Текст книги "Крик безмолвия (записки генерала)"

Автор книги: Григорий Василенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Гришанов не совсем верил ей. Для него камнем преткновения оставалось то, что он был с ней и она ему об этом сказала после возвращения. Это бросало его то в жар, то в холод, но он упорно молчал.

– Нас провожала на станцию тетка. Ехали мы автобусом. До станции километров двадцать. Казалось, что мы с ней не наговорились за те несколько дней, которые я провела у нее. Она видела его отношение ко мне, переживала за меня, но старалась не вмешиваться. Я понимала тетку по ее лицу, по ее намекам, понятным только мне. Назревал скандал.

– И ты приложила все усилия, чтобы его не было, – проронил Гришанов, думая о своем.

– Я старалась как‑то сгладить, уговорить его не ворчать, угомониться… Мне не так легко было.

– Но ты угомонила его…

Ольга не совсем понимала его. Гришанову хотелось еще добавить к тому, что он сказал, слово «лаской», но он спохватился и не произнес его.

– Приехали мы на станцию. Он прошел с чемоданом в вагон, а я осталась с теткой на перроне. Тетка, видя, какая у меня жизнь, расплакалась, жалея меня как девочку– сиротку. Я тоже не удержалась.

Гришанов снова и снова хотел, чтобы она не рассказывала эти подробности, причинявшие ему боль, но Ольга посмотрела пристально ему в глаза, собираясь открыть тайну, которую поведала тетке.

– Я решилась сказать хоть одному человеку на земле, что у меня есть в жизни… Я призналась ей… – – опустив глаза, тихо говорила она.

Гришанов насторожился после этих слов, спросил:

– В чем? Извини, я не настаиваю на ответе, – спохватился он.

– Что я люблю одного человека и он меня тоже любит. Я только не назвала тебя.

Широко открытыми глазами, со слезинками в уголках, покатившимися по ее щекам, она стояла перед ним как на исповеди, считая, что очистилась от всех своих грехов.

Гришанов, никак не ожидавший этого признания, привлек ее к себе и она расплакалась в его объятиях.

Погожим днем бабьего лета в добром расположении духа позвонил Геннадий Иванович, приглашая меня на рыбалку к однополчанину, председателю колхоза.

– Приезжайте, сварим такую уху, какую только по праздникам подавали на царский стол.

Я согласился, спросил как он там один поживает.

– Да, один, – со вздохом протянул Геннадий Иванович. – Получил письмо от однополчан, собираются на встречу участников парада 7 ноября 1941 года. Думаю поехать. И я тогда шагал по брусчатке на Красной площади. Так давно это было, но было. Шел снег… Да, как давно я не ходил в атаку… Давнишняя мечта – побывать на Куликовом поле, а потом в Киев, ^навестить своих, постоять у Золотых ворот, как и на Красной площади.

Я ему сказал, что, может быть, вместе соберемся на Куликово поле, а оттуда заедем в Москву.

– Это было бы прекрасно. Не знаю как на вас, а на меня старина действует. Прикосновение к ней нагоняет раздумья о неповторимости времени, нас и нашего мелочного бытия.

– Наш путь – в тоске безбрежной, – напомнил я ему блоковские слова, разделяя его настроения.

52

В последний день только что ушедшего в историю, полного драматизма и катастроф старого 1991 года, как

по заказу выпал снег. Природа, словно почувствовав обрушившиеся на людей беды «перестройки», преподнесла новогодний подарок, припорошив все неприглядное в нищенском бытие, принарядила пушистым снегом зашумевшие леса, украсила обезображенные деревья на городских улицах, укрыла проржавевшие, дырявые крыши домов. Белый снег, пожалуй, единственное, что как‑то напоминало об испокон веков отмечаемом новогоднем празднике, накануне которого прозвучали мрачные предупреждения как в штормовую погоду, о надвигающейся опасности. Она грянула двумя днями позже, названная как тайфун – «Либерализация». Не до веселья было за скудным новогодним столом, омрачившим праздник. Мне хотелось как‑то скоротать этот день.

Утром звонил телефон. Поздравляли с наступившим новым годом. Позвонил и Иван Ильич.

– С новым годом, – услышал я в трубке. – Раньше говорили с новым счастьем. Будем надеяться. Приходите, мы ждем вас. Есть даже бутылка шампанского. Купили про запас по старым ценам.

Я пообещал прийти.

Скользко было на улицах и слякотно на душе. Горожане оказались как на катке, едва удерживаясь на ногах.

Природа не могла посыпать тротуары песком, а в коммунальной службе, переведенной на новое мышление, эта работа была исключена из прейскуранта. У отцов города дела, видимо, были поважнее, чем забота о горожанах, не до очистки улиц от снежных заносов, в разгар «перестройки».

Пожилой человек, можно сказать старичок, с пустой сумкой в руках (на случай, если где‑то что‑то дают), подходя к трамвайной остановке, поскользнулся, упал. Старик лежал на тротуаре, распластавшись, шапка отлетела в сторону. Стоявшие на трамвайной остановке видели неподвижно лежавшего человека, но никто к нему не подходил. Через него даже переступали молодые парни. Мне трудно было одному поднять обмякшего беспомощного ветерана. Я взял его за плечи пальто, потянул на себя и попытался поставить на ноги. На меня косились – уж не заодно ли я с дедом где‑то подвыпил на Новый год и выручаю его? Долетали смешки. Никто не подошел помочь. Басовито звенели колокола близлежащего собора. Их тоже мало кто слушал, а они как раз призывали помочь лежащему человеку. С большим трудом удалось мне посадить его на

скамейку под навесом. Пожилая женщина подобрала шапку старика и сумку.

– Спасибо, – шептал он. – Спасибо…

Наверное, трудно ему было говорить погромче. Я постоял около него минуту. Он, кажется, приходил в себя.

– Теперь я доеду. Подожду трамвай. Спасибо…

Когда я от него уходил, по его щекам катились скупые

старческие слезы.

Колокола все звонили, а пешеходы были безучастны: мало ли православных падает на улице людей старых и молодых, ломают себе ребра, ноги, ударяются головой, а иногда остаются на том месте. Но колокольный звон напоминает: не проходи мимо, не проявляй черствость и бездушие, основательно поселившиеся не только у тех, кто находился на трамвайной остановке. На призывы к милосердию пока что никто не реагирует. Отчужденность превратилась в повседневность. Надеяться на то, что кто‑то окажет помощь упавшему, трудно, не говоря уже о том, что кто‑то заступится, остановит машину, доставит в больницу человека, попавшего в беду.

Иван Ильич и его супруга встретили меня приветливо в прихожей. Оба раздевали и разували, приглашали проходить.

Профессор жил более чем скромно в двухкомнатной квартире хрущевских построек. В вазе на телевизоре вместо традиционной елки была пушистая с длинными зелеными иглами ветка сосны. На ней колокольчик и два шара.

– Все остальное отдали внукам, – сказала супруга.

Усаживаясь за стол, на котором стояла бутылка шампанского с черной этикеткой и высокие тонкие бокалы, я рассказал об упавшем старичке.

Оба отнеслись весьма сочувственно к незнакомому человеку.

– Сейчас очень модными стали слова: цивилизация, милосердие, гуманность, духовное возрождение. Растут как грибы разные благотворительные общества и банки, открываются счета, а по телевидению как назло демонстрируются экстравагантные моды, рекламируются банки, биржи, акции, концерны, а в магазинах бешеные цены, людям не до мод, банков, бирж, а как бы выжить, – с возмущением говорил Иван Ильич. – О какой цивилизации может идти речь, если варварские реформы, открывшие дорогу дикому рынку, если государственные деятели, пре–небрегающие жизнью абсолютного большинства народа, проводят курс на выживание, открыто заявляя, что они видите ли предвидели – «не все выдержат реформ». Значит, имеется в виду истребление определенной 4асти населения. Известный историк вынужден был признать, что «совершилось ограбление многих миллионов и от этого факта никуда не уйти».

Один из тех миллионов, слушая лекцию моего коллеги, профессора, спросил:

– «Горбачев обещал привести Союз к настоящему социализму – не вышло. Понимает ли Ельцин, что и современный капитализм в ближайшее время в России тоже не получится? Но если даже наши вожди не ведают, куда они ведут страну, то во что тогда верить, чего ожидать и на что надеяться простому человеку?»

Профессор задался целью ответить на глобальный вопрос в газете: «Есть ли идеал у России: что взамен социализма?»

Разваленную Россию подвели к перепутью, только не к камню, у которого витязь Васнецова задумался, куда идти, а к пропасти. В духе времени профессор лягнул коммунистов, так же, как недавно считалось неудачным выступление ораторов, не поддержавших борьбу с курением и уничтожение сорняков на Кубани, выдал им с лихвой: «… Россиянам осточертели и идолы времен сталинизма и после сталинского псевдо–социализма». А ведь совсем недавно профессор утверждал идеологию этих идолов, вдалбливал ее студентам. Давно доказано, что без патриотической идеологии и идеалов нет целостного Отечества. Они скрепляют, объединяют общество. Сам профессор задался вопросом, что для достижения цели «Необходима общенациональная цель, способная воодушевить и сплотить всех на последовательное осуществление мер по выходу из социально–экономического тупика». И Достоевский утверждал, что «тайна человеческого бытия не в том, чтобы только жить, а в том, ради чего». Для этого нужна идеология, которая определяет общенациональную цель. Другое дело какую идеологию исповедовать. На сегодня выбор небольшой: социалистическую или капиталистическую. Без четкого определения идеи невозможно организовать политические и социальные государственные институты, призванные управлять социалистическим или капиталистическим обществом.

– Иван Ильич, ну, отдохни ты, пожалуйста. Заговорил Алексея Ивановича. Успокойся.

Соня, как можно сегодня молчать? Завтра же обрушится либерализация. Она нас завалит и мы задохнемся, как в шахте при обвале.

– Сегодня же первый день нового года, праздник.

– Праздник?..

Иван Ильич сдержался, наверное, потому, что сидели за столом и он не посмел сказать: «Какой там праздник».

– Сейчас всячески замалчивается переход от социализма к капитализму. По крайней мере никто открыто, несмотря на гласность, рассуждает так, как это не только сложный вопрос теории и практики, не имеющей прецедента в мировой истории, но из‑за опасения наклейки ярлыка партократа. Также стыдливо замалчивается и упразднение советской власти, Советов, вошедших в плоть и кровь нынешнего поколения. Они заменяются мэриями и администрациями, не предусмотренными конституцией. Каждому школьнику известна формула – капитализм созревал в недрах феодализма. У нас же строился социализм, зародившийся в капиталистическом обществе, да еще и развитый, в нем никак не мог пустить корни капитализм. Прав был профессор, что «учитывая все, что обещать нашему народу, россиянам, за несколько лет (а не за пятьсот дней) создать в стране современное капиталистическое общество – это еще большая утопия, чем обещания коммунистов (точнее только Н. Хрущева) на протяжении одного поколения построить коммунизм».

Сегодня и в обозримом будущем у нас нет никаких предпосылок, никакой надежды для утверждения основ капитализма. К этому не подготовлена психология людей, выросших при социализме, начисто отвергавшем частную собственность и класс предпринимателей и поэтому не знающих, что такое капитализм, как его «построить».

Я слушал неистового профессора, знавшего досконально свой предмет и отстаивавшего то, в чем он был убежден. Только меня не следовало агитировать. Иван Ильич, как и всякий профессор, был увлеченной личностью и не мог не говорить об идеологии и мотивах деятельности в психологии личности, к которой он питал отвращение.

Мне тоже хотелось его успокоить заверением, что я разделяю его тревожные мысли.

– Десятилетиями у нас утверждалась плановая система ведения народного хозяйства. Ее фрагменты по

заимствовали некоторые высокоразвитые государства. Так? – спросил я Ивана Ильича.

– Да, да, да…

– Для перехода же к капитализму эту систему надо разрушить до основания, а потом уже на ее обломках должен родиться капитализм. Построить его нельзя. Разрушение народно–хозяйственного комплекса привело к резкому спаду производства, к анархии, политическому и экономическому кризису, к катастрофе. Страна стала неуправляемой вследствие разрушения складывавшихся десятилетиями управленческих структур. Осиротели заводы и фабрики, брошенные в хаос дикого рынка, идет сокращение производства, основы материальных благ и ни у кого нет никакой заботы о работе фабрик и заводов. Они у нас не чьи‑то частные, а народная собственность. Кому же их передавать в частную собственность? Фабрики и заводы, колхозы и совхозы, земля принадлежат по праву всем, кто на них работает. Только они вправе распорядиться своей собственностью по своему усмотрению.

– История повторяется, Алексей Иванович. «Потерпите год и наступит улучшение» – это заимствование из хрущевского обещания поколению коммунизма. История посмеялась над этой глупостью.

– Мой старшина Семен Лихачев, сибирский самородок, из старателей, хоть и не читал «Похвалу глупости», но в разговорах вставлял: «Глупость—дар божий и ейной надо уметь пользоваться». Не знаю чьи это слова, но впервые я их услышал от него.

На умном лице Ивана Ильича, в его светлых глазах под нависшим крутым лбом мелькнула добрая ироническая улыбка.

– Не спасут нас ни советники со стороны, ни надежды на подачки милостыни, жевательной резинки. Да и к лицу ли россиянам одевать смокинги с чужого плеча?

Иван Ильич еще долго отводил душу. Ему представился случай выговориться и от этого становилось, видимо, легче.

– Попробуйте наших яблочек, – угощала меня супруга Ивана Ильича, уловив паузу в нашем разговоре.

На одной тарелке лежали моченые яблоки, на другой как будто бы только что сорванные.

– Сами вырастили, – сказал Иван Ильич, на своей фазенде. Надо вам показать нашу хибарку.

– Что показывать? Стыдно за профессора.

– Соня, в ней вся прелесть. Терпеть не могу кирпичных сооружений и комфорта на природе. А в общем она права.

Профессор стыдился не своего профессорского звания, а того как он ютился в убогой клетушке, но об этом он помалкивал. Не один Иван Ильич был озабочен жизнью в ящике, разделенном перегородкой на две половины. Давно повелось, от большевиков, а он напоминал мне убежденного в своей идеологии большевика–фанатика, вести аскетический образ жизни, даже в одеянии, как монахи. Маршалы носили солдатские гимнастерки, наркомы – косоворотки. Но шло время, большевики–аскеты уходили и постепенно избранные писали для себя грамоты о привилегиях, как приложение к табелю о рангах. Те же, коим они были не положены, строго контролировались, чтобы они не разлагались от обогащения и барских замашек.

С контроля наличности у членов бюро крайкома дач и машин начал свою работу на Кубани Виталий Иванович Воротников. Ни у кого не оказалось. Потом все отчитывались за каждый метр жилья.

– У коммунисте» так и должно быть, – сказал профессор.

53

Прошли месяцы… В середине сентября начались занятия в институте, где Иван Ильич возглавлял кафедру общественных наук. Мы случайно с ним встретились в сквере у цветочной клумбы, места памятника Екатерине. Он искал курево в своих карманах. Я ждал. Ему хотелось закурить, заглушить нервную вспышку, а спичек сразу не находил, копался в портфеле, в котором был полный беспорядок.

– Что случилось, Иван Ильич?

Он словно меня не слышал, пока не нашел спички и не прикурил. И только, когда блаженно затянулся, чуть откинув голову назад, и выпустил жидковатый дымок изо рта, ему, наверное, полегчало и он показал рукой на солидное здание с прямоугольными колоннами.

Я понял, что он только что оттуда, там довели его до такого состояния. Галстук у него съехал на бок с низко опущенным узлом, верхняя пуговица рубашки расстегнута. Чуть успокоившись, он укоризненно сказал:

– Вчера же они были совсем другие, упрекали меня

за лекции, в которых по их мнению мало было социализма. Требовали социализма! Вся власть Советам! Сегодня я их не узнаю, их словно подменили. Перекрасились…

Теперь крутят они головой от того, что я не могу выбросить само слово социализм. Не перестроился… Но я же не ветренная модница, не подстраиваюсь под ветер – сегодня одно, завтра другое. Можно менять юбки – сегодня выше колен, завтра до пяток или в американских джинсах с заплатками щеголять, а я предпочитаю носить свои штаны, потертые, но свои. Джинсы я не надену на потребу моде.

– Я тоже, – поддержал я его из‑за солидарности.

– Так вот!.. Им следовало бы знать, что коммунистическая идея возникла в глубокой древности, что это закономерное явление в развитии общества, а не чья‑то выдумка. Материалистическое мировоззрение, – уже с увлечением, как на лекции, говорил профессор, – как учил еще древний философ Гераклит: «Не создано никем из людей и никем из богов». Окружающий мир существует извечно. Он никогда не возникал и никогда не исчезнет, а будет лишь переходить из одного состояния в другое. Можно спорить, но нельзя изъять из истории учение о коммунизме. Его изначальные истоки были еще в первобытно–общинном строе. В средние века появились социалисты–утописты, мечтатели о лучшем будущем человечества, как они его тогда представляли.

Человечество помнит жестокую инквизицию, преследование великих мира сего, суд над Галилео Галилеем, казнь на костре Джордано Бруно.

Трагические судьбы Мартина Гуски, Томаса Мюнцера, Томаса Мора, приговоренного к «… влачению по земле через все лондонские Сити в Тайтбери, там повесить его, снять с петли, пока он еще не умер, вспороть живот, вырвать и сжечь внутренности. Затем четвертовать его и, прибить по одной четверти его тела над четырьмя воротами Сити, а голову выставить на Лондонском мосту».

Томмазо Кампанелла, автор знаменитого «Города Солнца», руководитель восстания на юге Италии прошел через изуверские пытки и был заточен на 27 лет в тюрьму. Можно назвать приговоренного к смерти французского революционера Гр. Бабёфа, сосланного на каторжные работы, Н. Г. Чернышевского и многих других. О жертвах свирепствовавшей инквизиции сейчас при гласности замалчивается. Демократия получается однобокой, про

возглашается то, что ей выгодно сегодня, но это из арсенала проклинаемой ими партократии. А ведь не грешно помнить отдавших жизнь за прогресс человечества, за демократию.

Профессор выкурил сигарету и тут же взял другую. Одной ему мало было. Но пока же прикуривал, держал наготове в руке.

– Иван Ильич, успокойтесь.

– Не могу. Довели.

– Поберегите себя.

– Спасибо на добром слове. Но поймите, не терплю примитивщины и кустарщины в споре. Меня, наверное, отстранят, отнимут кафедру, выгонят, но я останусь профессор ом–материалистом.

– Что вы говорите. За что же?

– А вот за что. Вся сознательная жизнь нашего поколения протекала при социализме и мы хорошо знаем, что в сфере удовлетворения жизненных потребностей народа не было какого‑то предпочтительного выделения людей по их социальному положению, хотя не было и уравниловки Люди более высокой квалификации материально поощрялись лучше, нежели остальные. Это не обуславливалось их пролетарским или непролетарским происхождением.

После войны была отменена карточная система для всех категорий населения. Улучшение материального положения населения осуществлялось не методом дикого повышения цен, а методом систематического ежегодного их снижения. Вернемся к сегодняшним дням. Свора предприимчивых дельцов перепродает продукты питания, товары первой необходимости по бешеным ценам, грабит простого труженика, у которого хватает только на хлеб и молоко. Рабочие, крестьяне, служащие презирают перекупщиков, клеймят спекулянтов, наживающихся на их бедствии, но дельцам–рыночникам в угоду американцам покровительствуют властные структуры. Буш недавно с умилением заявил, «что на протяжении более сорока лет США возглавляли борьбу Запада против коммунизма… Конфронтация закончилась. Советский Союз больше не существует. Это победа наших моральных сил, наших ценностей».

Он не раскрыл механику – как это было сделано. Ему это не нужно было, а нам следует знать о напористости «агентов влияния» ЦРУ, о чем известно было советской контрразведке. Эта агентура действовала в верхах и

обеспечивала проведение курса на разрушение государства и партии, основ социализма. В низах надо было вызвать недовольство, оживить тех, кто ненавидел социализм, вызвать «брожение умов» в обществе. Для этого были пущены в ход: гласность, плюрализм, свобода н. т. «неформалов», партий, организаций. В работу включились все обиженные, реабилитированные, преступные элементы, кооператоры–перекупщики. К этому еще присовокупили кампанию по борьбе с привилегиями и злоупотреблениями. На этой мутной волне шумные митинги морально подавили низовые партийные комитеты, а верхушка, ЦК отмалчивались, внося растерянность в ряды коммунистов. В страну хлынула агентура ЦРУ и эмиссары эмигрантов и их потомков. Кампания по разрушению сверхдержавы финансировалась Западом в виде благотворительной помощи и сам наш президент занялся бизнесом. Щедро оплачивались его книги, но это было прикрытие субсидий за развал государства, как и присуждение Нобелевской премии. Казалось можно бы провалиться сквозь землю за такие подачки, но с экс–президента как с гуся вода, он даже намекает на возвращение к политике, сославшись на великого сына Франции, ее патриота, ставшего на ее защиту в самые критические годы ее истории и возродившего величие Франции.

– Что же мы стоим? – спохватился я довольно поздно. – Давайте присядем на скамейку. Он посмотрел на часы.

– Можно. Время еше есть. Да надо остыть. Так вот… Строительство социализма, что на памяти нашего поколения протекало в обстановке жесточайшего сопротивления свергнутых эксплуататорских классов и их потомков. Утверждения некоторых прорабов перестройки о том, будто в переходный период у советского народа не было классовых врагов – это ложь и фальсификация. Враги были. Они стреляли, вредили, совершали диверсии и саботаж. Внутренние враги смыкались с внешними. Террор развязали в стране не коммунисты и Советская власть, а буржуазные партии, белогвардейцы. Разведки иностранных государств объединились в борьбе с Советами. Появилась и плеяда ультралевых, некомпетентных партийцев, провозгласивших лозунги, усердно стремившихся своим показным усердием довести до абсурда политическую линию партии. Это вызывало на местах озлобление масс, объективно вредило социализму, бросало тень

на коммунистов, среди которых были и подхалимы и карьеристы, злоупотреблявшие властью. К тому же на социализм вылито столько помоев, что нынешнему поколению трудно отделить правду от лжи. И все же благодаря социалистическому общественному и государственному строю, опираясь на мощную индустрию, коллективное сельское хозяйство, высокий патриотизм народа, Советский Союз одержал победу в противоборстве с фашистской Германией. Наш строй позволил быстро восстановить разрушенное войной хозяйство.

Все это я отлично представлял и сам был того же мнения, но не смел прерывать Ивана Ильича, давая ему возможность выговориться, разрядиться.

– Ощутимый удар по социалистической системе нанесла руководящая верхушка партийной и государственной номенклатуры. Она фактически отделилась от народа, от жизни страны, от рядовых коммунистов.

Первые лица и их ближайшие помощники снизошли до распределения дефицитных потребительских товаров, поступавших на базы и в торговлю. А производство дефицита они никак не могли наладить, оказались не способными. И это, заметьте, при плановом ведении хозяйства.

Проблема дефицита стала все более ощутимой. В стране создалась обстановка для злоупотребления служебным положением, смыкания партийно–советской и правоохранительной номенклатуры с преступными элементами, дельцами теневой экономики. Все это вызывало недовольство в массах, неверие в чистоплотность и справедливость партийной и советской верхушки на всех уровнях.

Отчуждение лидеров от народа, обеспечение себе барского положения, беспринципность и безыдейность, обращение к его величеству рабочему классу не иначе как к черни, работягам привело к компрометации социализма. К тому же партийные лидеры типа Хрущева завели социалистическую теорию в тупик, а «ученые» перемалывали то, что произносили лидеры, провозглашали их речи как вклад в развитие теории социализма, твердили о продвижении вперед, придумав термин «развитого социализма».

– Вам не приходилось слышать об иронии истории?

– О насмешке истории?..

– Можно и так, только это философская проблема. Над ней Гегель корпел. Ее смысл в том, что «посев не похож на жатву». Ирония истории покровительствует

Хрущеву и Горбачеву. Один наломал дров с коммунизмом, другой – с «перестройкой».

– Алексей Иванович, извините великодушно. Я вас заговорил. У кого что болит, тот о том и говорит.

– Нисколько не сожалею. Я словно побывал на лекции, обновил свои познания.

– Я тороплюсь, взяли огород, договорились с женою вскопать на зиму… Она, наверное, заждалась меня. Да, Алексей Иванович, вам на раздумья – кого бы вы назначили министром сельского хозяйства? Подумайте, я побежал на автобус. Извините, до встречи.

Профессор заспешил. Я посмотрел ему вслед. Чуть сгорбившись, но неистово убежденный в своей правоте, он крепко держал портфель, где лежали его лекции, с которыми он приходил в тот дом. Наверное, и копая огород, он спорил про себя со своими оппонентами, доказывал иронию истории. Я тоже размышлял над этим сочетанием.