Текст книги "Крик безмолвия (записки генерала)"

Автор книги: Григорий Василенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

25

Макс оказался Максимом Рябчинским, ловким дельцом коммерсантом–взяточником, занимавшимся не только устройством абитуриентов на учебу в институты, но и кадро

выми перемещениями должностных лиц: Началась документация его афер. Уж слишком вольно он провертывал сделки крупного масштаба, доставая, меняя, отправляя и получая вагонами из любой точки Советского Союза. Везде у него находились свои люди, такие же дельцы, как и он.

Макс все может! Эта «крылатая» фраза не безосновательно широко распространилась в крае, выползла за его пределы, доходила до Москвы. Многочисленные связи, занимавшие солидное положение, обязанные ему за оказанные услуги, выручали его, когда над ним сгущались тучи и каждый раз он ускользал как рыба из рук милиции и прокуратуры уже на стадии возбуждения уголовного дела.

Максим, с его плутовским взглядом, был неопределенного возраста. Помятая шляпа прикрывала плешивую голову. Все на нем было засалено, словно он работал в колбасном цехе мясокомбината. На его лице проскальзывала улыбка. К ней надо было присмотреться и тогда можно было заметить в ней язвительную насмешку над своей жертвой, которая сплошь и рядом попадалась в его сети. Он знал, что жертва будет о чем‑то просить помочь, решить какое‑то мелочное для него дело, а потом беспомощно трепыхаться в его руках. Максим знал повседневную житейскую прозу, как знает коммерсант конъюнктуру рынка и умело пользовался складывающимися обстоятельствами для того, чтобы нужных ему людей поставить в свою зависимость. В этом он находил торгашеское удовлетворение. Он знал, что о нем говорят: «Макс все может». И этим гордился. Те кто попадал к нему в клиенты, ему льстили, питая отвращение, как его нередко называли, к «жидовской морде», даже мыли руки с мылом после того, как он, уходя, протягивал свою костлявую руку с чувством вызывающего превосходства, а иногда и открытого пренебрежения к жалкому виду просителя. Но его клиенты вынуждены были не замечать этого, пропускать мимо ушей, подобострастно улыбаться, даже расшаркиваться перед ним.

Его визиты в кабинеты обычно кончались обменом записками. Ему давали в руки то, что он просил, зачем надо было ехать в Госснаб СССР в Москву, а он своими каракулями, как Распутин, писал записку на базу отпустить подателю, что он пожелает, добавляя «обслужить особо», если клиент того заслуживал.

Во время празднования 1 мая, 7 ноября он – незаметный мужичишка, какой‑то мелкий снабженец строительной организации появлялся у здания крайкома партии и расхаживал в поношенном плаще позади праздничной трибуны, украшенной красным кумачом и цветами, поздравляя партийных и советских работников. Он чем‑то напоминал бальзаковского ростовщика, у которого многие находились в заложниках.

Карманы его плаща были набиты маленькими чекушка– ми коньяка из сувенирных наборов. Он не только поздравлял, но и протягивал чекушку, как презент по случаю праздника.

Кто‑то ему вручал специальный пропуск к трибуне, куда приглашались горкомом партии только заслуженные люди, ветераны, передовики труда. Все удивлялись, как он мог проникнуть к трибуне, кто ему дал пропуск, но в этом никто не признавался. А Рябчинский чувствовал себя как дома, среди ответственных работников краевых ведомств.

Звонок Макса в любое учреждение и двери открывались, как по волшебной палочке. Его самого любезно принимали, выходили из‑за стола навстречу, не отказывали и тем, кого он называл.

Достаточно сказать, что он вмешивался в назначение должностных лиц даже такого ведомства, как Управление внутренних дел, вел переговоры с заместителем министра о назначении начальника этого Управления, предлагал свои кандидатуры, особое внимание уделяя ОБХСС. Документация взяточничества Рябчинского шла трудно. До него дошли слухи, что им занялась госбезопасность и он немедленно возбудил ходатайство о выезде в Канаду, к брату по частным делам, будучи уверенным, что это ему удастся. Единственное, чего он не учел – его выезда испугались многие, которым он оказывал услуги, доставал и ссужал все то, что казалось невозможно было достать ни на каких базах. Он знал много о многих и мог это выплеснуть за границей, а это было бы в то время подобно разорвавшейся бомбе. В выезде ему отказали. Рябчинский возмущался, грозил разнести всех в пух и прах и прежде всего крайкомовских работников, обещавших ему содействие.

Когда удалось задокументировать его взяточничество и пошли за санкцией на его задержание и производство обыска, прокурор в чем‑то засомневался, всего на несколько часов оставил у себя для ознакомления материалы дела. Рябчинский в это время побывал в прокуратуре.

Санкция на его арест была получена, но сам он в тот же день скрылся. Прокурор разводил руками. Удивлялись и в крайкоме, как это могло случиться. «Неужели?..» – недоговаривали многие. Его объявили во всесоюзный розыск, искали долго и упорно по всей стране несколько лет. Шли по следу, но Рябчинский уходил. Трудно было предположить и выдвинуть, как одну из версий, что он скрывается в Кремлевской больнице под дру! ими документами или на даче у одного из заместителей министра. Забеспокоились многие, хотели знать, как идет розыск. Задавали провокационные вопросы, надеясь что‑то выудить «новенького» о Максе. «Ни за что ; не найдете», – утверждали они, пристально заглядывая в глаза. И тем не менее его нашли, сообщили в милицию и прокуратуру о месте его пребывания, и он был арестован, проведено следствие и осужден народным судом.

Вскоре была объявлена амнистия для участников Великой Отечественной войны. Рябчинский не был на фронте. В войну он находился в Туркмении, однако его связи, которым он постоянно угрожал из камеры, добыли ему справку о награждении его медалью «За Победу над Германией» и он был освобожден из заключения. В этой справке сомневался прокурор. Больше того, возмущался и грозил привлечь к ответственности должностных лиц, подписавших справку, в частности военкома, но Рябчинский оказался сильнее прокурора.

Максу мог бы позавидовать сам великий комбинатор Остап Бендер. На Кубани, в теплом благодатном крае, где воткни оглоблю, вырастет тарантас, так же пышно расцветали коррупция и взяточничество, как зловредная амброзия, вызывающая аллергию у людей.

26

Трест нефтяников, в райцентре, куда устроилась на работу Ольга Найда, располагался в большом сером здании, построенном в конце пятидесятых годов с архитектурными излишествами, о которых писали газеты. Над двумя гранитными колоннами, украшавшими вход, зияла полукруглая ниша, а вверху громоздился церковный купол, увенчанный не крестом, а деревянным флагштоком с набалдашником, хотя флага на нем никто не видел.

В одно из воскресений под этим куполом отмечался профессиональный праздник нефтяников, как у строите

лей, учителей, милиции, словом, всех профессий, существующих в стране. На праздниках произносились торжественные речи, раздавались награды и премии, а потом устраивались концерты художественной самодеятельности, танцы и, конечно, мероприятия завершались выпивками в столовых и буфетах. Во время этих торжеств, своеобразной отдушины в повседневности, люди, позабыв на время все свои невзгоды, веселились, пели, танцевали, многие напивались до упаду. Водка была еще дешевой, пили много, больше чем могли, но меньше, чем хотели.

На вечер Ольга пришла со своим супругом Василием. Оба принаряженные, они впервые вышли, как раньше бы сказали, в свет, на званое торжественное собрание и концерт, чтобы показать себя и посмотреть на людей в новой для них организации. Так хотелось Ольге.

С докладом выступил управляющий трестом Г еннадий Иванович Гришанов, знающий свое дело, заслуженный специалист, довольно интересный мужчина лет пятидесяти, с умным проницательным лицом, не боявшийся высказать свое мнение, чем неизменно привлекал к себе аудиторию. Выступление он закончил пожеланиями здоровья всем присутствующим и успехов р увеличении добычи топлива на благо Родины. Раздались аплодисменты.

После доклада все повалили в столовую, где были сдвинуты рядами столы, собирались компании по отделам.

Ольга с Василием примкнули к сослуживцам по канцелярии, на ходу она знакомила его с теми, с кем работала. Он почему‑то дичился и на всех посматривал подозрительно, попав в незнакомый коллектив.

Со второго этажа, из зала, доносилась музыка трестовского духового оркестра. Оставшиеся там танцевали, сцена готовилась для выступления самодеятельных артистов.

Василий ни за что бы не пошел на вечер, если бы его не одолевало с некоторых пор затаенное недоверие и болезненная ревность к Ольге. Кто‑то ему на работе из сослуживцев, однажды увидев Ольгу и поговорив с ней, назвал ее вальяжной. Он не знал значение этого слова, но уловил в нем что‑то нехорошее. С тех пор Василий стал присматривать за женой.

Ольга в тресте с присущей ей природной сметливостью быстро освоилась, работа у нее спорилась и к тому же само окружение по сравнению с кирпичным заводом, заставляло ее следить за собою. Она попала совсем в другую среду, где все женщины увлекались косметикой, стреми

лись выглядеть привлекательными, заботились о своем гардеробе, меняли наряды, вели постоянные разговоры о портнихах, обменивались журналами мод.

Васька стал замечать перемены в заботах жены и почувствовал себя посторонним около нее, долго прихорашивавшейся по утрам у зеркала. Он не каждый день брился, заботился об одежде для себя и для нее только такой, которая бы дольше носилась, а Ольга хотя и робко, но заговорила о модах. И на празднике Найда чувствовал себя среди Ольгиных сослуживцев не в своей тарелке. Наглаженный костюм и галстук, завязанный комом сковывали его по рукам и ногам. Вид у него был довольно серьезный, особенно, если кто радушно раскланивался с Ольгой и говорил ей что‑то праздничное с комплиментами. Она, хотя и держалась за его руку, но ее подхватила праздничная атмосфера, раскованность, глаза искрились и казалось, что оторвись от тяжелой руки супруга, она гордо откинув голову, неузнаваемо закружилась бы с кавалером в упоительном вальсе «Сказки венского леса», забыв обо всем на свете, почувствовав себя свободной и счастливой в надежде на приход радости, как весны после зимы. Она уже и не выглядела девочкой–подростком, а находилась в расцвете своих лет с неповторимым русским лицом и характером тургеневских женщин. Ей мешала настороженность супруга, словно прислушивавшегося к каждому шороху в незнакомом ему помещении. Все это усиливало контраст между ними. Да по существу это так и было, поскольку он подозревал каждого, кто подходил к ним, в ухаживании за его женой. Добрые улыбки Ольги, которыми она награждала знакомых, злили его.

На лестничной площадке у входа в столовую им встретился элегантный управляющий, знавший Ольгу, как сотрудницу канцелярии, не раз бывавшую у него с разными бумагами. На нем был безупречно подогнанный серый костюм с голубоватым оттенком, белая рубашка и синий галстук с тонкой белой полоской наискосок. От него веяло чистой свежестью, как ранним утром на лугу, заросшим разнотравьем.

Ольга даже чуть оробела перед ним в присутствии Василия, выглядевшего рядом с управляющим – тюфяком, набитым соломой. Бывая в кабинете у управляющего, она робко улыбалась, не пропускала ни одного его слова и движения и однажды ушла от него с затаенном мыслью, что он ей нравится.

– Позвольте поздравить вас с нашим праздником и пожелать вам хорошо провести вечер, – обратился он к Ольге и ее супругу.

Ольга скромно улыбнулась своей притягательной улыбкой, поблагодарила управляющего, отметив про себя: «Заметил, не прошел мимо с кивком головой, а остановился и пожал руки».

– Кто это? – спросил Василий.

– Наш управляющий.

Она ожидала других вопросов, могло последовать и брюзгливое ворчание, так как должна была смотреть только на него, как солдат в строю по команде: «Равнение…», повернув голову на рядом стоящего.

– Оленька, дорогая, – окликнула ее председатель местного профкома Валерия Григорьевна, пожилая приветливая женщина с густой сединой в коротких волосах, – Я тебя попрошу – зайди, пожалуйста, к Геннадию Ивановичу, поставь ему в вазу цветы, поздравь еще раз с праздником.

У нее в руках была охапка красных гвоздик, которые она собрала со сцены, где сидел президиум, и раздавала заслуженным людям треста.

– Я бы сама к нему пошла, так у меня видишь сколько… И самодеятельность меня ждет.

– Он нас только что поздравил, – отказывалась Ольга в присутствии мужа, а сама хотела зайти к управляющему, показаться в каком ни на есть простеньком, но все же новом платье, которое ей очень нравилось.

– Оленька, ты сегодня такая нарядная…

После таких слов она согласилась, сказав Василию, чтобы он подождал ее в столовой. Ему ничего не оставалось, как уступить.

Ольга побежала с гвоздиками в кабинет управляющего, застала его там одного, сидящего за большим рабочим столом и, к ее удивлению, озабоченно дымившим в одиночестве сигаретой, с зажигалкой в руках. Он очнулся, когда Ольга по ковровой дорожке приближалась к нему. Гришанову было о чем подумать, даже в этот праздничный вечер. Жена с детьми жила в Киеве, прекрасном городе, на каштановой аллее, бывала у него наездами. Между ними шли бесконечные разговоры о переезде в поселок нефтяников на Кубань. И, она, кажется соглашалась с ним, но вернувшись в Киев, раздумывала. Не хотела оставлять там ухоженную квартиру, ссылаясь на свои болезни, на то, что

дочерям надо дать образование и находила много других причин, постепенно отвыкая от него, от необходимости жить вместе. Она приехала к нему на праздник по его настоятельной просьбе, но с ним не пошла, сославшись на то, что от самодеятельности ее тошнит.

– Позвольте вас поздравить с праздником, – чуть запыхавшись и покраснев, сказала Ольга, – пожелать вам здоровья, счастья, успехов, – забыв сказать, что от имени местного комитета.

Геннадий Иванович не ожидал такого жеста от молодой сотрудницы. Вышел из‑за стола, с благодарностью принял цветы и хотел ей сказать: «Душа моя каменоломня, где все разбито на куски».

На круглом журнальном столике в углу чернела бутылка шампанского с серебристой головкой и бокалы, прикрытые салфеткой, приготовленные на тот случай, если кто зайдет. Приход Ольги тронул его.

– Тогда уж и мне позвольте поблагодарить вас. Прошу со мною по случаю праздника.

Ольга не отказалась от бокала шампанского. Она тоже не ожидала такого внимания от строгого начальника. Пожалуй, впервые Ольга выпила сухого игристого вина, а Геннадий Иванович, наверное, впервые так пристально посмотрел на нее, чем вызвал ответный взгляд несколько смущенный, но искренний и благодарный, дал ей гвоздику и после некоторого колебания поцеловал ее, но так, что невольно слились их губы. Получилось это как‑то само собою. Они потянулись друг к другу и оба почувствовали, что это было не протокольное легкое прикосновение.

Ольга сразу вышла из кабинета. Произошло то, чего она не ожидала, но целиком захватило ее воображение. Она шла к мужу, а колотившееся сердце охватил не совсем понятный тайный трепет.

27

Сочи… Теплое ласковое море, южное солнце, чистый горный воздух, субтропики влекут к себе людей на отдых и лечение. К их услугам дворцы–санатории, дома отдыха, туристские базы. Поднявшись на гору Большой Ахун, на верхнюю площадку смотровой башни, можно полюбоваться заснеженными вершинами Главного Кавказского хребта.

Многие же предпочитают вместо манящих далей рес

тораны «Кавказский аул», «Кубанский хутор», «Старая мельница» или >ке гостиницы «Жемчужина», «Камелия», «Светлана» и вовсе не отдых и лечение, а кутежи и азартные игры. В Сочи съезжаются не только туристы, но и классные картежники, играющие ва–банк дельцы, уголовники, воры, бездомные бродяги, чтобы погреть руки в благодатном уголке, щедро наделенном природой.

В курортных городах, кажется, всегда праздник, расслабляющий даже градоначальников, призванных строго блюсти закон.

По вечерам в ресторанах гремит музыка, курортники и приезжая публика веселятся, отводят душу. Но для этого нужны деньги, деньги, деньги! Добываются они разными способами. Их качество зависит от количества. За количеством гоняются многие в курортных городах. Трудно удержаться от этого в Сочи, Геленджике, Анапе.

Уже были проведены аресты работников Сочинского горкома и горисполкома, некоторых должностных лиц в Краснодаре, забили тревогу газеты о неблагополучном положении на Кубани, однако Медунов упорствовал, затеяв тяжбу с газетами, доказывая, что это отдельные свихнувшиеся личности, а не разложение кадров. Крайисполком не давал согласия на арест местных депутатов, на которых были возбуждены уголовные дела. Правда, прокуратура и следствие давали повод к сомнениям. Нередко следствие велось на крайне низком профессиональном уровне. К тому же действовали скрытые пружины и телефонное право, по которому арестованных освобождали из‑под стражи за «недоказанностью» преступления. Прокурор разводил руками, оправдывался: «Арестовали преступника, а не смогли доказать». Только на Кубани в камерах следственного изолятора устраивали новогодние елки с шампанским и коньяком, тюремщики приносили осужденным к высшей мере одежду и холодное оружие и даже выпускали из камер смертников. Многие материалы следственных дел указывали на срастание милиции и работников прокуратуры с уголовными элементами, тысячи дел прекращались без должного расследования с мотивировкой: «из‑за отсутствия состава преступления» с тем, чтобы снизить процент роста уголовных преступлений в крае, однако даже при таком искусственном занижении не удавалось спрятать то, что выпирало на поверхность. Можно было, конечно, ничего не замечать, уподобясь страусу.

Сергей Федорович обращался к секретарю ЦК Зимя–нину, ища у него защиту от необоснованных, как он считал, нападок журналистов. Михаил Васильевич каждый раз обещал разобраться, однако все шло своим чередом, газеты не сдавались, противостояние ужесточалось.

Еще в 1921 г. В. И. Ленин предупреждал: «Надо уметь признавать зло безбоязненно, чтобы твердо повести борьбу с ним». Недостатка в цитировании Ленина не было, а вот эти слова в докладах и выступлениях не приводились. А между тем накопление массы зла приближалось к критической отметке. Бурлило общественное мнение в Геленд– жике, ветераны готовы были выйти на баррикады. Изучение причин недовольства горожан вывело на коррупцию и взяточничество в системе торговли, на махровый бюрократизм властей и властного первого секретаря горкома КПСС Н. Погодина, возомнившего себя удельным князем в районе. Ни прокуратура, ни милиция не могли вскрыть преступный клан, захвативший трон в тресте ресторанов и столовых Геленджика, на котором царствовала Бородкина. Уголовные дела на нее прекращались и бесследно пропадали в прокуренных кабинетах, милиции. Поэтому следствие по уголовному делу на Бородкину – «Железную Беллу», приняло к своему производству Управление КГБ края.

На допросах Бородкина устраивала следователю концерты, давала путаные показания, что наводило следствие на мысль о преднамеренном сокрытии своего прошлого: происхождение, места и года рождения, родителей, близких родственных связей. В тумане была ее жизнь во время войны. Кто же она «Железная Белла»?

Удалось установить, что Бородкина, она же Король, Айзенберг, Крамская, Потапова Белла, а по паспорту Берта Наумовна, 1927 года рождения, в действительности является Брандой Наумовной, 1923 года рождения, еврейкой, что она весьма тщательно скрывала от окружения, утверждая, что она русская. Кочевала, не имела постоянного жительства, но большей частью жила в Одессе, задерживалась немецкой комендатурой, на допросах подвергалась истязаниям, однако была освобождена, устроилась или ее устроили в увеселительное заведение – кабаре, принадлежавшее румыну, сожительствовала с его соотечественником. Трудно было выжить еврейке в войну в Одессе. С этим нельзя было с ней не согласиться, но она выжила, несмотря на то, что немцы поголовно истребляли евреев. В поисках и добываниях средств к существо

ванию, как она показывала, приходилось разъезжать по оккупированной территории, бывать в разных городах.

Бородкина очень волновалась, теряла самообладание, когда следователь ставил ей вопросы о причинах задержания комендатурой, расстрела немцами или румынами ее мачехи и двоих малолетних детей. Она имитировала провалы памяти, то вдруг заявляла, что эс–эс никого не выдавала, признавалась в связи с румыном во время работы в какой‑то румынской оккупационной воинской части. Однако от подробностей уходила, что весьма затрудняло перепроверку ее показаний.

Настроение и поведение Бородкиной часто менялось. То она впадала в уныние и молчала, то играла роль невменяемой, то веселилась, разыгрывая сцену из периода службы в кабаре.

Однажды на допросе она решила удивить следователя тем, что в период оккупации со своим мужем якобы состояла в банде, занимавшейся грабежами и разбоем и поэтому приходилось выезжать на «гастроли».

Анализируя ее показания и некоторых свидетелей, у следователя возникали подозрения о ее сотрудничестве с немецкими и румынскими карательными органами. На эту мысль наводили и ее встречи с военным атташе посольства Греции в Москве и Риге, с бригадным генералом разведуправления Греции. Французские автотуристы предпринимали попытку получить информацию об обстоятельствах и причинах ареста Бородкиной через жителей Геленджика. В этой части многие вопросы остались не до конца выясненными, но они были сопутствующими, характеризующими личность Беллы. Что же касается системы взяточничества, по существу, ежемесячного обложения налогом своих подчиненных, торговых работников, то затруднений в документации у следствия не было. Бородкина не знала сколько у нее сберкнижек. У нее для памяти был список городов, в которых она разместила свои вклады. Изъятым у нее ценностям мог бы позавидовать ювелирный магазин. В тайниках откапывали стеклянные банки с «законсервированными» сторублевыми купюрами. Круг лиц, втянутых ею в свой клан, непомерно разрастался. Следствие забило тревогу. Уже более тридцати человек подлежали привлечению к уголовной ответственности и конца и края этому не было.

Казалось бы все это, разоблачение коррупции и взяточничества в Сочи, Геленджике, Кропоткине, в других местах

должны бы'ли насторожить и остановить многих от подобного промысла. Некоторое затишье наступило, но не надолго. Уголовная преступность на Кубани неудержимо ползла вверх.

Преуспевающие потомки Остапа Бендера парились в саунах, прохлаждались в море, загорали на сочинских пляжах, просчитывали ступеньки вверх по служебной лестнице.