Текст книги "Твой сын, Одесса"

Автор книги: Григорий Карев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

21. Испытание на стойкость

– Что вы наделали! – напустился Курерару на капитана Аргира, тыча ему в лицо паспорта задержанных. – Испортили обедню! Я же вас предупреждал: брать Бойко и Гордиенко только тогда, когда на явке будут катакомбисты. А вы такой фортель изволили выкинуть! Арестовали каких-то пьянчужек, собравшихся на именины мадам Бойко! Гром рака покалечил!

Аргир хотел возразить начальнику следственной части, что арест произведен с его ведома после того, как агентура донесла, что в квартире Бойко собрались посторонние люди, но тот махнул рукой – стареете, дескать, капитан Аргир, теряете чутье контрразведчика, как старый пес нюх! Мало того, что агента подпольщики убили у вас под носом, так вы еще сами провалили такую операцию – не хватило терпения разыграть проверку документов до конца и, убедившись, что на явке нет интересующих сигуранцу объектов, убраться восвояси. От этого биндюжника Носова за версту несет дегтем и сыромятными гужами – какой он подпольщик!

Аргир и сам понимал, что промахнулся. На его запрос из полиции сообщили, что действительно в одесской артели гужевого транспорта был такой Сергей Иванович Носов, судимый, из рязанских, в первый же день войны мобилизованный на оборонительные работы и дезертировавший из ополчения. Теперь оставалось только выгнать ко всем чертям всех задержанных, кроме, конечно, Бойко и братьев Гордиенко. Выгнать, само собой разумеется, ночью, после комендантского часа, чтобы патрули перестреляли их на улице, как куропаток… На какие-то ценные признания Бойко и Гордиенко рассчитывать тоже не приходится – Аргир успел убедиться в фанатичной стойкости большевистских подпольщиков. Да и вряд ли хозяин явочной квартиры и связной знают то, что интересует сигуранцу… Ну, а проваленная явочная квартира потеряла всякую ценность, больше туда никто не явится, обрывается последняя ниточка… И все это по его, Аргира, вине: не поторопись он вчера назвать имя Якова Гордиенко, все прошло бы незаметно, рано или поздно они накрыли бы на явочной квартире крупную птицу…

– Вы совсем потеряли голову, капитан! – услышал Аргир раздраженный голос Курерару. – Я в третий раз предлагаю вам приступить к допросу Бойко, а вы стоите, как истукан, и что-то там шепчете себе под нос. Или потеряли способность к работе?

Аргир вздрогнул. Ему очень хорошо было известно, что ожидает сотрудника контрразведки, в ценности которого сомневался Курерару. Такой работник исчезал бесследно.

…В тесной и грязной камере – пять шагов в длину, три – в ширину – оказалось четверо: братья Гордиенко, Саша Чиков и Петр Бойко.

– Откуда этот гад оловянноглазый узнал мою фамилию? Почему они меня искали? – спрашивал сам себя вслух Яша.

– Завидное знакомство, – насмешливо процедил Чиков. – С такими связями ты далеко пройдешь, Яшко.

– Не зубоскаль, Сашко. Не время, – заметил Алексей.

– Почему нет с нами… – Яша недоверчиво покосился на дверь камеры. – Где Носов? Петр Иванович, вы шли с ним последним, почему нет с нами Носова?

Но Бойко совсем расклеился: почернел лицом, как земля, забился в угол, стонал и дрожал.

– Да чего вам-то бояться, Петр Иванович, – подбадривал его Яша. – Скажете, что не знал, мол, что у Гордиенка есть оружие, думал, порядочный человек, кто он – на лбу не написано. Валите на меня, молодой, выдержу… Самое главное: молчите про Садового – сном-духом, мол, не ведаю.

Бойко молчал, грыз пальцы, как волк прихваченную капканом лапу.

Вскоре его увели.

– Достанутся Старику как хозяину самые сливки, – сочувственно вздохнул Чиков. – Жалко…

– Не горюй, всем хватит, – хмуро пошутил Алексей.

Но не вернулся еще Бойко, позвали на допрос Сашу Чикова.

Яша подошел к нему вплотную, внимательно посмотрел парню в глаза.

– Сашко! Ты ничего не знаешь. Чинил примусы – и все! Понял?

Чиков молча кивнул головой.

– Письмо Зигмунда Дуниковского помнишь?

– Помню, Яша.

– Его били резиной, ногами, крутили руки, поднимали за волосы, бросали на пол… Помнишь эти строчки, Сашко?

– Помню.

– На рассвете его опять повели на допрос, требовали, чтобы он назвал фамилии товарищей. Снова били… И он никого не выдал. Все взял на себя…

– Да.

– И так сегодня поступим мы. Как первые комсомольцы!

– Да, Яша.

– Скорее там собирайся, Чиков! – крикнул жандарм за дверью – Или тебе помочь?

Гордиенко поцеловал Сашу. Тот молча прижал его к себе. Потом легонько оттолкнул. И вышел из камеры.

Через три часа его внесли в камеру и бросили на цементный пол, как мешок. Он даже не имел сил стонать.

– Яков Гордиенко, на допрос! – крикнул тот же жандарм за дверью.

Алексей обнял брата.

– Держись, Яша. Помни, мы – из отряда чекистов.

– Если что, передай отцу: Яшка не подвел. Убить они меня убьют, но и сами намучаются.

…Перед Яшей, за массивным дубовым столом, сидел сам начальник следственной части майор Курерару. У майора – тщательно закрашенная седина на висках и иссеченное морщинами, как дубовая кора трещинами, лицо, которое уже ничто не разгладит. У майора – тонкие, аккуратно подбритые усики и вставная челюсть. Где-то уже видел Яша этого майора… Какие глаза у майора, Яше судить трудно, потому что майор, допрашивая, не поднимает на арестованного глаза, да и вопросы задает не тому, кого допрашивает, а переводчику – молодому горбоносому парню, у которого, кажется, нет ни чувств, ни интересов, он переводит слова майора Яше и Яшины слова майору, оставаясь бесстрастным, мертвым, каменным.

– Если ты будешь давать толковые ответы, облегчишь свою судьбу.

– Буду стараться, – усмехнулся Яша. – На экзаменах всегда были мною довольны.

– Ты убил Садового?

«Так вот в чем дело! – быстро соображал Яша. – Кто-то видел меня на Южной в ту проклятую ночь и донес… Ну что ж, если все дело в этой собаке, отпираться не стану, возьму все на себя… Остальные-то в этом не замешаны, их подержат и выпустят!»

– Отвечай коротко: да или нет?

– Да.

Переводчик исподлобья посмотрел на Яшу, прежде чем перевести его ответ. Но майор Курерару ничем не выказал своих чувств, не поднимая глаз, задал новый вопрос:

– Почему ты его убил?

– Алексей Садовой занял у меня пятьсот марок и не хотел отдавать, – быстро придумал Яша и, чтобы было убедительнее, добавил: – Марки теперь – все, без них не проживешь, а у нас семья голодная, отец болен, вдвоем с братом только и работали на пять человек. Заработка никакого. Чем жить?..

Майор нетерпеливо забарабанил пальцами по столу:

– Не валяй дурака, парень.

Яша улыбнулся. Ему только и нужно, чтобы фашист вышел из себя, тогда конец будет легкий, его пристрелят или изобьют до смерти. Вот и все! Если держаться смирно и все отрицать – все равно замучают на допросах. Лучше сразу!

– Мне невозможно, господин офицер, валять дурака: руки у меня в кандалах, а вы сидите далеко.

Нет, переводчик, оказывается, не такой уж и дока в русском языке. Он не уловил смысла ответа, он предложил Яше повторить сказанное… И не такой уж он невозмутимый: глянул на Яшу телячьими глазами с испугом и любопытством. Но после повторения почему-то с трудом подбирает румынские слова для перевода.

– С кем ты был?

– С браунингом, господин офицер. Его отобрали у меня при аресте.

– Я тебя спрашиваю, кто ходил с тобой к Садовому? – нетерпеливо забарабанил пальцами по столу майор.

– Вопрос этот выеденного яйца не стоит, господин офицер, все равно, кроме меня, никто в Садового не стрелял.

– Локотенент Чорбу, – обращается Курерару к человеку, сидящему за другим столом в дальнем углу. Он говорит что-то по-румынски.

Локотенент Чорбу, кажется, собран из случайно, независимо друг от друга изготовленных деталей: огромная бритая голова и малюсенькие красные глазки, массивная, выдвинутая вперед нижняя челюсть и тонкие серые губы, кривые, короткие ноги рахитика и волосатые конечности орангутанга. Сборка была настолько неудачной, детали были так плохо подогнаны, что Чорбу так ни на что и не пригодился бы, если бы не началась война и майору Курерару не потребовался помощник. Перед ним на столе – пистолет, плетка, набор метровых отрезков резинового шланга, перевитых проволокой, железных прутов и тонких труб, какие-то щипцы…

Тонкие губы Чорбу растянулись чуть ни до ушей, обнажая редкие гнилые зубы. «Да-да! – вспомнил Яша. – Это же он чистил у меня сапоги возле вокзала! Он и этот майор…» Чорбу поднялся из-за стола, но Курерару остановил его движением руки:

– Отставить!

Чорбу закрыл улыбку и покорно опустился на прежнее место.

– У моего помощника будет еще достаточно времени, чтобы заняться тобой обстоятельно, – сказал Курерару Яше через переводчика. – А сейчас скажи, ты был связным у разведчика Бадаева?

Переводчик еще не успел перевести вопрос, но слово «Бадаев» Яша понял и без него. «Какая-то собака уже донесла! – сообразил Яша. – Садовой?.. Ну что же! Обо мне ты, фашист, узнаешь все, о Бадаеве – подавишься, ничего не узнаешь». Яша удивленно посмотрел на Курерару:

– Кто такой Бадаев?

– Ты не знаешь Бадаева? Не знаешь фамилии своего командира?

– У меня нет никакого командира, – невинно пожал плечами Гордиенко.

– Ах, вот оно что? Но ты бывал в катакомбах?

– Был весной в прошлом году, на экскурсию ездил со школой.

– И ты знаешь входы в катакомбы?

– Знаю… Но те входы, которые я знаю, ваши солдаты давно уже замуровали.

– И ты ни одного больше входа не знаешь?

– Чтобы таки да – так нет.

Фраза, которую произнес Яша, не встречалась ни в одном румынско-русском разговорнике, а дословный перевод ее был понятен, что критская клинопись. Переводчик виновато посмотрел на Курерару. У того промелькнуло подобие улыбки.

– Это чисто по-одесски. Я познакомился впервые с этим жаргоном в девятнадцатом году, – сказал он переводчику по-русски. – Можете идти, я закончу допрос сам.

Переводчик ушел. Ублюдок Чорбу скалил зубы, ожидая команды Курерару. Но майор даже не повернул к нему головы.

– Нам известно, что ты был связным у Бадаева, – сказал он Гордиенко.

– Вам известно? И откуда это гложет быть вам известно? Я же никакого Бадаева не знаю.

– А Носова знаешь?

– Какого Носова? – насторожился Яша.

– Сергея Ивановича Носова из артели гужтранса.

– Ах, Сергея Ивановича! Да? Это, которого задержали вчера вместе со мною? Да? Высокий такой, в шапке?.. В бобриковом пальто?.. – Яша готов был до бесконечности перечислять приметы Носова, затягивая время и лихорадочно соображая, почему этот фашист спрашивает его о Носове и Бадаеве одновременно. – Нет, не знаю!.. Вчера впервые видел его на квартире у Бойко.

– И ты станешь отрицать, что Носов и Бадаев одно и то же лицо?

Яша чуть не вскрикнул. Нет, этого Садовой знать не мог! Паспортом Носова Владимир Александрович пользовался впервые… Значит, предал кто-то из арестованных вчера. Кто же? Кто?!. Жека?.. Или Старик не выдержал пыток?.. Нет, нет! Это только подозрения господина фашиста! Это – провокация!.. Яша ответил спокойно и дерзко:

– Откуда же мне знать, господин фашист, похожи ли вы на черта – вас я вижу впервые, а с черта даже фотокарточки нету..

Курерару понял, что очную ставку Яши с Носовым проводить бесполезно. Этот Гордиенко довольно крепкий орешек, если упрется, хоть ты кол ему на голове теши – ничего не скажет. Но Курерару был матерым волком, недаром же он, как и Аргир, втайне от своих хозяев, служил не только румынской, но и немецкой, и английской разведкам. Он решил заговорить с Яшей по-иному: не может быть, чтобы этот подросток не воспользовался возможностью сохранить себе жизнь. Курерару всегда считал: чем человек моложе, тем жизнь ему дороже, тем сильнее он цеплялся за нее, ничем не брезгуя для своего спасения.

– Слушай, парень. Я бы давно мог заставить тебя заговорить по-другому. Но мне тебя жалко. Люблю мужественных людей..

– А вы шутник, господин офицер! – перебил Гордиенко, все еще надеясь вывести Курерару из терпения. – Это ничего, у нас в Одессе любят посмеяться!

– Ты молодой, смелый и сильный, – продолжал Курерару, стараясь не реагировать на Яшины дерзости, – и просто свинство, что Бадаев тебя заманил в катакомбы, а потом предал. Он во всем уже признался, твой Носов-Бадаев, всех выдал, перешел на нашу сторону. Надо ли тебе, молодому, смелому, у которого все впереди, терпеть муки и жертвовать жизнью из-за такого человека?

Яша прищурил глаза и посмотрел на майора с таким презрением, что надо было быть Курерару, чтобы не заметить этого или, заметив, удержаться от бешенства.

– Я никакого Бадаева не знаю, господин офицер. Но вы сказали, что речь идет о каком-то катакомбисте? И чтобы он своих продал? Можно подумать, господин фашист, что вы живого катакомбиста и в глаза не видели. Я хотел сказать, что вы брешете, как сивый мерин. За такую брехню на нашем Привозе вас бы гнилыми баклажанами закидали. Это я вам говорю точно, как на экзамене. И на такое способен не какой-нибудь бездарный фраер с Молдаванки, а их благородие! Ай-ай-ай, господин фашист!

Но Курерару и это проглотил, не поморщившись.

– Не делай глупостей, Гордиенко. Я даю тебе возможность спасти свою жизнь. Для этого много не надо: перестань ерничать и ответь всего на один вопрос.

– А как же убийство Садового?

– Это можно расценить как обыкновенное уголовное преступление. В военное время на это особого внимания не обращают.

– Угу… – задумался Яша. – И что же это за вопрос такой, что ради ответа на него можно отпустить уголовника на все четыре стороны?

– Сколько катакомбистов в Одессе?

– И если я отвечу на такой короткий вопрос, значит, все – чеши, Яша, до дому?

– Если ответишь правильно.

Даже Чорбу вытянул шею и навострил лопоухие уши, чтобы расслышать Яшин ответ.

– Вот жаль, господин фашист, я их не посчитал.

– Ну, много или мало?

– Смотря как понимать. На двести миллионов советских людей, конечно же, мало, ничтожный процент… Но если на ваш гарнизон, – фю-ю-ю! – господин фашист, тьма-тьмущая. Катакомбисты не перебили вас всех до сих пор только потому, что боятся, как бы в свалке не наставить синяков порядочным людям. Вы же, наверно, заметили, господин фашист, что вас бьют только тогда, когда вы собираетесь большим стадом – в комендатуре на Маразлиевской, в люкс-поезде, в колонне на Николаевском шоссе… Мой вам совет, господин фашист, не собирайтесь ярмаркой, чешите отсюда в свою Румынию, там вас, слово пижона, трогать не будем.

– Надеюсь, ты понимаешь, щенок, что твоя болтовня мне не нужна, – не выдержал спокойного тона Курерару. – Мне нужны показания, черт побери, и я их у тебя вырву или тебе не видать солнца, как своих ушей!

Яша знал, что его будут бить, мучить, пытать. Он к этому был готов еще с той минуты, когда там, на квартире, отказался бежать и назвал свое имя. И ему просто хотелось потрепать нервы этим ублюдкам, решившим соблазнить его свободой, жизнью, солнцем. И теперь, когда уверенность господина следователя в своем превосходстве, в том, что он купит Яшу, была на пределе, когда нервы у того начали сдавать, Яша почувствовал такой прилив сил и дерзости, что не мог уже сдержаться. Он подался всем телом вперед и, гордо подняв голову, сказал громко и вдохновенно:

– И насчет солнца и света у нас с тобой, фашистская морда, понятия разные:

 
Мы клянемся любимой Отчизне:
Расстояньям и тьме вопреки,
Будут светочем в море и в жизни
Лишь советской земли маяки!
 

Курерару хотелось выть от злобы. В то же время в нем разрастался раздраженный интерес к Гордиенко. В этом мальчишке была уверенность и выдержка, которые вот-вот должны были иссякнуть в самом Курерару. Следователь взял себя в руки, ему надо было во что бы то ни стало сломить волю этого подростка, запутать его, заставить хоть чем-то усомниться в своей правоте, поколебать веру в себя, веру в дело, которому был предан. И опять подобие усмешки скользнуло по губам Курерару.

– Эх ты, Гор-ди-енко! Украинец с украинской фамилией, а национальной гордости в тебе ни на грош, не нашел даже украинского стихотворения, по-русски шпаришь. Или большевики так уже вытравили в тебе все украинское, что и вспомнить нечего, Гордиенко?

– Ах, вот оно что? – пополотнел Яша и почувствовал, как что-то холодное подкатилось к самому сердцу. – Так это ты ради Украины, оказывается… Это ты чистоту мовы моей, гордость моей фамилии пришел сюда отстаивать? Добре же… Ты про Тычину, Павла Григорьевича, слыхал?.. Да где уж тебе, фашист, слышать про него, ты и «Боже, царя храни», небось, забыл… Так вот слушай! Слушай украинскую мову, гад!

И он кинул, потрясая перед собой закованными в кандалы руками:

 
Душі моєї не купить вам
ані лавровими вінками,
ні золотом, ні хлібом, ні орлом.
Стою – мов скеля непорушний!
 

– Фанатик! – в бешенстве закричал Курерару. – Чорбу! Ла мунка, займитесь своим делом!

Чорбу подскочил к Яше и, не размахиваясь, левой рукой нанес ему сильный, короткий удар в челюсть.

Яша попятился к стене, но не упал.

Тогда этот человек-агрегат замахнулся снизу, под грудь, в солнечное сплетение. Яша успел подставить ему под кулак ручные кандалы. Из волосатой лапы брызнула кровь, но палач только шире оскалил зубы и страшным ударом в грудь повалил Яшу на землю…

22. О чем кричат тюремные стены

Бойко в камеру не вернулся. Вместо него на третьи сутки втолкнули избитого до полусмерти Шурика Хорошенко. Парень могучего телосложения и незаурядной силы несколько часов лежал пластом. Яша, превозмогая боль во всем теле, с трудом приподнял голову Шурика, положил ее себе на колени и пытался разжать зубы, чтобы влить в рот товарищу хоть несколько капель воды. Ни Саша Чиков, ни Алеша помочь ему не могли – они сами не в силах были подняться с цементного пола, истерзанные палачами на допросах. Только к вечеру Шурик пришел в себя, открыл глаза, узнал Яшу. Глаза чуточку потеплели. Он вздохнул и уснул.

Потом целую неделю никого не вызывали на допрос. Ребята постепенно отходили, как зеленя после крепких морозов. Яша после сильных побоев стал плохо слышать. Саша Чиков кашлял и харкал кровью. Алексей жаловался, что ему вывихнули ногу, не мог шагу ступить без стона. Только Шурик ни на что не жаловался и ругал себя на чем свет стоит, что так глупо попался в ловушку.

– Пришел на работу, смотрю – замок висит. Ну, думаю, пижоны все ночь в домино резались, теперь дрыхнут, а время мастерскую открывать. Ужо я вас, думаю, потрясу на койках, побрызжу водичкой холодной. И ввалился, как слепой телок в яму, а там – засада… Ах, дубина! Ах, болван стоеросовый!

– Зато в приличную компанию попал.

– Да уж куда приличнее.

– Главное, не падать духом, ребята, крепиться, – твердил Алексей. – Знали, на что идем.

…В камере темно, сыро и холодно, как в яме. Тюремные ночи тянутся долго, может быть, из-за мертвой тишины, только изредка нарушаемой приглушенными стенами криком или стоном уснувшего соседа. И как ни болит избитое тело, как ни муторно на душе, мысли все текут и текут, все чаще и настойчивее бередит душу мысль о побеге. Вот если бы катакомбисты налетели на сигуранцу! Или черноморцы высадили десант. В Феодосию высаживали. И в Керчь. И в Евпаторию. В Судак, Владимир Александрович говорил, трижды высаживали. Высадят когда-нибудь и в Одессу, в городе давно уже об этом слухи ходят… Рождаются самые дерзкие мечты о побеге…

В стенку кто-то стучит короткими, негромкими, сухими, то одиночными, то парными ударами – стук-стук, тук, тук, тук – тук-тук… Подожди, подожди, да ведь это морзянка, которую Яша изучал в спецшколе, да и какой мальчишка приморского города ее не знает! Яша напрягает слух и память, вспоминает забытые сочетания одиночных и групповых сигналов. Тук, тук-тук. Тук, тук-тук. Точка – тире, точка – тире, вспоминает Яша. Да ведь это же – вызов. Вызывают на разговор!

Яша, забыв о боли, пододвигается к стене и стучит костяшкой согнутого пальца: три точки, тире, точка – отвечаю, мол, слушаю, передавай!

И складываются точки и тире в слова, и шепчет уже Яша переданную через стенку телеграмму:

– Нас предали. Нас предали. В камере с Бадаевым сидит Бойко. В камере с Музыченко сидят Вольфман Густав, Милан Петр, Продышко Петр…

Ребята все проснулись. А может, как и Яша, не спали вовсе. Сползлись к Яше, слушают его шепот. А стенка продолжает рассказывать жестким, сухим языком точек и тире:

– В камере с Межигурской сидят Шестакова и Булавина…

– Тетя Ксеня! – невольно вскрикивает Алексей.

И Яша вспоминает рыбацкий домик на шестнадцатой станции, чумазых ребятишек, перебирающих синие гроздья, шепот виноградной листвы над крутым берегом…

«Все – наши!.. – отмечает он про себя. – Нас предали – это точно! Но кто?.. Кто – иуда?»

А стена сыплет и сыплет фамилиями:

– Волков… Шлятов…

– Шилин…

– Юдин…

– Бунько…

– Какой Бунько? Какой Бунько? – вслух спрашивает себя Яша. – Где я слышал эту фамилию?

– Слушай, слушай, Яшко, что там еще стучат, – тормошит его за рукав Алексей.

– Передай, кто в твоей камере, кого водили сегодня на допрос? – спрашивает стена.

Яша выстукивает косточкой согнутого пальца четыре фамилии. Стучать неудобно. Мешают позвякивающие кандалы.

– …допросов не было.

Потом, подумав, снова стучит:

– Какой Бунько? Какой Бунько сидит в камере с Волковым?

Стена долго молчит. Потом раздается торопливый стук, посыпались точки и тире:

– Одноногий чистильщик с Привоза.

– Дядь Миш? – удивляется Яша. – Дядь Миш, как же ты сюда попал?

А стена продолжает говорить:

– Сегодня зверски избит на допросе Бадаев. Имен не назвал. Бадаев просит передать всем: главное – не потерять веру в наше большое дело. Кто сохранит ее – выдержит.

– Выдержим, командир! Выдержим! – шепчут четверо в камере. – Все выдержим!..

А стена продолжает. Стена уже не говорит, она кричит, она вопиет:

– Сегодня после пыток покончил самоубийством Николай Шевченко. Имен не назвал…

– После трехчасовой пытки окровавленную Межигурскую палачи бросили на цементный пол, отобрали пальто, на котором она спала, а вместо него внесли в камеру мягкий ковер, который оказался зараженным чесоточным клещом… Никакие пытки не вырвут у нас признаний… Остерегайтесь провокаций…

В камере зажегся свет. В двери щелкнул железный глазок, открываемый жандармом. Заскрежетал ключ в замке, лязгнул засов.

– Гордиенко Яков! – кричит жандарм. – На допрос. Быстро!

Яша поднимается с пола, снимает бушлат и кубанку, идет к двери:

– Спешу и падаю!