Текст книги "Крик безмолвия (записки генерала)"

Автор книги: Григорий Василенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

3

Г оды словно промелькнули…

После возвращения из Германии последовало настойчивое приглашение поехать на работу в Калининград, бывший Кёнигсберг. Я просил дать мне отдышаться, однако меня уверяли, что лучшего места для отдыха, чем Калининградское курортное взморье, не найти. Даже расписывали уникальную Курскую косу, протянувшуюся узкой длинной лентой, отделявшей залив от моря, песчаные пляжи, к которым примыкают янтарные сосны и другие красоты этого края.

Для меня же этот переезд означал возвращение в Германию, порядочно приевшуюся за те долгие годы. Мне хотелось побыть дома.

Уговоры продолжались. Один из беседовавших со мной, видимо, любйтель рыбалки и охоты сказал, что залив богат рыбой, а на косе много дичи.

– Вот только обком партии наложил запрет на посещение косы. Даже туристам нужно истребовать разрешение, чтобы пройти по ней. Но думаю, вы найдете общий язык. Кому, как не вам, работать в Восточной Пруссии…

Уговорили. К тому же у меня не складывались отношения с тульским начальником – Полубинским, коньюнктур– щиком, с которым я работать не мог. В бытность Шеле– пина и Семичастного он нос держал по ветру, комплектовал руководящий состав только из комсомольских работников, претендовавших сразу на высокие должности, разгоняя и увольняя неугодных ему оперативников.

– Ты попал в тираж, – объявил он мне на первой же беседе. – Тебе уже за сорок.

– Что же я, лотерейный билет? Никому не нужная бумажка?

– У тебя с фронтовыми наберется на пенсию.

Разговор прервал телефонный звонок.

– Та ничего особенного, – отвечал Полубинский, откинувшись на спинку кресла с телефонной трубкой в руке.

– Отвоевался солдатик. Ха, ха, ха… Привезли в цинковом гробу. Много шума из ничего. Все будет в ажуре. На всякий случай пошлю наряд.

Я не мог больше слушать этот разговор. Видимо, у кого– то в обкоме вызвали беспокойство предстоящие похороны откуда‑то привезенного погибшего солдата. Вышел.

* * *

…Случилось неожиданное. Комитет госбезопасности возглавил Ю. В. Андропов. Нас, сорокалетних «стариков», оставили в покое. Полубинский стал слащаво заигрывать с теми, кому он объявил об увольнении, и запел по–другому, но оставаться с ним я не мог.

…Вскоре после переезда в Калининград, меня на беседу пригласил секретарь обкома, Коновалов Николай Семенович. В просторном, темноватом кабинете сидел за большим столом в белой рубашке при галстуке пожилой мужчина. Он не встал и не вышел мне навстречу, как это было везде в подобных случаях. По его жесту рукой я уселся в мягкое кресло. Беседа началась с рассказа о работе в ЦК партии и как его направили в Калининград. Потом он заговорил о бывшей Восточной Пруссии и проблемах обустройства Калининградской области, которые придется решать. Область была заселена переселенцами из России и Украины, однако долго они не задерживались. Как только осложнялась международная обстановка, особенно в Германии, сразу же ощущался заметный отток населения: контейнеры на железных дорогах разбирали нарасхват, бросали все и уезжали.

– Немцы здесь сидели столетия, постоянно угрожая Руси, но не знали, на чем сидят. Мы тут нашли нефть, добываем янтарь. Они загалдели о старинном Кенигсбергском университете, в котором преподавал Кант. Там мы открыли университет, восстановили зоопарк, отстраиваем разрушенный город.

Мне пришлось сказать, что Калининград все же производит впечатление запущенного города. Особенно бросается в глаза неухоженность района, застроенного особняками, коттеджами.

– Что вы хотите… Мы здесь еще и тридцати лет нет, – не совсем понравилось Коновалову мое замечание. – Когда я работал в ЦК, мне приходилось бывать с проверками в Туле. Старинный город с Кремлем, а как запущен. Я не видел нигде ничего подобного. А что там за магазины? Какие‑то забегаловки. Я стыдил тульских товарищей. А посмотри у нас… Одни «Дары моря» чего стоят, «Янтарь»… На диво всему миру.

Да, это были хорошие магазины, заваленные свежей рыбой и янтарными изделиями. Такими магазинами можно было гордиться. Коновалов спросил меня о работе. Оживился, когда я сказал, что воевал в Восточной Пруссии,

награжден медалью «За взятие Кенигсберга», пришлось работать много лет в Германии, в разведке.

– Поэтому и направили к нам. Кого же еще…

– Наверное. Дети посмотрели на дома с черепичными крышами и сказали: «Снова приехали в Германию».

– Нет, нет, – улыбнулся Николай Семенович. – В'наш Калининград. У нас тут агентура, безусловно, есть. Но вот что‑то разоблачений нет. Не может быть, чтобы немцы не засылали к нам агентов. Они спят и видят Кенигсберг и Восточную Пруссию. Здесь же короновались в замке прусские короли, отсюда совершали набеги на славян. А это славянские земли! От того замка остался только фундамент, а Пруссии больше нет.

Западные немцы, восточно–прусские землячества в ФРГ, постоянно напоминали о себе калининградским властям. Слали письма «бургомистру Кенигсберга» по самым различным вопросам. Требовали справки о работе, запрашивали сведения о родственниках, об оставленном имуществе и захоронениях. Не получив ответа, совершали нелегальные набеги из Литвы, раскапывали свои тайники, оставленные при выселении из Восточной Прусии, забирали посуду и другую утварь.

Немало приходилось заниматься проверкой сообщений о местонахождении янтарной комнаты. Приходили письма от бывших наших военнопленных из Польши, Г ермании, Австрии и даже Австралии, в которых авторы описывали, как очевидцы, где она зарыта немцами при отступлении, и даже прилагали схемы, как ее можно найти.

Один из авторов, поляк, утверждал, что ящики с янтарной комнатой закопаны в траншеях на вилле Коха. Виллу нашли. Там размещался детский сад, а двор, где в войну были траншеи, засажен фруктовыми деревьями. Никаких следов войны в окружении виллы не было. Да и сама вилла уцелела неповрежденной. Тем не менее решили проверить. Прокопанные шурфы ничего не дали. Другой автор писал, что может показать на месте, около королевского замка, где он засыпал ящики с янтарной комнатой. Его пригласили в Калининград. Я с ним поехал на место. Увы, он не смог указать, где стоял замок. Из‑под земли выглядывал только угол его фундамента, и он растерянно разводил руками.

Николай Семенович выслушал это с интересом и предложил активно искать комнату.

– Она где‑то здесь, – сказал Коновалов, —Не могли ее увезти отсюда немцы в суматохе.

Я тоже склонялся к этому, так как в то время немцам, конечно, было не до янтарной комнаты, да и крепость Кенигсберг они не собирались сдавать.

Начальник оборонявшейся крепости генерал Ляш 4 апреля 1945 года в обращении по радио к войскам гарнизона и населению Кенигсберга уверял:

«Для того, чтобы рассчитывать на успех штурма, русские должны будут стянуть огромное количество войск, штурмовой техники и артиллерии. Слава богу, они практически не в состоянии этого сделать».

А 9 апреля вечером Ляш заявил:

«Это невероятно! Сверхъестественно. Мы оглохли и ослепли от вашего огня. Мы чуть не сошли с ума. Такого никто не выдержит…»

В Кенигсберге осталась одна–единственная местная немка, женщина средних лет, бухгалтер жилищной конторы, не пожелавшая выехать из своего родного города в Германию. Мне приходилось с ней встречаться и беседовать. Хотелось понять ее, почему она так поступила. У нее были родственники в Западной Германии, однако ехать туда она не собиралась. Она хорошо, даже без акцента, говорила по–русски, была довольна жизнью. Ее никто не притеснял. Наоборот, сослуживцы относились к ней с большим уважением, как к какому‑то уникальному явлению всего Калининграда. Я об этом тоже поведал Николаю Семеновичу.

Прощаясь, он даже рассказал мне анекдот, который, видимо, по его намекам, я должен был передать Палкину, моему начальнику.

«Встретились двое. Разговорились. – Чем занимаешься? – Работаю. – Где? – В научно–исследовательском институте. – Что же ты там делаешь? – Как что? Занимаюсь новым направлением в науке. – Но, позволь… – усомнился собеседник, зная своего знакомого… – Понимаю… Я тебе поясню и ты все поймешь. Толкать вперед науку я не могу. Г олова не начинена соответствующим материалом. Назад толкать науку невозможно, сам понимаешь. Мне остается толкать ее в бок. Что я и делаю».

Николай Семенович тихо, с хрипотцой рассмеялся, но глаза его оставались бесцветными.

В Управлении меня поджидал Палкин. Он поинтере–совался, о чем шел разговор у секретаря обкома. Я рассказал и он облегченно вздохнул.

На другой день Коновалов срочно вызвал Палкина к себе. «Наверное, что‑то случилось», – подумал я. Алексей Петрович, как всегда, нервничал. Ему не хотелось к нему идти, но послать кого‑то вместо себя в этот раз он не мог. Иногда он направлял Ломакова Виктора Алексеевича, своего зама или меня, сославшись на болезнь или неотложные дела.

– Вы знаете, что дом залило водой? – спросил его Коновалов, как потом рассказывал мне расстроенный Алексей Петрович.

Палкин ответил, что ему ничего не известно. Коновалов отчитал его за то, что он ничего не знает, что творится в городе.

– Что же это за контрразведка? – возмущался он. – Построили новый дом и перед заселением кто‑то с верхних этажей затопил все квартиры подъезда. Весь город знает, а вы не знаете. Как прикажете это понимать?

Палкин пытался объяснить, что это не дело контрразведки. Строители должны нести ответственность или же те, кто принимал дом. Коновалов настаивал на своем: «Должны знать». Приказал расследовать, квалифицировав чью‑то халатность или безответственность вредительством.

– И про собаку не знаете?

– Нет, – ответил Палкин. – Что за собака?

– Это я у вас должен спросить. Что же это за служба, ничего не знает, – сокрушался Николай Семенович.

Оказывается, в его приемную позвонил с вокзала какой‑то полковник, направлявшийся в отпуск. Полковника с собакой не пускала в вагон проводница. Жена с собакой стояла у вагона, а полковник побежал звонить секретарю обкома, так как ни бригадир поезда, ни дежурный по вокзалу не могли разрешить этот инцидент. Из‑за этого даже задержали отправление поезда.

– Расследовать и доложить, – приказал Коновалов. – На железной дороге должен быть порядок. Нарушение графика движения поездов – это тоже вредительство. А вы не знаете…

Алексей Петрович принял указание к исполнению, однако посмел заметить, что у нас нет вагонов для перевозки собак, как это принято в других странах. Однако Николай Семенович это весьма существенное разъяснение не принял во внимание.

Когда пришло время для докладов о «вредительстве» в доме и о собаке, Палкин позвонил Коновалову, однако, тот его не принял, а на следующий день пожелал заслушать меня по результатам расследования.

Алексей Петрович сидел за столом сам не свой. Даже попросил у меня закурить.

– Иди, тебя приглашает. Доложишь, что виноваты строители и железная дорога. Вот тебе справка, тут все написано.

По неизвестным мне причинам Палкина он не терпел. Целый год он не вручал • ему какую‑то медаль, которой был награжден Алексей Петрович. В Комитете знали об этом, однако никто не решался позвонить Коновалову и напомнить, почему он задерживает у себя награду.

Николай Семенович принял меня без задержки, как только доложила ему секретарша. Мне показалось, что он побледнел, говорил с хрипотцой, тихо. Может, ему не здоровилось? Никаких замечаний от него я не услышал, кроме того, что контрразведке надо знать все.

Я попытался ему объяснить, чем занимается контрразведка в закрытой для иностранцев пограничной области, по соседству с Польшей, о контакте с контрразведкой Ольштинского воеводства, рассказал об имеющихся материалах в отделе, над которыми работаем. Он не знал о задержании лодки с супружеской немецкой парой из ГДР в нейтральных водах балтийского побережья и передаче их властям ГДР.

Николай Семенович запомнил, что я работал в разведке и, наверное, это обстоятельство заставляло его несколько по–другому, чем к Палкину, относиться ко мне.

– Значит, разведчик… Как‑нибудь на досуге потолкуем.

– Не возражаю.

– Расскажешь, как там немцы… Надеюсь, вы имели на той стороне своих людей?

– Имели.

– Русские прусских всегда бивали, русские в Берлине бывали, – многозначительно заметил Николай Семенович.

Иногда, минуя начальника Управления, он звонил мне напрямую и требовал доложить, почему кого‑то пускаем или не выпускаем из закрытой области? Он все хотел знать и чтобы все делалось только с его разрешения или санкции…

Не уступал ему и Ломаков, умевший убедительными

доводами отстоять свою точку зрения. Он его тоже часто приглашал с докладами и относился к нему с уважением.

4

Рассказывать Коновалову, «как там немцы…», пришлось только однажды. Меня не пускали на Курскую косу в воскресенье. Машина стояла у шлагбаума, милиционер рассматривал мое удостоверение. Вдруг подъехал на «Волге» Николай Семенович, милиционер поспешил поднять шлагбаум. Он велел пропустить меня, предупредив, чтобы я ехал за ним. Мы долго с ним гуляли в лесу. Рядом плескалось прохладное море, а по другую сторону – залив.

– Так, как там немцы, Алексей Иванович? – напомнил мне Николай Семенович.

«Поэт Федор Иванович Тютчев, – хотел я начать со вступления, – в письме из Мюнхена, где он служил в Русской миссии, в феврале 1846 года писал домой: «Недавно я получил значок за пятнадцать лет жизни – и каких лет.' – Но уж раз мне суждено было их пережить – примирился с жизнью и со значком – каковы бы они ни были. Кабы только можно было знать…»

Я примерно то же мог сказать. За десять лет службы в Г ермании, за десять лет жизни, получил значок. Если бы можно было это забыть… Если бы не давали значка, нечего было бы вспоминать. Хорошо, что человеческая память способна многое забывать. На этом можно было бы и закончить, но Коновалов ждал. – После войны, – рассказывал я Николаю Семеновичу, – которую закончил на Эльбе, в небольшом городке – Бург близ Магдебурга, дивизия возвращалась в древний Полоцк и я вместе с ней покинул Германию и не думал, что мне придется возвращаться. Однако, после окончания факультета иностранного языка пединститута и специальной Высшей школы, готовившей разведчиков, я снова оказался в Восточной Германии, ставшей к тому времени Германской Демократической Республикой. Прибыл, когда еще можно было трамваем или автобусом проехать в Западный Берлин без всяких пропусков. Нередко я ходил пешком через Бранденбургские ворота в Тиргартен мимо сожженного и разрушенного рейхстага, встречаясь там с нужными службе людьми. Таких людей разведка постоянно ищет. Далеко не все подходят ей и далеко не все идут с ней на

сотрудничество. Нелегкая и неблагодарная эта работа с подстерегающими опасностями и неудачами, особенно на первой стадии ее освоения. Но когда в нее втягиваешься с полным напряжением духовных и физических сил, то уже как будто и не мыслишь себя на другом поприще. Наверное так думает парашютист, привыкая к своей профессии, полной трагических случайностей. Правда, парашютист с облегчением приземляется на своем поле, разведчик же рискует приземлиться на чужом поле, за решеткой.

Чтобы добраться до цели, найти человека, который бы давал нужную информацию, разведчик всегда находится в поиске, перелопачивает множество «объектов», пока не найдет, на ком остановиться.

С одним из таких «объектов» нашей заинтересованности, вытекающей из поставленной перед службой задачей, был проживающий в провинции Мекленбург учитель, я и поехал к нему, чтобы познакомиться с ним. Идти домой я не решался, можно было получить от ворот поворот с первого шага и загубить проделаннук^работу, поэтому надо было где‑то встретиться «случайно», не вспугнув его, установить с ним отношения, которые бы позволяли перевести их на деловой контакт. Для этого необходима была основа обоюдной заинтересованности в таком знакомстве, вплоть до каких‑то общих интересов, не исключая увлечение филателией, рыбалкой или чем‑то другим.

Подступиться к герру учителю немецкого языка и литературы, которому было за шестьдесят, было не так‑то просто.

Приехав в один из небольших городов округа Нойбран– дербург, что севернее Берлина, я сразу почувствовал не совсем понятный мне диалект, на котором говорили местные жители. Это обстоятельство как раз я и избрал одним из предлогов знакомства с учителем.

Я предполагал обратиться к нему за помощью в освоении местного наречия, поскольку предстояла продолжительная работа в Мекленбурге. И мне крайне это нужно было. Оставалось определиться с местом, где можно познакомиться по задуманному мною плану. Дом учителя отпадал, место работы – школа тоже не подходила. Вступать с ним в разговор на улице в городе совсем никуда не годилось. Один его строгий вид, каким он мне представлялся, заставил искать что‑то другое. Кафе, пивные и рестораны он не посещал. Солидный немец, надменно посматрива

ющий на все, что проповедовала новая власть, предостерегал меня.

После работы в определенные часы он отправлялся на вечернюю прогулку в парк. Парк был не такой большой и я остановился на нем, в надежде встретиться там. Однако мои вынужденные долгие прогулки несколько дней подряд разочаровали меня. Учителя я не встречал, но зато основательно исследовал парк, побывал на его главной исторической достопримечательности – высоком холме, где была похоронена герцогиня. Под куполом ротонды – белокаменное надгробие, – лежавшая на постаменте женщина. Старинная скульптура, изваяние итальянской школы, казалась мне выдающимся творением художника. Лицо и фигура выражали скорбь и, наверное, никого ке оставляли равнодушным, это работа талантливого мастера. Я долго не' мог отрешиться от холодного мрамора, от запечатленного в нем бытия смертных.

От этого памятника тянулась заросшая по обе стороны высокими кустами аллея, уводившая в примыкающий лесной массив. По ней я и пошел. Уже где‑то на середине из кустов неожиданно выбежала навстречу мне черная овчарка и остановилась передо мною, в трех–четырех метрах, навострив уши. Я тоже остановился, полагая, что она побежит дальше по аллее, минуя меня. Впереди и позади не было ни души. Солнце уже скатилось за макушки деревьев, чувствовалось приближение вечерней прохлады в зарослях.

Похоже было на то, что овчарка меня сторожила, наблюдая за малейшими моими движениями. Не знаю сколько это продолжалось и как долго я должен был оставаться в таком положении. В заднем кармане брюк лежал пистолет и я на всякий случай, прежде чем шагнуть вперед, решил достать его, незаметно, как мне казалось, отводил руку назад. Овчарка тут же насторожилась и готова была к прыжку. Пришлось отказаться от этого намерения и выжидать пока уступит она мне дорогу. Собака, видимо, почувствовала мою робость перед ней, мою нерешительность, хотя я и пытался не показать этого.

Я не знал, что и как нужно было ей сказать на немецком, чтобы она ушла с дороги. Мне показались эти минуты слишком долгими, а агрессивность овчарок, насмотревшись фильмов, когда немцы с ними преследовали партизан и как они рвались по следу уходивших, живо представились в эти минуты. Все это сдерживало меня от решительных

шагов. Я оказался в положении японца, исповедующего «Дзэн», если пошевелиться при самой большой неожиданности – это и будет «Дзэн». А я не мог даже что‑то сказать.

Наконец вдали показался мужчина, шедший довольно медленно по аллее мне навстречу. По мере его приближения, я увидел у него в руках поводок. Значит, хозяин собаки, но он не торопился ее окликнуть. Подойдя поближе, он увидел эту немую сцену, что‑то сказал овчарке и она отпустила меня, пробежав совсем рядом. Я все еще стоял на месте и хотел высказать ему свое неудовольствие.

– Guten Abend, – поздоровался он со мной. И тут же сказал, что она бы не тронула меня. Просто ждала его, чтобы услышать от него как ей поступить.

– Так обучена, – промолвил пожилой подтянутый герр.

Мне все же хотелось выговорить ему, чтобы он не

отпускал от себя так далеко собаку.

– Как же должен в таких случаях поступать ее пленник? Ждать, пока подойдет хозяин?

– Не останавливаться, не показывать вида, что вы ее боитесь.

Передо мной стоял высокий немец, худощавый с впалыми щеками и с впалым животом, редкие седые волосы с прямым пробором были гладко зачесаны назад. Все совпадало с моим представлением об учителе. Упускать такой момент было нельзя, хотя я еще сомневался, тот ли это человек, которого я искал. Он, конечно, понял, что имеет дело с иностранцем, а точнее с русским. От этого было никуда не уйти с моим произношением.

– Да, но вы поймите положение человека, который на безлюдной аллее встречается с таким грозным зверем и не знает, что сказать. Не навредил бы я себе, если бы заговорил?..

– Пойдемте со мною и вы убедитесь какая умница Сузи.

Я согласился. Мы шли по аллее, овчарки не было. Потом она вернулась, меня не тронула, но все время была начеку, следила за каждым моим движением. Вышли из парка. Я извинился за свое произношение и сказал, что с трудом понимаю наречие сюсюкающих мекленбуржцев.

– Так же как моя дочь украинцев.

– Она знает русский?

– Преподает в школе.

– Учительница?

– Да. У нее нет практики разговорной речи на русском. Довольно трудном…

– Мне тоже не достает практики.

– Вы говорите ziemlich gut deutsch, aber wie Ausländer {Вы довольно хорошо говорите по-немецки, но как иностранец. }

С тех пор я навсегда запомнил слово ziemlich, которое

почему‑то отсутствовало до этого момента в моем словарном запасе. Я не согласился с его оценкой моего немецкого, сказал, что мне далеко до этого и хотел бы брать уроки.

Немец подумал и промолвил, что аналогичное желание и у его дочери, поэтому можно скооперироваться.

Мне как раз это и нужно было. Так мы дошли до дома, где он жил. Овчарка сама открыла калитку и сразу же от нас убежала.

– Эрнст Моритц, учитель, – прощаясь, представился он мне.

Я ему сказал, что работаю в советской военной администрации. Занимаюсь вопросами, связанными с поддержанием контактов с местными властями и населением.

– Вы военный? – последовал неожиданный для меня вопрос.

– Да, майор Воронов, – назвал я свой псевдоним.

Учитель сразу как‑то подтянулся, чуть ли не щелкнул

каблуками и вытянулся в струнку. Настоящий немец. Видимо он был рядовым или унтер–офицером. Знакомство состоялось, но меня не устраивала неопреденная концовка, поэтому я спросил:

– Вы не могли бы согласиться помочь мне в освоении местного диалекта?

Моритц уклонился от прямого ответа, но я заручился согласием навестить его дома в ближайшие дни, сказав, что ни разу не был в немецкой семье, в домашней обстановке.

– Приглашаю вас зайти ко мне в воскресенье в восемнадцать часов и мы обо всем договоримся за чашкой кофе.

На этом мы и расстались. Я позвонил начальнику, что с учителем познакомился.

– По намеченному плану?

– Овчарка помогла.

– Что? – удивился начальник. – Овчарка?..

¹Вы довольно хорошо говорите по–немецки, но как иностранец.

– Да, да, я потом расскажу.

– Ну, ладно, отдыхай.

Я с облегчением вздохнул. Но не надолго. Надо было, готовиться к встрече с учителем в домашней обстановке, что не только осложняло предстоящую беседу, но и могло раскрыть перед домашними, а может и знакомыми связь учителя с советским офицером. Лучше бы этого не делать. В какой‑то мере нарушалась конспиративность начатой работы. А это крайне нежелательно в разведке.

Идти к учителю литературы, размышлял я, надо конечно не только с каким‑то представлением о творчестве Гёте, Шиллера, Гейне, но и что‑то знать о «Песне Гильдебранда» и «Песни Нибелунгов», героическом эпосе, т. н. минензон– гах; рыцарской лирике, литературном течении «Буря и натиск» и кое‑что другое из обширнейшей библиографии. В институте я читал увлекательные приключенческие романы и рассказы Карла Май, знал его краткую биографию, выходца из бедной семьи ткача. Он стал учителем, сидел в тюрьме, редактировал журнал, путешествовал по Азии и Америке. Его пацифистские взгляды, обличение колониализма и порядков пришлись не по вкусу фашистской идеологии и он был предан запрету. Однако книги К. Мая переведены на 26 языков, а тираж его семидесяти томов достиг шестнадцати миллионов экземпляров. Это была моя козырная карта на тот случай, если речь зайдет о литературе. Вместе с этим я намеревался испытать и учителя, его познания в русской литературе и отношение к ней.

В назначенное время, ни минутой раньше, ни минутой позже, я постучал в дверь. Моритц, словно стоял под дверью в ожидании гостя. На пороге я увидел овчарку, сопровождавшую меня в квартире. Хозяин познакомил с женой, пожилой седой немкой, в фартуке, накрывавшей стол, и двумя дочерьми – Ингой, учительницей, и младшей – Тони. Место ее работы я сразу не разобрал. Комната была обставлена удобной мягкой мебелью, пол, натертый мастикой, блестел, но чувствовался неприятный запах, к которому хозяева, видимо, принюхались. Меня усадили в мягкое кресло, в котором я утонул. Справа и слева уселись дочери, а у моих ног улеглась овчарка, положив голову на лапы. Она меня сковывала. Я заметил, что Сузи караулит каждое мое движение, водит глазами, наблюдая за мной. А хозяева словно этого не замечали. Я вынужден был

заметить, что, очевидно, их любимица заприметила меня и прислушивается к каждому моему слову.

После этого учитель позвал овчарку к себе. Она неохотно пошла за ним в соседнюю комнату, где он ее и закрыл. Меня угостили весьма скромным немецким ужином (АЬепс1Ьго1) и черным кофе без сахара и сливок. Белые чашки были массивными, тяжелыми и мне показалось, что в другой посуде кофе был бы совсем безвкусным. Хозяева пили его смакуя, с наслаждением. Инга хорошо владела русским языком, даже многое говорила без акцента. Ей было под тридцать, она была не замужем и по–моему в помощи в освоении русского языка не нуждалась. Правда, в разговоре подыскивала какое‑то русское слово и на это время замолкала, как и я поначалу не всегда находил эквивалент тому, что я хотел сказать на немецком. И тем не менее она проявила ко мне повышенное внимание, ухаживала за мною за столом, занимая разговорами на русском языке о фильмах итальянского и французского производства, что должны были заметить отец, магь, сестра. Несколько располневшая, с короткими крашеными волосами, с выпученными глазами, она все время улыбалась. Я подумал, что ей давно пора замуж. Мне пришлось принять ее предложение о взаимном партнерстве в развитии разговорной речи – она русской, я – немецкой.

Старый Моритц жаловался на то, что пришлось бросить всю мебель и многое другое в Бреслау, где они раньше проживали.

– Поляки отнеслись к нам, немцам, безжалостно при выселении. Мы унесли из дома только то, что уместилось на тачке и в рюкзаках. Шли долго пешком, пока не встретился на подводе советский солдат. Он нас подвез. Мы положили весь наш груз на повозку и километров двадцать пять шли налегке. Поляки ни за что бы так не поступили. Я пристально смотрел ему в лицо. Оно на моих глазах серело, наливалось злобой, презрением к каким‑то полякам. Мне было небезынтересно знать позицию старого немца без маски. Мне очень хотелось ему рассказать о миллионах беженцев у нас в войну и миллионах русских, украинцев, белорусов, которых выселяли немцы при отступлении и отправке рабочей силы в Германию, но пришлось воздержаться от этого^намерения.

Старая немка вздыхала, подсказывала мужу кошмар

ные подробности выселения немцев с территории, отошедшей Польше.

– Теперь вы будете иметь представление о немецком ■ужине и как мы живем, – сказал Моритц, —• после изгнания нас поляками.

О литературе и языке речь не заходила. Только Инга перебрасывалась со мной на русском, спрашивала вкусный ли кофе, который она сама приготовила. У меня сложилось мнение, что они имеют весьма смутное представление о наших классиках. Инга мельком упомянула Пушкина, Достоевского, Шолохова, не называя их произведений.

Я не стал разбираться в их познаниях русской литературы, дабы не ставить хозяев в неудобное положение. Да и пришел я с иной целью. Меня интересовали связи Моритца в Западной Германии, особенно одна из них, с тем, чтобы перепроверить имевшуюся на этот счет информацию и определить возможности Моритца в установлении контакта с этой связью.

В эту колею я и перевел без особого труда разговор. Моритцы вспоминали многие родственные связи в ФРГ и ГДР, но то лицо, которое меня интересовало, не называли, несмотря на все мое вынужденное любопытство их родословной. Постепенно раскрывался учитель, не воспринимавший новых порядков в школе и в отношении молодежи. От него требовалось то, что было противно всему его существу, но он затаился. Открывались производственные школы, набирались учителя из квалифицированных специалистов, а он был замешан на тесте старого пруссака.

По мере того, как на лице Моритца сгущалась тень, мне становилась неуютной большая комната, в которой мы сидели за круглым столом.

С развешанных на стене портретов и лиц хозяев, кроме Инги, смотрели чопорные лица с холодными глазами, твердившими, что в ФРГ все лучше: мебель, обувь, пиво, шерсть, овощи, маргарин и шмальц.

– В свое время Гитлер для меня был великим немцем, которому я поклонялся. Он остался бы божеством для нации, если бы не проиграл войну, – вздохнул Моритц.

Инга взглянула на меня, потом осуждающе на отца. Он замолчал. Она как бы извинялась за него.

– Может вам лучше переехать в Западную Германию? – с умыслом сказал я и уставился на Моритца.

О, нет, я останусь здесь, на шее у Ульбрихта, – ошарашил он меня своим ответом.

«Какой бы русский додумался до этого?» – подумалось мне.

– А дядя Карл хочет сюда переехать, – сказала Инга.

Я сразу же уцепился за дядю Карла. Ход разговора

давал мне повод для этого. Хотелось о нем все узнать, но пришлось сдерживать себя, чтобы не навлечь чрезмерной заинтересованности им.

Дядя Карл, двоюродный брат Моритца, владелец небольшой пекарни и собственного магазинчика, в котором он продавал хлеб в Кёльне, после войны работал в одном из федеральных ведомств, находившемся в этом же городе. Он был несколько моложе Моритца. Должность его в том ведомстве была на самой низкой ступеньке не на лестнице, а под лестницей. Он был что‑то вроде рассыльного или посыльного. Все совпадало с тем, что имелось у меня. Важно было выяснить, почему же он хотел переехать на жительство в ГДР. Весьма интригующее обстоятельство, которое неожиданно появилось и следовало учитывать.

* * *

…К нам подошел шофер Коновалова с термосом и чашками.

– Чайку, Николай Семенович.

– Перебил ты, Сашка, на самом интересном месте, но отказываться не будем. Наливай.

Мы уселись на поваленном дереве, пили крепко заваренный, обжигающий чай.

– Значит, дело шло к вербовке, как я понимаю?