Текст книги "Ведьма: Жизнь и времена Западной колдуньи из страны Оз"

Автор книги: Грегори Магвайр

– Ничего себе! – воскликнула Галинда. – Даты красавица!

– Грешно обманывать. У нас есть зеркало?

– Конечно. В ванной на этаже.

– Только не там… Еще увидят.

– Ну, тогда встань так, чтобы не загораживать огонь от камина, и посмотрись в оконное стекло.

Обе девушки стали всматриваться в отражение, за которым бушевал дождь. Вдруг из тьмы возник разлапистый кленовый лист, похожий на тупоконечную звезду, и прилип к отражению Эльфабы – туда, где сердце.

– Удивительно, – призналась Галинда. – В тебе, оказывается, есть странная, необычная красота. Я и не подозревала.

– Сюрприз, – отозвалась Эльфаба и спохватилась, залилась стыдливым румянцем. – В смысле, для меня сюрприз. А так – какая это красота?

– Действительно, разве я в ней что-нибудь понимаю? – с притворной скромностью сказала Галинда, и девушки расхохотались.

Отсмеявшись, Эльфаба сорвала с себя шляпу, убрала ее в шкаф и опять взялась за книгу.

– Так что читает наша красавица? – не отставала от нее Галинда. – Я серьезно, зачем тебе эти проповеди?

– Мой отец – священник, – объяснила Эльфаба. – Вот я и решила разобраться.

– А почему бы не спросить у него самого?

Эльфаба не ответила. Ее лицо приобрело застывшее, хищное выражение, как у совы, завидевшей мышь.

– Ну и о чем они пишут? Что-нибудь интересное? – не отступала Галинда. Делать все равно было решительно нечего, а спать не хотелось.

– Сейчас я читаю о добре и зле. Существуют ли они на самом деле.

– Фу, скукотища! Второе точно существует и зовется скукой, а священники – злейшие враги человечества.

– Ты серьезно?

Галинда редко задумывалась, всерьез она говорит или нет. Для нее главным был сам процесс.

– Прости, я не хотела обидеть твоего отца. Откуда мне знать: может, он самый живой и веселый священник на свете?

– Нет, я о другом. Ты действительно полагаешь, что зло существует?

– Я об этом не думала.

– Хорошо. Вот я тебя спрашиваю: как по-твоему, зло существует?

– Понятия не имею. Скажи сама – существует?

– Я еще не разобралась. – Взгляд Эльфабы потух, затуманился – или это волосы упали ей на глаза?

– Так почему не спросишь у отца? Он ведь должен знать, это его работа.

– Папа многому меня научил, – медленно, задумчиво сказала Эльфаба. – У него прекрасное образование. Он научил меня читать, писать, думать и многому другому, но – недостаточно. Мне кажется, священник, как и учитель, хорош тогда, когда его вопросы заставляют думать. У него не обязательно должны быть ответы на любой вопрос. Вовсе нет.

– Скажи это зануде-проповеднику из наших краев. У того на все найдется ответ. И наказание тоже.

– Но может быть, в твоих словах действительно что-то есть. Зло и скука. Зло и бездействие. Зло и безразличие. Зло и холодная кровь.

– Ты будто стихи слагаешь. С чего такой интерес к злу?

– Просто все ранние проповедники только про него и говорят. Вот я и думаю над их словами. Иногда они пишут, что нельзя есть Зверей, – и об этом я тоже думаю. Я вообще люблю думать над тем, что читаю. Ты разве нет?

– Я не так много читаю, поэтому и думаю не так много. Зато, – Галинда озорно улыбнулась, – одеваюсь с размахом.

Эльфаба промолчала, что немало удивило Галинду, всегда умевшую оборачивать разговор в похвалу себе.

– Так что эти древние кровопийцы думали про зло? – спросила она с досады.

– Сложно сказать. Они долго пытались найти для него место. То отравленный ручей в горах, то ядовитый туман, то холодная кровь, передаваемая от родителя ребенку. В чем-то эти проповедники похожи на первых путешественников по стране Оз, вот только их карты указывают на местоположение чего-то незримого и постоянно противоречат друг другу.

– И где же находится зло?

– Они так и не определили, верно? Иначе зачем было писать новые трактаты и спорить друг с другом? Кто-то говорил, например, что первичным злом была пустота, оставшаяся после исчезновения королевы фей Лурлины. Мол, когда пропадет божество, на его место приходит зло, которое со временем множится. Поэтому всякое зло в этом мире – признак отсутствия божества.

– Как все сложно.

– Ранние унионистские проповедники были во многом еще лурлинистами. Они рассуждали про некие невидимые средоточия зла, как бы остатки той скорби, которую испытал покинутый Лурлиной мир. Словно дуновение холодного ветра в теплую ночь. Эдакое лихое облачко. Добрейший человек мог случайно через него пройти, а потом убить своего соседа. Но тогда спрашивается: разве ты виноват, что попал в это облачко? Ни один собор унионистов так и не пришел к единому выводу, а сейчас большинство вообще не верит в Лурлину.

– Но в зло-то верят, – зевнув, сказала Галинда. – Странно все-таки: божества уже нет, а связанные с ним представления остались.

– Ага, задумалась! – торжествующе вскричала Эльфаба – так, что соседка даже подпрыгнула в постели.

– Мне это совершенно не интересно, и вообще я уже сплю, – проворчала Галинда, но Эльфаба только ехидно улыбнулась.

* * *

Утром вошла мисс Клютч, стала рассказывать, как провела прошлый вечер. Выступала бесстыдная молодая колдунья в одном лишь розовом белье с перьями и бусинами. Она пела, позволяла красным как рак студентам опускать монеты между ее грудей и показывала фокусы. Например, превращала воду в апельсиновый сок, капусту – в морковку, а кровь зарезанного поросенка – в шампанское, которое всем дали попробовать. Потом откуда-то выбежал уродливый бородатый толстяк и под общий хохот стал гоняться за колдуньей, пытаясь ее поцеловать. Под конец хором пели хулиганские песни («Все то, что запрещается монаршими законами, у нас распространяется дешевыми притонами»). Опекунши были в восторге.

– Право же, – Галинда сморщила носик, – эта ваша плотская вера такая… плебейская.

– Что это – окно сломано? – удивилась мисс Клютч. – Неужели мальчишки к вам лазили?

– Они что, ненормальные? В такую-то грозу?

– В какую грозу? Ничего не понимаю. Была ведь совершенно спокойная ночь.

– Вот уж вас развлекали! – воскликнула Галинда. – Пропустить вчерашнюю грозу!

И они пошли завтракать, оставив Эльфабу спать (или притворяться, что спит). По пути Галинда размышляла о капризах природы. Возможно ли, чтобы гроза обрушилась на одну часть города и полностью миновала другую? Как все-таки много она еще не знает о мире!

– Она только и говорила, что про зло, – рассказывала Галинда своим подружкам за завтраком. – Слова так и хлестали из нее, так и хлестали. А когда она напялила мою шляпу – ой, девочки, я чуть не умерла. Будто чья-то бабка вылезла из могилы. Безвкусица во всем. Я выдержала только потому, что вам хотела рассказать. Иначе лопнула бы от смеха на том же месте. До чего нелепо!

– Бедная, и как ты только выносишь эту насекомоподобную соседку? – посочувствовала Фэнни и с чувством пожала руку Галинде. – Это же надо быть такой терпеливой.

В день, когда выпал первый снег, мадам Кашмери устроила вечер стихов. Приглашены были студенты из Колледжа трех королев и Колледжа Озмы. Галинда извлекла из шкафа вишневое атласное платье, подходящего цвета шаль, туфельки и фамильный веер, украшенный изображениями папоротников и фениксов. Она пораньше пришла в библиотечный зал, чтобы сесть в кожаное кресло, которое лучше всего оттеняло ее наряд. Затем Галинда подвинулась к книжным полкам, где на нее мягко падал свет от свечей. Чуть позже в зал шушукающей гурьбой протиснулись девушки, потом стали появляться приглашенные юноши. Их было немного, и все какие-то ущербные; одни запуганно оглядывались, другие глупо хихикали. Последними вошли преподаватели, среди которых были и профессора из мужских колледжей. Девушки, отчаявшиеся было от вида прыщавых юнцов, приободрились.

Явились даже некоторые опекунши, сели за ширму в конце зала и убаюкивающе защелкали спицами. Галинда была уверена, что где-то там притаилась и мисс Клютч.

Двойные двери распахнулись, й маленький механический слуга, дыхнув полиролью, вошел в зал и согнулся в почтительном поклоне перед своей госпожой. Следом прошествовала мадам Кашмери в строгой, пугающе черной накидке, которую она небрежно бросила ракообразному слуге, явив взору собравшихся огненно-рыжее платье, расшитое перламутром. Даже Галинда вынуждена была признать, что эффект получился хоть куда.

Голосом еще слащавее обычного мадам Кашмери приветствовала гостей и заговорила про новую стихотворную форму, охватившую салоны и поэтические кружки Шиза.

– Она называется квелью, – рассказывала директриса, то и дело расплываясь в акульей улыбке. – Это короткое энергичное стихотворение, в котором за тринадцатью рифмованными строками идет завершающая несозвучная строка. Прелесть стихотворения как раз и состоит в контрасте между начальной, рифмованной частью и рубленой концовкой. Иногда они дополняют друг друга, иногда противоречат, но всегда озаряют и, как любая истинная поэзия, утверждают жизнь. – Мадам Кашмери просияла, как маяк в ночи. – Сегодня в особенности квель может стать утешением после неблагополучных веяний из столицы.

При этих словах юноши насторожились, а профессора печально закивали. Девушки же – Галинда видела это по их лицам – не имели ни малейшего понятия, о каких «неблагополучных веяниях» говорит мадам.

Третьекурсница ударила по клавишам фортепиано. Гости прокашлялись и приготовились слушать. Через заднюю дверь в зал вошла Эльфаба в своем уродливом красном платье, платке на голове и с двумя книгами под мышкой. Она села на последнее пустое место и вгрызлась зубами в яблоко, как раз когда мадам Кашмери набирала полную грудь воздуха, чтобы начать.

 
Восславим, други милые,
Идеи прогрессивные
Зато, что возвеличили
Нам правила приличия.
Во имя блага общего
В любимой академии
Конец положим обществам
Смутьянов и бездельников.
Объединив усилия,
Попрем свободы бедствия.
Да расцветет идиллия!
Да будет благоденствие!
Воскликнем, други милые:
Волшебнику Изумрудного города – слава!
 

Мадам Кашмери слегка наклонила голову, показывая, что закончила. По залу прошелся невнятный ропот. Галинда, не слишком сведущая в поэзии, решила, что так, наверное, и принято восхищаться стихами. Она проворчала что-то на ухо Шень-Шень. Та сидела рядом, прямо под свечой, с которой грозила упасть капля горячего воска и непоправимо испортить ее белое платье с лимонно-желтым шлейфом. Галинда хотела предупредить подружку, но потом раздумала. Родители у Шень-Шень богатые, купят новое платье.

– Еще, – провозгласила мадам Кашмери. – Еще одна квель.

В зале стихло, но напряжение оставалось.

 
Увы, у нас в отечестве
Господствует невежество.
А те, кто собирается
Исправить положение,
Пусть как огня чураются
Бесстыдного веселия.
Жить надо в благочинии,
Как будто в ожидании
Господнего пришествия,
Согласно предсказаниям
Всезнающего жречества.
Пусть помнит человечество
С самой скамьи студенческой —
Не дело Зверей разговаривать.
 

Снова ропот, но уже другой, близкий к взрыву негодования. Профессор Дилламонд топнул копытом и громко произнес:

– Никакая это не поэзия. Пропаганда это, бесстыдная и бездарная.

Эльфаба перенесла свой стул, поставила его между Галиндой и Шень-Шень, уселась на него костлявым задом и спросила соседку:

– Ну и что ты об этом думаешь?

Никогда еще прежде Эльфаба не обращалась к Галинде на людях. Вот сраму-то!

– Не знаю, – едва слышно, не поворачиваясь, ответила Галинда.

– Ловко она, правда? Последняя фраза произнесена с таким акцентом, что не поймешь, зверей она подразумевает или Зверей. Неудивительно, что Дилламонд в ярости.

Профессор действительно был вне себя. Он поднялся, оглядел присутствующих в поисках поддержки, сказал:

– Я потрясен! Нет, возмущен!

И вышел из зала. За ним последовал Кабан – преподаватель математики профессор Ленке. Стараясь не наступить на платье Милы, он свалил старинный позолоченный буфет. Учитель истории Орангутан мистер Микко зажался в дальний угол зала, слишком растерянный, чтобы открыто выразить протест.

– Что ж, настоящая поэзия может и оскорбить, – величественным голосом произнесла мадам Кашмери. – Это священное право искусства.

– По-моему, она ненормальная, – прокомментировала Эльфаба.

Этого Галинда вынести уже не могла. Что, если хоть один прыщавый студентишка заметит, как она перешептывается с зеленой страшилой? Да ее на смех поднимут! Всю жизнь сломают!

– Тише, я слушаю, – прошипела она. – Не отвлекай, не порть мне вечер.

Эльфаба отодвинулась и захрумкала яблоком. Чтения продолжались. Ворчание после каждого стиха становилось громче, но студенты уже пообвыкли, слушали вполуха, стали оглядываться друг на друга.

Когда последняя квель закончилась загадочным афоризмом: «Ведьма не воробей, вылетит – не поймаешь», мадам Кашмери раскланялась под неуверенные аплодисменты и кивнула своему бронзовому слуге разносить чай: сначала гостям, потом студенткам и их опекуншам. Шурша шелками и позвякивая перламутровыми ракушками, директриса принимала поздравления от профессоров и наиболее смелых студентов и приглашала их сесть рядом, поделиться впечатлениями.

– Скажите правду: я слишком трагично читала? Знаете, это моя беда. Моим призванием была сцена, но я отдала себя служению молодым умам. – И она, скромно опустив ресницы, выслушивала от своих пленников неискренние комплименты.

Галинда тщетно пыталась избавиться от позорной компании своей соседки. Эльфаба продолжала спрашивать ее про квели, про их смысл и про то, хороши ли они.

– Да откуда я знаю? Что мы вообще можем знать, мы всего лишь первокурсницы, – отбивалась от нее Галинда, жалобно поглядывая туда, где Фэнни, Мила и Шень-Шень изловили нескольких студентиков и предлагали им ломтики лимона к чаю.

– Твое мнение ничем не хуже мнения Кашмери, – убеждала Эльфаба. – В этом-то и есть истинное назначение искусства. Не оскорблять, как говорит, Кашмери, а пробуждать мысли. Иначе зачем стараться.

К ним подошел юноша. Не бог весть что по меркам Галинды, но уж Точно лучше, чем зеленая пиявка у нее под боком.

– Добрый вечер, – приветствовала его Галинда, не дожидаясь, когда он наберется храбрости заговорить первым. – Очень приятно вас видеть. Вы, должно быть…

– Из Бриско-холла, – ответил он. – Вообще-то я из Манчурии, но вы, наверное, и так догадались.

И действительно, он едва доходил Галинде до плеч. Несмотря на низкий рост, юноша был недурен собой. Золотистые, небрежно причесанные волосы, ослепительная улыбка и прыщей меньше, чем у некоторых. Его камзол был провинциального голубого цвета (излюбленный цвет манчиков), зато шит серебряными нитками. На слегка расставленных ногах блестели начищенные ботинки.

– Вот за что я люблю Шиз, так это за новые знакомства, – сказала Галинда. – Я из Гилликина…

Она остановила себя, чтобы не добавить «разумеется» – ей казалось, это и так должно быть понятно по ее наряду. Девушки-манчуньи одевались попроще, из-за чего их частенько принимали за прислугу.

– Тогда будем знакомы. Меня зовут Бок.

– Галинда Ардуэнская из Верхних земель.

– А вы? – повернулся Бок к Эльфабе.

– Я уже ухожу. Всем спокойной ночи.

– Нет-нет, постойте. Мне кажется, я вас знаю.

– Исключено.

– Вы мисс Эльфи, да?

– Мисс Эльфи! – прыснула Галинда. – Какая прелесть! Эльфаба, собравшаяся было уходить, остановилась.

– Откуда вы меня знаете, Бок из Манчурии? Мы не встречались.

– Ну как же, мы ведь в детстве вместе играли. Мой отец был старостой деревни, где вы родились. В Закамышье, в Вендовой пустоши. Верно? А ваш отец – священник, только я забыл, как его зовут.

– Фрекс, – подсказала Эльфаба.

– Правильно, Фрекс Благочестивый, конечно. Знаете, в деревне вас все еще вспоминают: и его, и вашу маму, и тот день, когда к нам привезли Часы Дракона времени. Мне в то время было годика два, меня водили смотреть на Часы, но я ничего о них не помню… А вас приводили к нам играть. Помните Гвинетту? Она за нами присматривала. А Бри? Старосту Бри? Это мой папа. Вы что-нибудь помните про Закамышье?

– Все это темно и туманно, – ответила Эльфаба. – Давайте я лучше расскажу, что было до того, как вы что-то о себе помните. Вы родились лягушонком – у Бока действительно был слегка земноводный вид, – потом вас принесли в жертву Дракону времени, и вы превратились в мальчика. Но в первую брачную ночь, когда вы придете в опочивальню к жене и она раздвинет ноги, вы обернетесь головастиком и…

– Эльфаба! – вскричала Галинда и распахнула веер, чтобы остудить пылающие щеки. – Как можно?

– А, не важно. У меня не было никакого детства, так что можете говорить что хотите. Я выросла в болотах Квадлинии, мои туфли все еще чавкают от сырости. Вряд л и вы захотите со мной разговаривать. Поболтайте лучше с мисс Галиндой – она гораздо больше меня понимает в светских беседах. А я пошла.

Эльфаба кивнула на прощание и чуть ли не бегом удалилась.

– Чего это она? – удивился Бок. – Попробуй ее забудь. Сколько еще на свете людей с зеленой кожей?

– Подозреваю, – подсказала Галинда, – Эльфабе не нравится, когда ее узнают из-за цвета кожи. Я, конечно, не уверена, но, по-моему, это ее больное место.

– Но ведь она должна понимать, что именно это в ней и запомнят.

– Возможно. В любом случае вы не обознались. Я слышала, Эльфаба – правнучка герцога Троппа из Нестовой пустоши.

– Так и есть. Надо же! Никогда бы не подумал, что снова ее увижу.

– Не хотите ли еще чаю? Я позову слугу. Давайте сядем, и вы расскажете мне про вашу страну. Я сгораю от любопытства.

Галинда села на стул подходящего цвета и обратила на Бока все свое обаяние. Бок сел рядом и тряхнул головой, будто отгоняя все еще стоявшее перед глазами видение Эльфабы.

Когда Галинда вернулась в свою комнату, Эльфаба лежала в постели, накрывшись с головой и издавая поистине театральный храп. Галинда упала на кровать, досадуя на себя за чувство вины перед зеленокожей соседкой.

* * *

Всю неделю не утихали разговоры о прочитанных стихах. Профессор Дилламонд прервал свою лекцию по биологии и спросил, что студентки думают о квелях. Не видя связи между биологией и поэзией, девушки молчали, не реагировали на наводящие вопросы.

Наконец профессор не выдержал.

– Неужели никто не понимает, что квели – это последствие событий в Изумрудном городе?

Фэнни, убежденная, что она не для того тратит деньги на обучение, чтобы на нее кричали, огрызнулась в ответ:

– Мы понятия не имеем, что происходит в Изумрудном городе. И хватит с нами играть. Хотите что-то сказать – говорите. Нечего блеять попусту.

Профессор отвернулся к окну, силясь совладать с собой. Девушки затаив дыхание ждали, что будет. Потом учитель повернулся к ним и спокойным голосом объяснил, что несколько недель назад Волшебник Изумрудного города подписал Закон об ограничении подвижности Зверей. Закон не только закрывал Зверям доступ к поездам и гостиницам – под «подвижностью» понимался и профессиональный рост. Подросшим Зверям запрещалось получать образование и заниматься умственным трудом. Чтобы заработать на пропитание, они могли браться только за черную крестьянскую работу.

– Что же еще, по-вашему, имела в виду мадам Кашмери, когда закончила квель словами «Не дело Зверей разговаривать»? – желчно спросил Дилламонд.

– Конечно, тут всякий обидится, – сказала Галинда. – Всякий Зверь, я хотела сказать. Но ведь вам пока ничего не угрожает, верно?

– А как быть с моими детьми? Моими Козлятами?

– Разве у вас есть дети? Я и не знала, что вы женаты.

Козел терпеливо закрыл глаза.

– Нет, мисс Галинда, я не женат. Но я мог бы. Или еще буду. А может, у меня есть племянники и племянницы? Получается, что им уже заранее запретили здесь учиться. Много ли вообще вы видели студентов-Зверей в нашей обители знаний?

Действительно, ни одного.

– Все это, безусловно, ужасно, – сказала Галинда. – Зачем же Волшебник Изумрудного города издает такие указы?

– Вот именно, зачем?

– Нет, я серьезно спрашиваю. Я не знаю ответа.

– Я тоже. – Профессор Дилламонд вернулся на трибуну, переложил бумаги с одного места на другое, потом достал из ящика носовой платок и высморкался. – Обе мои бабушки были дойными козами на ферме. Кое-как они наскребли денег, чтобы нанять для меня учителя. А теперь весь их труд пропал даром.

– Но ведь вы еще можете преподавать, – упрямо повторила Фэнни.

– До поры до времени, моя дорогая, до поры до времени, – сказал Дилламонд и отпустил класс до звонка.

Пока Галинда собиралась, она обратила внимание на странный, задумчивый взгляд Эльфабы, а на выходе из класса заметила, что ее соседка подошла к кафедре, где профессор Дилламонд дрожал от неудержимых рыданий.

Через несколько дней мадам Кашмери выступала с одной из редких открытых лекций о поэзии – на сей раз о ранних гимнах и победных песнях. К концу занятия она спросила, есть ли вопросы. К удивлению собравшихся, Эльфаба, распрямившись из своей привычной позы зародыша, подняла руку.

– Мадам Кашмери, если позволите, – у нас еще не было подходящей возможности обсудить квели, которые вы недавно прочли.

– Пожалуйста, – предложила директриса, нетерпеливо звякнув браслетами.

– Профессор Дилламонд считает их грубыми и безвкусными, учитывая недавние запреты на подвижность Зверей.

– Профессор Дилламонд, при всем к нему уважении, всего лишь… профессор, – сказала мадам Кашмери. – А не поэт. К тому же он Козел, а слышал ли кто-нибудь, смею вас спросить, чтобы Козлы слагали сонеты или баллады? Увы, дорогая моя мисс Эльфаба, профессор Дилламонд ничего не понимает в таких стилистических приемах, как, например, ирония. Дайте нам, пожалуйста, ее определение.

– Боюсь, я не смогу, мадам.

– Согласно одному из определений, ирония – это искусство столкновения противоположностей. Высказывание, истинный смысл которого противоречит буквальному смыслу использованных слов. При этом нужно, конечно, держать определенную дистанцию от предмета разговора. Ирония предполагает незаинтересованность, непредвзятость. У профессора Дилламонда ее нет, но, думаю, ему это простительно.

– То есть вы хотите сказать, что фраза, которая ему так не понравилась: «Не дело Зверей разговаривать», – была ироничной? – спросила Эльфаба, не глядя на мадам Кашмери.

Студентки затаили дыхание и с интересом ловили каждое слово. Все понимали: обе спорщицы испепелили бы друг друга на месте.

– Да, ее можно понять и так, – уклончиво ответила директриса.

– А вы – как?

– Что за наглость! – вспыхнула мадам Кашмери.

– Извините, я не хотела показаться дерзкой, я просто пыталась разобраться. Если вы – или кто-то другой – согласны с последней фразой, тогда она не противоречит тем нравоучениям, которые ей предшествовали, а закономерно из них вытекает. Это просто заключительная часть, подчеркивающая позицию автора. Никакой иронии я не вижу.

– Вы многого не видите, мисс Эльфаба, – возразила директриса. – Вам бы побольше смотреть на мир глазами более опытных и знающих людей. Какэто, наверное, грустно – быть пленницей собственного невежества, заложницей слабосильного разума – для личности столь юной и… яркой.

Мадам Кашмери почти выплюнула последнее слово, и Галинде послышался в нем намек на кожу Эльфабы, которая действительно прямо-таки светилась от внимания к ней.

– Но я и хотела взглянуть на мир более опытными глазами – глазами профессора Дилламонда, – не сдавалась Эльфаба.

– Думаю, в том, что касается толкования поэзии, нужно согласиться с квелью. Не дело Зверей разговаривать.

– Это вы так иронизируете? – спросила Эльфаба, но села, закрыла лицо руками и не отнимала их до самого конца лекции.