Текст книги "Любить кого-то?"
Автор книги: Грейс Слик
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)
4. 1798 или 1998?
Мое детское желание наряжаться и отправляться в прошлое не было вызвано недовольством окружающими. Это не было связано с неполной семьей или брошенностью, или насилием, или добровольно-принудительным порядком, или "прядательством", или "ныркоманией", или... да. Это было связано с неэстетичностью того, как выглядели для меня вещи, как они звучали, как чувствовались.
Чтобы вы поняли, что я имею в виду, давайте представим в две разные ситуации – сначала в спальню 1798 года.
Восемь часов утра. Вы просыпаетесь в своей постели. Все, что вы видите в комнате, сделано вручную, включая большие деревянные балки, поддерживающие сводчатый потолок. Кровать и комод покрыты резьбой и натерты ваксой и воском. Ваша ночная рубашка, кованый подсвечник, свечи медового цвета, которые гасят медным колпачком, керамическая чашка и кувшин с водой на комоде, окна в короне лепнины, закрытые домоткаными шторами – все это является результатом творческой мысли человека и желания создать окончательный шедевр.
На подстилке под окном медленно просыпается собака, потягивается, выглядывает в окно и прислушивается к тихому стуку копыт лошади, везущей повозку по мощеной улице. Она подбегает к цельной дубовой двери с кованой медной ручкой и лает: дает вам знать, что пришло время утренней прогулки по трехсотлетней дороге, вымощенной кирпичом и обрамленной деревьями, цветами и случайными оленями или кроликами, скачущими в кустарнике, где птицы песнями встречают рассвет. Дорога ведет в центр города; несколько краснощеких торговцев везут тележки, полные овощей с окрестных хуторов, чтобы расставить их вокруг городской площади.
Вы останавливаетесь под резной деревянной вывеской, свисающей на кованых железных крюках с семифутового столба. На ней написано "Хлебная лавица". Аромат горячих бисквитов кружится в воздухе, привлекая еще нескольких людей присоединиться к завтраку и послушать глашатая. Он в прямом смысле пропевает утренние новости, ему аккомпанируют два музыканта в робингудовских нарядах – один играет на лютне, другой на дудочке – надеясь заработать пару монет за свое импровизированное выступление. Когда часы старой церкви бьют девять, все принимаются за дело, создавая своими руками что-нибудь, что можно продать или обменять на рынке на что-то необходимое.
День заканчивается поздним ужином при свечах, приятным разговором с друзьями за парой кружек глинтвейна. Греясь с собакой у большого камина, прочитываете пару страниц из эссе о свободе Томаса Джефферсона. Затем вы оба поднимаетесь по кафельным ступеням. Далекий звук дедушкиных часов в холле – одиннадцать ударов – подтверждает, что пришло время отойти ко сну. Последнее, что вы замечаете перед тем, как провалиться в дремоту – вид через окно спальни: яркие звезды сияют в чистом воздухе, не замутненные смогом или каким-нибудь искусственным светом.
ИЛИ
Год 1998.
Утро, 08:00. Вы снова лежите брюхом кверху в постели, просыпаясь. Все, что вы видите вокруг, массового производства; ни один человек не дотрагивался ни до чего в этой комнате до тех пор, пока оно не поступило в магазин или на склад мебельной компании. Потолок сделан из старых белых картонных плит, укрепленных асбестом. Комод состоит из четырех выдвижных ящиков, которые вам пришлось собирать из двадцати семи отдельных деталей, пришедших в ящике с маркировкой IKEA[5]5
Одна из крупнейших фирм, распространяющих товары, собираемые по принципу конструктора (теперь и в России, блин).
[Закрыть], который пахнет пенополистироловыми шариками. Вы можете включить и выключить семидесятипятиваттную лампу дневного света, нажав кнопку на пластиковой панели на металлическом изголовье, где находятся ряды других кнопок. Панели управления специально сконструированы для того, чтобы держать вас в неподвижном или коматозном состоянии после тяжелой работы в залитом флуоресцентным светом зале, заполненном велосипедными тренажерами, распечатками отчетов о вашем состоянии, инструкторами по физподготовке, прячущимися за сверхразвитыми мускулами, похожими на опухоли, людьми в блестящих синтетических костюмах, светящихся в темноте, и семидесятипятилетними пенсионерами, которым врач прописал регулярные наклоны, потому что у них проблемы с сердцем из-за пожирания гигантского количества животного жира. Здесь также работают молодые девушки с искусственными губами, сиськами, волосами и носами, разговаривающие о липосакции, и везде зеркала, чтобы напомнить о вашем несовершенстве. В углу зала дверь в комнату отдыха, полную сухого жара и инфракрасных ламп, призванных облегчить вашу боль и дать вашему измученному телу силы доползти назад домой по улицам, заполненным угарным газом.
Звук воющих сирен реанимационных машин сопровождает вас в вашу квартиру на четвертом этаже двадцатиэтажного куска цемента. Там вы установили комплект больших черных пластиковых коробок с кнопками по всей поверхности, которые могут выдавать 130 децибел музыки, написанной злобными пятнадцатилетками с образованием в три класса (которые зарабатывают больше денег за минуту, чем вы за весь год, и которым платят за то, что они орут через динамики достаточно громко, чтобы разбивались стекла). Успокаивает осознание того, что ни ноты из трехаккордной чуши по семнадцать долларов за диск не пропустите ни вы, ни глуховатая собака, которая ест из пластиковой миски с претендующими на остроумие корявыми надписями, напечатанными машиной, уже сделавшей восемь миллионов таких собачьих мисок по всему миру.
Покончив с подозрительным "Кормом для лающих собак" (из чего его только делают?), Бобик отползает к цельнометаллической двери с семью крепкими засовами, чтобы обороняться от любого, кто покусится на вашу стереосистему или жизнь, и лает. Он дает вам знать, что пора прогуляться-послоняться, то есть пооставлять кучки на улицах, кишащих другими собаками, прикрепленными поводками к другим людям с карманами, полными кредитных карточек. Вы вместе со знакомыми собачниками будете собирать дерьмо в пакетики, привязывать собак к парковочным счетчикам и заходить в магазины, чтобы купить новых аксессуаров для пластиковой жизни. Не успев даже задуматься, вы купите одну из этих штуковин, имитирующих океанские шумы, надеясь успокоить свое тренированное стрессами тело, чтобы дожить остаток дня и снова начать чудесную жизнь, проснувшись в 08:00...
Но вернемся к реальности: отбросив небольшие неточности, какая из двух ситуаций кажется вам более благоприятной для жизни маленького человека?
В детстве, за исключением нескольких ситуаций, когда мне приходилось принимать стиль пластика и кухонных комбайнов, я всегда выбирала 1798-й виток реальности. С помощью воображения, всегда готового переключить эпохи, я попросту игнорировала большую часть посредственности, царившей вокруг. У меня устойчивое неприятие всего нового, что обычно свойственно только пожилым людям – знаете, таким, которые начинают каждую фразу с "А вот в старые добрые времена..." Несмотря на это, вся моя жизнь была хорошим образцом борьбы против программы. Вы говорите: "Белое", – я говорю: "Черное". Только недавно я стала понемногу смягчаться. Я лучше воспринимаю не подлежащую переработке тару и нейлоновое нижнее белье сейчас, будучи "старой кошелкой", чем в свои семь лет.
5. Нытик
Несмотря на мое неприятие синтетики и сборной мебели, в детстве меня было легко ублажить. Школьницей я была средней, хотя в школе мне нравилось. Любимыми предметами были английский, древняя история, рисование, геометрия, сочинение и латынь. Я пролетела через алгебру с удовлетворительной оценкой – D (единственной причиной, по которой мне не поставили худшую – F, была идеальная посещаемость). Историю Америки и все естественные науки я проспала. Экономику считала бесполезной. (Блин, вот это была ошибка: только потом я поняла, что "артисты" должны уметь играть в деловые игры и знать цифры. Нечестно: бизнесменам ведь не обязательно учиться рисовать, петь, танцевать или писать стихи.)
Я играла в "войну" с ребятами и прыгала через скакалку с девчонками, ходила в кино на вестерны с отцом и по магазинам за шмотками с мамой. Что бы кто ни делал, мне все было интересно. Я не развила в себе отношение "Подите все на фиг, что хочу, то и делаю", потому что родители меня мало контролировали. В детстве я упрямилась только тогда, когда мне велели чего-то не делать.
ПОЧЕМУ НЕТ?
Как-то вечером я сидела в гостиной, рассеянно возя пепельницу взад-вперед по кофейному столику. Отец, сидевший напротив, сказал:
– Не трогай пепельницу.
– Почему? В ней же ничего нет! – возразила я.
– Потому что это – не игрушка.
Я поставила указательный палец почти в самый центр пепельницы, его не было видно за приподнятыми краями, поэтому отцу пришлось встать и подойти ко мне, чтобы проверить, выполнила ли я его указание. Поскольку я и не собиралась его выполнять, отец просто посмотрел на меня с отвращением и вернулся в кресло. Но я снова начала свои игры, и, когда ему пришлось встать еще раз, он сказал: "Это совершенно не смешно". И продолжал доставать меня своими приказами. Я сидела в кресле-качалке, поэтому обмен фразами был ритмичным.
Отец говорил:
– Будешь еще?
Я:
– Ага.
Он:
– Будешь еще?
Я:
– Ага.
Каждый раз, когда говорила я, он слегка толкал меня в лоб, поэтому кресло со мной отклонялось назад, а потом, естественно, возвращалось. Так продолжалось минут пятнадцать, пока мама не разрушила серьезность игры и не рассмеялась: "Ребята, вы такие упорные".
И правда.
Большинство людей, пишущих автобиографии, постоянно ноют об ошибках своих родителей – но не я. Когда меня наказывали, я не удивлялась. Обычно, в наказание за плохое поведение, меня отсылали одну в комнату, но это случалось так редко, что я не помню, чтобы это портило мне жизнь. Что можно сказать? Я просто знала, что сделала что-то не так. Когда ты ребенок, ты знаешь, за что наказан.
Не хочешь быть наказанным – не безобразничай.
Я понимала это, но почти никогда не ныла. Я была либо слишком глупа, либо слишком счастлива (или то и другое вместе), чтобы понять, когда ныть можно. Однако, родители почему-то считали, что я постоянно чем-то недовольна, и иронически прозвали меня Нытик, что для них значило "девочка, которая вечно жалуется". Не знаю, что они имели в виду, но, поскольку говорили они дружелюбно, я воспринимала это нормально. Я звала отца Шляпа, потому что он всегда носил шляпы. Мой дядя звал тетку Лыжей из-за ее длинных костлявых ног. Я звала свою дочку Болванчиком, потому что в младенчестве у нее было удивительно смешное выражение лица. Так что вся семья страдает от глупых прозвищ.
Иногда, когда мои родители хотели пойти в гости или просто погулять, они нанимали молоденькую тихую школьницу, Эльву, посидеть со мной. Она приходила – косы уложены в "корзиночку", очки на носу – с полной сумкой уроков и парой романов. Я занимала себя традиционной игрой в переодевания или развлекалась, рисуя портреты Эльвы. Всегда неприятно, когда за тобой наблюдают, особенно если стесняешься (а она очень стеснялась), но, чтобы правильно передать форму и цвет, мне нужно было рассматривать ее – как можно ближе. Она тихо страдала, но, вежливая девочка, всегда хвалила законченный рисунок.
Иногда, правда, я шла вместе с родителями, потому что их идея "вечера в городе" заключалась в ужине в пятизвездочном ресторане. Помню, однажды, декабрьским вечером 1948 года, мы втроем ехали на нашем старом "Бьюике" 1938 года в ресторан "Комната Тонга" в отеле "Фэйрмонт", когда отец сказал: "Мы должны тебе сказать кое-что, но только тогда, когда доедем".
Неопределенность.
Когда мы приехали, родители попросили меня сесть с ними за столик, а не слоняться вокруг или кататься на карусели, которая была в одном из залов. "У нас для тебя хорошие новости," – сказали они. – "Скоро у тебя будет маленькая сестренка или братик". Мои родители беременность не планировали, но мне показалось, что это – в порядке вещей. Теперь я понимаю, что никогда не слышала фразы "детская ревность", пока не стала слишком взрослой, чтобы быть ей задетой, поэтому моя врожденная ревность почти не проявлялась.
Мой брат, Крис, родился в сентябре 1949 года в больнице Святой Марии в Сан-Франциско. Я помню только, что мама с большим животом и маленьким чемоданчиком уехала в больницу, а через пару дней вернулась с крошечным кричащим мальчиком. Младенцы обычно очень смешно выглядят, и Крис не был исключением. Его кожа была темно-розовой, а на макушке торчал клочок ярко-рыжих волос. Я видела, что мать не отходит от него; постоянное кормление, укачивание, укрывание, закутывание, пеленание и пение колыбельных. Это выглядело абсолютно ненужным, и мне стало понятно, что профессия няни или школьной учительницы не сильно меня привлекает, как и возможность иметь много детей.
Девять лет разницы между Крисом и мной сделали совместное времяпровождение несколько проблематичным. Он обычно не хотел делать того, что хотелось мне, и наоборот. Я, конечно, иногда нянчилась с ним, но, когда ему исполнилось восемь и с ним стало можно нормально общаться, я уже уехала учиться в нью-йоркский колледж. Сейчас мы иногда видимся, но я живу в Лос-Анджелесе, а он в Пало-Альто, поэтому наши встречи довольно редки.
Кровные узы – не всегда крепкие.
Может быть, потому, что мои родители не планировали еще одного ребенка, меня воспитывали не так, как большинство девочек. Они, конечно, не дарили мне бейсбольный шлем и щитки, но круг моих возможностей был необычно широк для ребенка женского пола. Считая их манеру воспитания консервативной, я должна признать, что они терпимо относились к моему упорному нежеланию постигать искусство домохозяйки. Если мне что-то нравилось, они меня поощряли. Но это было позже.
Я видела, как готовит мама: процесс состоял из нарезания продуктов, включения и выключения конфорок и духовки, двигания сковородок, вытирания пролитого, сервировки стола и мытья посуды. Не возбуждает. Когда я спросила ее, действительно ли ей нравится готовить, она сказала: "Это необходимо, как чистка зубов".
Балет же, наоборот, очарователен, прекрасен, изящен, и под конец все хлопают, поэтому я настояла на уроках балета. Растяжка, касание, поворот и поклон, запоминание позиций, плие у станка, примерка костюмов, и, наконец, день выступления. Мы исполняли "Щелкунчика", и я даже прорепетировала свою партию еще раз в гримерке. Но когда пришло время выйти на сцену, мне показалось, что есть еще кое-какие интересные движения, которые могут пригодиться в партии Феи сладостей, поэтому я сделала свою версию этого кусочка. Когда спектакль закончился, руководительница подошла к моей матери. "Может, у Грейс есть талант в других областях," – сказала она. Так что я была не только слишком маленькой или толстой для балерины; стало очевидно еще и то, что выполнять указания – не моя стихия.
6. Кончик
Мои начальные знания об искусстве секса оставляли желать лучшего. Буквально. Поскольку мои родители никогда не ходили по дому без одежды, я не представляла, как выглядят их тела, а тем более чьи-нибудь еще. Они обычно ложились спать на пару часов позже меня, и отец всегда выключал весь свет в доме.
Однажды ночью, часа в 3 ночи, я лежала в постели, не думая ни о чем конкретно, когда мой отец встал, чтобы дойти до ванной. Для этого ему надо было пройти мимо моей комнаты, дверь была открыта, а так как на нем была только пижамная рубашка, я успела краем глаза заметить его сокровища. Я не знала о конструкции с одним пенисом / двумя яйцами, и мне показалось, будто у него в промежности болтается третья рука. Подозреваю, что темнота добавила гениталиям таинственности.
На следующий день я рассказала одной из своих подружек постарше – ей было девять – о том, что видела, а она посмотрела на меня, как будто у меня мозги были величиной со спичечную головку. "А, конечно... Это кончик", – сказала она. У нее был такой снисходительный взгляд, словно она только что произнесла один из латинских медицинских терминов.
Ух, вот это по-настоящему сложно.
Итак, я начала с размытого видения мужчины с, так сказать, пальцами в промежности, а первое услышанное мной название для мужского аппарата больше подходило для кукурузных хлопьев на завтрак:
"Кончики
Завтрак озорниц"
Вторым сексуально значимым событием – если не считать благопристойного разглядывания голых статуй в музее – было знакомство с клизмой. Другая подружка, Джесси – ей, как и мне, было семь – преподала мне сомнительный урок сношения. Она действовала либо движимая природным инстинктом "это-замечательно-подходит-сюда-по-размеру", либо подсмотрев где-то и собезьянничав. Мы были в подвале ее дома, перерывая хлам, обычно валяющийся в таких местах, когда она взяла с полки клизму и наполнила ее водой. Я думала, что мы будем поливать цветы, но она спросила: "Может, поиграем в доктора?" Спустив трусы, она приказала, показав на свою промежность: "Вставь это [наконечник клизмы] сюда".
Я даже себя там никогда не исследовала, поэтому я даже не знала, что там есть дырка, способная этот отросток вместить. Когда я направила клизму примерно в том направлении и, нажав, забрызгала водой ее бедра, она недовольно сказала: "Не-е-ет, не так, давай, покажу". Теперь была моя очередь быть пациентом. Клянусь, клизма нашла цель, и приятный, хотя и грязноватый поток воды вошел в меня, медленно развернулся и выплеснулся – прямо на цементный пол.
Спасибо, доктор.
Третий раз сексуальный счетчик детства щелкнул скорее из-за неумения вовремя заткнуться, нежели из-за чьей-то сексуальной активности. Мальчик по имени Франк Фанк (не шучу, его действительно так звали) поцеловал мою руку, когда мы играли с соседскими кроликами. Я была польщена и ласково произнесла: "О, Франк, это так приятно и старомодно... Ты поцеловал мою руку..."
Он был явно смущен тем, что я придаю так много значения его поступку, поэтому сказал: "А вот и нет! Я на нее плюнул!" Я посмотрела на руку, но плевка там не было, из чего я сделала вывод: не придавай слишком большого значения романтическим поступкам парней, иначе они задирают нос.
За свою жизнь – Бог знает, почему – я несколько раз встречалась с парнями, которые до того гуляли с моей подругой, Дарлин Ермакофф. Мне было тринадцать, когда я впервые попробовала "обноска" Дарлин. Его звали Нельсон Смит (надеюсь, он не сменил имя). Ты читаешь эти строки, Нелли? (Так его звали его дружки. Не только моя семья, но и все окружение, похоже, любит прозвища. Мы носим их с гордостью, как какая-нибудь рэп-группа.)
Я как-то вечером пригласила Нельсона посмотреть телевизор, который стоял в столовой, поэтому нам пришлось сидеть на стульях с жутко прямыми спинками. Я была так занята им, что не помню, что мы смотрели, может, даже "Спокойной ночи, малыши". Помню, что я мурыжила парня два с половиной часа, за которые он только и смог, что спустить руку с моего плеча и тихонько погладить мою грудь. Мы пару раз поцеловались, но, поскольку я еще не слышала о "стояках", я не понимала, какую боль, должно быть, причиняла ему такая продолжительная эрекция.
Сексуальные аппетиты тинэйджеров – или отсутствие таковых – могут быть настолько пугающе огромными, что, если их регулярно не удовлетворять, получишь гигантский взрыв гормональной шрапнели.
7. Толстушка
В начале пятидесятых отцу подняли зарплату, и мы переехали из маленького домика, который снимали в Сан-Франциско, в большой двухэтажный дом в пригороде. Пало-Альто, штаб-квартира Стэнфордского университета, был студенческим городком, создававшим спокойное и "правильное" окружение для детей из "благополучных" семей. Сами того не желая, мы выглядели карикатурой на традиционную семейную жизнь "настоящих белых американцев" с двумя детьми, двухэтажным домом, гаражом на две машины и грядущими благами на горизонте.
Меня расстроил не столько переезд, сколько то, что родители продали наш старый черный "Бьюик" 1938 года, моего толстого друга, жившего в гараже. Просто пошли и продали его – автомобиль, который честно возил меня с самого рождения! Я редко плакала (обычно либо тихо ворчала, либо громко ругалась), но тут слезы так и брызнули из глаз. Я долго оплакивала своего четырехколесного друга. В полной уверенности, что у машин есть чувства, я считала предательством замену "Бьюика" в качестве члена семьи двухтонным серым "Олдсмобилем" 1949 года.
И все-таки Пало-Альто был довольно интересным – не цирк, конечно, но для десятилетней девочки как минимум вместительный. В отличие от холмистого Сан-Франциско, здесь дороги были прямыми и ровными, поэтому можно было ездить на велосипеде весь день и ни капельки не устать. А еще здесь было спокойно. Можно пойти куда угодно, и мама не будет волноваться.
Правда, я редко бывала одна. Через пару дней после переезда я встретила девчонок, которые стали моими подругами на следующие несколько лет. Они предпочитали более подвижные игры, чем те, к которым привыкла я, но, поскольку никто не собирался идти в музей, а друзья мне были нужны, я тоже играла в "колдунчики", "прятки", "казаки-разбойники", плавала и каталась на роликах. Сама того не осознавая, я начала понимать разницу между социальными группами и разбираться в их иерархии. Там были "клевые парни" и "ботаники", и я быстро поняла, что должна перестать "ботанеть", если хочу быть в компании.
Это было время, когда начинается переход от индивидуального к стадному. Забрось художественные альбомы – достань комиксы, сними каблук – надень платформу, забудь Шопена – врубайся в Чака Берри, взрослые тормозят – да здравствуют дети! Не слишком ли ты толстая? А прическа у тебя нормальная? Вот оно – большое тинэйджерское стадо. Основной вопрос: Я ПОДХОЖУ?
А еще были парни. В 1950 году, когда мне было десять лет, моим одноклассником был соседский парень, Джерри Слик. Мне этот круглолицый очкарик казался занудой, но в 1961 году я вышла за него замуж.
Такие вот рассуждения десятилетней девочки.
А вот Ред Хендрикс – с ним все было по другому. Он был крутым парнем, членом "Борцов за свободу Ирландии", с выбитым передним зубом, набриолиненным "коком" и здоровенными мускулами под черной кожаной курткой. Жаль, что я сама была толстой занудой, и он мной не интересовался.
Помню еще козла по имени Рики Белли, который жил на нашей улице (его отцом был Мелвин Белли, один из самых преуспевающих адвокатов Сан-Франциско). Они с моей подругой Сьюзан запирались в гараже. Интересно, они трахались? Она говорила, что нет, а он – что да. Но никто не затаскивал в гараж меня. Никто не обсуждал, трахалась ли я с кем-нибудь. Никто не бегал за мной, чтобы поцеловать, даже по приколу.
Что-то во мне было не так. Может, пластинка на зубах или пухлость?
Когда я первый раз пришла в новую школу, у меня была не та одежда, не та прическа, не та сумка и полное отсутствие тинэйджерских привычек. Но я смогла заметить блондинистую девчонку в крутом прикиде, с широкой улыбкой и большой грудью. Вот она, догадалась я. Этой девчонкой была Дарлин Ермакофф. Я знала, что она раньше училась в одной из начальных школ в центре, где дети были поумнее. Ее парнем был Джонни Шварц, темноволосый красавчик с голливудской улыбкой, а его отец, "Марчи" Шварц, был тренером местной футбольной[6]6
Имеется в виду американский футбол.
[Закрыть] команды. Когда я видела проходящих мимо Дарлин и Джонни, я понимала, что вижу короля и королеву школьного бала. Поэтому я попросту скопировала ее одежду, прическу, сумку и манеру говорить. А раз я была блондинкой, то мы должны были идти ноздря в ноздрю в марафоне девочек-Барби.
Но все пошло наперекосяк. Когда мне исполнилось тринадцать, волосы резко потемнели, большая грудь так и не появилась, я похудела – и стала просто очередной тощей темноволосой саркастичной девицей из баскетбольной группы поддержки. Я тогда не понимала, что женщина без труда может мысленно исправить недостатки своего внешнего вида – и они действительно исчезнут. У нее есть огромные резервы, и она должна понимать, что любой комплимент, полученный ею, является следствием ее работы над собой, а не того, что дано природой.
Но в школе это "золотое правило" ни хрена не срабатывало.
Дарлин была из тех девчонок, у которых было все: хорошая внешность, хороший юмор и хорошая голова. Мы стали подругами на всю жизнь. Пару месяцев назад, когда она несколько дней гостила у меня, я спросила, почему же она решила водиться с такой дурой. Мы вспоминали прошлое: годы, ошибки, парней/мужиков, наркотики, все, – и она сказала, что всегда думала, что это я была симпатичной, умной и так далее, а она – некрасивой дурой. Ох, знать бы об этом тогда! Не помню, чтобы я тогда чувствовала себя полным изгоем, но до двадцати четырех лет, пока я не попала в число "властителей дум", мне всегда казалось, что до остальных мне еще идти и идти.
Путь, который я так и не прошла.
Играя, по крайней мере, вторую скрипку в школьной компании, я высоко подняла семейный флаг иронии. Я поняла, что язык – это все, что у меня есть, и сарказм стал моим проводником к популярности. Все было нормально до тех пор, пока мне не исполнилось четырнадцать. Я была дома, празднуя день рождения в кругу семьи, когда мне позвонили подружки. Я рванулась к телефону, уверенная, что они хотят меня поздравить. Вместо этого они сообщили, что мое наплевательское отношение к чувствам других людей – вот он, мой сарказм – вынуждает их исключить меня из компании.
Совсем без друзей?
Слезы. У моей матери было бриллиантовое кольцо, которое я всегда любила. Когда она увидела, что я плачу, она отдала мне его, чтобы я прекратила. Бриллианты в обмен на друзей? Кольцо меня совершенно не утешило, я поняла, что эта симпатичная безделушка, так привлекавшая меня, – всего лишь металл и минералы.
Это меня чему-нибудь научило? Наверное, нет. Люди редко важнее металла, минералов, черного юмора и машин.
Упорная, зараза.
