Текст книги "Крик безмолвия (записки генерала)"

Автор книги: Григорий Василенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

16

К Алексею Николаевичу Косыгину нельзя было не проникнуться уважением. При его встречах и проводах чувствовался занимаемый им высокий пост Председателя Совета Министров СССР. И это несмотря на все сложности его положения, созданные вокруг него. Даже своим

видом и обращением он внушал доверие как государственному деятелю. Уже будучи больным, он приехал в Сочинский порт встречать правнучку. В ожидании теплохода Алексей Николаевич прогуливался по пирсу в сопровождении Медунова, рассказывавшего ему как обычно о делах на Кубани, о значении построенного Краснодарского водохранилища в увеличении производства риса. Алексей Николаевич, склонив голову, больше слушал краснодарского собеседника. Между тем высказал озабоченность нехваткой хлеба в стране и проводимыми за границей закупками зерна. Значительная его часть доставлялась в Новороссийский порт танкерами. За границу танкеры заливались сырой нефтью, там емкости очищались, мылись иностранными специализированными фирмами, потом загружались зерном. Фирмы наживались на мытье танкеров, не доверяя нашим экипажам самим готовить посуду под зерно.

В Новороссийском порту все больше скапливалось иностранных зафрахтованных и наших судов с зерном. Разгрузка шла крайне медленно. К приему зерна оказались не готовы ни порт с примитивной механизацией работ, ни железная дорога, ни элеваторы. Простои неразгруженных судов дорого обходились государству. Зерно становилось золотым, однако дальше разговоров дело не шло. Капитаны иностранных судов удивлялись неповоротливости наших властей и примитивности портовых сооружений. За простой платили валютой. Их экипажам надоедало стоять на рейде в ожидании разгрузки, поэтому капитаны обивали пороги наших портовых властей, выясняя, когда же, наконец, их поставят к пирсу.

– О, русские, знать у вас много золота, коль вы позволяете нам болтаться у вас по месяцу, – однажды сказал мне капитан греческого судна.

Ничего конкретного сказать им в Новороссийском пароходстве не могли, а количество судов все прибавлялось. Располагая такой информацией, Управление проинформировало Центр о сложившейся ситуации, о больших затратах советской стороны. Видимо, Совмин и лично

А. Н. Косыгин имели не только нашу информацию. В других сообщениях преподносилось все в другом свете:

– Разгрузка судов идет по графику… План выполняется.

Алексей Николаевич позвонил мне и спросил о положении дел в Новороссийском порту. Я доложил о скоплении

иностранных судов, ожидавших разгрузки по две и больше недели, до месяца.

– Поручаю вам лично заняться организацией разгрузки зерна, – услышал я его спокойный голос. – Примите меры, которые вы сочтете нужными. Я скажу об этом товарищу Медунову.

После этого на бюро крайкома меня официально назначили ответственным за разгрузку зерна.

Нелегко пришлось развязывать узлы не свойственной мне хозяйственной работы, однако указание Председателя Совета Министров я считал делом государственной важности и сделал все, чтобы страна не несла огромных затрат за простой иностранных судов.

Пожалуй, впервые я столкнулся с вопиющей безответственностью портовиков и железнодорожников, удивлялся спокойствию многих должностных лиц, не проявлявших должной настойчивости в принятии чрезвычайных мер. Никто, конечно, денег из своего кармана не платил за простой судов и поэтому особого беспокойства это не вызывало.

Целые составы железной дорогой подавались под погрузку, вагоны которых были непригодны для перевозки хлеба, не только тем, что они не подвергались специальной санитарной обработке после перевозки скота, удобрений, других грузов, но и походили на решето, сеявшее зерно по дороге. Железнодорожное полотно было усеяно зерном. Такими разбитыми вагонами, требовавшими ремонта, целыми составами забивалась железнодорожная станция Новороссийска, не приспособленная по своей пропускной способности к массовой перевозке и перегрузке зерна с судов в вагоны. Отремонтированные составы, годные под погрузки зерна, нельзя было подать в порт, так как станция была забита подвижным составом.

Многим не нравилось вмешательство КГБ в разгрузку зерна. Да, это, конечно, не входило в обязанность органов, и никого мы не арестовали, ни на кого не возбудили уголовного дела, но порядок и дисциплину навели.

– Это что же, тридцать седьмой? – гневно возмущались начальники разных ведомств. Впрочем, это ходячее выражение можно было встретить всюду, когда органы безопасности проверяли поступавшие заявления о вопиющей бесхозяйственности и крупных злоупотреблениях служебным положением, наносящим громадный ущерб государству.

Приходилось терпеливо разъяснять, что выполняем

поручение Председателя Совета Министров СССР. Ежедневно докладывали в Центр о ходе разгрузки зерна. Месяц ушел на то, чтобы снять напряжение, выполнить ответственное поручение А. Н. Косыгина.

Это был не единственный случай обращения Алексея Николаевича в Управление КГБ за правдивой информацией, касающейся Новороссийска. Он непосредственно обращался к дежурному Новороссийского отдела, выяснял обстановку в городе.

Сотрудники старались выполнять распоряжения главы правительства, питая к нему глубокое уважение. Они, как и весь народ, знали о деятельности А. Н. Косыгина, еще в 1949 году заявившего о том, что «всего два года потребовалось Советскому государству, чтобы после тяжелой и длительной войны создать условия для отмены нормированного снабжения по карточкам и перейти к открытой продаже продовольственных и промышленных товаров по единым розничным ценам при снижении цен на хлеб и крупу. Население выиграло при этом от снижения цен около 86 миллиардов рублей в год. В 1949 году был проведен второй этап снижения цен на товары массового потребления. От этого снижения цен повысилась покупательская сила советского рубля, чем обеспечено улучшение благосостояния трудящихся. Уровень народного потребления достиг довоенного уровня по важнейшим товарам, а по некоторым изделиям превосходит его».

Кто еще из наших премьеров мог заявить об этом народу? Никто. И следует повторить, что произошло это в первые годы после опустошительной войны.

Народ жил, конечно, неважно, но с надеждой. Без надежды жизнь обречена на прозябание.

Золотой жилой не только уже для дельцов теневой экономики была транспортировка танкерами из Алжира виноматериалов, а потом перевозка их в цистернах по железной дороге вплоть до Сахалина. Видимо, своих виноматериалов в стране недоставало или Алжир расплачивался за наши поставки, но ввозилось этих материалов много. В ходе транспортировки они теряли свое качество. Разного рода жулики, нанимаясь сопровождающими цистерн, наживались, торгуя виноматериалами по дороге, разбавляя их водой. Крупные аферы были вскрыты органами КГБ, материалы передавались в милицию, однако как правило они бесследно исчезали там.

Видимо, в Совмин тоже поступали заявления о «поряд

ках» на базе виноматериалов и А. Н. Косыгин находил время поинтересоваться достоверностью информации, однако ему об этом уже не пришлось докладывать.

Были встречи с председателями Совета Министров Тихоновым и Рыжковым во время их приезда на Черноморское побережье, но они не нисходили до таких «мелочей», как Алексей Николаевич.

17

В залитом солнцем уютном кабинете, в приподнятом настроении, в рубашке, на которой вдоль и поперек можно было прочитать «миллион тонн Кубанского риса», Сергей Федорович сидел за столом и видно было, что он хотел сказать что‑то весьма важное и радостное. Я видел это по его лицу, удержаться он не мог.

– Получил личное письмо от Леонида Ильича, – сказал он. – Это не только письмо, а исторический документ.

О содержании не распространялся. Почему‑то держал в секрете, хотя о получении письма знали уже многие.

– Надо снять копию, – сказал он, – для пользования. В ЦК никто не знает об этом письме. Скажи, кому Генеральный секретарь посылал письма? – спросил он. – Даже Капитонов не знает. Кстати, Иван Васильевич хотел бы прочитать этот документ, так как он принадлежит не только мне, а всей партии. Но я подожду.

Потом Сергей Федорович все же не вытерпел и предал гласности содержание письма в книге «Кубанские были». В нем ничего особенного не было. Никакого впечатления своей значимостью оно не производило, сенсацией не пахло к великому удивлению Медунова, так гордившегося этим посланием.

Сергей Федорович все же воздал должное автору: «Тепло принял читатель фронтовые воспоминания «На левом фланге». Но особое место среди литературы о новороссийской эпопее по праву принадлежит книге воспоминаний Леонида Ильича Брежнева «Малая земля». Написана эта книга Леонидом Ильичем по велению его чуткого сердца. Он всегда с глубоким вниманием и заботой относился к восстановлению и сохранению героических картин минувшего, тонко и мудро поддерживал и направлял тех, кто брался за перо во имя этого большого патриотического дела.

Ярким примером тому может служить письмо, присланное Леонидом Ильичем Брежневым в мой адрес. В этом письме Леонид Ильич писал: «С чувством глубокого волнения прочитал я книгу фронтовых воспоминаний «На левом фланге». Хочу от всей души поблагодарить тебя за участие в создании этой книги, которая займет достойное место в летописи славных дел нашей партии, всего нашего народа в годы Великой Отечественной войны».

Сергей Федорович обещал мне дать копию письма, но я так и не получил, не напоминал ему об этом. А вот рубашку 6 надписями «миллион тонн кубанского риса» на воротнике, мне хотелось иметь, как необычный сувенир. Несколько таких рубашек сшили на швейной фабрике. Распределял их Медунов. Достались они кому‑то и в Москве, чтобы там знали об успехах тружеников Кубани.

– На Западе сразу делают рекламу, на рекламе бизнес, а у нас не додумываются. Возьмите, как пестрят рубашки в Америке, рекламируют черт знает что, а мы чем хуже их? Такой успех – миллион тонн!.. – восторгался Сергей Федорович.

А я остался без рекламной рубашки.

Шумели, конечно, много по поводу сбора миллиона тонн риса, Сергей Федорович был больше чем доволен тем, что на предстоящем съезде партии он мог громогласно с пафосом об этом заявить, но все же чувствовалась какое‑то его беспокойство, вызванное недоверием к этой цифре. Да и пресса как‑то скромно отнеслась к сенсации с Кубани, но встречать прилетевшего из Болгарии Л. Брежнева с супругой было с чем. Приземлились сразу два «ТУ». На следующий день начала работу отчетно–выборная краевая партконференция.

Брежнев у трапа расцеловался с Медуновым, с остальными поздоровался. В Болгарию он вылетал на отдых, но его супруга там почувствовала недомогание и они вернулись домой. Так объяснил Генсек свое неожиданное возвращение. Он велел подозвать кого‑то из присутствующих корреспондентов и сказал им, как дать в прессу: «…Возвратился на Родину, домой». Корреспондент записал и сразу куда‑то побежал. Медунов и Разумовский неотступно были с Брежневым, пока он отдавал какие‑то распоряжения помощнику. Супругу усадили в громадную черную машину, поджидавшую хозяина. Наконец Медуно– ву удалось вклиниться в разговор и сказать несколько слов. Брежнев был занят своими мыслями, но две–три минуты

слушал Медунова, приглашавшего зайти в коттедж, где все было приготовлено на столе по высшему классу. Леонид Ильич не Стал заходить, направился к машине в сопровождении многочисленных охранников.

– Леонид Ильич, – торопился Медунов, – у нас завтра отчетно–выборная краевая конференция. Что бы вы нам рекомендовали в плане ее проведения?» Брежнев словно не слышал обращения Медунова, искал кого‑то глазами. Медунов шел рядом, ждал. Леонид Ильич, – решился напомнить Медунов, – что передать делегатам конференции?

– Передавай, передавай, – махнул рукой Брежнев, так и не сказав, что именно.

– Ваши поздравления и напутствия, – сказал Медунов.

– Передавай, – махнул он снова рукой, как от назойливой мухи.

Брежнев пожал руку ему и Разумовскому и уехал на дачу. Мы вернулись в Краснодар.

Открывая конференцию, Сергей Федорович во вступительной части к докладу сказал о встрече в Сочи с Генеральным секретарем ЦК КПСС Леонидом Ильичем Брежневым, который просил передать горячие поздравления делегатам конференции и пожелания успешной работы. Это было преподнесено под аплодисменты чуть ли не как исторический момент в самом начале доклада, длившегося как всегда более двух часов. Открывая конференцию, пленум или любое совещание, на которых он был постоянным многословным докладчиком по всем вопросам, Сергей Федорович обычно обращался к залу со словами: «Докладчик просит не ограничивать его во времени, а докладчику не злоупотреблять доверием». По установившейся традиции возражений не было, хотя доклады каждый раз изобиловали многими мелкими подробностями и нередко представляли собой экскурс от посевной кампании до уборки урожая с рекомендациями всех агротехнических приемов, хорошо известных всем сидевшим в зале.

18

Заседания бюро всегда затягивались допоздна. Начинали засветло, кончали в темноте. Слушали отчет коммуниста начальника Управления связи. Положение дел в этой отрасли выглядело довольно сложным, хотя многое было сделано, радиофицированы многие населенные пункты,

введены новые мощности АТС, однако острый спрос на телефоны далеко не удовлетворялся. Десятки лет даже фронтовики ждали и сейчас еще ждут очереди на установку домашних телефонов, а многие населенные пункты – радиофикации.

Докладчик–связист уложился в отведенные ему десять минут, сказал честно и открыто, что существует много объективных трудностей, которые он не может устранить. Нужны капитальные вложения, нужны материалы, нужна поставка новой техники. Кажется все он объяснил. Его можно было понять. Однако тон обсуждения задал ведущий бюро. И почему‑то настроен был агрессивно. Заглядывая ему в рот, некоторые члены бюро, как это случалось не однажды, тут же сориентировались и не намерены были идти против «сквозняка».

– Есть предложение исключить…

А это означало автоматическое освобождение от должности знающего специалиста. Докладчик покраснел, потом побледнел, с ним, кажется, стало плохо.

– Мы же ему недавно за все это записали строгий выговор, за что же его здесь опять подвергаем экзекуции, кому это нужно?

– Товарищи, – услышав эти слова, почуяв надежду на спасение, начал он тихим дрогнувшим голосом, – я только что из больницы, у меня был инфаркт. Мне осталось немного, дайте мне возможность доработать, всего несколько месяцев до пенсии и я уйду.

Он очень волновался, но пытался сдержать себя. Его пробивал холодный пот.

Пришлось еще раз сказать в его защиту, чтобы спасти человека. Исключение из партии было жестоким наказанием. Такой жестокости подвергались иногда люди, объективно не имевшие возможности выполнять те или иные решения, вовсе не потому, что они не хотели или не справлялись со своими обязанностями. Но это не принималось во внимание. На всех уровнях существовала установка – знать ничего не знаем, никаких ссылок на трудности, и из‑за боязни, как бы не обвинили в беспринципности и мягкотелости, нередко отменялись решения бюро райкомов, поступивших недостаточно жестко.

Со мною согласились. Ограничились тем, что начальника связи предупредили.

Многие исключенные из партии убежденные коммунисты апеллировали к съезду, настойчиво через пять, де

сять и более лет добивались восстановления в партии. Они верили в справедливость, защищали свою честь и достоинство. Добивался реабилитации и восстановления в партии один из министров правительства бывшей Крымской АССР, татарин, человек преклонного возраста, но ему отказали в восстановлении по причине его автономистской активности среди крымских татар, проживающих в крае.

После рассмотрения вопросов повестки дня начинался обмен мнениями на свободную тему о наболевших житейских делах, которые занимали всех. Плановые вопросы хотя и готовились, но их обсуждения превращались в бесконечные, порою нудные разговоры, часто не имевшие никакого практического значения. Принимаемые постановления носили общий декларативный характер, не поддающийся контролю. Докладчики как правило сползали с партийно–политических и идеологических вопросов на хозяйственную деятельность и администрирование. Трудно было разобраться в этой машине – кто за что отвечает. А между тем на любом участке накапливался ком неразрешимых проблем.

Коммунальное хозяйство Краснодара находилось в крайне запущенном состоянии. Обустроить эту большую станицу, кем‑то в насмешку прозванную «маленьким Парижем», преобразить ее в современный город – дело весьма непростое, трудоемкое, хлопотное, требовавшее миллионных вложений и истинного патриота, который бы денно и нощно заботился о «парижанах». И все равно ему бы не удалось реконструировать башню у Сенного рынка, придать ей вид Эйфелевой вышки. Городские власти в основном латали дыры на отпускаемые им гроши, не успевали менять проржавевшие трубы водопровода, не выдерживавшие не только давления, но и стандартов питьевой воды из Кубани.

– И такой воды в городе не хватает, – робко сказал председатель горисполкома, посматривая на Сергея Федоровича.

– Да, вода неважная, – согласился с ним секретарь горкома. – Я был во время турпоездки в Париже…

– Видел Эйфелеву башню? – кто‑то перебил его со смешком.

Хотелось добавить: возвратившихся из Австралии обычно спрашивают – видел кенгуру? Как будто там больше и ничего нет.

– Видел. Не об этом… Парижане пьют воду из Сены. Вода в ней дождевая, а мы пьем воду из Кубани, ледниковую. Длина Сены – 780 километров, а Кубани – 907! Правда, пахнет хлоркой…

Спор о чистоте воды затягивался. Секретарь горкома настаивал на том, что у нас вода чище, чем в Сене.

Сергей Федорович сказал, что не пьет воду из‑под крана городской сети. Где‑то на окраине города есть колодец или криница с хорошей питьевой водой.

– Пьешь и напиться нельзя, – заинтриговал он членов бюро. – Я посылаю шофера с канистрами и он привозит мне домой водичку. Могу угостить.

Многие из присутствующих переглянулись. Такой возможности у них не было. Никто не стал расспрашивать, где же та криница, из которой он пьет родниковую воду. Душно было в зале заседаний и, наверное, всем захотелось выпить чистой холодной воды.

Инициативу перехватил Сергей Федорович, сказав, что у станицы Ивановской тоже есть источник чистейшей воды. Он недавно проезжал и видел, что около него останавливаются машины.

– Ну и пусть на здоровье пьют, а вот ломать кукурузу проезжим – это уже не в ту степь.

Он рассказал, как задержал на обочине шоссе врача из Архангельска, возвращавшегося с Черноморского побережья домой на своей машине.

– Еду… Смотрю стоит «Москвич», хозяина нет. Остановились, подождали. Выходит из кукурузного поля с початками в авоське… Спрашиваю, ты сажал кукурузу? – Нет. – Зачем же воруешь? Если каждый приезжий будет увозить по авоське, нечего будет сдавать государству.

Врач остался недоволен выговором и тем, как его выпроводили с поля.

– У кукурузных полей вышки надо строить, наподобие тех, какие были у казаков на линии, – требовал Сергей Федорович. – Еду дальше. Смотрю на дороге валяются початки…

Он тут же вызвал первого секретаря и председателя райисполкома с мешками и заставил их собирать початки.

– В оклунках будут носить кукурузу на элеваторы, – довольный своей находкой сказал Сергей Федорович. – Золото рассыпают на асфальте. Да и по цвету кукуруза, что золото. А пшеница?.. Тоже.

Он был прав. Много раз на бюро обсуждался вопрос

о пологах на автомашины, перевозившие зерно, но дороги края были усеяны пшеницей и кукурузой.

– А куда смотрит прокуратура и милиция? – спросил Сергей Федорович. – Прокурор, начальник УВД здесь?

– Здесь, здесь, – поднялись со своих мест прокурор и начальник.

– Вы об этом знаете?

Они замялись. Сказать, что знаем – значит, последует вопрос – почему не принимаете мер, сказать, что не знаем – почему не знаете? Прокурор что‑то пытался объяснить, но довольно невразумительно.

– А о воровстве почему молчите? – допрашивал Сергей Федорович.

– Принимаем меры, – сказал прокурор. Назвал цифру осужденных за кражу зерна нового урожая. Дальнейшие его размышления свелись к тому, что на токах зерно не охраняется, развелось много несунов. Его поддержал начальник милиции. Умолчали о том, что милиция и прокуратура арестовывали и сажали в тюрьму за килограмм мяса и за полмешка зерна, уворованных на мясокомбинате и на колхозном поле, но не трогали тех, кто воровал миллионы. «Миллионеры» имели надежные тылы прикрытия в милиции, в прокуратуре, в партийных и советских органах. Дела на них прекращались или пропадали бесследно.

В разговор вмешался кто‑то из идеологов, высказав мысль, что проблема лежит гораздо глубже, в социальном положении общества, в стремлении к накопительству, захвативших всех, как гриппозной инфекцией.

– Машины, телевизоры, холодильники, видеомагнитофоны, тряпки, – перечислял идеолог, занимавшийся обновлением наглядной агитацией, но не знавший почему произошли такие сдвиги в психологии людей, в которых в общем‑то ничего крамольного не было.

Невольно вспомнился рассказанный мне случай со спасением телевизора. Тогда было довольно трудно его достать.

…Как‑то осенью к вечеру на Азове подул ветер, отогнавший от берега воду. Рыбаки ушли на ночь в станицу, оставив в рыбацкой хижине, на самой кромке берега крепкого казака, лет сорока, как сторожа лодок, снастей, всего хозяйства.

Перед сном он вышел покурить, присел на ступеньки. С берега дул ветер, небо заволокло, поблизости в темноте

шумело море. Около рыбака полукругом расположились собаки. Их было пять, обыкновенных дворняжек, прижившихся в рыболовецком стане. Покурив, рыбак зашел в хижину и завалился в чем был на матрац, укрывшись пиджаком и натянув на себя брезентовую робу. К полуночи собаки вдруг всполошились, завыли, заметались. Рыбак проснулся, выскочил из хижины. Ветер дул с моря, грозно клокотал прибой, высокий вал воды накатывался на берег. Собаки рвались со двора, обнесенного изгородью, на которой сушились сети.

Рыбак открыл калитку и чувствуя приближение грозной стихии, бросился бежать к станице в резиновых рыбацких сапогах так, что собаки еле успевали за ним. Прибежал в темноте и, не мешкая, улегся на кровать и захрапел. В станице поднялся переполох. Вода подошла к станице. Жена тормошила рыбака.

– Вставай! Вода, наводнение…

Рыбак вскочил с постели, распахнул дверь, вода уже подступила к крыльцу. Он схватил тяжеленный телевизор и потащил его на чердак.

– Детей спасай, – закричала жена не своим голосом. Какое‑то время казак еще раздумывал с телевизором в руках, пока она не ударила его по рукам. Телевизор он все же не бросил, а поставил осторожно на стол. Жена уже держала на руках завернутого в одеяло трехлетнего сынишку, а рыбак подхватил сонную дочь, школьницу. И они побежали по колено в воде к высокому бугру у станицы, куда бежали все станичники кто с чем.

Схлынула вода, рыбаки во время перекура перед выходом в море подтрунивали над собратом, бросившимся спасать телевизор. Он сидел рядом с поникшей головой.

– Не жена, прибежал бы на бугор с телевизором и смотрел, где там дети.

– Телевизор – вещь! – вмешался бригадир. – Стоит деньгу. Попробуй достань. А дети что… Дожили? Дожили…

Мне запомнился этот разговор рыбаков. В нем соль, оставшаяся на поверхности после того как утихла стихия. Скоро рождение детей стали связывать с ценами, опустошившими души, и заглушившие призывы к нравственности. Содержать детей не по карману простому смертному. Платные роды стоят – 5 тыс. рублей, а приданое для младенца – 7 тыс. рублей.

Вспомнились и размышления героев М. Э. Ремарка о мире, в котором они жили. С тех пор минуло много лет.

И мир как будто бы изменился. Смерчем пронеслась вторая мировая война. Но он остался таким же, жестоким, каким был во все времена: в нем жили и живут люди, умирают, сменяются поколения. Этот вечный кругооборот связывает в единую цепь все времена. О чем лее говорили герои Ремарка?

«– Если бы мы создавали этот мир, он выглядел бы лучше, не правда ли?

– Да, мы бы уж не допустили такого.

– Жизнь так плохо устроена, что она не может закончиться».

Здесь блеснула искорка надежды, без которой жизнь невозможна. Но это наивная надежда.

«– Отдельные детали чудесны, но все в целом – совершенно бессмысленно. Так, будто наш мир создал сумасшедший, который, глядя на чудесное разнообразие жизни, не придумал ничего лучшего».

Герои Ремарка не борцы, а обреченные жертвы. Они терпеливо переносят невзгоды жизни, пытаются выдержать ее удары, они охвачены апатией. Писателя–гума– ниста упрекали в безысходности, но совершенно напрасно, так как хорошо известно, что немцы, о которых он писал, пошли слепо за фюрером, и борьбы с фашизмом, за исключением одиночек, у них не было. Ремарк не мог ее придумать. Это была бы фальшь.

Он не видел силу, которая могла бы устранить общественную несправедливость. Была надежда на социализм, кое‑что сделавший в этом направлении, по крайней мере декларировал. Люди этого не забудут и, наверное, будут искать его совершенствования, опираясь на достигнутое, записанное историей и ее летописцами. Идея не пропадет. Мечта о лучшей доли всегда живет в человеке.

Завидую людям, у которых душа расположена к мечте, им легче живется. Мечты помогают им жить с надеждой, со стремлением к ней. И герои Ремарка думают, что так жизнь не может закончиться. Теплилась у них надежда даже перед смертью.

Однако приходится согласиться с Ремарком о неразрешимости в обозримом будущем противоречий между человеком и обществом. Доказательством тому – более чем тысячелетний опыт человечества.

…Заседали с трех до десяти тридцати. Наговорившиеся, насидевшиеся расходились. Гасли огни в окнах крайкома, перед которым на высоком пьедестале стоял В. И. Ленин

спиной к входу, словно отвернулся от всего того, что там только что закончилось. С тяжелой головой по пустынным улицам с этими мыслями возвращался и я домой.

– Ну, что так долго? – спросили дома. – Что можно обсуждать весь день? Толку‑то?..

Пересказывать не хотелось.