Текст книги "Крик безмолвия (записки генерала)"

Автор книги: Григорий Василенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

47

Неведение Гришанова было его личным делом. Оно сказывалось на его настроении, переживаниях, вредивших здоровью, но он старался удержать их в себе, не причинять неудобств окружению. Другое дело держать в неведении народ, пугая его «непредсказуемыми событиями», о которых часто напоминал новоиспеченный президент. Одному ему было известно, что он имел в виду и с какой целью грозил ими. Страну уже охватил хаос, общество захлестнула стихия, государство стало неуправляемым, шла война, лилась кровь. Какие еще могут быть «не

предсказуемые события?..» Оставалась гражданская война.

– Не только, —поправил меня Геннадий Иванович.

– Что же еще?

– Горбачевские кооперативы, как панацея от всех зол, по замыслу прорабов «перестройки».

На свет божий хлынули кооператоры, воодушевленные лозунгом, позаимствованным у знаменитого Остапа Бендера, правда, несколько перефразированным с учетом «нового мышления: «Ударим кооперативами по экономике и обнищанию!» И «процесс пошел». «Даешь кооперативы», как раньше: «Даешь коммунизм!» – Кто больше! Не отставать», – призывал президент.

Кооперативная эйфория стала составной «перестройки», охватившей всю страну. Она раскачивала огромный государственный корабль, попавший в грозную стихию урагана с непредсказуемыми последствиями. Но прорабов «перестройки» это не устрашало. Кооперативы по замыслу их архитектора должны были спасти «перестройку».

Любителей легкой наживы оказалось более чем достаточно. Благо можно было нажиться ничего не производя, а только скупая и перепродавая на жульнической аферной основе. Она‑то и насторожила бдительных железнодорожников при следовании «загадочного поезда», шедшего из Нижнего Тагила в Новороссийск. На платформах под брезентами – чехлами они обнаружили дюжину танков без воинского караула. Осмотрщики вагонов сразу заподозрили что‑то нечистое. Такого еще не было, чтобы грозное новейшее оружие не значилось в графике воинских перевозок. Обратились к документам. А в них сплошной «туман» – танки значились как «металлолом», в который попали новенькие «неразоборудованные транспортирующие средства».

Кто‑то явно «липовал», грубо маскируя новейшие танки, выпуска 1989 г., начиненные электронным оборудованием, под казенной малозначащей записью «печи железнодорожные». И почему танки с заводского двора переправлялись к морю? В Новороссийске и поблизости не было танковых дивизий. Обследования «странного поезда загадок» позволило обнаружить еще около четырех сот тонн стальной ленты, около тысячи тонн труб из алюминия, более тысячи тонн удобрений и других остродефицитных товаров, которых днем с огнем не найти на снабженческих базах. Поезд остановился на запруженной

составами железнодорожной станции Новороссийск и не мог оставаться без охраны.

Вскоре появились представители концерна «АНТ», спешившие перекантовать груз на платформах Новороссийскому морскому пароходству для отправки на судах за рубеж. Начали разбираться, что это за всемогущественный «АНТ», коему позволено продавать военную технику за границу?

– Перестройка же, – твердили они.

Доложили наверх. Сначала в Москве не поверили. Сомневались, уточняли, проверяли. Но фотоаппарат бес– спристрастно зафиксировал на цветной пленке пахнущие свежей краской танки. Пригласили первого секретаря крайкома, показали ему фотографии, чтобы рассеять всякие сомнения и с надеждой, что он незамедлительно доложит в ЦК. А тем временем стали разбираться с производственно–технологическим кооперативом «АНТ», что означало: Автоматизация. Наука. Технология. Начинал он свою деятельность в подмосковном городке Ногинске довольно скромно при местном райпотребсоюзе с изготовления полиэтиленовых мешочков, оборудованием магазинов противопожарной и охранной сигнализацией. Вот и вся автоматизация, наука и технология. Предприимчивые руководители – дельцы кооператива обвели вокруг пальца даже самого Егора Лигачева, второго человека в партии, который не только поддержал кооператив, как предприятие, способное насытить рынок потребительскими товарами, но и дал ему зеленый свет для беспрепятственного продвижения эшелона с танками. Глава уже государственно–кооперативного объединения «АНТ» В. Ряшенцев развернул бурную деятельность, прибирая к рукам кооперативы в Москве, Ленинграде, Харькове. Он всплыл на волне кооперативной эйфории из тьмы безвестности, шагнув сразу в элиту влиятельных бизнесменов–коопера– торов, которым Горбачев предсказывал великое будущее. С помощью правительственных и партийных чиновников АНТ стал уже не каким‑то там кооперативом, а концерном, пышел на международную арену, заключив с французской фирмой 808 сделку на поставку миллионов тонн металлолома, а пока лихорадочно продвигал самолетами поставки за рубеж авиационных моторов, имея в виду специализироваться на продаже советской военной техники в обмен на поставки видеомагнитофонов, аудиокассет, видеокассет, магнитофонов, презервативов до 50 миллионов штук.

Вскоре была получена информация от торгпреда в Париже, что фирма 8Э8, имевшая связь с АНТом прекратила платежи по своим обязательствам и была ликвидирована. Генеральному директору АНТ пришлось срочно переключиться на посреднические фирмы в Венгрии и Швейцарии, заключать миллионные сделки. Но тут доморощенных бизнесменов–воротил, занимавшихся явной аферой, ждал неприятный сюрприз с двенадцатью танками Т-72 МТМ, обнаруженными на Кубани.

В борьбу с концерном включился Полозков. Один против могущественного спрута, поддерживаемого в ЦК и в Совмине. О торгово–финансовых махинациях, которым суждено было войти в анналы истории «перестройки», доложили Председателю Совмина Рыжкову, распорядившемуся проверить деятельность АНТа. Иван Кузьмич обнажал противоправную торговлю АНТа оружием. «Танковая» афера была настолько очевидной, что даже консервативная прокуратура вынуждена была возбудить уголовное дело по признакам статьи, квалифицировавшей деятельность концерна, как покушение на контрабанду оружием.

Когда запахло жареным, генеральный директор и его ближайшие подручные удрали за границу и там объявили о ликвидации своего детища.

Газеты пестрели делом АНТ, возмущалась общественность, усилились нападки на Полозкова, посмевшего всенародно обнажить тайные мошеннические операции АНТа. Это далеко не всем нравилось, и Иван Кузьмич, заявивший о себе этим делом, был объявлен одиозной личностью.

– Дело прикроют, – говорили многие в одиночку и на собраниях. – Вот посмотрите…

Мне не хотелось соглашаться с этим, но похоже они были правы. Горбачев не терпел Полозкова и уж поэтому можно было предполагать, что делу не будет дан ход, так же как и другим нашумевшим делам, не дошедшим до суда в ходе строительства правового государства, за которое ратовал на словах Горбачев.

Полозков как никто другой знал Горбачева. Работая в ЦК, он курировал Ставропольский край и, думается, придет время, и он подтвердит свои слова: «Считаю, что его (Горбачева) надо судить. Сказал ему однажды об этом. Он отшутился, дескать по какой статье? Не знаю уж по какой, но суд над ним в будущем, видимо, состоится».

– Может быть, на том суде вспомнят и об АНТе? —

спросил меня полковник запаса Колпашников, когда я его вкратце посвятил в дело.

– Вряд ли… Ряшенцев сбежал, торгует нашим оружием.

Илья Васильевич был крайне удивлен моим ответом.

Запротестовал.

– Полозков же взлетел на АНТе, что же он оставит это дело? Это же грабеж государства средь бела дня.

– Не знаю. Все взлетали, парили в своих креслах, подавали сверху голоса, а потом вдруг притихли. Не видать, не слыхать… Как суслики уползли в свои норки. Другие перекрасились в демократов, бегут впереди них.

48

На открывшейся, как премьера в театре, книжной ярмарке в просторном двухэтажном «Доме книги», все полки были завалены необъятным множеством книг в цветных обложках. Глаза разбегались от такого изобилия, но многие посетители, посмотрев, полистав уходили из магазина ни с чем. Я зашел в отдел общественно–политической литературы, от которой тоже ломились полки.

Человек пять покупателей копались ^ книгах, что‑то искали, пробегая страницы, и ставили на полки. Лишь некоторые от стеллажей шли к кассе с книгой в руках. У полки с философскими новинками я тоже искал что‑то для души – из серии философских размышлений, даже если они не совпадали с моими представлениями и убеждениями. Нельзя было пройти мимо: «Антиидеи», «Психология XX столетия», «Сумерки богов». Но все это у меня уже было.

Неожиданно я наткнулся на книгу «Krieg und ideologischer Kampf»{Война и идеологическая борьба (нем.).} на немецком языке. «Что мог нового сказать на эту тему автор и почему ее издали немцы?» – сразу возникли у меня вопросы, пробегая оглавление. Я купил эту книгу в мягкой зеленой обложке и только дома разобрался, что ее автор, видимо, профессиональный военный, скрупулезно исследует влияние идеологии на войне. Мне захотелось встретиться с ним, поскольку его некоторые примеры пришлось в войну испытать, что называется, на себе.

На передовой часто с неба сыпалась, как снег на голову, «немецкая пропаганда» – листовки, отпечатанные на чет

вертинках розовой и голубой бумаги. Читать их запрещалось. Такая мера была необходимой для поддержания морального фактора в войсках. Но листовки втихую читали. Читал их и я. Они влияли на настроение, давили на психику солдат и офицеров в окопах и не каждый мог разобраться во лжи, противостоять тому, что в них так складно подавалось. Невольно закрадывались какие‑то размышления. Листовки призывали воткнуть штык в землю и по напечатанному в них пропуску переходить линию фронта, сдаваться в плен. Немцы «гарантировали» гуманное отношение к тем, кто решится на такой шаг, обещали кормить до отвала, что вызывало аппетит при чтении листовки на голодный желудок, если учесть, что пайка солдатам не хватало. И все же экономные немцы зря тратили бумагу. Может быть для французов, англичан, американцев и «бутерброды» сошли бы, а для русских немцы перестарались: не та еда. Русские не любят эрзац– сладостей, от которых тошнит. Предпочитают черный хлеб, сало, картошку и лук с солью. На сладкого червя клевали единицы и расходы немцев не окупались.

Автор книги, профессор, жил чуть ли не по соседству. Нельзя было не воспользоваться этим обстоятельством.

Профессор Иван Ильич Уланов, написавший ту книгу, оказался коренастым сибиряком, блондином с голубыми глазами и, конечно, с сибирским говорком, хотя он давно уже покинул свое родное село на берегу таежной речки. Мы сидели с ним в мягких креслах в квартире, он рассказывал откуда он родом, о тропинках своего босоногого детства, приведших его однажды к деду Меркулу, сельскому столяру.

Будущий профессор помнил аромат сосновой стружки, плавное шуршание рубанка в сильных мозолистых руках деда, стоявшего у верстака и что‑то мурлыкавшего про себя, но непременно отзывавшегося на приход Ванюшки, юного друга.

Бородатый сибирский мужик дед Меркул мастерил для сельчан табуретки, люльки, топорища, грабли, все что можно было сделать его нехшрым инструмент эм.

С воспоминаний о детстве и началось наше знакомство с Иваном Ильичем, за чашкой чая.

– Однажды дед Меркул, – рассказывал профессор, – снял со стенки легкую как пушинку скрипку. Хитро подмигнул, подложил под бороду, провел смычком по одной,

другой струне, прислушался и в столярке у верстака полились звуки «Комаринской».

«Ты рассукин сын комаринский мужик…» – подпевал дед и все больше воодушевляясь игрой, притоптывал своими разбухшими пимами.

Я тоже притоптывал на радость деду.

В глубоком сибирском селе у сельского столяра он впервые услышал удивительные звуки скрипки и запомнил их, рассказывая об этом больше чем через полвека.

Дед Меркул мастерил скрипки тем, кто на них играл. Иван Ильич восхищался этим сельским феноменом, хотел о нем написать.

– Духовный мир этого ушедшего из жизни удивительного человека передался мне и его потомкам, – сказал профессор.

Иван Ильич считал, что в таких самородках остается неразгаданная тайна, жалел о безвестности скрипичного мастера. От него он навсегда сохранил «Камаринскую», которая воскрешала в нем далекое детство, родное таежное село.

В голодном тридцать третьем Иван Ильич уже ходил на разгрузку барж, варил в общежитии картошку на заработанные деньги, учился.

Когда он впервые в аудитории института увидел портрет Мусоргского, то ему показалось, что это вылитый дед М еркул.

– Похож, даже очень похож, – уверял меня профессор, хотя Модесту Петровичу, насколько он помнил, было всего сорок два года. – О своем восхищении дедом я всем рассказывал.

Может быть, поэтому сослуживцы Ивана Ильича подарили ему в день рождения небольшую акварель, на которой была изображена бытовая сценка: дед в изрядно поношенной шубе с длинными рукавами, в истоптанных валенках притоптывает с мальчуганом лет шести.

– Взглянул я на картину и обомлел, – признавался Иван Ильич. – Эта сценка словно была списана со столярки деда Меркула и с меня в ситцевой рубашонке, в штанишках, заправленных в чулки. Я так расчувствовался, что не мог удержать слезы при виде «Веселой минутки» Ржевской.

Слушая Ивана Ильича, я все больше понимал его ностальгию по родной стороне, по давно ушедшим годам.

– Никогда не соглашусь, – гбворил он, – с тем, что

родина это кружок на карте. Родина – люди, поколение людей с их неповторимыми лицами, мыслями, делами, поступками, страданиями и сопереживаниями. Родина – это глубинные корни бытия, заложенные твоими предками. И как бы долго ты ни находился вдали от отчего дома, как бы тебя ни тяготили повседневные заботы, нет–нет да и осветит далекая зарница дорогие сердцу родные места, лучше которых нет на всем белом свете, как мое таежное село. При одном слове тайга, слышится что‑то величественное и таинственное, понятное только русскому…

В морозном, завьюженном сорок первом Иван Ильич вместе со своими сверстниками–сибиряками с винтовкой и гранатой защищал Москву.

– Потом о сибиряках много говорили, писали, а тогда мы просто воевали, как и все, не ради славы.

Иван Ильич, не ведая того, подводил к интересовавшему меня вопросу:

– Почему мы победили?

Я сам был под Москвой в сорок первом и давно сложил свой ответ на заданный вопрос, но мне хотелось услышать мнение профессора, как бы перепроверить себя в эйфории очернения ратного подвига миллионов.

– Благодаря нашей идеологии, – не задумываясь, сказал Иван Ильич, словно знал о чем я его спрошу.

– Как же так, сейчас так много пишут и вещают, что в ней было много плохого, даже бесчеловечного и вдруг она победила?

– Ницше и тот говорил – «хочешь знать истину – ищи». В этом очень нуждаются оппоненты, рассуждающие по принципу – это нравится – это не нравится. В поисках истины я и пришел к выводу, что главным нашим оружием в войну была наша идеология. Не будь ее мы попали бы уже не под татарское, а под фашистское иго.

В руках у меня была книга профессора.

– Позвольте, Алексей Иванович.

Я передал ему книгу. Он быстро листал ее, отыскивая нужную страницу.

– Вот… Послушайте, пожалуйста.

«Политические задачи немецкого солдата в России, – читал Иван Ильич, – сформулированные главным командованием вермахта в сорок третьем году: «Борьба против большевизма является борьбой двух мировоззрений. Война между двумя мировоззрениями, между национал– социализмом и большевизмом раскрывает самым недву

смысленным образом цель политического воспитания».

Предельно четко и ясно по–немецки. На войне столкнулись две идеологии. Победила наша, чтобы о ней сейчас ни вещали кликуши. Советский солдат отстаивал родину «обрусевшего» социализма.

Пойдем дальше. «Я освобождаю человека, – говорил Гитлер, – от унижающей химеры, которая называется совестью. Совесть, как и образование, калечит человека». Отсюда «убивай всякого русского, советского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик – убивай, этим ты спасешь себя от гибели, обеспечишь будущее семьи и прославишься навеки».

Наши политики и комиссары, на которых сейчас льют помои перевертышы вместе с поручиком Голициным, руководствовались иным подходом в воспитании солдата в войну. Помните: – «Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий остается».

Так чью идеологию я должен защищать? Я же из крестьянского рода, внук деда Меркула.

Мы сошлись на том, что не следует идеализировать царское прошлое. Если бы оно было таким, каким его пытаются сейчас изобразить конъюктурщики, то не было бы социальных потрясений, приведших к революции. Народы царской империи жили в темноте и беспросветной нужде. К тому же колокольный звон одурманивал безграмотного русского–мужика–лапотника и он терпел.

– Ни за что мне не быть бы профессором по тем временам, – сказал Иван Ильич.

Он пригласил меня на прогулку в воскресенье на «свою» тропу вдоль реки, где никто не мешает побыть со своими думами наедине.

49

Погода хмурилась, но в прогалинах плывущих облаков мелькало весеннее солнце. Порывистый ветерок шевелил набухшие почки деревьев. Посматривая в окно, я ждал звонка Ивана Ильича. Позвонил он мне сразу вскоре после завтрака, приглашая составить компанию.

– Я уже собираюсь. Встретимся у газетного киоска на углу.

– Ветерок… Может, отложим?

– Ничего страшного. На ветру воздух чище, больше

кислорода, что нам как раз и нужно. Через пять минут выхожу.

Мы отправились за город, к той тропе. Холодная гладь своенравной реки, казалось, застыла. Только набегавший ветерок крутил рябь то в одном, то в другом месте. Нам никто не мешал, мы никуда не торопились, шли не спеша, размеренно. Как‑то невольно возник разговор о воровстве, организованной преступности, навязшей у всех в зубах. Ему хотелось услышать побольше о «таинственной организации», попавшей под уничтожающий обстрел газет, радио и телевидения, но тем не менее единственной, которая боролась и могла бороться против коррупции, теневой экономики, служебных злоупотреблений. Его интерес был не обывательским, но все же наивным, далеким от действительности, как это всегда бывает с людьми, не посвященными в то, как работает кухня.

– Куда смотрят органы, – возмущался профессор, – почему они не расправляются с мафией? Не видят или закрывают глаза?..

– Это глобальный вопрос, Иван Ильич. В нем политика, идеология, экономика, торговля, распределение, коррупция, милиция, прокуратура, базы, связи и телефонные звонки. Все это видит «недремлющее око» и тоже возмущается.

– Так в чем же дело?

– В глаголе достать. Он стал самым употребляемым.

– Да, дефицит нас замучил. И деньги есть, а куртку купить не могу. Хожу вот в этой…

На нем была довольно потертая импортная куртка.

– Органы, Иван Ильич, не занимались до самого последнего времени этими вопросами. Представьте себе, что существует охранная грамота, запрещающая им заниматься партийными, комсомольскими, советскими и другими категориями, заразившимися болезнью наживы и стяжательства. Даже если и попадала такая информация, охранная грамота строжайше предписывала – уничтожить ее. Иначе не сносить головы.

– Уничтожить?

– Да, да… При другом подходе можно было бы предупредить в недалеком прошлом многие преступления, оградить от коррупции и милицию и прокуратуру, сросшихся с уголовным миром. Того требовала нарастающая, как ком, преступность. Перечень неприкасаемых, наиболее подвергнутых соблазну легкой наживы, заставлял

закрывать глаза на информацию в отношении должностных лиц, кравших миллионы. Милиция и прокуратура бессильны справиться с ними, зато восполняли показатели борьбы с преступностью судом рабочего, укравшего кусок мяса на мясокомбинате или колхозника – полмешка риса на току.

В обществе формировалось негативное общественное мнение. Кстати, его изучением серьезно не только не занимались, но и боялись. Боялись правды.

– А органы?

– Изучали общественное мнение, докладывали наверх, но информация уходила как в песок. Все внимание контрразведки было сосредоточено на противнике, разоблачении агентуры иностранных разведок.

– Разоблачали?

– Сомневаетесь?

– Нет. Впервые, пожалуй, приходится слышать об этом из первых рук. Даже не верится. Все это за семью печатями…

– Чем меньше говорит контрразведка о себе, тем лучше для нее. Это золотое правило. Так повелось с незапамятных времен. Недавно мы разоблачили агента, поймали его с поличным, в поезде, когда он пытался от нас улизнуть в Москву. В темном купе, это было ночью, он потянулся, облегченно вздохнул, надеясь, что самое страшное для него позади. Включил свет и к своему изумлению увидел двоих, сидящих напротив. Мы не собираемся это афишировать.

– И все? – удивился Иван Ильич, ожидая услышать подробности.

– Все.

– Были и другие разоблачения. Вы, наверное, читали. При Андропове мы как никогда ушли от сталинских установок, а лучше сказать бериевских, ближе подошли к надежному обеспечению государственной безопасности, страны, защиты ее извне.

– Лично меня, как гражданина, всегда это беспокоило, – сказал профессор. – Каждое государство, сколько– нибудь уважающее себя, ревностно защищает свою национальную безопасность, заботится о разведке и контрразведке. Обратите внимание, Алексей Иванович, на то, что эти службы защищают режим, при котором они существуют.

Я не совсем понял намек Уланова, какой режим он имел в виду и в какой стране. Что ему сказать на это?

– Андропов постоянно напоминал, чтобы работа органов находила понимание в народе. К нам шли люди, писали заявления и жалобы, как в последнюю инстанцию с надеждой и верой получить разрешение вопросов, найти поддержку в борьбе со злоупотреблениями и преступностью. Были и перекосы в охране режима…

– Алексей Иванович, бога ради поймите меня правильно. Я имел в виду не наш режим, а вообще.

– Нет, это же интереснейший вопрос. Да, о перекосах… Я имею в виду нарушения законности, имевшие место в прошлом. Они происходили из‑за того, что не было закона об органах госбезопасности. Чекисты прежде всего были заинтересованы в нем и требовали принять его, чтобы не блуждать в потемках. Отсутствие такого закона позволяло использовать службу безопасности верхними эшелонами в политической борьбе, в конъюнктурных, преступных целях. Далеко не каждый оперуполномоченный догадывался об этом. Он как исполнитель должен был делать то, что ему предписывалось приказами и инструкциями и его же стали обвинять во всех грехах. Виноваты ли все солдаты фашистского вермахта, воевавшие на Восточном фронте? Они‑то должны были понимать и не стрелять. Кстати, будучи в Германии, я не раз интересовался, почему немцы с таким упорством воевали против нас. Они отвечали – мы маленькие люди, выполняли приказ, а стреляли в землю. Даже эсэсовцев немцы не обвиняют, им платят хорошие пенсии, у нас требуют назвать и призвать к ответу бывших маленьких работников. Им и так дорого обошлись исполнения директив Ягоды, Ежова, Берия. Среди них было немало людей с чистыми руками, протестовавшими против беззакония и массовых репрес. сий. Тысячи, десятки тысяч поплатились за это жизнью.

Помню на одном из совещаний у начальника областного управления в самом начале пятидесятых годов доводилась до исполнителей директива Инстанций, кажется, № 066 о повторной изоляции участников бывших полит– партий и троцкистской оппозиции, отбывших срок по решению Особого совещания. Молодые работники, тогда только что пришедшие с фронта, недоумевали по поводу такого директивного указания и с некоторой робостью высказывали свое несогласие. Арестованные тоже недоумевали: «Мы же отсидели, за что?..» Те и другие требовали

разъяснений. Кончилось тем, что в Управление приехал секретарь обкома партии и совместно с руководством Управления «разъяснил» на том совещании необходимость неукоснительного выполнения директивы.

Правда, роптания продолжались, но директиву после грозного предупреждения, что можно остаться вне рядов партии, выполняли.

В органы попадало и много таких исполнителей, которые годами и десятилетиями отбывали службу как рядовые в пехотном полку, неспособные на большее. Некоторые тяготились работой, шли на предательство в погоне за деньгами. Неспособность к оперативной работе чаще всего проявлялась у пришедших по партнабору. Они должны были бы пройти курс «молодого бойца», т. е. оперуполномоченного, а потом садиться в начальственное кресло. Представление работы только по лекциям и бумагам – серьезный пробел у этой категории кадров. Но они по существу возглавляли КГБ в последние годы в центре и на местах и несут полную ответственность за их деятельность. Времена, когда Чапаев требовал выдать документ по форме, что его владелец может работать ветеринаром, канули в Лету. Пришедшие же по партнабору, назначались только начальниками, чванливо претендуя на высокие должности, компрометировали не только себя. У такого руководителя, выше которого рядовой оперуполномоченный, в лучшем случае затягивалось становление на годы, а нередко их увольняли из‑за непригодности к работе. Привнесение в деятельность столь острого ведомства комсомольских методов Шелепина и Семичастного привело к неразберихе, к замене профессионалов ремесленниками из комсомола, кустарями типа Бакатина. Становление оперработника, утверждение его как профессионала заканчивается где‑то к пяти годам. До трех лет заметны колебания, идет адаптация, поиски себя, раздумья, а потом утвердившись, многие уже не мыслят себя вне органов. Дело ведь не в формальном признании профессионалами, а в глубоком овладении высотами профессионализма, как скажем учителем, инженером, сталеваром. То же – разведчиком и контрразведчиком…

– Я всегда полагал, что это так и есть.

– К сожалению профессионалов–контрразведчиков было мало. К тому же и они жили обособленной, я бы сказал, автономной жизнью, в кругу своих проблем, интересов и обязанностей, о которых можно было поделиться

с довольно ограниченным кругом лиц. Уклад их жизни особенно после трех–пяти лет работы складывался ограниченно–замкнутым. Даже дома, в кругу своей семьи и близких он не мог поделиться накипевшим на душе, не мог разрядиться, пребывая в плену отрицательных эмоций, да и о положительных обязан умалчивать. Это становилось запрограммированной нормой поведения. «Вся моя жизнь – это работа, – как‑то признался мне, задумавшись, очень уважаемый, известный своей кристальной честностью сотрудник. – Другого ничего нет».

Особенности профессиональной работы каждодневно оставляют как будто бы незаметный след в душе: внутреннюю сдержанность, постоянное прятание в себя почти всего того, чем был занят, ибо строго предписывалось – не разглашать больше, чем нужно по службе или вообще ничего. Можно, конечно, было обсуждать самые различные темы, делиться новостями и впечатлениями, вплоть до загадок Б. ермудского треугольника или Тунгусского метеорита, но что касается службы сотрудник оставался наедине с самим собой, в лучшем случае с начальником по службе или близким коллегой. Все это с течением времени сказывалось на психологии и поведении профессионала службы безопасности.

Далеко не каждый мог выдержать эти жесткие условия и работать в КГБ. Так же как не каждый может быть летчиком, хирургом или реставратором. Не каждый может работать с людьми. Многие шли на службу в КГБ не из– за призвания, а из‑за престижности, относительно повышенной заработной платы и в надежде на мнимые льготы и «особое» положение в обществе. Но никаких льгот не было. Действовал приказ ничем не выделяться, даже быть более заземленными по сравнению с другими профессиями. Такова правда, Иван Ильич, о нелегкой и неблагодарной профессии, требовавшей только успешно справляться с выполнением своих служебных обязанностей.

Как‑то пришел ко мне с довольно агрессивным настроением отец вновь принятого работника, проработавшего всего 3—4 месяца. Отец категорически требовал предоставить сыну отдельную квартиру со всеми удобствами, чтобы молодой офицер чувствовал заботу о нем. С предоставлением жилья было трудно и его временно поселили в семейное общежитие. Существовала очередь и многие, зачисленные на службу значительно раньше его, терпеливо ждали предоставления жилья. На все объясне

ния отец реагировал крайне болезненно, заявив, что он надеялся на то, что в органах для офицеров существуют особые порядки. После этого разговора сын три для прогулял по совету отца, бывшего военного, чтобы уволиться. И он был уволен.

– И поделом, – сказал Иван Ильич, слушавший меня внимательно, ни разу не перебивший, словно я пересказывал ему детектив.

Мы подошли к двум подросткам у кромки берега. Один из них забрасывал спиннинг, другой – удочку в широко разлившуюся реку. Но они ничего не поймали. Мы постояли немного около них и пошли дальше.

– Так, так… – напомнил мне профессор, – Мы отвлеклись.

– Отбор кадров, строгая дисциплина и неотвратимость наказания за малейший проступок, особенно за нарушение законности удержали ограны государственной безопасности от широко распространившейся сверху донизу коррупции, но черствость, высокомерие, злорадство нередко присутствовали у тех, кто не мог удержаться от чванства, подхалимства, преследовал цель пробиться по карьеристской лестнице в чиновники.

Не было недостатков в призывах в основном на совещаниях и собраниях, приказах, да и в решениях коллегии к вниманию к людям, к поддержанию традиций Ф. Э. Дзержинского. Но часто эти благородные пожелания были пронизаны формализмом. Чиновники от безопасности расписывали каждый шаг любого ритуала от «а» до «я». Многие, наверное, помнят, как в Колонном зале задержали президиум всесоюзного совещания на несколько минут, после того как на сцену пришел Л. И. Брежнев. Рядовых президиума пропустили после того, как утихли аплодисменты генсеку. Но мы на них и не претендовали.

С этими мыслями я и приехал в Комитет с отчетом, зашел в приемную заместителя Председателя и попросил секретаря доложить, что у меня есть вопросы на несколько минут.

Секретарь колебался. Я попросил телефон, чтобы самому просить о приеме. Секретарь не решался, направил к помощнику. Тот предоставил мне «кремлевку», но просил не называть место, откуда я звоню. Дозвонился, доложил, что приехал, есть вопросы, долго не задержу. – «Не могу», – услышал в ответ, – ожидаю ответственного

товарища. – «А я не ответственный?» – вырвалось у меня. – «Сожалею. Жму мужественную руку».

На том разговор по «кремлевке» закончился. Я еще посидел в приемной, обдумывая, что же делать? Секретарь стоял на страже, как у двери Тамерлана. Да и желание встретиться после такого разговора у меня пропало. Зашел к товарищу, приезжавшему с проверкой накануне заслушивания. Он попросил мой доклад якобы с благими намерениями. Я дал и сказал, что буду признателен за замечания, может, где‑то, что‑то упустил. На следующий день, возвращая доклад, он заметил, что в общем‑то ничего, «но акценты надо сместить. Слишком смел в постановке вопросов. Зачем тебе забивать гвозди?» Я не собирался смещать акценты, так как это была бы уже подстройка под чье‑то мнение, а не мой доклад, расходившийся с его выводами. Приехав за день до окончания проверки, он не разобрался и настрочил наспех свое выступление, наполнив его мелочными примерами и дежурными обобщениями невпопад. Я ему об этом сказал. «Не обращай внимания. Доклад я уже порвал». Но ведь с некоторыми положениями я не согласен. Пришлось ему склеивать свой разорванный доклад, чтобы восстановить, о чем он говорил. Помня это, я и пошел со своими акцентами.