Текст книги "Крик безмолвия (записки генерала)"

Автор книги: Григорий Василенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 27 страниц)

58

Началось жаркое лето. Дули пыльные суховеи, набегали грозы, обрушивая град на поля, мутными потоками наполнялись реки, размывая берега.

Кипели страсти на митингах, ораторы соревновались

¹До дна (нем.).

в проклинании всего того, что создавалось, строилось, защищалось за последние семьдесят с лишним лет, при которых они выросли, выучились, запустили первый в мире спутник, писали поэмы, восхваляя человека труда, бескорыстно работавшего на благо всего народа, стоявшего на страже отчизны. Рушили памятники, выкапывали останки павших воинов, подстрекали к братоубийственным погромам, полилась кровь живших в дружбе народов.

Раскручивающийся со страшной силой ураган, подхлестываемый газетами, радио, телевидением прорвался за пределы границ, загулял в ближних странах, разрушая и уничтожая все то, что создавалось после разгрома фашизма, к чему прикасалась рука победителя.

Буря докатилась до ГДР, откуда я получил письмо от моего знакомого немца.

Я с ним случайно встретился на стадионе в Берлине. Наши места оказались рядом. Он сидел слева от меня. Здоровенный, атлетического телосложения, средних лет, тяжеловат, с добродушными глазами. Его плотная фигуры – само спокойствие. Он как‑то сжался, уступая мне площадь моего места. Справа – худощавый, длинноногий, неподвижно застывший, с гладко зализанными на прямой пробор волосами, уставился на зеленое поле, где еще не было футболистов.

Стадион, залитый мягким майским солнышком, был до отказа заполнен. Наш «Спартак», приглашенный спортивными клубами ГДР на товарищеские игры, приуроченные к празднованию годовщины победоносного завершения войны, в этот день встречался с берлинским «Динамо».

В ложе находились члены правительства ГДР, внизу против нас, на скамейке у барьера сидели тренер и бессменный начальник «Спартака» – Николай Старостин, фанатик футбола, с которым мне приходилось не раз встречаться в заграничных поездках.

На стадионе перед началом матча царило праздничное ликование, разыгрывалась какая‑то лотерея под девизом «Дружба – Фройндшафт!»

Позади послышалась русская речь, я прислушался, обернулся и увидел через один ряд наискосок двух наших военных – майора и капитана в окружении немцев. Я же был в цивильном костюме и, кажется, ничем не выделялся среди немцев, заполнивших огромную чашу стадиона, неповторимо пеструю и красочную.

Наконец, команды выбежали на поле, капитаны обменялись вымпелами и игра началась.

Мой сосед слева, судя по всему, принимал меня за немца; поворачиваясь ко мне, отпускал реплики и замечания в адрес игроков «Динамо», не проявляя ни бурных восторгов, ни негодования, как это делали рьяные болельщики вокруг нас и на трибунах стадиона.

Болея за «Спартак», переживая его промахи, я тоже воздерживался от эмоций, тогда как на стадионе вспыхивали крики поддержки немецких игроков, свист, визг труб, топот ног и размахивания флажками импульсивных болельщиков.

Атаки «Спартака» сопровождались полной тишиной, стадион вокруг словно замирал на какое‑то время и вдруг взрывался, как только мяч переходил к немецким игрокам. Мой же сосед слева реагировал совершенно спокойно, тогда как правый вскакивал как по команде. Все это как‑то отвлекало от всего того, что происходило на поле. Обе команды показывали высокий класс игры, но отдельные игроки с той и другой стороны в порыве азарта нарушали правила, получали замечания, приносили извинения.

Вдруг (как это произошло, я не заметил) на поле повалился немецкий футболист и катался, корчась на траве, что не так уж редко бывает на футбольных полях.

Игрок «Спартака» протянул ему руку, но тот не вставал. Судья свистком остановил игру, однако, не находя нарушений правил, карточку не поднял. Его окружили немецкие футболисты, что‑то с пылом ему доказывали, а над головой «виновника» размахивали кулаками. Наши игроки поначалу не придали значения инциденту, оставались на своих местах, где их застал свисток судьи.

Я видел как встал, нервничая, Старостин, что‑то кому– то показывал рукой, видя как добрая половина динамовцев окружила судью и нашего нападающего. После этого спартаковцы стали подтягиваться к месту «происшествия».

На трибунах многие встали, стадион грозно гудел, призывно завывали трубы болельщиков, над головами пестрели флажки. Немцы защищали своего игрока. Атмосфера накалялась. Казалось, неминуемо должна произойти свалка на поле. Судьи не было видно. Торчала только его рука над головами.

Расталкивая плотное кольцо, судья предлагал убрать с поля все еще лежавшего игрока и настаивал на продол

жении игры. Никакие доводы и аргументы на него не действовали, хотя весь стадион «ревел».

Мой солидный сосед слева реагировал на все происходящее спокойно, даже не вставал, а сосед справа, стоя, усердно размахивал флажком над головой.

Настойчивые свистки судьи призывали продолжить игру. Невообразимый гам постепенно стихал. В это время я отчетливо услышал за спиной моего левого соседа довольно громкое «руссише швайн» и невольно оглянулся назад, ища глазами того, кто это сказал.

Молодой долговязый немец в замызганных кожаных шортах, наверное, доставшихся ему по наследству от деда, сложив трубочкой ладони у рта, горланил: «Руссише швайн, руссише швайн…»

Мне было до него не дотянуться. Позади нациста, как я считал, поглядев на него, сидели наши майор и капитан и, конечно, слышали его выкрики, однако почему‑то только довольно глуповато улыбались, что меня крайне раздражало.

Почти одновременно со мною повернулся назад и сосед слева.

Ему было ближе до них. Не вставая, он схватил кричавшего ретивого болельщика за грудки своей лапой, потянул на себя так, что тот зашатался, а потом с силой отбросил его на место, буркнув: «Halunke» (негодяй). Ошарашенный болельщик не сразу опомнился, потряс головой, наверное освобождаясь от искр, сыпавшихся из глаз. Притих, поправляя рубашку.

Придя в себя от неожиданной встряски, трусливо брюзжал, пока сосед снова к нему не повернулся и не погрозил ему увесистым кулаком.

Между тем игра на поле возобновилась и проходила с переменным успехом. Команде «Динамо», подбадриваемой тысячами болельщиков на своем поле, конечно, легче было играть, но «Спартак» под зорким наблюдением Старостина и тренера тоже действовал напористо.

– Рядом же сидят советские офицеры, фройнде, как же он посмел… – говорил с возмущением сосед слева. – Они же слышали. Треснули бы его по башке, стянули бы штаны и пустили бы по лестнице вниз. И были бы правы.

Я согласился с ним, высказал свое возмущение, одобрив его реакцию крепким пожатием руки.

Уловив мой акцент, поняв, что я не немец, он с некоторым удивлением рассматривал меня.

– Freund? – расплылся он в широкой улыбке, не выпуская моей руки из своей натруженной борцовской ручищи, сжимая мои пальцы так, что они побелели, но, очевидно, он этого не замечал и не ощущал. Я, пожалуй, впервые почувствовал, какие бывают большие и сильные руки и не мог представить, чем же занимается этот человек, кто он по профессии. Но был твердо убежден, что он рабочий, догадываясь не только по рукам, а и по тому, как он посадил на место того болельщика.

После матча, закончившегося вничью, мы спустились с ним вниз по ступенькам, вышли со стадиона как раз напротив развала, торговавшего пивом. Он пригласил меня разделить с ним компанию, сразу оговорив, как это принято у немцев, что он платит.

Мы уселись за столиком, пили из горлышка пиво – бокбир в темных бутылках с откидными пробками, закусывали горячими сосисками с обильной горчицей, совсем не похожей но вкусу на нашу острую, от которой перехватывает дух и текут слезы.

Так я познакомился с Герхардом Дерингом из небольшого городка Бурга, что вблизи Магдебурга на Эльбе.

Мне приходилось в нем бывать. В мае победного сорок пятого закончила свой боевой путь Орловская дивизия, которой впервые салютовала Москва. В ней я четыре года шел от стен Москвы, освобождал Орел, Брянщину и дальше Белоруссию, Польшу, Восточную Пруссию и так до штурма Берлина и выхода на Эльбу. Я вспоминал как нас встретил тогда Бург – белыми простынями из каждого окна, и каким буйным белым цветом нас ошеломила весна, какая звенящая тишина охватила нас в его городке после войны, как она пьянила солдат! Все это сблизило нас.

За столом немцы никогда не спешат, смакуют пиво. И мы с ним задержались. Герхард заведовал в городском муниципальном совете дорожным отделом, как специалист, мостивший много лет своими руками дороги из булыжника и брусчатки в гитлеровские времена. В Берлин приехал по каким‑то делам, выпало свободное время и он оказался на стадионе.

Когда Деринг начал рассказывать мне о себе, я пристально смотрел на его руки, думал, сколько же он уложил ими камней, увесистых булыжников, один к одному на городских улицах, на бесчисленных дорогах Германии, поддерживаемых в идеальном порядке.

Непривычно мне было каждый день усаживаться в кресло за стол, на котором стоял телефон, – посмеивался над собой Герхард. – Пальцы плохо сгинались, с трудом удерживали тонкую, легкую как пушинка, ручку, а к телефону я до этого вообще не прикасался. Нас у отца, рабочего обувной фабрики, было четверо. Большая семья, еле– еле сводившая концы с концами, в постоянной нужде, в заштопанных штанах и в колодках деревянных на ногах не только тех, кто мостил дороги. Геббельс выдавал деревянную обувь чуть ли не как поддержку нацией усилий Гитлера по завоеванию жизненного пространства на Востоке. Ели мы дома не сосиски с горчицей, а бутерброды с картошкой. По воскресеньям, когда я стал подрастать, отец давал мне из моего заработка пфеннинги, а иногда и несколько марок на карманные расходы. Покупал я на них в пивнушке лимонад, редко бутылку пива и резался в карты со своими приятелями до одурения.

– В сорок пятом пришли ваши, роте армее, – продолжал Деринг.– С опаской я выглядывал из окна на улицу в первые дни, боясь русского Ивана – большевика. Что только нам не вбивали в головы о нем Геббельс и Гитлер, Гиммлер и Геринг. Ну и компания же собралась… ,А все это оказалось враньем наци.

И вот тот, который кричал позади нас, недобитый наци, верноподданный Гитлера, так и остался с затуманенными мозгами. Я многих таких знал и знаю в войну и сейчас. Один такой в войну служил в СС. Он хвастался, сколько отправил русских в лагерный крематорий, рассказывал как там все было механизировано и как стерильно. В конце войны пропал, куда‑то сбежал, как я думал, а он прятался. Я его выследил и сдал советскому коменданту, военному.

– И как это ваши офицеры стерпели оскорбление? – недоумевал Деринг. – Майор и капитан… Молчали. На их бы месте я бы… – взмахнул он грозно кулаком.

Я тоже не мог этого понять. Их улыбки были совершенно неуместны, они раздражали меня, хотелось им высказать тут же, что даже немец возмутился. Однако пускаться в объяснение с Дерингом о русской загадочной душе, терпящей унижение и оскорбление, мне не хотелось, да и не уверен я был, что он поймет меня. Все это слишком сложно для понимания немцем, да и русским. Достоевский и тот не мог разобраться в русской душе. Дискуссии на эту тему часто вспыхивают, а потом затихают, но в них

привносится столько путанного и дилетантского, что в них трудно разобраться. Чаще всего русская душа подгоняется под ситуацию, которую отстаивает ученый муж, особенно сейчас.

– Нет Сталина, – сокрушался Деринг, посмотрев на меня, как я отнесусь к упоминанию его. – Я чту его, – с некоторым вызовом говорил он, – за то, что он свернул шею Гитлеру. Без него никто бы этого не сделал! Никто! Немцам Гитлер нравился. Они его на руках носили, кричали до хрипоты хайль Гитлер за то, что он обещал каждому лавочнику и мяснику имение в России, а русских превратить в рабов. Правда, к концу войны, почувствовав, что фюрер провалил все надежды завоевания мирового господства, потерпел полный крах и надо было как‑то спасаться на разбитом корабле, всполошились генералы, решили убрать любимого фюрера, который их вполне устраивал. Но как? Втихую, сами, без народа. А там, мол, придут американцы, англичане и все останется по–прежнему. Так он их всех переловил и повесил на крюках из бойни, на которых подвешивают туши. Должен сказать, что немцы великие мастера–мясники, умеют подвешивать, эсэсовцы и гестаповцы только этим и занимались не только дома, но во всей Европе.

Да, Деринг был прав, широкого, организованного сопротивления и подполья, выступавшего против фашистской диктатуры, в Германии не было. Отдельные, разрозненные группы ничего не решали. Отлаженная с немецкой педантичностью террористическая машина действовала безотказно.

Продолжая разговор о Сталине, Деринг похвалился приобретением его сочинений в нескольких томах, опять– таки в знак признательности ему за то, что он прикончил чудовище – Гитлера и разогнал всякого рода фюреров.

– Читаете? – спросил я его.

– Читаю.

– Зачем?

Не ожидал он от меня такого вопроса. А мне очень хотелось узнать, что же его интересует в сочинениях Сталина.

– Ищу и не нахожу ничего такого, за что вы его ругаете. Да не только вы.

Я хотел было попросить его продолжить эту мысль, а он, словно догадываясь, опередил меня своими рассуждениями.

– Живу я как при коммунизме. У меня все есть. Сбылась моя мечта. Купил ружье, занимаюсь охотой. Как вы думаете – где?

Я посмотрел на него, ожидая услышать что‑то сногсшибательное, пожал плечами. Он, довольный тем, что я ни за что не отгадаю, не торопился пояснить, что он имел в виду, с наслаждением потягивал пиво, посматривая на меня.

– В охотничьих угодьях, бывших, конечно, рейхсмаршала Геринга, того самого, который предлагал себя вместо фюрера, убежав от него из Берлина. Раньше меня и таких как я туда на пушечный выстрел, не то что с ружьем, с палкой не подпускали.

Об охоте он говорил увлеченно, вспоминал недавнюю охотничью вылазку и строжайшее соблюдение правил, а потом пригласил меня приехать на открытие охотничьего сезона. Приглашение я принял, побывал в кругу охотников, участвовал во всех церемониях и убедился, •что Герхард и в самом деле превосходный охотник. С той поры мы не раз с ним встречались и всегда он рассказывал своим друзьям, как мы с ним познакомились на стадионе в Берлине, как он принял меня за немца, как промолчали наши офицеры. Деринг так и не мог этого понять.

…Прошло немало лет. Я уехал из ГДР, потом снова возвращался и видел, как залечив быстро раны войны, стремительно развивалась республика, как менялись в ней люди, как менялась жизнь немцев, разделенных на два государства с противоположными идеологиями, отгородившись друг от друга высокой стеной.

Деринг оставался все тем же Дерингом, гордившимся тем, что наконец блокада изоляции ГДР была прорвана, ее признали почти все государства мира, приняли в ООН, на Лейпцигскую ярмарку съезжались все бизнесмены мира. Казалось, ничто не предвещало бури после того, как встретились Хоннекер и Коль и зафиксировали существование двух немецких государств – неизбежный итог войны.

По праздникам мы с Дерингом обменивались поздравительными открытками. Он присылал мне рождественские и пасхальные послания. А не так давно от Герхарда неожиданно пришло письмо. Он не забыл меня даже в такое смутное время, потрясшее наши государства.

Писал, что в мире прибавилось на одного немца, да еще под номером один. Такой чести, насколько он знает историю, еще никто не удостаивался в Германии, а в его

родном Бурге после объединения Германии объявился бывший группенфюрер, тот самый, заведовавший крематорием в лагере для советских военнопленных, которого он препроводил нашему военному коменданту, Теперь он проходу ему не дает. «Все возвратилось на круги своя», – сокрушался Деринг, описывая новые порядки. «Ружье мне придется продать, в те места нашего брата больше не пускают».

Между строк можно было прочитать и то, что не легко ему приходится – припоминают дружбу с русскими и даже грозят упрятать за решетку.

Он не жаловался, но как я понял, готов, покинуть Германию, наверное, совершенно не зная о том, что происходит У нас.

Мне хотелось ему помочь, но вскоре после получения этого письма. весь мир облетело известие – больной, престарелый Эрих Хоннекер, с которым обнимался «немец номер один», укрылся в чилийском посольстве в Москве. Началась тягучая возня, как его вытащить из посольства. Помогла «гуманитарная» медицина, выдавшая справку о вполне возможной транспортировке «здорового» бывшего руководителя ГДР– И его прямо из посольства перевезли в тюрьму Моабит,, где он уже сидел при Гитлере.

Другой изгнанник, укрывшийся в Москве, – генерал Мариус Вольф, много лет возглавлявший разведслужбу ГДР, про которого ходят легенды, не дожидаясь выдворения, .сам вернулся из Москвы в Германию, зная, что для него приготовлена камера в тюрьме. В ней он и. сейчас находится. Хотя мог бы воспользоваться переданным ему приглашением директора ЦРУ, уехать в. Америку и, безбедно жить с семьей в США. Давнишняя метода американцев покупать. нужных им специалистов за доллары хорошо отработана и часто действует безотказно. Многие продаются с. потрохами на всю жизнь. Однако на. этот раз она не сработала. М. Вольф ответил отказом, будучи уверенным, что не совершил преступления против своей родины.

С аналогичными предложениями к нему обращались англичане и израильтяне, знающие толк в разведке.

В тюрьме от него добиваются выдачи источников и секретов, но он не в пример Бакатину, преподнесшему американцам на блюдечке государственную тайну, не намерен поступиться высокой честью профессионального разведчика.

Правда, многим Михаил Фридрихович, как его иногда называют; попортил в ФРГ нервы. Чего стоила Вилли Бранту его отставка с поста канцлера, когда выяснилось, что в его окружении работал «человек Вольфа». Но такова была его служба в суверенном государстве, признанном международным сообществом – ООН. Кстати, М. Вольф извинился перед В. Брандтом и нашел понимание у многоопытного политика. Что поделаешь – были по разные стороны баррикад.

И приезд Герхардта Деринга, готового, как он писал, на любую черновую работу – мостить булыжником наши поразбитые дороги – исключался.

Он сам это понял. Как и то, что к нему не приставали бы, не грозили бы посадить за решетку, если бы он почитал Гитлера и разного рода фюреров, не тряс того, кто во всю глотку с пеной у рта кричал «руссише швайн».

* * *

В беседе с одним из корреспондентов М. Вольф сказал, что он собирается написать новую книгу воспоминаний и раздумий, как он «считает правильным и нужным, без чьего бы то ни было вмешательства, со всеми противоречиями, сложностями мира сего», с мечтой об идеальном обществе, которое хотели создать.

Разведчикам всегда есть что сказать читателям.

Как тут не согласиться с этим?

Последний раз мне пришлось встретиться с М. Вольфом в Берлине во время празднования сорокалетия великой Победы над фашизмом в Отечественной войне.

Давно отгремела пронесшаяся ураганом по земле кровавая война, но все еще напоминающая о себе. Казалось, что завоеванный мир будет долгим, во всяком случае ни у кого не прорвется глас, призывающий к новым потрясениям; сбудутся надежды народа на лучшую участь. Однако этому не суждено было сбыться.

Многие ломали голову над сей глобальной проблемой, писали книги, защищали докторские диссертации, становились академиками, читали лекции, ссылались на Маркса и Ленина, как на высшие авторитеты, выступали с докладами о скором благополучии, а все оставалось так же в этом мире. Наступивший период топтания нашего общества на одном месте не был упущен. В недрах спецслужб зрел зловещий план расправы с супердержавой, имено

вавшейся – СССР. На завершающем этапе реализации этого плана были подобраны исполнители, прорабы, проведшие над доверчивым народом неслыханный эксперимент под кодовым названием «перестройка». Как в кошмарном сне на российских просторах закружился смерч – новое мышление, оглуплявшее людей на уличных шоу и высоких форумах. Эхом войны наполнил он горы, окрасив их людской кровью. На море и в небе новое мышление сбивало с курса корабли, на суше – поджигало поезда, взрывало поселки, губило людей.

Города и села заполнили убийцы и грабители, дельцы и лавочники, торговцы жвачкой, чиновники, насаждая позаимствованные у западной цивилизации: дикий рынок, насилие, секс и порнографию, отобрав у простых смертных последние гроши. Так называемая перестройка оставила Отечество в развалинах, людей в безутешном горе, обращающихся за помощью к всевышнему, заклиная злой дух меченого, свалившегося на их головы, под звон колоколов.

И это в то время, когда человечество овладело могущественными силами природы, человек побывал на Луне…

От невиданной смуты на Руси земля содрогнулась землетрясениями, бурями, мором обнищавших православных.

Оракулы же нового мышления, потирая руки, захлебывались в восторге от того, что процесс пошел.

«Каждому из нас иной раз кажется, – утверждает ученый, – что мы мчимся в неуправляемом поезде и не можем из него выйти. Мы не знаем куда мы мчимся. Может быть, к величайшему благосостоянию, а может быть, в тупик. Иначе говоря, к катастрофе…»

Нельзя не согласиться с этой мыслью.

(Конец первой книги)

1987—1992 гг.