Текст книги "Твой сын, Одесса"

Автор книги: Григорий Карев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

23. Палачи меняют тактику

Перед Яшей снова морщинистое, как дубовая кора, лицо, тонкие нафабренные усики и вставная челюсть майора Курерару.

Нет переводчика. Нет и Чорбу. Только орудия пыток по-прежнему лежат на его столе.

Яша ждет: будет его бить сам Курерару или позовет того ублюдка?

А Курерару осматривает Яшу, задерживает взгляд на разбитых губах, на запекшейся крови у виска, недовольно качает нафиксатуареннои головой:

– Нехорошо! Чорбу – не следователь, а недоносок, пещерный человек. Разве можно так избивать мальчишку! Ведь тебе, Гордиенко, вчера только исполнилось семнадцать? Правда?..

Яша молчит, не знает, что ответить фашисту.

– Законы Румынии требуют к несовершеннолетним гуманного отношения. Королева Елена лично печется о несовершеннолетних правонарушителях. Не дай бог, узнает она – по сравнению с тем, что она наделает в сигуранце, в Содоме и Гоморре была тишь и гладь. Тем более, что ты, можно сказать, добровольно предал себя в руки правосудия, сопротивления не оказывал.

Майор исподлобья испытующе смотрит на Яшу. Яша никак не реагирует.

– О судьбе этого подонка Чорбу я уже не говорю, сейчас не время… Между нами говоря, я тоже виноват – нельзя было оставлять тебя с ним наедине. Но, бог мой, ты знаешь, как загружен начальник следственного отдела? Надо посещать тюрьмы, надо вести дела десятков лиц, допрашивать арестованных, которые не только не желают говорить правду, но и дерзят, имеют наглость читать тебе провокационные стихи на русском и украинском языках, как будто следственная камера – это лицей изящных искусств… У начальника следственного отдела тысяча всяких дел и делишек… бывать на совещаниях, выслушивать разносы и мылить шею подчиненным… Но я тебе обещаю, Гордиенко, вести твое дело лично. Хватит. Теперь тебя пальцем никто не тронет. Королева Елена тебя, конечно, помилует… Так что твое дело, Гордиенко, почти беспроигрышное…

– Если я даже ничего не скажу? – наконец, спрашивает Яша.

– Это, как посмотрит королева Елена, – уклончиво отвечает Курерару. – На то ее монаршья воля. Мой совет тебе: признайся чистосердечно. Но – это дело твое. Твоя судьба – в твоих руках.

Яша удивлен таким оборотом дела. Когда ему задавали вопросы и требовали ответов, он знал, как себя вести. Когда грозили смертной казнью – тоже знал. Даже, когда били три часа подряд, отливали водой и снова били, он понимал, что иначе тут и не поступают, он готовился к этому. Но теперь?..

– Кстати, – закуривает сигарету Курерару, – с завтрашнего дня твоим родственникам будет разрешено носить тебе передачи.

Яша окончательно сбит с толку. В румынскую королеву он, конечно, не верит: Саше Чикову тоже нет еще восемнадцати, но его дважды уже зверски избили на допросе. И не Чорбу, а Друмеш. Тот самый Друмеш, что одевал на Яшу кандалы…

– И свидания будут разрешены, – затянувшись сигаретой, добавляет Курерару и подталкивает к Яше пачку с сигаретами. – Кури, Гордиенко. Ты ведь куришь?

Яша не может скрыть своего удивления.

Откуда было знать ему, что сегодня полковник Ионеску получил из Бухареста шифровку, заставившую одесское отделение сигуранцы изменить тактику.

…В просторном кабинете вкрадчиво постукивают настольные бронзовые часы. Ионеску кажется, что кто-то невидимый идет по пустым комнатам ровным, неторопливым шагом. И ничем нельзя остановить идущего. Рано или поздно он откроет дверь и войдет. Войдет. И это будет последняя минута в жизни Ионеску. А может быть, это тикают вовсе и не часы, а взрывной механизм мины, заложенной партизанами, как там, на Маразлиевской? А может… С некоторых пор полковника мучают дурные предчувствия. Начали сдавать нервы – все чудится приближение роковой минуты… Тревога проникает за толстые стены кабинета вместе с полосками света сквозь тяжелые портьеры на окнах, вместе с запахом гашеной извести из подвалов, где томятся заключенные. Тревога во всем, даже в сизых тенях, безмолвно ползущих по паркетному полу. Ионеску нервно пожимает плечами, раскрывает пухлую желтую папку с надписью «Строго секретно», дрожащими пальцами переворачивает страницу и упирается серыми злыми глазами в частокол крупных черных букв:

«Органы ССИ в Одессе раскрыли организацию, созданную и руководимую московским чекистом майором Бадаевым… Его отряд укрывается в катакомбах Нерубайского – Усатово…»

Это – копия донесения шефу специальной службы информации директору Кристеску. И хотя Ионеску сам подписал донесение и сам позавчера отправил его с нарочным в Бухарест, копия снова и снова притягивает к себе внимание полковника.

Он снова и снова перечитывает документ:

«Наши органы захватили начальника городской группы и 33 партизана, мужчин и женщин… Для поддержания связи с Москвой майор Бадаев (Ионеску нарочно «повысил» в звании капитана Бадаева, чтобы придать больше веса своим заслугам) имел на своем командном пункте радиопередатчик и радиоприемник… Большие опасения вызывает то, что агентура Бадаева завербована среди элементов, на которые опираются наши органы в своей деятельности по перестройке моральной, культурной и экономической жизни города… Среди агентов, завербованных Бадаевым, инженер железной дороги, заместитель директора пивоваренного завода, служащий городской управы, бывший белый офицер, инспектор священников и диаконов города, старший механик…

С помощью этой агентуры Бадаеву удалось передать в Москву точную информацию относительно дислокации войск в городе Одессе и окрестностях; размещения береговых батарей; баррикад, построенных для обороны города; экономического положения; общественного мнения населения; списки фамилий руководителей гражданских и воинских властей…

Партийная организация Одесской области и города оставила десять подпольных и партизанских организаций (соответственно с количеством районов города).

Имеем основания считать, что подобные организации оставлены в каждом районе Одесской области…

Из проведенных расследований ССИ убеждаемся, что на всей советской территории обитает население, мышление которого изменилось под влиянием более чем двадцатилетнего господства коммунистической идеологии…

Предложения.

Обязательно и срочно необходимое

1. Применить радикальные меры против партизан.

2. Интернировать население в лагеря.

3. Вести решительную пропаганду во всех отраслях и любыми способами».

Ионеску не слышал, когда в кабинет вошел Курерару, и еле заметно вздрогнул, когда тот дал о себе знать легким покашливанием, но сразу овладел собой – присутствие старого, испытанного подручника успокаивало.

И о н е с к у. В ответ на наше донесение получена шифровка от директора Кристеску. Он сообщает, что интернирование населения в лагеря маршал считает преждевременным.

К у р е р а р у. Кто бы мог подумать, что Антонеску окажется таким нерешительным. Ведь он сам же требовал безжалостных и эффективных действий.

И о н е с к у. Дело не в нерешительности маршала Антонеску. И в мягкости его упрекнуть нельзя. Они там тоже понимают, что лишь поголовное истребление местного населения может гарантировать безопасность. Но… Командование и так держит более шестнадцати тысяч солдат возле одесских катакомб. А катакомбисты все-таки появляются в городе. И едва мы успеваем ликвидировать одну группу подпольщиков, как возникают другие. Восстания в Одессе – вот чего они там, в Бухаресте, боятся. Чтобы интернировать население, надо ввести дополнительные войска, так необходимые на фронте. Антонеску пообещал фюреру в кампании нынешнего года выставить двадцать шесть дивизий с самым лучшим вооружением. А где их взять?.. Нет, поголовное уничтожение желательно, но пока его нельзя осуществить. Маршал требует, чтобы мы любыми способами добивались признания у захваченных катакомбистов, нашли способ проникнуть в катакомбы…

К у р е р а р у. Мы все делаем для этого.

И о н е с к у. Однако неделя пыток Бадаева, Шестаковой и Межигурской не дала никаких результатов, мой друг.

К у р е р а р у. Но испытано все – от банального резинового шланга до электрического тока. Жоржеску и Аргир не сентиментальны.

И о н е с к у. Тем не менее… Вы, конечно, понимаете – кроме них и Якова Гордиенко, никто из арестованных секретных входов в катакомбы не знает и ответить, есть ли под землей войска и сколько их, не может.

К у р е р а р у. Да, Бойко выдохся. Даже ему неизвестно ничего, что выходит за пределы городской группы. Я думаю, в городе осталось много агентов Бадаева, о которых ни Бойко, ни мы ничего не знаем.

И о н е с к у. Бойко сделал все, что мог… А те трое, я имею в виду Бадаева и его Тамар, такие фанатики, что ничего не скажут. Они скорее поступят, как Шевченко, чем признаются. Единственное, что мы может еще сделать, это расстрелять их.

К у р е р а р у. Пожалуй. Я присутствовал на их допросах.

И о н е с к у. Но нам уничтожения Бадаева мало. Надо уничтожить подполье. Нетрудно себе представить, Иван Степанович (однокашники по деникинской контрразведке позволяли себе без посторонних называть друг друга старыми, почти забытыми в эмиграции, именами), какая огромная и еще не ликвидированная подпольная организация разведчиков и партизан осталась после Бадаева в катакомбах и в городе. У них значительные запасы продовольствия и оружия. Если мы их не раскроем, нам, знаете ли…

К у р е р а р у. Понимаю вас.

И о н е с к у. Значит, Бадаев, Шестакова и Межигурская выпадают. Остается Яков Гордиенко. Федорович уверяет, что Гордиенко знает адреса городских явочных квартир.

К у р е р а р у. Но Гордиенко дерзок и упрям. Чорбу не добился от него ни единого слова.

И о н е с к у. Поймите, что от Гордиенко зависит не только судьба катакомбистов, но и наша с вами карьера тоже… Гордиенко еще молод и, следовательно, не успел еще так проникнуться большевизмом, как Бадаев и те двое. Это – во-первых. Во-вторых: он еще не жил, и жизнь ему дороже, чем другим. В-третьих, у него есть мать и больной отец, которых он, как свойственно ребенку, любит. А материнское сердце?.. Чего только не сделает мать ради спасения сыновей, учитывая, что муж безнадежен. Надо, чтобы материнская слеза работала на нас. Разрешите мадам Гордиенко свидания с сыном, и она, может быть, добьется от него того, чего не добились пока мы с вами… Вот мой план: вооружимся терпением, пусть охрана относится к Якову Гордиенко по возможности… ну, как это, гуманно, что ли… прекратите физические меры, предоставьте ему много времени для размышлений. Психологически он подготовился к самому худшему и будет сначала удивлен таким оборотом дела, через неделю – встревожится, через две – начнет паниковать. Это уже будет надлом, дальше покатится, как снежный ком с горы… Иногда психологическим прием срабатывал и против более закаленных, чем этот мальчишка. Да и к тому же: только ему одному из всех арестованных будут разрешены свидания, только ему одному – передачи, пусть приносят хоть три раза на день, скорее бросится в глаза остальным заключенным. Только его одного не будут избивать на допросах. Да при том всем известно, что он не оказал сопротивления при аресте. Знаете ли, как это могут расценить остальные арестованные подпольщики? Это тоже козырь не из последних… Надо взять хитростью то, что не удастся взять силой.

Но откуда Яше было знать об этом разговоре! Он не был искушен ни в ионесковской психологии, ни в иезуитских тонкостях сигуранцы. Он не верил ни в милосердие королевы Елены, ни в гуманность Курерару, ни в свидания и передачи. Но он оставался верен сам себе и ответил Курерару просто:

– Подъезжаете, господин фашист? Слово комсомольца, ничего у вас не выйдет. Из Яши Гордиенко предателя не получится.

Губы Курерару перекосились, в глазах запрыгали змейки, щеки налились кровью. Он почувствовал зуд в кулаках, так ему хотелось подскочить к этому мальчишке, сбить с ног, растоптать его сапогами, замучить на электрическом стуле… Но он дал слово полковнику Ионеску не звереть при допросе, запутать, взять хитростью то, что нельзя взять силой.

24. Варенички

Матрена Демидовна за слезами да за стеклами сразу запотевших очков почти и не видела на свидании Яшиного лица. Тем более, что их отделяла друг от друга двойная перегородка из стальных сеток. Матрену Демидовну строго предупредили, что можно разговаривать только о семейных делах. Она ничего и не говорила.

– Отец вам кланяется, – начала было она, но слезы так сдавили горло, что больше сказать ничего не смогла. Стояла, скрестив худые руки на груди, чтобы не так заметно била дрожь, и молча плакала.

Плакала не потому, что горе свалилось на ее голову нежданно-негаданно. Нет. С тех пор, как война началась, она только горя и ждала. А чего еще ждать, когда город в осаде и кругом рвутся бомбы да снаряды, а пуще того – когда в городе враг. Смерть рыщет по домам, цепляется, что репей до кожуха, и смирную, и буйную голову равно сечет. А ее сыновья, нечего греха таить, никогда смирнягами не были, ни притворству, ни лицемерию не учены: что на сердце, то и на языке, что на уме, то и на кулаке – обиду стерпеть не могут, не то что… Вольной крови дети. И когда узнала, что сыны ее – подпольщики, не удивилась. Удивилась бы, когда б они не были подпольщиками. Это Лешенька да Яшко думали, что мать не ведает об их партизанстве. Она все ведала. Если сын трое суток дома не ночует, а на четвертую ночь приходит продрогший досиня, вымотанный до кровинки, только глаза блестят… «Обогрейся, сынок. Обогрейся, засни скорее». «Некогда, мама. Где Лешка?» И шепчутся, шепчутся потом до утра… Разве матери еще что говорить надо? Разве сердце ее обманешь? Все она знала. И какая беда их караулит в случае чего… И на все свое материнское благословение дала. Молча… И плакала теперь оттого, что не открылась сыновьям тогда, не была вместе с ними. Может, материнское чутье и уберегло бы их от какого неосторожного шага. Не велика бабья сила, да, может, в чем и помогла бы… А теперь чем поможешь?

Вот так и стояла все свидание, слезами облитая. Только бы не согнуться, не зарыдать, не надломить Яшину душу своей болью. Жене моряка, матери партизан негоже быть слабой… Когда дежурный объявил, что свидание окончено, почти спокойно сказала:

– Блюдите сами себя, нам хорошо будет.

Нет, ничего крамольного не усмотрели палачи ни в отцовском поклоне, ни в смиренном наставлении матери! А Яше эти слова сказали многое: и благодарность отца за то, что его сыновья оправдали надежды, и благословение матери пуще жизни беречь честь, достоинство, сыновнюю верность делу отцов… Материнские слезы! Огонь мартенов плавит и закаляет сталь, ядерный поток расщепляет ядра атомов и рождает энергию, которая движет звездные миры… Но только материнским слезам дано растопить сердце сына, закалить его любовью и ненавистью, дать ему абсолютную твердость и родить в нем энергию, способную смерть превратить в бессмертие!

Свидания, на которых нельзя было ни сказать то, что надо сказать, ни прикоснуться друг к другу, ни даже обменяться значительными взглядами, которые не привлекли бы внимания жандармов, были мучительны и для матери, и для сына. И Матрена Демидовна стала приходить все реже и реже. Пусть Нина ходит, они хорошо понимают друг друга.

Нина не пропускала ни одной возможности повидаться с братом, от комендантского часа до комендантского часа крутилась у следственной тюрьмы с авоськой, в которой всегда была передача для братьев – крохотный кусочек черного хлеба, пара луковиц, несколько вареных картошек. Бывают дни, меняющие человека больше, чем годы. Именно такие дни пережила Нина. Она стала замкнутее, хитрее, настороженнее, все о чем-то думала, до белизны в суставах сжимала кулачки, сдвигала прямые густые брови над переносицей и нетерпеливо топала ногой:

– Ну, ладно же!..

Она была вся, как пружина, как заряд в патроне, глаза горели, на лице обозначились резкие линии.

Однажды Яша, улучив момент, когда жандарм отвел глаза, жестами показал Нине, чтобы она принесла ему с передачей карандаш.

Долго мудрила Нина, как бы так запрятать карандаш, чтобы его не обнаружили при проверке. Наконец додумалась: в плетеной из кожаных лоскутков ручке авоськи просверлила отверстие и засунула в него карандашный грифелек, завернутый в кусочек бумаги. Хитрость удалась: жандармы не обнаружили недозволенного вложения. Но… и Яша тоже не догадался, что в ручке авоськи надо искать запретную передачу. Он вынул продукты, авоську передал обратно.

Три раза побывала авоська в Яшиных руках. И три раза карандашный грифелек возвращался к Нине. Нина чуть не плакала с досады, а передать Яше, чтобы он обратил внимание на ручку авоськи, никак не могла. Яков Кондратьевич посоветовал дочке сделать уксусной кислотой надпись на скорлупе яйца «посмотри ручку авоськи», дать надписи просохнуть, а затем сварить яйцо. Так когда-то делали матросы, посылая весточки своим товарищам-революционерам в царскую тюрьму. Пройдя через скорлупу, кислота осядет на белке голубоватой надписью. После этого даже под сильным микроскопом на скорлупе не удастся обнаружить никаких следов. Но и этот способ не годился – надзиратели принимали к передаче только чищенные яйца…

– Мама, у тебя припрятано немножко муки. Дай мне ее, – попросила Нина.

– И все ты находишь, ничего от тебя не спрячешь, – заворчала Матрена Демидовна. – Не дам я тебе ни горсточки, ни пылиночки. Ту муку я на свои девичьи серьги выменяла, для отца берегу. Нынешний хлеб, пополам со жмыхом да половой, есть ему нельзя, так я ему хоть раз в три дня какой коржик испеку или лапши сварю тарелочку.

– Мама, – не отставала Нина. – Леша и Яша так любят варенички с капустой. Давай сварим им хоть немножко… Ну, хоть десяточек. Им же там, кроме баланды, ничего не дают, а мы все лук да картошку…

Матрена Демидовна протерла кончиком платка очки, посмотрела на дочку:

– Уже что-то придумала, сорока?

– Придумала, мама. У меня есть кусочек вощеной бумаги, я напишу записочку и залеплю ее в вареник…

– Ой, смотри, Нинка, схватят тебя полицаи, прибьют до смерти.

– Я им глаза повыцарапаю!

– Ой, где ты взялась, отчаюга! Из-за тебя и нас с отцом на живодерню сведут!

Но муки на варенички все-таки дала.

– А ты, доченька, в той записке от меня словечко можешь написать?

– Ну что вы, мама. В записке – самое нужное…

– А может, словечко матери им сейчас и есть самое нужное?

– Мамочка, – прижалась головой к матери Нина. – Записка крохотная, в ней всего-то два слова: посмотри ручку. Нельзя больше, жандармы заметят.

– Ну, хорошо, – вздохнула Матрена Демидовна. – В другой раз… В другой раз обязательно напиши от меня.

На следующий день Нина пришла в следственную тюрьму при сигуранце.

– Буна дзиа, домнуле шефульс. Добрый день, господин начальник, – поздоровалась Нина с усатым дядькой в темно-желтой шинели, подпоясанной широким ремнем, на котором болталась кобура пистолета.

Дежурный жандарм поднял удивленные коровьи глаза на Нину:

– Шты руманешты? (Говоришь по-румынски?)

– Ну шты, пуцын шты; (Нет. Плохо говорю).

– О! Бине фетица! Хорошая девочка! – расплылся в улыбке жандарм. Ему явно льстило приветствие на родном языке. А девочка так похожа на маленькую Мариулу, что ждет не дождется отца с восточного похода. Право же, Йон Гайнеску не всегда был тюремщиком. Это война всему виной. Не война бы, так Йон, как и его отец, всю жизнь гонял бы отару но кудрявым склонам Карпат. Ой-йой, как хочется Иону на берег Быстрицы, повидать маленькую Мариулу, обнять жену… Но об этом он даже думать долго не смеет: не дай бог, капрал заметит!.. Гайнеску хмурит густые косматые, как соломенная стреха на старой хате, брови:

– Чи вре? Что хочешь, домнишора?

– Повтым домнуле, пожалуйста, господин, примите передачу для Якова Гордиенко, – ласково попросила Нина.

– Вчера Якову Гордиенко передача была, – с трудом подбирая русские слова, ответил дежурный.

– Господин начальник, ему же разрешено каждый день передачу носить, – еще ласковее сказала Нина, вынимая из авоськи пачку сигарет.

– Сигареты запрещено передавать, – снова поднял брови дежурный. – Можно только махорку россыпью.

– Так это не для передачи, это вам, господин начальник. – Нина осторожно положила сигареты на стол под самый нос дежурному.

– Ты смотри у меня, девка, – забубнил дежурный по-румынски. – Нам подношение всякое запрещено… При исполнении службы…

Он, не глядя на Нину, протянул руку, сгреб пачку и сунул ее в карман шинели.

– Что там?

– Пару картошек вареных, да луковички, да немножко вареничков мама сварила.

Он взял из рук Нины авоську и высыпал все ее содержимое на стол. Потом начал перекладывать по одной штучке со стола в авоську:

– Картоф можно. Лук можно. Вареники… варенички…

Он подержал в руках вареник, помял его, проверяя на ощупь начинку.

– Де че вареник?

– С капустой, господин начальник.

– Так, капуста… Ну, капуста… Таре ка Петра – твердуй. Понимаешь: твердуй камень.

– Яичка не было, господин начальник, пришлось тесто покруче замесить, чтобы не разварились, потому и твердые.

– Так, капустой, – дежурный разломил вареник прокуренными узловатыми пальцами, поковырял обломанным ногтем пережаренную с луком капусту, бросил в авоську: – Се поте – это можно.

Разломил второй:

– Се поте…

Третий:

– Се поте…

У Нины потемнело в глазах. И в ушах зашумело, будто морской прибой плеснул рядом. Сейчас он разломит еще вареник, увидит записочку и тогда…

– Господин начальник, – чуть слышно сказала Нина. – Что же вы так все вареники перемнете, брату ж неприятно будет есть их…

– Гм… – удивленно посмотрел на Нину дежурный. Он никак не мог понять, чего от него хочет эта девчонка. Но разламывать вареники перестал. Кинул несколько штук себе в рот, прочавкал, вытер усы:

– Сухой вареники. Вареники масло любит, Мульт, много масло…

– Мало масла, господин начальник, – покорно согласилась Нина. – Мало масла. С луком пережаренное – хорошо, это правда.

Он сгреб рукой оставшиеся вареники, как сгребают мусор, со стола в авоську, облизал пальцы:

– Гут. Буне. Карош.

– Авоську ждать буду, господин начальник, – показала Нина пальцем сперва на плетеную из кожаных лоскутов сетку, потом на себя.

…В тот день Нина вынула из плетеной ручки авоськи первое Яшино письмо, короткое, торопливое:

«Здравствуйте, дорогие!

Не горюйте и не плачьте. Если буду жив – хорошо, а если нет, то что сделаешь. Это Родина требует. Все равно наша возьмет. Как здоровье батьки? Мы здоровы.

Привет. Целую крепко-крепко

Яков».