Текст книги "Твой сын, Одесса"

Автор книги: Григорий Карев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Там, сзади, в полуночи все еще гремели выстрелы.

10. В катакомбах

Как ни просился Яша остаться в катакомбах, Бадаев не разрешил. Даже не позволил принять участие в нападении на люкс-поезд.

– Этим займется подрывная группа, – нарочито спокойно, рассматривая собственные ладони, сказал Владимир Александрович.

Взрывать люкс-поезд на перегоне между станциями Дачная и Застава было поручено командиру первого отделения Ивану Ивановичу Иванову. Бывший судовой механик, он в начале войны прошел специальные курсы подрывников, и теперь катакомбисты в шутку звали его флагманским минером. С ним шли парторг отряда, бывший председатель колхоза Константин Зелинский, хорошо знавший местность, и связная Тамара Большая.

– Я не хуже Тамары могу… – запальчиво начал было Яша, но Бадаев недовольно прищурил глаза, и Яша сбавил тон: – Дядя Володя, ну, дайте же весло по руке.

Командиру нравился этот горячий, самонадеянный паренек, для которого весь мир казался ярче и острее на вкус, чем для взрослых, и которому не терпелось все попробовать, везде успеть. Чем-то Яша напоминал Бадаеву его юность. Забойщик подмосковной шахты Вовка Молодцов (свою настоящую фамилию, Молодцов, капитан мог произносить только мысленно, будто оставил ее вместе со старым удостоверением там, в Москве) тоже был таким напористым и ушлым. Вовке Молодцову тоже хотелось всегда быть впереди, там, где труднее. Даже стихи писал в ту пору:

 
Я сегодня иду в забой,
Я сегодня иду, как в бой…
 

Что ж, характеры, как и алмазы, формируются только при высоких температурах и сверхмощном давлении. Потому, видно, юность всегда и рвется навстречу трудностям… Вот и Яша будто испытывает сам себя на прочность: вишь, весло по руке просит! Ну что же – некоторые основания для самоуверенного убеждения «Я все могу!» у него есть, даже самому Бадаеву не верилось, что можно добыть секретное расписание движения люкс-поезда, а Яша добыл, вот оно, расписание, на столе! И то, что парень хочет сам подрывать поезд и видеть результаты своей работы, Бадаеву тоже понятно: рвется к подвигу… Но подвиги не все одинаковы. Есть подвиг-порыв, когда напряжение всех душевных и физических сил нужно на одно мгновение – вспыхнул и сгорел у всех на виду. И есть подвиг, требующий напряжения этих сил в течение долгих месяцев, а может быть, и лет. На долю чекиста-разведчика приходится самый тяжелый подвиг: быть героем, оставаясь незаметным; делать опасное дело, не ведая прямых результатов своей работы (где-то, кто-то использует твои донесения для эффектного удара по врагу); иметь силы скрывать свои чувства и мысли даже от друзей; иметь смелость вынести гнев и презрение честного патриота, считающего тебя предателем… и, если надо, иметь мужество умереть страшной смертью, не выдав даже своего имени…

Бадаев наклонился к сидевшему рядом Яше, обнял его за шею, ласково потрепал по плечу:

– Потерпи, Яшко, нагуляешь еще тем веслом мозоли на руках. Я знаю: то, что сможет сделать Тамара, ты всяко сделаешь. Но кто сможет сделать то, что сможет Яшко Гордиенко? Ты же себе, вернее, той работе, которую делаешь, цены не знаешь. Смотри: сообщил об офицерском собрании на Маразлиевской – полторы сотни тех офицеров, да еще два генерала с ними, взлетели в воздух вместе со зданием комендатуры; добыл расписание – и полетит сегодня полтысячи фашистских чиновников под откос… А твое сообщение о складе горючего у спиртзавода?

– Да нет уже того склада, – с досадой отмахнулся Яша. – Мы только доложили, как самолеты разнесли тот склад в дым и прах, только горелые бочки валяются. Сам видел. Тут нашей заслуги никакой.

– Э-э, ми-илый! – смеясь, протянул Бадаев. – Видать, придется мне некоторые карты открыть перед тобой.

Бадаев поднялся с каменной скамьи, подошел к нише, зашторенной влажной клеенкой, отодвинул шторку. При тусклом и зыбком свете керосинового фонаря Яша увидел в нише несколько телефонных аппаратов. Бадаев снял трубку с одного из них, велел кому-то принести последние радиограммы.

Яша с явным восхищением следил за каждым движением командира. Был Владимир Александрович так же легок и подтянут, как и тогда, в первый день их знакомства. Хорошо подогнанный ватник, затянутый командирскими ремнями, и темно-синие галифе, заправленные в усердно начищенные сапоги, придавали ему молодцеватый вид, а на чисто выбритом открытом лице и высоком, слегка выпуклом лбу даже сохранился легкий налет загара – словно и не жил этот железный человек вместе с другими партизанами в сырых, лишенных солнечного света катакомбах. Нравились Яше и твердая бадаевская походка, и его уверенные жесты, и манера разговаривать – коротко, четко, словно все катакомбы с их неимоверной путаницей штреков и потайных ходов, все скрытые в них люди были у него на виду.

«Вот такими и были, наверное, все герои – и Дзержинский, и Щорс, и Котовский, и все-все, о ком приходилось читать или слышать от бати, – подумал Яша и невольно одернул на себе старенький пиджачок, поправил кубанку на голове, с досадой посмотрел на свои забрызганные грязью ботинки – Ах, черт, надо было их вытереть хотя бы, прежде чем явиться к командиру! Еще подумает Владимир Александрович, что я неряха какой!»

Ему очень хотелось быть во всем похожим на Бадаева.

Когда принесли папку с радиограммами, Бадаев внимательно просмотрел, взял одну из них, протянул Яше:

– Читай. Это мы передали в центр через полтора часа после того, как связной принес твое донесение. Раньше не могли – выносить рацию на поверхность становится все труднее, за ней охотятся и радиопеленгаторы, и специально оборудованные автомашины, и снайперы, и шпионы, и немецкая разведка. Мы должны быть настороже.

В тексте радиодонесения Яша узнал свое описание склада горючего близ спиртзавода. А дальше шли слова, добавленные Бадаевым:

«На две ближайшие ночи устанавливаем дежурство наших людей. Для наводки самолетов предлагаем сигнальные ракеты с двух сторон в направлении указанного объекта – красная, зеленая, зеленая».

– А это мы получили из центра сегодня, – подал Бадаев новую бумажку.

«Передайте разведчикам благодарность за склад горючего, – прочитал Яша. – Сообщите результаты работы нашей авиации».

– Это твоя работа, Яшко.

– Нет… Эти сведения добыл Шурик Хорошенко. Это его работа.

– Твоя группа. Ты теперь понимаешь, как важны ваши донесения для нас… и для Москвы?

– Ясно, товарищ капитан! – по-военному вытянулся Яша. – Теперь мы им, жабам, дадим жару… Что ж, мне – опять выходить к вокзалу?

– Нет. Тебе на улицах теперь появляться без особой нужды нельзя. Ты – командир комсомольской группы разведчиков, должен беречь себя. Иди, Яшко, домой.

– Домой?

– Да, домой. Сегодня в вашем дворе будет открыта слесарная мастерская Петра Бойко.

– А мастерская тоже, вроде рундучка чистильщика, для близира?

Бадаев молча кивнул головой.

– Наблюдать будете за всем городом. А мастерская нужна для того, чтобы люди к вам могли заходить, не вызывая подозрений полиции и гестапо. Понял? Будете чинить примусы. Разведал кто-нибудь из ребят новый штаб или узнал о намерениях фашистов, о настроениях в городе – где он тебя искать будет? В мастерской. Там и новое задание от тебя получит. А к тебе будет приходить наш связной, забирать сведения и оставлять листовки, сводки Совинформбюро, передавать мои задания. Ребят подобрал надежных? Вот и хорошо! Надо так поставить дело, чтобы весь город у твоих разведчиков был, как на ладони, чтобы мы здесь, в катакомбах, и там, в Москве, обо всем знали вовремя, тогда мы заставим фашистов носом землю рыть. Понял? Ну, и примусы будете чинить для близира, как ты говоришь.

– Но ни я, ни Петро Бойко в слесарном деле – нив зуб ногою.

– Бойко – хозяин мастерской, к ремонту ему руки прикладывать незачем. У него, как командира городского подотряда, своих дел невпроворот. А в мастерской будет заворачивать делами твой брат Алексей.

– О, Лешка сможет! Его на ювелирной фабрике хвалили: золотые руки, говорили. Вот как!

– Знаю, – хитро подмигнул Бадаев. – Ты будешь числиться его помощником, но имей в виду: насчет разведки – с тебя весь спрос.

– Не подведем, Владимир Александрович! Ребята у меня что надо! – вспыхнул Яша, польщенный доверием командира.

– Тоже знаю. Вот только вам бы пару крепких слесарей подобрать в мастерскую, надежных ребят.

– Есть такие, – сразу вспомнил Гордиенко. – Шурик Хорошенко.

– Это который о складе горючего сообщил?

– Точно! Шурик слесарем на заводе работал, а силища в нем – во! – Яша растопырил руки, показывая, какие могучие плечи и грудь у Шурика.

Бадаев улыбнулся.

– Ну что ж, видно, хороший парень.

– И еще Сашу Чикова надо взять.

– Тоже слесарем работал?

– Нет, – почесал затылок Яша. – Работать не работал, но такой смекалистый до техники – ужас! В школьных мастерских все делал. Он сразу сообразит, что к чему, если Лешка покажет. А насчет надежности – будьте уверены, штормовой хлопец.

– Ну вот и хорошо, – снова поднялся с каменной скамейки Бадаев – Вот мы с тобой и подобрали кадры. А теперь пойдем в клуб, наших ребят посмотришь.

– В клуб? – удивился Яша.

– Да, в клуб. У нас тут все есть – и клуб, и библиотека. Твой тезка Яков Федорович Васин обещает даже киноаппарат у румын добыть. Вот только фильмов своих, советских, мы не припасли, а фашистского добра этого нам не надо. Обосновываемся, Яша, надолго. Воевать будем всерьез.

Владимир Александрович убрал со стола карту, взял в углу фонарь «Летучая мышь» и зажег его, а тот, что стоял на столе, прикрутил так, чтобы только не погас фитилек. Все это он делал молча, четкими, привычными движениями. Когда вышли из штабной пещеры, Бадаев сказал в темноту:

– Мы пошли, Федор.

И, к удивлению Яши, темнота ответила совсем рядом:

– Хорошо, товарищ командир. Будете в клубе?

– Да.

– Константин Николаевич с группой уже там.

Только теперь Яша сообразил, почему партизан, который провожал его от входа в катакомбы до самой штабной пещеры, в некоторых местах останавливался, делал замысловатые движения фонарем, будто подавал знаки кому-то: в известных партизанам местах находились дежурные, и сигналы фонарем служили паролем-пропуском идущим в темных катакомбах.

Бадаев шел впереди, освещая фонарем неровный потолок, вытесанные уступами в темно-сером ракушечнике стены узкой штольни. Яша шел следом. Сперва слышен был только хруст щебня под ногами, шорох осыпающейся с потолка каменной крошки да неясный гул впереди. Потом Яша начал различать обрывки музыки, неясные, будто отраженные эхом голоса, которые слышались все громче и громче. За одним из поворотов перед Яшей неожиданно открылся просторный подземный зал. В центре зала, тускло освещенного такими же, как у Бадаева, фонарями, на плоской каменной глыбе стоял патефон, а вокруг кружились в вальсе несколько пар. При появлении Бадаева кто-то выключил патефон, и пары разошлись к стенам.

– Продолжайте, ребята, время еще есть, – сказал Бадаев, поздоровавшись, – Знакомься, Яша, – подтолкнул он Гордиенко к щупленькому бойцу в ушанке и длинном пальто, оказавшемуся к ним ближе других.

– Яшко, – протянул руку Гордиенко.

– Тамара Меньшая, – озорно сверкнули ему в ответ угольно-черные глаза из-под ушанки.

– Девчонка, что ли? – удивился Яша.

Тамара засмеялась, и ее звонкий, как у Лены, смех, показался Яше каким-то чужим, неуместным в этом темном и сыром мире. Чужим и в то же время знакомым. Где-то уже слышал Яша этот голос. И глаза видел. Где? Когда?

– Весело сегодня в клубе? – спросил Бадаев Тамару. – Это хорошо.

– Весело. Вы бы послушали, как наш отрядный минер только что пел «Раскинулось море» – за сердце берет.

– Иван Иванович? Этот может!

– Да, Ваня Иванович. Вон он, рядом с баянистом, прихлопывает в такт музыке, того и гляди в пляс пустится. Ему через несколько минут на задание идти.

– …Да… У Ивана Ивановича флотский характер… Только… – по лицу Бадаева словно мимолетная тень прошла. – Только не все, Тамарочка, веселы… Посмотри на Галину.

– Это верно, Галочка Марцишек сегодня не в форме, – согласилась Тамара. – Переживает за мужа.

– И за мужа, и за себя. Иван Иванович идет на задание – она тревожится. А мне все утро покою не давала, просилась на связь. Я бы ее послал, но, честно, сегодня некого на хозяйстве оставить. Ведь из наших продуктов что-нибудь съедобное не каждый сумеет… Однако надо ее отвлечь от грустных мыслей. Позовите ее к себе, Тамара.

– Она не пойдет, Владимир Александрович. Повздорили мы вчера…

– Ну, вот! Нам еще этого не хватало! – строго сказал Бадаев. – Небось, из-за какого-нибудь пустяка?

– Вы угадали, – покраснела Тамара.

– Как вам не стыдно, Тамара. Вы же… Неужели не понимаете?

И, не ожидая ответа, Бадаев повернулся к стоявшему рядом партизану:

– Женя, позовите Галину Павловну.

Цокая по камню подковками аккуратных сапожек, подошла молодая женщина в красной косынке и синем костюме, в отворотах которого светлела простенькая кофточка с наивными голубыми крапинками. И светлые кудряшки, забавно вздрагивающие при каждом движении головы, и нежные ямочки на мраморно-белых щеках, и вся ее трогательная хрупкость показались Яше чем-то удивительно мирным, домашним, кричаще несоответствующим хмурому подземелью, как не соответствовали ему патефонная музыка и танцы.

– Вот Тамара так расхваливает ваши картофельные котлеты, что мне, право, захотелось снова их попробовать, – встретил ее улыбкой Бадаев. – Говорит, что такого вкусного блюда она и в столовой санатория Дзержинского не пробовала.

– Ну что вы, Владимир Александрович, – смущенно потупила глаза Марцишек – Зря шутите.

– Да не я, не я хвалю, а вот Тамара. А она, знаете, какой ценитель!

– Правда, Галочка, ты готовишь чудо как вкусно, – как-то открыто и ясно улыбнулась Тамара, будто и не было между ними никакой размолвки.

Марцишек ответила ей такой же теплой, благодарной улыбкой и вдруг прижалась щекой к грубому сукну ее пальто:

– Ах, Томка! Томка! Думаешь, я не знаю, что вы здесь с Владимиром Александровичем говорили обо мне и жалели меня? Ну, не могу совладать с собой, когда Ваня уходит… Лучше бы я… Не надо, не надо меня жалеть…

– Ну что вы, Галина Павловна, – тронул ее за плечо Бадаев. – Полноте, кто там вас жалеет! Вот возьму и пошлю на связь с рыбаками Большого Фонтана. Прикажу одеться нищенкой, выпачкать лицо сажей…

– Правда? – обрадовалась Марцишек. И навернувшиеся было на глаза слезы сверкнули на ресницах, как капельки веселого апрельского дождя.

– Правда. Вот вернется Иван Иванович, утром вместе обдумаем и решим. А сейчас я вас вот за чем позвал: чем кормить людей будем? Ведь проголодался народ. Что там у нас на ужин?

– Винегрет. Из кислой капусты и огурцов.

– С картошечкой?

– Картошечка… сгнила… Завтра на борщ еле-еле.

– И опять без луку?

– Без луку.

– А масло? Подсолнечное?

– По десять граммов на человека Васин выдал. Беречь, говорит, надо.

– Ах, он жаднюга! Ах, скупердяй! А ну-ка пойдем к нему. Пойдем, выпросим лучку, картошечки. Ну какой же винегрет без картошки!

– А я тебя знаю, – опять, тихонько смеясь, сказала Тамара, когда Бадаев и Марцишек ушли искать Васина. – Ты – Яшко Гордиенко. О тебе только и разговору сейчас в катакомбах. Говорят, какой-то план принес, закрылись в штабе с командиром, никого не пускают к вам. Правда?

Яша смутился, не знал, что ответить своей словоохотливой собеседнице. Но в это время опять заиграл патефон, в угрюмом подземелье, послышался звук, напоминающий скрежет камней, потом мощным аккордом ворвалась музыка. Партизаны собрались в центре зала. Послышались возгласы:

– Тамара. Лезгинку!

– Где Тамара?!

– Это вас зовут? – робко спросил Яша, так и не ответив на ее вопрос.

– Нет, – тихо и, как показалось Яше, с сожалением вздохнула Тамара Меньшая.

Круг партизан раздался. На середину вышла тонкая в талии высокая женщина. Одним движением руки она сбросила на руки соседа пальто, лихо топнула каблучком высокого полуботинка и замерла – в прищуре больших черных глаз горел лукавый, задорный огонек. Человек, принявший от нее пальто, сдвинул головку патефона, и пластинка начала мелодию сначала. В такт музыке партизаны легонько хлопали в ладоши, и женщина, подняв левую руку на уровень груди, будто поплыла по воздуху. Хлопки становились все громче, все энергичнее, и все выразительнее трепетало сильное молодое тело под бордовым шерстяным платьем, все заметнее вздрагивали вишневые, чуть припухшие губы. И вдруг, на каком-то неуловимом для Яши такте, женщина сорвала с плеч большой кружевной шарфик.

И будто вихрь ворвался в сырое подземелье, словно искры обожгли всех собравшихся, словно стремительный поток подхватил танцовщицу.

– Кто это? – спросил Яша свою новую знакомую.

– Тамара Большая.

Яше хотелось перебороть неловкость, охватившую его с самого начала знакомства, он иронически улыбнулся:

– Опять Тамара? И что это у вас за фамилии такие: Большая, Меньшая, а Малюсенькая тоже есть?

– Нет, нас только две, – ответила ему с улыбкой собеседница. – Обе – связные. И ребята, чтобы нас не путать, прозвали ее Большей, а меня Меньшой. А фамилии у нас обыкновенные: она – Тамара Шестакова, я – Тамара Межигурская…

Межигурская?.. Ну, конечно же, что – она! Тамара Ульяновна! Ее-то, одесскую чекистку, Яша знал. С какой завистью, бывало, провожал ее Яша глазами при встрече! Чекистка! Что-то было в самом этом слове такое особенное, притягательное для Яши, овеянное романтикой, славой далеких революционных дел… Яша даже не помнит, как и когда он узнал, что родственница соседки по лестничной клетке – чекистка. Она, конечно же, не замечала вихрастого парнишки, его восхищенных взглядов. Да и встречались они два-три раза в году, по большим праздникам. Нет, конечно же, Тамара его не помнит!.. Яша еще больше смутился.

– Она знаешь какая? – не замечая Яшиного смущения, продолжала рассказывать Тамара о Шестаковой. – Во время обороны медицинской сестрой на теплоходе плавала, раненых на Большую Землю возила. Налетят фашисты, начнут бомбы бросать, все гремит и воет вокруг, осколки свистят, а Тамара смеется, поет, танцует, ободряет раненых. Вот и теперь: ей на задание идти, а она… Павел Владимирович говорит, что веселье и бодрость духа нам нужны так же, как воздух и взрывчатка.

Яша знал, что катакомбисты – отважные, сильные духом и телом люди, подобранные Бадаевым из моряков, пограничников и рабочих каменоломен по рекомендации партийных органов. Знал, что под землей у них много тяжелой работы: роют колодцы и стоки для подпочвенных вод, ищут новые подземные лазы и выходы из катакомб и укрепляют старые, выпиливают из камня столы и скамьи, пишут воззвания, печатают листовки, устраивают ночные вылазки с радиостанцией для связи с Москвой. Ему казалось, что в этом суровом подземном мире – сыром и холодном мире без дней и ночей, без вечерних зорь и утренних рассветов – должны замереть смех и веселье, что катакомбисты должны быть суровыми и думать только о борьбе с гитлеровцами.

– Ну, чего задумался? – взяла его за руку Тамара. – Хочешь, пойдем потанцуем вдвоем?

– Я не умею, – еще пуще смутился Яша.

– Ничего, научу. Разведчик все должен уметь. А я везучая, любого увальня научу. У меня, говорят, педагогический талант. А ты, по-моему, понятливый…

– Не знаю.

Как мечтал когда-то школьник, хотя бы поговорить с нею, когда она ненадолго приходила в гости к своей родственнице. А сейчас – танцевать!.. И вдруг Яша подумал о том, что они с Тамарой Ульяновной теперь в одном отряде, делают одно и то же дело… Чекисты! Так вон они какие!.. И что-то теплое поднялось к самому сердцу Яши, он почувствовал необычный прилив радости, гордости быть рядом с этими людьми. Казалось, нет такого дела, которого он не сделал бы, зная, что о нем думает Бадаев, Межигурская и все эти люди в катакомбах, которые, конечно же, тоже – чекисты.

– Вася, – обернулась Тамара к стоявшему рядом партизану. – Подержи, пожалуйста, пока мы с Яшей потанцуем.

Она вынула из-за пазухи пакет, обернутый в вощеную бумагу, и передала партизану. Тот молча положил его себе за пазуху.

– Что это? – спросил Яша.

За нее ответил партизан:

– Это запалы гранат и взрыватели мин. Видишь, какая здесь сырость, все плесенью покрыто, вот и храним их, телом своим обсушиваем.

– Я сейчас попрошу вальс поставить. Хорошо? – спросила Тамара, снова беря Яшу за руку.

Но как только Шестакова закончила танец, руку поднял коренастый мужчина:

– Делу – время, потехе – час. Боевой группе пора на выход.

– Кто это?

– Наш парторг Зелинский Константин Николаевич.

Партизаны сразу затихли, будто кто стер с их лиц улыбки. Шестакова накинула на плечи пальто, запыхавшаяся и раскрасневшаяся после танца подошла к Межигурской:

– Дай-ка, Томочка, мои сувениры.

– Вася, выдай! – улыбнулась Межигурская. – Ему передала на хранение, хотела вот с новым кавалером потанцевать. Ты не знакома? Он без ума от твоей лезгинки, глаз с тебя не спускал.

– Это потому, что он тебя не видел в танце, – Шестакова была выше подруги на целую голову, и, может, поэтому разговаривала с ней снисходительно ласково, как старшая. – А знакомиться перед выходом на задание – дурная примета. Лучше потом, когда вернусь. Ладно? – улыбнулась она Яше.

– Товарищ командир, разрешите на прощание марш катакомбистов спеть, время же еще есть, – обратился к Бадаеву, вернувшемуся в зал, белокурый парень с петлицами пограничника на гимнастерке.

– Правда, Павел Владимирович, – подхватили другие. – Разрешите!

Бадаев вынул карманные часы, посмотрел на «их, потом на парторга Зелинского:

– Ну, как, Константин Николаевич? Не будем нарушать традицию? Разрешим? – и потом к пограничнику: – Только петь всем!

– Заметано! Иван Иванович, начинай!

– Запевай нашу, катакомбистскую! – послышались голоса.

К каменной глыбе, что в центре зала, вышел Иванов, снял капитанку, откашлялся и, пригладил рукой темно-каштановые вьющиеся волосы, запел высоким голосом:

 
В сырых катакомбах глубоких,
Где воздуха мало порой…
 

Мелодия песни была знакома Яше. Она сразу вызвала воспоминание о первых днях обороны города. По Матросскому спуску вверх, от порта в город, поднимался отряд морских пехотинцев, только что прибывший из Севастополя. Грохали о мостовую яловые ботинки, качались в такт шагам стволы краснофлотских винтовок, позванивали саперные лопатки о котелки… И молодой звонкий голос взвил, как полотнище флага над походной колонной, мелодию:

 
Оружьем на солнце сверкая…
 

Это была старинная, любимая черноморцами песня. Это пели моряки, которых потом враги со страхом называли «черной тучей», «черными дьяволами», «черными комиссарами» и, бросая оружие, охваченные ужасом, бежали от моряцкого штыкового удара.

– Марш вперед! – грянули под сводами катакомб голоса партизан и рассыпались эхом по дальним штольням. А Яше казалось, что не все бойцы того морского отряда полегли в боях под Одессой, и не все ушли в октябре в Севастополь, что стоят они здесь, среди катакомбистов, и так же, как тогда, на Матросском спуске, поют полной грудью:

 
Марш вперед!
Друзья в поход…
 

Как только затихли последние звуки марша, Иван Иванович снова поднял руку:

– Боевой группе построиться!

И рядом с ним встал парторг Зелинский, только что вместе со всеми певший песню. И рядом с парторгом – Тамара Шестакова, только что лихо отплясывавшая лезгинку.

– Боевая группа готова к выполнению задания, – доложил Иванов командиру отряда.

– Приказывают боевой группе выйти на выполнение задания и вступить в бой за нашу Советскую Родину! – торжественно сказал Бадаев. – Желаю вам удачи, товарищи.

Он подошел к строю и каждому пожал руку. Группа Иванова ушла. Попрощалась с Яшей и Тамара Межигурская:

– Извини, Яшко. Танцевать научу тебя в следующий раз.

По одному тихо разошлись партизаны.

– И тебе пора, Яшко, – сказал Бадаев. – Тебе тоже – на выполнение задания.

…За поворотом штольни запахло подвальной плесенью. Темнота стала осязаемой – холодной и влажной. Под ногами захрустела каменная крошка. Слышно было, как со сводов скапывает вода и шлепают «коржики» – отслоившиеся пластинки известняка.