Ко времени нашего разговора с генеральным секретарем ЦК многое изменилось.

Пришло время, когда деревня должна была стать на путь широкого осуществления ленинского кооперативного плана. В декабре 1927 года XV съезд ВКП(б) в своем решении по этому вопросу записал: «В настоящий период задача объединения и преобразования мелких индивидуальных крестьянских хозяйств в крупные коллективы должна быть поставлена в качестве основной задачи партии в деревне» [9]9
  «КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК», т. 4. М., 1970, стр. 57.


[Закрыть]. После съезда еще более активно стала разворачиваться работа по подготовке условий, необходимых для перехода к массовой коллективизации. Государство усилило снабжение деревни сельскохозяйственными машинами и тракторами. Появились первые машинно-тракторные станции. Быстро росла сельскохозяйственная кооперация. Преобразование сельского хозяйства шло с большим размахом. Созданный нами в 1926 году сценарий оказался устаревшим, а название фильма «Генеральная линия» звучало несколько претенциозно.

Сталин, высказав эти вполне резонные соображения, предложил изменить название фильма. «Старое и новое» – это его слова, ставшие в конце концов названием картины.

Ко времени нашей встречи со Сталиным во всех инстанциях была согласована поездка Эйзенштейна, Александрова и Тиссэ за границу. И вот Сталин заговорил о нашем предстоящем отъезде. Заговорил со знанием дела.

– Детально изучите звуковое кино. Это очень важно для нас. Когда наши герои обретут речь, сила воздействия кинопроизведений станет огромной, – сказал он тогда.

– Значение советского киноискусства, – продолжал Сталин, – очень велико. И не только для нас. За границей очень мало книг с коммунистическим содержанием. Наши книги там почти не читают, так как не знают русского языка. А вот советские фильмы все смотрят с интересом и все понимают. Вы, киноработники, даже сами не представляете, какое ответственное дело на вас возложено. Относитесь серьезно к каждому поступку, к каждому слову вашего героя. Помните, что его будут судить миллионы людей. Нельзя выдумывать образы и события, сидя у себя в кабинете. Надо брать их из жизни – изучайте жизнь. Учитесь у жизни! А чтобы правильно разбираться в том, что видишь, надо знать марксизм. Мне кажется, что наши художники еще недостаточно понимают великую силу марксизма.

В заключение Сталин снова заговорил о нашем фильме:

– Жизнь должна подсказать вам концовку фильма. Прежде чем вы отправитесь в Америку, вам нужно поездить по Советскому Союзу, пересмотреть, осмыслить, сделать обо всем свои собственные выводы.

Этот совет через секретариат Сталина поступил к кинематографическому руководству, и мы отправились в киноэкспедицию по стране. В течение двух месяцев мы объездили крупнейшие новостройки. Увидели грандиозное строительство Ростовского завода сельскохозяйственных машин, нефтепромыслы Баку, домны завода имени Дзержинского в Днепродзержинске. Увидели бескрайние поля, тракторы и брезентовые палатки – так начинался зерносовхоз «Гигант».

В Муганских степях на границе с Ираном мы снимали массовую тракторную пахоту – подъем целины под посевы хлопчатника. Пятьдесят тракторов в работе. По тем временам – колоссальная сила!

Беседа со Сталиным и поездка по стране не только дали новую концовку нашему фильму, но и оказали большое влияние на восприятие всего, что мы впоследствии увидели в Европе и Америке.

В Ростове-на-Дону мы оказались летом 1929 года во второй раз. Впервые мы были там в августе – сентябре 1926 года. Тогда в погоне за солнцем и подходящей натурой съемочная группа «Генеральной линии» обреталась в пригородных станицах. Там среди холмов и глубоких балок Придонья снимались кадры, запечатлевшие мощь трактора. Именно там цепляли мы к чадящему «Фордзону» по полсотни телег и под улюлюканье станичных ребятишек и раз, и два, и три катили весь этот обоз в степь. Там же снимали сцену с кулаком, у которого Марфа просила на денек-другой сытого мерина.

Натуры на эту тему в донских станицах было с избытком. В сравнении с пензенскими деревнями тихий Дон был краем изобилия.

Эта первая поездка на Дон в 1926 году памятна мне еще и тем, что в киноэкспедиции я по ночам заканчивал сценарий «Бумажная лента». В основу его легла история, имевшая место в жизни. Ее мне рассказала девушка-сибирячка. С нее я писал образ главной героини фильма – Чижка.

Вкратце история, как она изложена в сценарии, такова.

Где-то в Сибири, на берегу реки, вдалеке от городов и селений стоит полустанок. Давно не проходили здесь поезда. Заброшено начатое строительство туннеля. Безраздельно владычествует здесь природа, в постоянном общении с ней проходит жизнь обитателей полустанка. Их двое: железнодорожный сторож, седой, как лунь, старик на деревянной ноге и его внучка. Зовут ее ласково и забавно – Чижок.

Короткие начальные сцены рисуют их жизнь, сложившуюся годами. Стоящий в избушке телеграфный аппарат давно бездействует, но вот молоточек приходит в движение, оно усиливается, затем катушка двигается судорожно, создавая ощущение тревоги, надвигающейся беды.

Надпись: «Задержите… Задержите поезд…»

Старик сторож входит в избушку, приближается к работающему аппарату.

Сторож на полотне машет красным флагом. Приближается поезд. Перед паровозом платформа. На платформе пулемет. У пулемета пулеметчики и офицеры. Офицер дает команду. Заработал пулемет. Погиб старик сторож. Поезд промчался мимо.

Вскоре тот же телеграфный аппарат приносит оставшейся одной на заброшенном полустанке девушке весть о победе революции. Чижок, заменившая деда, принимает телеграфные сообщения. На полках в сторожке стоят катушки телеграфных лент, как в библиотеке стоят книги. Это ее университет. Катушки разделены кусками коры. Над каждой группой этих катушек наклейка из бересты с надписью: «Борьба с разрухой», «Гражданская война», «РКП». А над полками висит большой пласт белой березы, и на этом пласту углем вырисован человек. Он поднял руку, он напоминает Чижку деда. Нарисовано не ахти как, под портретом подписано: «Ленин Ильич».

Осиротевшая девушка всей душой тянется к людям, мечтает о встрече с Лениным. Лицо Ленина, каким его представила Чижок, доброе, ласковое. Чижок разговаривает с рисунком, советуется с Лениным. Появляются признаки новой жизни, начинает оживать замерший полустанок: проходит первый поезд. Агитпоезд, украшенный лозунгами и плакатами, производит на Чижка сильнейшее впечатление.

Заманчивые приметы новой жизни усиливают стремление девушки увидеть Ленина. Появившийся на полустанке охотник протягивает Чижку листок. На обороте корявым почерком написано: «Потому как это есть наш вождь товарищ Ленин». Чижок закрыла глаза. Перед ней пронеслись созданные ее воображением портреты.

Чижок схватила горящий сук из костра и, как с факелом, побежала к сторожке. Вбежав, осветила свой рисунок огнем факела, долго сравнивала с тем, который подарил ей охотник, и сказала сидящим в сторожке гостям:

– Вот он какой Ильич Ленин…

Теперь Чижок целиком во власти своей мечты: побывать в Москве, у Ильича! Девушка проявляет инициативу, упорство, настойчивость – все бесполезно! Она пытается на ходу вскочить в проходящий поезд, но срывается, падает… Идет надпись: «А все-таки я уеду в Москву». Наступила зима. Застыла жизнь полустанка. Занесло пути. Реку сковал лед. Снег засыпал перевал. Словно сама природа «уговаривает» девушку остаться… Надпись: «Может быть, ты все же не поедешь, Чижок? Твои родные места прекрасны!»

Нет! Она уедет.

А однажды, придя в сторожку, она прочла на ленте: «В Горках под Москвой 21 января в 6 часов 50 минут вечера скончался Председатель Совета Народных Комиссаров Владимир Иль…» На этом месте лента застряла под молоточком. Чижок нервно посмотрела на стену и дочитала под портретом: «Ильич Ульянов – Ленин». Чижок, как мышь, забегала по комнате. В который раз она подбежала к стене, в упор посмотрела на портрет и спросила печально и ласково:

– Что же это ты, Ильич Ленин?

А с портрета Ленин улыбался все той же замечательной улыбкой.

Теперь уже воспринимается как естественная, внутренняя необходимость решение девушки поехать в Москву, увидеть места, где жил Ленин.

Но встреча с Москвой для Чижка не принесла поначалу радости. Перед девушкой ночной город. Идет дождь. Отвратительные гримасы нэпа. Столица предстала перед девушкой теми своими гранями, которые повернуты в прошлое. В огромном городе девушка, словно песчинка, втянутая в опасный водоворот…

Резким контрастом наступает солнечное утро. Это 1 Мая. Поток демонстрантов увлекает девушку, она видит лицо новой Москвы, к которой она так стремилась. Чижок с комсомольцами, с веселой молодежью.

Вот Чижок у стен Кремля. У Мавзолея. В состоянии радостного подъема девушка попадает на трибуны. Она обращается к народу, говорит о том, какие просторы открылись перед ней, говорит о новой жизни, о своей радости, о любви к Ленину.

Чижок говорит долго, вдохновенно, и слезинки волнения блестят в ее глазах.

С удивлением и гордостью слушают Чижка моряки, комсомольцы, рабочие, красноармейцы. Плачут, слушая, старики.

Чижок попадает в объятия комсомольцев, ее поздравляют, прикалывают ей значки. Пионеры повязывают ей свой галстук.

Идет надпись:

Ни хныка, ни хмури, ни лени.

Рвись к рычагу рука.

Мы помним,

Мы помним,

Мы помним, Ленин,

Твой боевой приказ.

Идут документальные кадры новостроек страны. А из них рождается обобщенный образ народа, воплощающего заветы вождя.

Возвратившись домой, Чижок видит, как ожил родной край. Кипит людской муравейник, взрываются гранитные скалы. Завершив сбойку туннеля, люди протягивают друг другу руки. Обнимаются, целуются – русские, монголы, украинцы, татары.

Момент открытия туннеля. Двинулся по рельсам первый поезд. А над туннелем портрет Ленина. Чижок смотрит на портрет. Чижок верит в будущее.

Вот такой необычный, не имеющий ничего общего с тем, что делали мы вдвоем с Эйзенштейном, сценарий написал я в течение лета и осени 1926 года. Черновые наброски сценария существовали и раньше.

Даже из этого краткого изложения видно, что автору «Бумажной ленты» в первую очередь хотелось показать рост человеческой личности. В сценарии почти нет действия, а есть попытка углубленного исследования индивидуальной психологии. И уж вовсе и в помине нет «аттракционов». Здесь выступало на первый план лирическое видение мира.

С фильма, сделанного по этому сценарию, начинается замечательный советский кинорежиссер Евгений Вениаминович Червяков.

После «Броненосца «Потемкин»» Эйзенштейн, Тиссэ и я стали преподавателями в 1-й Государственной киношколе (впоследствии она была преобразована в Государственный институт кинематографии), и там судьба свела меня с Женей Червяковым, который был студентом в мастерской Гардина. Годами он был старше меня, по служебному положению я был старшим, но это не помешало нам дружески относиться друг к другу. Червяков стал одним из первых убежденных сторонников показа в кино советской современности. При великой потребности в таких фильмах их в ту пору вовсе не было.

Я с чистой душой отдал Червякову «Бумажную ленту», и он в течение 1927 года поставил по нему фильм «Девушка с далекой реки».

Снимался фильм на Ленинградской кинофабрике в то время, когда мы там же штурмовали «Октябрь». Червяков приходил ко мне в гостиницу «Европейская», и режиссер со сценаристом по ночам уточняли и улучшали литературный материал первого червяковского фильма.

На роль Чижка Червяков взял семнадцатилетнюю студентку Розу Свердлову, которой удалось создать образ, слитый с поэтикой фильма.

Если бы мне довелось снимать фильм по написанному мной сценарию «Бумажная лента», получилась бы картина, не похожая на то, что сделал Червяков. Но я должен сказать, что работа Червякова «Девушка с далекой реки» меня удовлетворяла в главном. Он прочел, прочувствовал в сценарии самое его существо. Мне хотелось великие исторические события показывать в масштабе человеческой жизни. Не масса, а человек, индивидуальный характер становились для меня объектом художественного исследования. Пристальное внимание режиссера к внутреннему миру человека, к судьбе рядового участника коренной ломки старых жизненных устоев обеспечило фильму успех.

Евгений Червяков открыл жанр лирической кинопоэмы. Тогда же сложился и червяковский творческий коллектив – оператор Святослав Беляев, художник Семен Мейнкин работали с ним все последующие годы, вплоть до героической гибели Червякова зимой 1942 года под Ленинградом. Группа Червякова сняла такие известные фильмы, как «Мой сын», «Города и годы», «Заключенные», «Станица дальняя».

Сам факт написания мною сценария «Бумажная лента» говорил о плодотворном творческом кризисе, который настиг соратника Эйзенштейна. Увидев воплощенным на экране свой замысел, я обратил внимание на то, что в нем вовсе отсутствуют присущие мне от природы озорство и насмешливость, сатиричность взгляда на явления действительности. Тогда я принялся обдумывать свой следующий вполне самостоятельный сценарий «Спящая красавица».

В 1928 году наша троица в компании с начинающими режиссерами Георгием Николаевичем и Сергеем Дмитриевичем (братья Васильевы) отдыхала в Гагре. Васильевы только что закончили свой первый документальный фильм «Подвиг во льдах» и прицеливались сделать фильм художественный. Кстати, знали мы их давно. В Госкино у Эсфирь Шуб они постоянно занимались перемонтажом иностранных фильмов, и мы туда изредка наведывались. В Гагре, устав от споров о путях советского и мирового кино, я рассказывал им о замысле «Спящей красавицы». Этот фантастический сюжет крепко опирался на фундамент моих юношеских впечатлений об эпохе гражданской войны. Действие происходит в Екатеринбургском городского театре.

1917 год. Канун революции. На сцене театра идет балет «Спящая красавица». По ходу действия сказочная красавица засыпает. В это время на сцену выбегает рабочий-красногвардеец и объявляет, что в Петрограде победила революция. Буржуазная публика забрасывает вестника революции биноклями. А он с окровавленным лицом продолжает говорить. Через театр прокатываются события тех бурных лет. В нем размещается партизанский отряд – с семьями и всем скарбом. На пюпитрах сушатся пеленки. В медных тарелках литавр подходит тесто. Врываются белые, и закипает бой. В конце концов из хода событий, совершающихся в здании городского театра, можно понять, что революция победила окончательно. Театр заполняет новая публика – победивший народ. А на сцене, будто ничего и не происходило, просыпается красавица в балетной пачке и продолжает танцевать.

В этом сценарии я насмехался над искусством, которое проспало революцию, и ратовал за искусство, умело отражающее события современности. Классический балет тогда мне казался пережитком, ядовитым плодом дворянской культуры. Что было, то было.

«Спящую красавицу» я писал «для себя», исподволь обдумывая режиссерский план постановки фильма. Но тут подоспела заграничная поездка, и братья Васильевы, улучив момент, сказали мне, что хотят поставить по моему сценарию фильм. Поскольку они еще не делали художественных картин, Эйзенштейн и я написали рекомендацию, с которой пошли к руководителям Госкино СССР. Начальство не возражало против того, чтобы братья Васильевы снимали «Спящую красавицу». Однако заместитель председателя кинокомитета Ефремов, отведя меня в сторону, сказал:

– Ты сам спящая красавица. Когда начнешь снимать самостоятельно?

Мне ничего не оставалось, как бодриться:

– Скоро. Очень скоро. Пока буду за границей, напишу себе сценарий. А ребята пусть снимают.