Текст книги "Твой сын, Одесса"

Автор книги: Григорий Карев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

13. Ради товарища

– Мальчики, пляшите! – вполголоса воскликнула Тамара, убедившись, что в мастерской нет никого постороннего.

Уж такая это девушка! Войдет в мастерскую и словно светом ее озарит: глаза ребят загораются от ее глаз, будто свечи от жарких плошек, лица расцветают улыбками от ее улыбки, ровно цветы от вешнего солнца. Сразу становится теплее, уютнее, уплывают куда-то в сторону пережитые невзгоды и огорчения, становятся несущественными, постепенно исчезают, тают, как дым в утреннем воздухе. И сама она словно с вечеринки пришла, а не ползла через кордон, не брела по грязи и снегу степным бездорожьем, где ни колесу, ни полозу ходу нету.

– Какие новости, Тамара? – закрывая дверь на засов, спросил Алексей.

– Самые хорошие, мальчики! – разматывая мокрый платок, смеется Шестакова. – Только у нас на «Туапсе» обычай такой был: прежде чем получить письмо, моряк сплясать должен. Ну, кто начнет?

Она уже сняла забрызганные грязью боты и исхлестанное мокрым снегом пальто, греет озябшие пальчики у крохотной печурки, упавшие прядки смоляных волос резко подчеркивают белизну чуть порозовевшего лица, и она кажется Яше еще более красивой, чем тогда, во время танца в катакомбах.

– Не томи, рассказывай. Танцевать все равно не будем: во дворе горе – во время ночной облавы две семьи угнали в гетто… Зямка Рубин бежать хотел – пристрелили в подворотне, сволочи…

– Вон как! – Тамара выпрямилась, отбросила с лица смоляные прядки, горячие огоньки утонули в больших бездонных глазах. – Павел велел передать благодарность вам. Москва сообщила, что наша авиация уничтожила под Первомайском крупный немецкий склад горючего… И в Кодыме парк грузовых автомобилей сожжен на сорок – пятьдесят процентов.

– Ювелирная работа! – воскликнул Алексей. – Вот тебе и Людвиг!

– Да, немец немцу рознь, – покачал головой Хорошенко.

– Один в детей ни за что стреляет, другой фашистов бить помогает. И на дереве лист на лист не приходится.

– А это читайте сами, – передала листок бумаги Яше.

– Да тут просто сводка Совинформбюро, – вертел в руках листок Яша. Потом спросил у Тамары: – Может, Владимир Александрович передал, чтобы мы размножили и распространили среди населения?

– Можно и распространить, – улыбнулась Тамара. – Но ты прочитай сводку вслух, особенно вторую часть.

– «Группа самолетов одного нашего авиационного подразделения, – читал Яша, – действующего на Южном фронте, успешно атаковала крупную мотоколонну противника. Бомбами и пулеметным огнем уничтожено 129 немецких автомашин и до двух батальонов вражеской пехоты».

– Молодцы летчики! – захлопал в ладони Хорошенко. – Это же все равно, что на фронте бой выиграть. Даже лучше: наших-то потерь совсем нет! Вот что значит авиация!

– Мальчики! – рассмеялась Тамара. – Милые вы мои! Это же ваша работа, это же летчики ударили по той дивизии, что двинулась было по Николаевскому шоссе, а вы предупредили Москву об этом. Владимир Александрович так и сказал: передай ребятам, что это же они бой выиграли.

– Мы? – изумился Яша. – Постой, постой… Это же Варвара Алексеевна о дивизии… Хлопцы! А ведь вправду это наших рук дело!

– Дайте я вас, Тамарочка, поцелую! – крикнул Алексей.

Тамара погрозила ему пальцем:

– Ишь ты, целовальник нашелся.

– Да я с радости, – покраснел Алексей. – Просто от счастья. За то, что вы такую весть нам принесли…

– Глянь на него! – захохотал Шурик. – Ай да Леха! Еще и цену своим поцелуям набавляет, хоть вместо орденов их выдавай!

Все засмеялись. Прямо опьянели от радости. Кажется, впервые после того, как в город пришли фашисты, они так смеялись. Даже злая метель за окном теперь, казалось, пустилась в пляс… Только Алексей сконфуженно и обиженно смотрел на товарищей. Его смущение заметила Тамара. Она подошла к Алексею, шепнула:

– Не злись на них.

И неожиданно поцеловала.

…Передать динамит в котельную офицерского собрания Яша не успел. Зинь не явился ни в тот, ни в следующий день. А когда Гордиенко пошел к нему на квартиру, его встретила рано поседевшая Зинева мать:

– Ой, нема Зинця, нема мого ясного! Люди добрые, посмотрите, что я имею заместь сына!

Она показала официальную бумажку из полиции. Мадам Тормазан предлагалось немедленно забрать тело своего сына из полицейского участка.

Пришибленной птицей металась она по комнате. То хватала косынку, чтобы повязать растрепавшиеся серые с желтизной косы, то совала ее себе в рот, чтобы хоть как-то приглушить рыдания.

Яше стало не по себе. Он хотел было незаметно уйти, но в дверях столкнулся с дедом: голова совсем белая, а вместо лица – кусок желтого воска, изрезанного нитками морщин.

– Ой, горе! – простонал дед, в отчаянии поднимая к выцветшим глазам потрескавшиеся, изъеденные угольной пылью ладони. – Нечем привезти Зиня. Был Зинь жив – всем был нужен, а теперь никто не дает подводы, никому нет дела до мертвого тела…

Эти слова будто кипятком ошпарили Яшу: был жив – нужен был, а теперь…

Яша не сказал деду ни слова (а что можно было сказать!), выскочил на улицу, кинулся к знакомому извозчику:

– Семен Иванович, дайте бричку на полчаса.

– Что тебя так приперло?

Яша рассказал о Зине.

Извозчик вначале сочувственно присвистывал, но когда Яша сказал, что надо съездить в полицию за трупом, начал выкрикивать такие затейливые ругательства, что все одесские биндюжники позеленели бы от зависти.

– Пропади они пропадом – этот шарабан и эти клячи, но я в полицию не поеду! Ты меня еще в сигуранцу или в гестапо пошли! На моей шее семеро голодных внуков – отцы и матери завеялись куда-то еще в дни обороны, – и я не хочу, чтобы эти сироты остались еще и без деда.

Он слез с брички и, зло чертыхаясь, швырнул Яше кнут:

– Можешь ехать хоть в самое пекло, но я – в стороне!

Яше некогда было раздумывать. Он взобрался на облучок и тронулся к Зиневу дому.

– Смотри, хлопец! – крикнул Яше вслед извозчик. – Загубишь коней – сирот оголодишь! Нам без них – хоть в море топись!

Только когда Зинева мать села в бричку, Яша понял, что сделал глупость – не надо было ему впутываться в эту историю, подвергать себя риску. Но теперь уже лошадей не бросишь и Тормазаниху из брички не высадишь. «Эх, попадет мне от Владимира Александровича, по самую завязку попадет!» И тут же вспомнил горькие слова старого Тормазана: «Был Зинь жив – всем был нужен, а теперь…» и мольбу извозчика: «Загубишь коней – сирот оголодишь!..» Яша стеганул кнутом по коням:

– Но, дохлые!

Кто-то на улице после комендантского часа ударил Зиновия Тормазана камнем по голове. Полицейские нашли его в луже крови. Документов при Зине не обнаружили, в сознание он не приходил, так двое суток и провалялся среди неопознанных тел, пока знакомый полицейский не признал. Этот же полицейский и подошел к бричке, как только она подъехала к участку.

Яше показалось, что полицейский ждал бричку. Он даже не дал ей остановиться, на ходу вскочил на подножку так, что рессоры прогнулись, и бричка мягко накренилась, как шлюпка на воде.

– Поезжай мимо, парень. Здесь останавливаться конному транспорту запрещено, – громко сказал он Яше, отбирая из рук вожжи.

– Она за телом сына, – показал Яша на убитую горем женщину, горбившуюся на заднем сиденье.

– Знаю.

Это был пожилой мужчина с рыбацким, выдубленным ветрами лицом и тусклыми глазами под колючими рыжими бровями. Такая же рыжая щетка усов прикрывала тонкие, плотно сомкнутые губы. Мышиного цвета полицейская униформа мешком сидела на его худом костистом теле. Когда отъехали с полквартала, полицейский, не глядя на Яшу, спросил:

– Якова Кондратьевича сын, что ли?

– Да.

– Не ввязывайся другой раз не в свое дело. Пусть Тормазаниха сама хлопочет, она – мать, пожилая женщина, с нее взятки гладки. А тебя, дурня, либо в полиции заставят работать, либо в Германию угонят.

– А где Зинь? – нетерпеливо спросил Яша.

– Зиновий жив. Сегодня очухался, в себя пришел. Теперь его матери не отдадут. Отправили в больницу на Херсонскую улицу. Туда без пропуску ходу нет, там все подследственные лежат. Пусть Тормазаниха прошение Борисову подаст на пропуск.

Полицейский огрел лошадей кнутом и, ткнув вожжи Якову в руки, соскочил с брички.

– Проваливай отсюда! – закричал он на Яшу. – Следующий раз появишься здесь, тарантас отберу и тебя в каталажку запру. Таких одров на живодерню гнать, а не на проезжую улицу! Порядка не знаешь, собачий сын!

Яша стегнул кнутом по сухим, как витринные муляжи, крупам лошадей и повернул в переулок. «Ой, не одобрил бы Владимир Александрович эту авантюру!..»

– Ну, что? Допрыгались, доигрались?! – накинулся на Яшу Бойко. – Я ж тебя предупреждал: не связывайся с Тормазаном.

Заложив руки за спину, Петр Иванович нервно ходил по комнате.

– Вот теперь прижмут твоего Тормазана, он и расколется. Что тогда будет?

– Тормазан никого, кроме меня, не знает, и я ему ничего ни об отряде, ни о вас не говорил, – успокоил его Яша.

– Ну, а если? Если тебя арестуют?

– Будьте уверены, не выдаст.

– А если в бреду расскажет?

– Если что, то за меня не волнуйтесь, я-то уж никого не выдам.

– Вот так, наделаете глупостей, а мне, командиру, расхлебывать.

– Да что вам расхлебывать, вы сном-духом о Тормазане не знаете.

– Видишь, какой ты! – укоризненно сказал Бойко, останавливаясь перед Яшей. – Товарищ попал в беду – и ты уже готов откреститься от него. Так подпольщики не поступают.

Яша даже рот раскрыл от удивления: это его-то Бойко упрекает! Нет, Яша, конечно, и не думает оставлять Зиня в беде, но чем, собственно, можно помочь теперь Зиню?

– Надо выручать Тормазана, – продолжал Бойко уже почти спокойно. – Да, да, выручать. Конечно, не сейчас, а когда он немного очухается, чтобы можно было переправить его в катакомбы. Вот тогда ты да Николай Шевченко со своими десятками и нападете на больницу. Охрана там небольшая, от полицейского участка далеко, и, если операцию провести с умом, выручить твоего дружка нетрудно будет.

Яша знал Николая Шевченко – смелого, немного замкнутого инженера, о котором еще до войны ходила молва, что он бежал в Советский Союз из-за Днестра. Так же, как и Гордиенко, Шевченко был командиром десятки, и Яше не раз приходилось бывать в его свечной мастерской. По условиям конспирации Яша не знал людей, входивших в десятку Шевченко, но, судя по тем заданиям Бадаева, которые Яша передавал молчаливому инженеру, это были смелые ребята.

– Но когда Зинь начнет поправляться? – забеспокоился Яша. – Не будут же его держать до полного выздоровления! Раз к подследственным отправили, будут допрашивать. Пока мы соберемся, его замучают, в тюрьму запрячут.

– Ты – умница, Яша. У тебя золотая голова! Надо в больнице иметь своего человека. Верно? Это я поручу Садовому. У него там знакомый врач, и с больничным завхозом Алексей когда-то был по петушкам. Только надо бы Садовому пропуск добыть, чтобы охрана к нему не цеплялась. Может, сведешь его со своим знакомым из полиции?

Яша отрицательно покачал головой. Нет, с Фимкой он никого знакомить не будет – есть на то строгий запрет Бадаева. Именно Фимке, которого никто из подпольщиков, кроме Яши, и знать не знал, многие разведчики и связные были обязаны ночными пропусками. Бежавшие из плена и гетто, из эшелонов, увозивших молодежь в Германию, получали различные справки, виды на жительство, а иногда даже ордера на жилплощадь. Яша передавал эти документы Бойко, тот – командирам десяток, но где брал их Яша, никто, кроме Бадаева, не знал, никто и не допытывался.

– Нет, не сведу, – покачал головой Яша. – Пропуск постараюсь достать, а сводить не буду.

– Ради товарища-то можно бы и свести, они бы ловчее столковались, – заметил Бойко.

– Нет, – решительно сказал Яша и вышел из комнаты.

14. Черные дни

Конец декабря и катакомбистам и их городским разведчикам принес немало бед.

Отчаявшись прорваться в катакомбы, оккупанты подтянули в Нерубайское, Усатово, Куяльник и Кривую Балку артиллерию и трое суток гвоздили снарядами по входам в штольни. Потом согнали местных жителей, под дулами автоматов и пулеметов заставили их замуровывать все входы, засыпать песком и камнями все провалы и щели, все воздушные и водяные колодцы. Оставили только небольшую щель рядом со штольней первой шахты в Нерубайском. На рассвете четвертого дня сюда прибыла на грузовиках немецкая химическая рота. Солдаты в защитных комбинезонах сгрузили баллоны и компрессорами начали нагнетать под землю хлорный газ.

Заживо похороненные на глубине 45—50 метров катакомбисты в противогазах, изнемогающие от усталости и отсутствия воздуха, строили газонепроницаемые перегородки, ломами и кирками пробивали в толще земли и камня отдушники и сквозняки, пилами выпиливали в камне новые проходы в пустые многокилометровые штольни, боролись со сном, потому что спать было некогда; боролись с голодом, потому что продукты оказались замурованными в штреках, наполненных газом; боролись с подпочвенными водами, которые мощным потоком хлынули в штольни из потревоженных взрывами родников… Боролись в темноте, потому что керосиновые фонари пожирали остатки кислорода, чадили и гасли. Тела катакомбистов покрылись липким потом. Легкие их шуршали, как сыпучий песок. Руки кровоточили. Глаза выходили из орбит. Мутилось сознание…

Радисты не могли вынести на поверхность рацию.

Связные не могли вырваться из подземелья.

Связь с Москвой и городом оборвалась…

А в городе лютовали метели и бушевали каратели. В свист и вой ветра вплетались стоны и крики, в снежные вихри – седые волосы женщин и пух вспоротых во время облав подушек. Опасно было выйти на улицу не только после комендантского часа, но и среди бела дня. Толпами гнали людей: на Слободку – в гетто, по Николаевскому шоссе – на смерть.

Только к январю катакомбисты отвели газы в необитаемые подземелья, остановили воду, пробились к воздуху, в город пришли первые связные. Надо было восстанавливать связи с уцелевшими подпольщиками в городе, в порту, на железной дороге.

Петра Бойко и Яшу Гордиенко вызвали в катакомбы. При разговоре Бадаева со Стариком Яша не присутствовал, но когда его позвали в штабную пещеру, Петр Иванович сидел красный и потный, будто его только что выпрягли из биндюга. Парторг Зелинский говорил ему, очевидно, продолжая давно длившийся разговор.

– Ты же коммунист, черт возьми, понимать должен!

Владимир Александрович возбужденно ходил по штабной пещере. Увидев Яшу, Бадаев сразу выключился из разговора, увел его в дальний угол.

– Как дела, Капитан? Москва тебе привет шлет и просит помощи.

Заметив тельняшку под расстегнутым ватником, спросил:

– Ты рябчик и в городе носишь?

– Что вы, дядя Володя! За это расстреливают без суда и следствия.

– К нам шел, нарядился?

– Ага, – покраснел Яша.

– Как здоровье отца?

– Болеют батя.

– Врачу надо показать. Обязательно. Если деньги для этого нужны, не стесняйся, дадим.

– Смотрели уже их доктора.

– Ну?

– Не поднимутся батя…

Бадаев обнял его, присел рядом на каменную скамью, внимательно слушал, подперев щеку левой рукой.

– Скажи мне, Яшко, ты вправду уничтожил тогда удостоверение Николая Бакова, когда тебя задержали на Базарной?

– Что за вопрос? Съел.

– Может, не съел? Может, выбросил? Не могло оно попасть в чужие руки?

– Ну, что вы, дядя Володя! Я же тогда желудок засорил, неделю маялся.

– А как же Фимка выкрутился?

– Ха! Этот кадр из воды сухим выйдет! – засмеялся Яша. – Заявил своему начальнику, что, мол, забыл удостоверение в брюках и отдал в стирку. Принес ему в оправдание комок размокшей бумаги, так спрессованной, что там никакая экспертиза не помогла бы. Потеха!

– И Борисов поверил?

– Поверил! Ему, видать, самому не выгодно было предавать эту историю огласке, да и Фимка у него в доверии. Новое выдал, такое же.

– А откуда же это взялось, Яшко? – Бадаев вынул из внутреннего кармана сложенную вчетверо бумажку и подал Яше. Это было удостоверение на имя сотрудника полиции Николая Бакова, переданное недавно Яшей Петру Бойко для Садового.

– Где вы его взяли, дядя Володя?

Бадаев нахмурился, как всегда, когда нервничал, сощурил глаза:

– Его передал нам надежный человек из полиции. Нашел в кармане пьяного Садового, подобранного полицейскими на улице.

– Вот собака! – не выдержал Яша.

– Спокойно, Яша, – взял его за руку Владимир Александрович. – Об этом никто не должен знать. Даже он, – Бадаев скосил глаза на Бойко, который по-прежнему в чем-то оправдывался перед Константином Николаевичем Зелинским.

– Садового надо гнать из отряда! – вспыхнул Яша.

– Цс-с, – строго сжал его руку Бадаев, – Слушай мой приказ. Есть подозрение, что Садовой продался сигуранце. Надо проверить, выследить, где бывает, с кем встречается. Это тебе боевое задание. Только смотри, без моего разрешения никаких мер не принимай, а то дров наломаешь, и себя, и всю группу провалишь. Все, что выяснишь, докладывай мне немедленно.

– А Фимка? – заволновался Гордиенко. – Надо срочно вернуть ему удостоверение, Борисов может кинуться…

– Поздно, Яшко. За Николаем Баковым гестапо уже установило слежку, хотя даже балбес Борисов об этом не догадывается. Фимка должен исчезнуть.

– Как исчезнуть? – испугался Яша. До сих пор «исчезали» только предатели по приговору суда командиров партизанского отряда.

– Сейчас вы с Бойко вернетесь в город, – спокойно продолжал Бадаев. – Поведет вас Тамара. И с нею Фимка должен прийти в катакомбы. Ты с ребятами обеспечишь, чтобы за ними не увязался «хвост».

– Но Фимка… – побледнел Яша. – Он же туберкулезник, он же загнется здесь…

– Другого выхода нет, Яшко. Может, нам удастся потом спрятать его в Савранских лесах.

15. По следу

В дни обороны, когда отряд только готовился к подполью, Садовой был заместителем Бойко по подготовке складов оружия, конспиративных квартир и запасов продовольствия.

Но как только вошли в город оккупанты, Садовой старался не встречаться с подпольщиками, а после того, как полиция подобрала Садового пьяным на улице, он вовсе перестал появляться на Нежинской. Выследить, куда он ходит, оказалось не так трудно: кроме братьев Гордиенко, Садовой никого из ребят Яшиной десятки в лицо не знал, а его, долговязого, в сивой папахе и длинном коричневом пальто, из-под которого спускались до самой мостовой широченные серые брюки, трудно было спутать с кем-либо из прохожих. Через несколько дней Саша Чиков доложил Яше:

– Садовой днюет и ночует в бодеге Латкина.

О ресторане на Дерибасовской Яша знал. Его открыл в первые же дни оккупации какой-то бывший буфетчик парохода, курсировавшего по Крымско-Кавказской линии. Сам буфетчик в ресторане не бывал – он завел себе пару серых в яблоках жеребцов и разъезжал по Одессе в рессорном фаэтоне рядом с высокой блондинкой, известной всему городу Верочкой Церм. Всеми делами в ресторане вершил Всеволод Латкин. Поэтому одесситы ресторан называли просто «бодега Латкина».

– Но в самую бодегу нам попасть не удалось, – добавил Шурик Хорошенко. – Туда пускают только румын да наших черношкурых – полицаев.

Как же попасть в бодегу? Как узнать, что там делает Садовой, с кем бражничает?

Яша с Чиковым прошлись раз-другой у входа в ресторан. Нет, не пустят! Мало того, можешь впутаться в неприятную историю, а того хуже – заметит Садовой и догадается, что за ним следят. Надо что-то придумать…

Размышляя, какой бы найти предлог для посещения ресторана, когда там буде. Садовой, ребята остановились у афишной тумбы, сплошь заклеенной разноцветными раскисшими рекламами, размокшими приказами оккупационного начальства, объявлениями. Одно из объявлений, видно, только что наклеенное – чернильные буквы не успели еще расползтись под тающим снегом, – привлекло внимание ребят.

– Ресторану «Южная ночь» требуются красивые официантки, – прочитал Яша.

– Гм… – ухмыльнулся Саша. – «Южная ночь» – это и есть бодега Латкина. Жаль, что я не девушка, вот бы я тебе, Капитан, информацию оттуда доставлял – пальчики оближешь!

– Чиков! Ты – голова! – схватил его за рукав Яша. – Пошли! Есть идея!

– Точно?

– Как в геометрии, – рассмеялся Яша. – Иди в мастерскую, я сейчас.

Он помахал Чикову рукой и свернул в Красный переулок.

После ухода Фимки в катакомбы, Лена осталась совсем одна. Яша навещать ее не мог – за Фимкиной квартирой установлена слежка. По четным числам встречались на ближней скамейке городского сада. Яша приносил ей что-нибудь поесть. Сидели, как на витрине, на виду у всей Дерибасовской или ходили по мастерским и магазинам, в которых Лена безуспешно пыталась устроиться хотя бы уборщицей.

– Ли, – сказал Яша. – Надевай свое лучшее платье, пойдем в ресторан.

– Чумной, – улыбнулась Лена, – разве ты получил наследство от турецкого султана или король Михай признал тебя своим племянником?

Яша рассказал Лене свой замысел. Она немного струхнула, но взяла себя в руки:

– Мне с тобой, Капитан, ничего не страшно. Кроме тебя, у меня теперь никого нет.

– Не надо паники, Ли, – подбадривал ее Яша. – Придет время, и Фимка будет снами.

– Нет, – вздохнула Лена. – Фимка погиб, катакомб он не вынесет. Теперь ты у меня один, Капитан.

Яша несмело погладил льняные мягкие волосы. Хотелось сказать ей что-то ласковое, что-то такое, чтобы она перестала грустить, чтобы рассмеялась так, как она смеялась при Фимке. Но Яша никогда не говорил девчонкам ласковых слов, не знал, как их говорят, и поэтому только прикасался кончиками пальцев к ее волосам и краснел, краснел, как на первом школьном экзамене. Молчание становилось тягостным, и он решился нарушить его.

– Ну, так пойдем к Латкину?

– Латкин? Откуда он, этот Латкин? Не тот ли это Латкин, что был директором детского дома?

– Какого детского дома?

– Я ж тебе рассказывала, что после смерти отца мать отдала меня в детский дом.

– В Одессу?

– Да. Я была два года. Потом мама поправилась и снова забрала меня к себе в Москву. О Латкине говорили, что он был деникинским офицером… Но…

– Что, но…?

– Но мы любили его. Он был ласков и заботлив.

…Облавами и погромами оккупанты загнали обывателей в темнушки холодных квартир. Жилые кварталы опустели – тот, кто не успел эвакуироваться или уйти в село, не был угнан в гетто или арестован, боялся показаться на улице. Мрачно качались окоченевшие деревья. Угрюмо бродили патрули. Жуткую, настороженную тишину изредка нарушали только пронзительные сигналы бешено мчащихся грузовиков с солдатами да вопли, доносившиеся из домов, где шли облавы.

Только в самом центре, на Дерибасовской, – людно и шумно. Вся уголовщина, выпущенная из тюрем, вся нечисть и старорежимное отребье, десятилетиями ждавшее «конца Советов», все подонки – пропойцы, босяки и сутенеры, карманные воры и спекулянты – сползлись сюда в поисках легкой добычи и дешевых удовольствий, смешались с приехавшими из Румынии дельцами, коммерсантами, авантюристами, мародерами и перекупщиками награбленного, кружились, как осы вокруг гнили, у гостиниц, ресторанов, бодег и офицерских притонов, торговали порнографическими открытками, самодельными картами и календарями, снотворным, морфием, кокаином, духами, совестью и достоинством, ржали, хихикали, подобострастно улыбались нарумяненным румынским офицерам и надменным чиновникам, заискивающе лепетали любезности румынским сестрам милосердия, одетым в короткие шубки и повязанным газовыми шарфиками, из-под которых просвечивали белые косынки с красным крестом. Немецкая, французская, румынская, итальянская, русская и украинская речь, изысканно чистая и до неузнаваемости исковерканная, смешанная с одесским жаргоном, сплетались в один непостижимый гомон. Среди этого сонмища шмыгали разбитные лоточники-подростки в отцовских картузах и маминых кофтах и, коверкая чужие, незнакомые слова, упрашивали военных и штатских румын:

– Повтым, домнауле, а кумпара тутун. Пожалуйста, господин, купите табак.

– Дуте ла дракуле, гемана! Пошел к черту, босяк! – спесиво бросал оккупант и проплывал мимо.

Один из таких лоточников чуть не сбил Яшу с ног у входа в бодегу Латкина.

– Кавалер, купите сигареты! Ароматные, румынские, болгарские! Хотите пачкой, хотите на россыпь: лея штучка, три леи кучка, в кучке три штучки… Капитан, – прошептал Чиков в самое лицо, – он здесь.

– Поди прочь! – нарочито развязно отмахнулся Яша. – Не видишь, с дамой иду.

Сразу за дверью пахнуло пряным теплом, сытной пищей, вином, табачным дымом, оглушило пьяным шумом, звоном посуды, разноязыким говором, ударило в глаза сиянием люстр, стекла, надраенной меди, полированного дерева. Прямо против входа широкая стойка буфета, за которой громоздились полки с бутылками и закусками на тонких тарелках. Налево – дверь, должно быть, в кухню, и вешалка: ряды зеленых, серых, темно-желтых и черных шинелей. Направо – просторный, доверху набитый дымом и гоготом зал.

– Нам к господину Латкину, – с достоинством кинул Яша огромному чернобородому, сверкающему золотой канителью швейцару.

– Всеволод Ипатыч, к вам! – возгласил чернобородый.

Из-за стойки вышел высокий, подтянутый, длиннолицый, бритоголовый мужчина в пенсне и белой накрахмаленной куртке:

– Чем могу? – чуть наклонил голову.

– Мы по объявлению… – спокойно начал Яша.

– Не понимаю, – еще ниже склонилось холеное лицо.

– Вот она хочет поступить официанткой.

В это время к стойке подошла одетая, как танцовщица из кордебалета, девушка с разносом, постучала вилкой о пустую бутылку.

– Минутку. Присядьте вон там, – показал он рукой на плюшевый диванчик возле вешалки и, резко повернувшись, ушел за стойку.

– Он, – прошептала Лена. – Никогда бы на подумала.

Яша, сколько ни всматривался в сизый табачный дым зала, так и не смог разглядеть ни одного знакомого лица.

– Итак?.. – подошел снова бритоголовый. Яша и Лена встали.

– Мы прочитали объявление, что вашему ресторану требуются молодые официантки.

– Красивые, – поправил бритоголовый.

– Всеволод Ипатьевич, вы меня не узнали? Я – Леночка Бомм, – чуть слышно сказала Лена.

Он снял свое великолепное пенсне, протер безукоризненно чистым платком. Глянул на Лену усталыми, как у старой лошади, глазами:

– Я вас не знаю, девочка. Вы меня – тоже.

– Ну как же, Всеволод Ипатьевич…

– Я вас не знаю, девочка, – повторил Латкин, внимательно оглядывая ее с ног до головы.

Надел пенсне.

– И в официантки вы не годитесь.

– Всеволод Ипатьевич, мне надо, – жалобно попросила Лена. – Примите, я все-все буду… буду стараться.

– Господин Латкин, – вмешался Яша, – у нее умерла бабушка, и сама она умирает с голоду, нигде не может устроиться…

– Нельзя, – решительно и холодно отрезал Латкин. – Ни одна воспитанница детдома в «Южной ночи» работать не будет. Здесь надо не только подавать, но и обслуживать господ… Вы понимаете?

– Понимаю, – бледнея, ответила Лена. – Примите меня.

– Разговор окончен, господа, – слегка поклонился Латкин.

Яша и Лена стояли в нерешительности.

– Вы голодны? – вдруг обернулся к ним Латкин, направившийся было к буфету. – У входа освободился столик. Можете зайти, заказать себе пива и жареную скумбрию. Только снимите пальто.

Он подошел вплотную и сунул Яше в руку несколько смятых бумажек.

Не успели присесть – к столику подошла официантка. Убрала лишние стулья, поставила на стол тарелку хлеба, крупно нарезанную ветчину, скумбрию, глиняный кувшин с пивом. Яша хотел сразу же расплатиться, но она презрительно повела густо накрашенными бровями:

– Уже уплачено, племяннички.

Яша и Лена молча переглянулись: неужели сам Латкин назвал их своими племянниками?!

За соседним столиком спали, уткнувшись лохматыми головами в посуду, какие-то двое, должно быть, полицейские. Напротив, через проход, сдвинув вместе столики, целый взвод румынских солдат пьяно и нескладно пел песню о том, что Украина богата хлебом, молоком и красивыми девушками, что им есть чем поживиться:

 
Украина фартэ бинэ,
Есты лаптэ, есты пынэ —
Ай-яй, ля-ля!
Есты лаптэ, есты пынэ,
Домнишоры фартэ бинэ —
Ай-яй, ля-ля!
 

Кто-то ругался, кто-то хохотал, визжала какая-то женщина – и над всем этим взахлеб всхлипывала скрипка, задыхалась труба, хрипел саксофон, звенели, как черепки разбитой посуды, литавры.

Яша вначале сел на стул, стоявший у стенки, чтобы хорошо видеть весь зал, но через минуту попросил Лену, сидевшую напротив:

– Ли, давай поменяемся местами.

– Зачем, Капитан?

– Не спрашивай. Быстро садись на мое место.

Лена повиновалась. Усевшись спиной к залу, Яша наклонился к ней и прошептал:

– Вон там, в углу, правее оркестра, сидят двое, шепчутся. Видишь?

– Вижу.

– Один плюгавый, лицо, что сушеная груша. Нос хрящеватый, крючком. Видишь?

– Да, вижу.

– А второй – долговязый, стриженый, с тупым лицом и мясистыми губами?

– Да.

– Это – Садовой. Он не должен меня видеть. А ты следи и, если Садовой соберется уходить, скажи мне… Только, не таращи глаза и со мной говори веселее, мы же – в ресторане.

Яша налил по бокалу пива:

– За любовь.

И чуть не поперхнулся от смущения. Хорошо, что в зале стоял такой галдеж и гремела музыка, – никто не обращал на Лену и Яшу внимания.

За столиком справа от оркестра пили и шептались долго, пока Алексей Садовой совсем не опьянел. Тогда плюгавый подозвал официантку.

– Он расплачивается, – улыбаясь, прошептала Лена.

– А Садовой?

– Уронил голову на стол. Кажется – готов… Подожди… Официантка еще налила стопку и поставила возле Садового… А плюгавый… Плюгавый пить не стал. Он уходит. Яша, он идет к выходу.

Яша завернул в бумажную салфетку недоеденную ветчину:

– Пойдем, Ли.

На улице их снова встретил шустрый лоточник с сигаретами. Яша кивнул ему на плюгавого и, подхватив Лену под руку, пошел в сторону Соборной. А лоточник кинулся к плюгавому, собравшемуся пересечь Дерибасовскую:

– Господин, вы забыли купить сигареты! Лучшей марки: румынские, болгарские, германские – какие хотите, такие купите!

– Пшел вон! – буркнул господин.

– Иду вон! – ответил лоточник и подморгнул стоявшему в сторонке Алексею Гордиенко.

Алексей пошел через улицу рядом с плюгавым.

Они шли почти рядом до самой Пушкинской: невзрачный человечек в добротном драповом пальто, фетровой шляпе и молодой подвыпивший парень в серой кепке, надвинутой на глаза, и короткой куртке с поднятым воротником. Дальше невзрачного господина сопровождал Шурик Хорошенко – Алексей вернулся к ресторану, где Чиков еще караулил Садового. Хорошенко видел, как человек в шляпе миновал гипсовых атлантов, поддерживающих балконы гостиницы, и направился к сигуранце на Бебеля, 12.

– Горим и пахнем жареным! – сказал Хорошенко, возвратясь в мастерскую. – Если продал, многие пострадают. Надо сматываться.

– Надо ликвидировать, – предложил Чиков.

– Не горячитесь. И никому ни слова, – приказал Яша и начал собираться в катакомбы.

…Бадаев, как обычно, сидел на вытесанном камне, опершись на колени локтями. Он то складывал ладони вместе, то разводил их в стороны и пристально смотрел на сидевшего рядом Яшу: с каждым заданием взрослеет парень, набирается мужества, хладнокровия, выдержки – ничто так не шлифует характер, как сама жизнь. Всего несколько месяцев прошло – и нет уже капитана Хивы – восторженного романтика, мечтающего о бескрайнем море и дальних походах. Есть Яков Гордиенко – командир молодежной группы партизанской разведки и его личный связной. Правда, чтобы быть хорошим командиром, недостаточно одной смелости, надо владеть тактикой, надо непрерывно изобретать все новые и новые неожиданные для оккупантов ухищрения, приемы, удары. Ум и сообразительность для командира разведчиков нужны, пожалуй, больше, чем для других людей. Конечно, больше. Ведь за каждый промах, за каждую ошибку разведчик расплачивается жестоко и немедленно. Ум и сообразительность у парня тоже есть. Зреет Гордиенко быстро – попробуй тут не зреть! – но прежней горячности в нем еще много.