Текст книги "Крик безмолвия (записки генерала)"

Автор книги: Григорий Василенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

23

Мир полон соблазнов. Перед ними далеко не все могут устоять. Под их теплыми манящими лучами млеют карьеристы, авантюристы, дельцы и проститутки, уголовники и честолюбцы, готовые идти по трупам к мягким креслам. Они появились с незапамятных времен, со всеми оттенками описаны в литературе, показаны в театре и в кино. Но это живучее племя множится, обогащаясь опытом предшествующих поколений, особенно в последние годы.

Стремясь к продвижению по служебной лестнице, они идут даже на заведомые преступления, подминая под себя всех и вся, устраивая ад кромешный не только в организациях, где они работают, но и замахиваются на целые регионы, а то и все общество, прикрываясь, как всегда, заботами о благе народа. В былые времена все же скромнее злоупотребляли ссылками на волеизъявления народных масс. Сейчас это мода.

Ахиллесовой пятой современных карьеристов является их боязнь свалиться со служебной лестницы, по которой они карабкались, и оказаться внизу у разбитого корыта, а то и на дне. Присущая им трусость – перейти в категорию рядовых, стать незаметными в обществе заставляют их заниматься новейшей саморекламой – имея «мерседес», трястись в трамвае, а то и ходить пешком по грешной земле. Все это засасывает их в трясину тщеславия, из которой многим не удается выбраться. Они обречены, но как утопающие хватаются за соломинку и не брезгуют ничем. Особо опасны появившиеся национал–карьеристы, зараженные княжескими самостийными амбициями.

Однажды усевшись в мягкое кресло, они уже не мыслят себе, что можно сидеть на обыкновенной табуретке, сработанной плотником. Это для них трагедия. На помощь приходили парткомы, пересаживая их из одного кресла в другое, что не прибавляло престижа партии.

Грех этот распространился вширь и вглубь, сверху донизу. На западе, пожалуй, в таком виде эта болезнь не существует. Президент, поцарствовав, возвращается на свою ферму и занимается выращиванием кукурузы или бычков.

Сопутствующая болезнь – тщеславие, толкнула многих из тех, кто в войну был на таком же расстоянии от передовой как Луна от Земли, заявить о своих полководческих

провидениях с тем, чтобы не упустить момент прославиться.

На страницы военного энциклопедического словаря пролезли даже те, кто в войну ходил пешком под стол: комбайнер, экс–президент Горбачев, экс–ветеринар Шеварднадзе, экс–премьер Рыжков и другие. Уступили бы место генералам, офицерам, солдатам, воевавшим и пролившим кровь на полях сражений – нет, будучи не в ладах с элементарной порядочностью, не отказали составителям в своем присутствии на его страницах, а составители пошли на сделку со своей совестью, и тоже, конечно, напрашивается мысль – небескорыстно.

Карьеризм расцветал на благодатной почве протекционизма, связей в верхних эшелонах, взяточничеств, преподношениях и коррупции. Не утихал ажиотаж вокруг государственных премий, представлений к разного рода званиям заслуженных работников, а ордена выдавались по разнарядке. Используя связи, карьеристы стремились попасть в списки представляемых к премиям и наградам. Многие, добившись этого, потом встречали в глазах людей презрение и не афишировали свои регалии. Присуждение званий Героев Социалистического Труда тоже осуществлялось по разнарядке сверку, а не ходатайствам снизу.

Маститый писатель на своей даче под Москвой жаловался на то, что его обходят.

– Скажи, ну зачем ему (известному писателю) орден? У него же есть и не один. Он и лауреат. А у меня нет ни того ни другого и никто не замолвит за меня слово. Ну хотя бы к премии меня представили.

– Зачем тебе орден?

Он остановился под громадной, наверное, столетней сосной, высоко взметнувшейся в небо, поглядел на ее макушку, а потом, не смотря на меня, сказал хриплым старческим голосом:

– Скажи, зачем она тянулась туда? Ведь все равно засохнет и ее срубят.

Он долго после этого молчал. Мы шли среди редких сосен великанов, которые словно прислушивались к нашему разговору в тишине. Мне хотелось ему сказать, что он не одинок, что недавно я уже слышал что‑то подобное от писателя, написавшего посредственный роман, но тем не менее представленный к государственной премии: «Мне эту премию надо было дать десять лет назад. Я ее заслужил». Пришла разнарядка на дважды Героя: найти

и дать от края одного. Сошлись на Клепикове в его присутствии. Нет бы сказать уважаемому, трудолюбивому Михаилу Ивановичу – у меня есть золотая звезда, зачем мне, бригадиру, памятник при жизни? Михаил Иванович согласился. Престиж Кубани по количеству дважды героев был спасен.

Все наградные тайны вовсе не являлись тайнами мадридского двора. О них знали все, но с напускным достоинством молчаливо соглашались с процедурой поощрения карьеризма, честолюбия, протекционизма, породивших прослойку, отдалявшуюся от рядовых коммунистов–трудового люда.

На бюро крайкома часто рассматривались персональные дела о служебных злоупотреблениях. Виновники подвергались жесткой критике, их неминуемо ждало суровое наказание, они попадали на страницы газет.

Не раз доставалось первому секретарю Геленджикского горкома партии Н. Погодину, будоражившему своим барским поведением общественность города. – ■

Об этом как‑то зашел разговор на бюро уже при

В. Воротникове, который хотел выяснить куда же смотрел крайком партии.

Секретарь крайкома, курировавший строительную от– отрасль, не как партийный работник, а как прораб, проводивший в своем кабинете частые производственные летучки со строителями и командовавший вертушками с песком, поставками кирпича, труб, цемента, щебня, и всеми другими необходимыми в строительстве материалами, сказал, что все мы виноваты в том, что просмотрели Погодина. ' :

Пришлось сказать, не надо всех валить в одну кучу, говорить за всех. К тому времени полным ходом шло следствие по многим лицам из Геленджика. Сверкнув глазами, секретарь покряхтел, словно поперхнулся, и замолчал.

Другой секретарь крайкома сидел с поникшей головой. У него было много неприятностей с изданием какой‑то книги. Он не успевал оправдываться на посыпавшиеся на него жалобы, но ему поручили проверить поступавшие на Погодина заявления. Ездил он в Геленджик с бригадой. Вернувшись, доложил на бюро в присутствии Погодина, что факты о его злоупотреблениях не подтвердились. Медунов был доволен таким заявлением, а Погодин ушел с бюро победителем, уехал домой на белой «Волге». Всем было ясно, кому это сделано в угоду. Он и сам понимал,

но занимаемое им кресло настолько его притягивало, что одолело совесть. Спорить на бюро было бесполезно потому, что на столе у председательствующего лежала справка по результатам проверки, в которой опровергался каждый факт, приводившийся в газете. Для опровержения этой справки надо было снова посылать бригаду в Геленджик,

Сергей Федорович знал, что есть другое мнение о Погодине, посмотрел в мою сторону, как бы спрашивая: «Ну что?» Хотя ему докладывались протоколы допроса Бородкиной, начавшей давать скупые показания на Погодина.

В народе созревало понимание того, что нужно очиститься от многолетних наслоений на народной власти. Такая могучая страна должна жить богаче, чище, выйти на уровень передовых мировых стандартов.

Отдыхавший на госдаче в Сочи, самый осведомленный в стране человек, член Политбюро Ю. В. Андропов, задумываясь над этим, высказал свою озабоченность весьма категорично: «Так дальше жить нельзя. Сколько можно закупать хлеб за границей?»

Я впервые услышал от него слова о необходимости что‑то делать в стране, чтобы народ жил лучше. Мысли его сводились к совершенствованию социалистического строя, к глубокому анализу сложившейся государственной системы. Впоследствии эти размышления нашли отражение в его известной работе: «Учение К. Маркса и некоторые вопросы социалистического строительства в СССР».

«Совершенствование нашей демократии, – отмечал Юрий Владимирович, – требует устранения бюрократической «заорганизованности» и формализма – всего, что глушит, подрывает инициативу масс, сковывает творческую мысль и живое дело трудящихся. С такими явлениями мы боролись и будем бороться с еще большей энергией и настойчивостью».

По существу это была программа деятельности на ближайшие годы.

Народ сразу почувствовал и поддержал начинания Юрия Владимировича, назревшие в обществе преобразования, восстановления правопорядка и дисциплины идеалов социализма и Октября.

После доклада о положении в крае Юрий Владимирович спросил, как идут дела на нашем фронте, имея в виду органы госбезопасности.

В то время они занимались преимущественно профи–лактиче>.кой работой. Аресты были редким исключением. При их необходимости требовалась санкция КГБ СССР. Материалы предварительно тщательно анализировались в следственном отделе Комитета. Такая линия строго проводилась с приходом Юрия Владимировича в Комитет. Он строжайше требовал законопослушания и в случае нарушения закона неотвратимо следовало наказание должностных лиц, допустивших его. В таком духе и шла беседа с Юрием Владимировичем. Он подчеркивал необходимость активной, творческой компетентной работы по защите советского государства и общества прежде всего от внешних разведок, от внешнего противника советского государства, защиты государственной тайны, наших секретов и своевременного разоблачения предателей, агентов иностранных разведок. Он не вдавался в историю, но отметил, что Комитет не является чрезвычайным органом, как это было раньше. В этом нет необходимости.

<■ Мне же хотелось доверительно сказать, что органы

госбезопасности не являлись и не являются ведомством государственной власти, а были и остаются придатком партии, как говорилось, ее вооруженным отрядом. И использовались они верхушкой на свой лад и вкус в политической борьбе для достижения своих целей вплоть до авантюрных, уничтожения противников и массовых репрессий. Усугублялась их деятельность еще и тем, что во главе мощного аппарата оказывались авантюристы, преследовавшие свои карьеристские цели и выполнявшие заказ определенных сил и группировок. Эту мысль я нередко опробировал в беседах и находил поддержку вплоть до маститых академиков. Репрессии в тридцать седьмом проводились под лозунгом защиты социализма на фоне развернувшегося социалистического строительства и небывалого энтузиазма масс. Провозглашенное «обострение классовой борьбы» сбивало с толку многих, веривших в необходимость уничтожения врагов советской власти. Этому способствовала и внешнеполитическая обстановка. Накалялась атмосфера вокруг страны Советов, оказавшейся в плотном кольце капиталистических государств, бросающая им вызов невиданным еще в истории политическим строем.

Попробуй тогда разберись, где была собака зарыта. Репрессированная пожилая женщина, ранее примыкавшая к оппозиции, отбыла срок, но ее снова Особое совещание приговорило к ссылке. Когда ей объявили, она сказала, что усматривает в своей судьбе сложившуюся историче–скую необходимость и не заявила никаких обид, а как‑то согласилась со своей личной трагедией.

Возникновение «тридцать седьмого» в социалистическом государстве все еще покрыто туманом, если не считать дилетантских наскоков, хорошо известных всем.

В этом тумане видны и то расплывчато, очертания отдельных фигур, но как варилась в верхах кухня кровавого года – загадка этого века.

Беседа с Юрием Владимировичем складывалась так, что его мнение на этот счет услышать не удалось.

Ужин за беседой затянулся надолго. Юрий Владимирович, несмотря на болезнь, был в добром расположении, рассказывал о Венгрии и Яноше Кадаре, о поездке в Монголию к Цеденбалу, о встрече Брежнева с Тито.

– Ты наливай себе, что ты хочешь, на меня не смотри.

На столе был коньяк и столовые вина.

– А я вот из этой бутылки… – На ней не было никакой этикетки. Скорее всего это была минеральная вода.

– Леонид Ильич сумел найти подход к коварному Тито, – продолжал он о Брежневе и, постучав пальцем по краю стола, добавил: – Кому это удавалось…

Невозможно было представить, что задуманным Андроповым реформам не суждено было сбыться; а его преемник использует данный им импульс для развала государства.

За окнами просторного зала уже спустились густые южные сумерки, пора было уходить. Юрий Владимирович проводил до ступенек у входа.

Тишину летнего вечера у дачи нарушали только цикады. А ночное беззаботное веселье в ресторанах и кафе Сочи только начиналось.

24

Приближался август. Страдная пора на курортах, на полях и вокруг институтов. У парадных входов толпились не только абитуриенты, но и их родственники. На стоянках, примыкающих улиц не было свободных мест для автомашин. Ажиотаж вокруг приема накалялся, кипели страсти, звонили телефоны, лились слезы разочарования жизнью.

…Раздался телефонный звонок по «ВЧ» из Москвы. Фамилию и должность абонента я не разобрал. Он интересовался положением дел в крае, уборкой и урожайностью, температурой воды в море и влажностью в Краснодаре.

Все это было, конечно, вступлением. Я ждал деловой части разговора незнакомого мне абонента.

– Алексей Иванович, есть одна несколько деликатная просьба, – услышал я среди потрескивания приятный т«мбр голоса с небольшим акцентом.

– Слушаю вас.

– Просьба товарища Георгадзе…

Трудно было даже предположить, что Георгадзе обращается с просьбой, причем деликатной. И почему ко мне?

– Михаил Порфирьевич просил оказать содействие в зачислении его родственника в медицинский институт.

Я не поверил, насторожился. Смущало меня лишь то, что абонент звонил по «ВЧ». Значит, имел доступ к аппарату правительственной связи.

– Весьма сожалею, – ответил я после небольшой паузы, – однако помочь ничем не могу.

Все сложности поступления в этот престижный институт мне были известны, как и всем, кто пытался всякими правдами и неправдами протолкнуть в него своих чад. Немногим удавалось выдержать большой конкурс и праведными путями добиться зачисления в институт. За ректором охотились, подстерегая его в институте и на каждом углу, по дороге домой, назойливо предлагая все, что только можно, лишь бы он замолвил слово. Абоненту пришлое^ порекомендовать обратиться в крайком партии, один из отделов которого контролировал работу приемных комиссий вузов, в том числе и медицинского института.

Но он пытался все же уговорить меня заняться просьбой, намекнув, что вскоре после зачисления студент будет переведен в Тбилиси. Я еще раз повторил, что у меня таких возможностей нет.

Обращение ко мне с просьбой такого высокого лица, государственного деятеля почему‑то не решавшегося переговорить напрямую с ректором, который наверняка бы не устоял/ пошел бы навстречу Секретарю Президиума Верховного Совета СССР, натолкнуло меня на мысль непременно поинтересоваться положением дел в этом институте.

– Если Георгадзе просит, то что же делать станичнику?

Заведующая отделом науки и учебных заведений крайкома, полновластная хозяйка в научном мире, признала, что медицинский напористо атакуют кавказцы, но нарушений правил приема она не усматривала, подчеркивая бдительный контроль приемной комиссии. Между тем ректор

доверительно жаловался на заведующую, считавшую институт своей вотчиной.

– У нее же есть список абитуриентов, которых я должен зачислить. Представьте мое положение. Мне же приходится из того Списка втихую называть фамилии преподавателям, членам комиссии, чтобы они их вытягивали до проходного бала. С какими глазами…

Крайком ревностно оберегал свои контрольные полномочия над этим доходным местом.

Даже беглое ознакомление с кухней приема показало, что кубанскому казаку из станицы трудно состязаться с абитуриентами из Закавказья. Просмотр нескольких личных дел убедили меня в этом. Некоторые сочинения пестрели грамматическими ошибками, однако стояла проходная четверка или даже недосягаемая пятерка. Три таких дела как бразец «бескорыстия» пришлось показать в крайкоме, секретарю, курировавшему отдел науки и. учебных заведений.

Он не поверил своим глазам, увидев тридцать и более ошибок, передал дела на этих зачисленных студентов заведующей отделом, чтобы она учла в работе, пообещав принять меры. Когда пришло время возвращать личные дела в институт сначала их долго не находили, а потом и вовсе они пропали бесследно. Напоминание о них вызвало недовольство заведующей за вторжение в ее, как она считала, огород. Сквозь пудру у нее проступили багровые пятна на лице.

Но это заставило поинтересоваться, что же это за Студенты, какая сила стоит за ними? Учились они плохо, имели большие задолженности, приезжали в институт на своих машинах, подвозили преподавателей на работу и домой. Впрочем, ничего нового в этом не было. Некоторые ходили в студентах по семь–восемь лет, другие после академических отпусков переводились на учебу в Тбилиси. Там квота за прием в институт была значительно выше, чем в Краснодаре и не всем она была под силу. К тому времени стали поступать заявления о процветании взяточничества не только при приеме, но даже за зачет, не говоря уже об экзаменах. Все делалось по отработанной схеме:

– Придете в следующий раз.

– Домой можно?

– Можно.

В домашней обстановке, не в аудитории, лишних глаз нет.

Допрошенный по поступившему заявлению житель Тбилиси, державший в своих руках монополию на торговлю дефицитной мебелью, подтвердил, в форме явки с повинной, дачу взятки некоему Максу за прием его дочери в институт. Правда, просил учесть чистосердечные признания и то, что в заявлении несколько завышена сумма, а точнее на три тысячи рублей. Поступление дочери в институт ему обошлось – пятнадцать тысяч рублей! Макс выступал в роли посредника.

– Ей–богу не вру, – заверял он. – Ну зачем мелочиться.

Ему поверили после того как он описал приметы Макса, по которым тот был опознан.

– Только ради бога пусть это останется между нами. Дочь начинает жизнь, не хотелось бы омрачать ее скандалом. Я ее переведу в наш институт. Сжальтесь над хрупким существом.

Уже не первый раз в заявлениях называлось имя Макса, промышлявшего на устройстве в институты, крупного дельца–снабженца. С ним надо было разобраться.

В сентябре на бюро слушали ректора Университета по итогам приема на первый курс. Почему‑то выбрали Университет, а не медицинский институт.

Ректор волновался. На него уже давно катили бочку. Кто‑то претендовал на его место и он понимал, что это мог быть его последний доклад. Уложиться ему в десять минут трудно было.

– На заседании приемной комиссии, – говорил он глухим, подавленным голосом, – отчитываются деканы факультетов. Абитуриенты, набравшие необходимое число баллов, проходят бычно безоговорочно; обсуждение и споры начинаются в тот момент, когда подходит очередь рассмотрения абитуриентов, набравших полупроходной балл. Комиссия всегда отдает себе ясный отчет, что прием – дело сложное, ответственное, ибо в любом случае речь идет о живом человеке, избирающем себе специальность на всю жизнь.

Кажется, чего проще решать вопросы приема: отсчитал балл, подведи красным карандашом черту и решай, кому быть, а кому не быть студентом. Приемная комиссия университета так не работает. Она обсуждает каждую

кандидатуру не формально, а открыто и по каждому абитуриенту принимает коллегиальное решение. И уместно сказать, что за последние три–четыре года жалоб на субъективный характер приема в университете по существу нет.

Вместе с тем недостатков в работе приемной комиссии, конечно, немало. И это понятно. В комиссии принимают участие 120 экзаменаторов, – 11 технических секретарей, 11 деканов факультетов. В период экзаменов взоры тысяч молодых людей, их родителей, родственников, близких и знакомых обращены к университету. Вокруг приема, как мухи вокруг приманки, вьется немало сомнительных людей, распускающих слухи, сплетни, роняя их на ранимое и болезненное воображение тех, кто заинтересованно смотрит на входные двери и окна университета; эти злые зерна быстро прорастают, умножаясь многократно. Вуз в период экзаменов заполняет осажденную крепость, гарнизон, который, сознавая свою малочисленность, решил сражаться до конца. Ответственному секретарю и ректору трудно приходить на работу и тем более выходить из университета: сотни глаз сопровождают их, обожая и ненавидя их одновременно, в зависимости от того, какие оценки получены теми, за кого они «болеют», звонят телефоны, множество людей записываются на прием…

Каждый ректор переживает прием в большом напряжении. Каждому хочется провести прием организованно, четко, объективно. Но «проколы» всегда бывают: того пропустили, с тем поступили неправильно, хотя по форме вроде бы все сделано. Возникают проблемы, идут письма, жалобы, угрозы, просьбы.

В этих случаях ректор обращается в Минвуз: что делать? Пожурят за допущенные промахи и тут же посоветуют: присылай телеграмму на дополнительные места. Уходит телеграмма, ответ нередко задерживается и приходит в конце сентября, когда острота ряда вопросов уже прошла. И на эти места по рекомендации факультетов принимаются обычно те, кто настойчиво хочет стать студентом, имея, может быть, и меньше баллов, чем другие.

Ректора кто‑то перебил, потребовав говорить о недостатках, отмеченных в справке проверявших.

– Относительно нарушений, вскрытых прокуратурой и комиссией крайкома партии, могу сказать следующее. Они имеют место; их могло и не быть, если бы ректор и приемная комиссия более жестко, более формально, более

бездушно проводили прием, меньше учитывали всякие обстоятельства, связанные с конкретными ситуациями. Думаю, что все это можно устранить и поправить, ибо в каждой работе самое легкое стать бюрократом, формалистом…

В конечном счете все зависит от позиции проверяющих. К сожалению, в последние годы университет постоянно проверяют, одна комиссия набегает за другой. Ищут плохое. Все позитивное подвергается сомнению. Даже награждение вуза Грамотой Минвуза РСФСР по итогам десятой пятилетки отделом науки и учебных заведений крайкома партии было принято так, будто ректор вместо настоящей монеты показал фальшивую.

Думаю, что следует всегда выступать против порочного стиля в работе проверяющих. Свои отношения с людьми надо строить на принципиальной партийной основе, взаимном доверии, которые необходимы при решении любых практических задач.

В отделе науки и учебных заведений крайкома партии укоренилась порочная практика, когда проверяющие заносят в блокнот как можно больше отрицательных фактов для доклада начальству. Об исправлении же недостатков на месте, о распространении положительного опыта других вузов, о необходимости посоветоваться с практическими работниками здесь начисто забыли, полагая, что должность сразу дает человеку все: и право считать и разгибать чужие души, и опыт, и знания, и умение все делать без ошибок…

Ректора опять прервали, но он все же закончил свой доклад, не отвечая на реплики.

– Как коммунист, сознаю свою безусловную ответственность за все, что происходит в университете, и готов понести любую форму наказания за упущения и недостатки в работе.

– Вот это уже другое дело, – сказал председательствующий на бюро. С этого надо было начинать, а не вдаваться в лирику. Берите пример с медицинского, там находят выход из любых ситуаций.