Текст книги "Журнал «Если», 1997 № 02"

Автор книги: Говард Филлипс Лавкрафт

Соавторы: Урсула Кребер Ле Гуин,Майкл Джон Муркок,Кирилл Королев,Стивен Ридер Дональдсон,Энди Дункан,Дмитрий Караваев,Сергей Кудрявцев,Джером Биксби,Сергей Переслегин,Людмила Щекотова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

– Случайно. Рылась на чердаке – и на тебе.

– М-м… – Он с хрустом грыз морковь. – Ты помнишь, у кого сейчас картина, которую мы нашли? Она мне приглянулась: кораблик под парусами…

– У Смитов. На следующей неделе она перейдет к Сипикам, а те отдадут Смитам старую музыкальную шкатулку Макинтайра. Мы же дадим Сипикам… – И она продолжила перечень предметов, которыми женщины обменяются в воскресенье в церкви.

Он кивнул.

– Как я погляжу, эта картина еще долго к нам не вернется. Слушай, как бы заполучить обратно от Рейли детектив? На той неделе, когда он был у нас, я так закрутился, что не успел дочитать…

– Попробую, – неуверенно ответила жена. – Знаешь, что я прослышала? Ван-Хузены нашли у себя на чердаке стереоскоп и утаили его. – В ее голосе послышалось подобие осуждения. – Уже два месяца держат его у себя и помалкивают.

– Надо же! – заинтересовался отец. – Любопытно! Наверное, с уймой картинок?

– Должно быть… В воскресенье разузнаю. Хорошо бы его получить, только мы все еще в долгу перед Ван-Хузенами за их канарейку. Угораздило же ее издохнуть именно у нас! Теперь Бетти Ван-Хузен не знает удержу: даже намекает, что не прочь одолжить у нас пианино!

– В общем, дорогая, попробуй получить стереоскоп или что-нибудь еще, что тебе по вкусу.

Он догрыз невкусную, жесткую морковь. Энтони так по-хозяйски обращался с погодой, что никто не знал, что вырастет и какую форму будут иметь овощи. Оставалось только обильно сеять в надежде, что удастся продержаться очередной сезон. Однажды невероятно обильно уродилась пшеница: многие тонны зерна были свезены на окраину, где и сгнили. В разгар гниения задыхалась вся деревня.

– Ты ведь знаешь, – продолжал отец, – как здорово иметь в доме что-нибудь новенькое. Приятно думать, что на чердаках, в подвалах, в сараях хранится масса всего ненайденного. Такие вещи оказываются очень кстати. Правда, все это мало радует…

– Тсс! – Мать испуганно оглянулась.

– О! – Отец поспешно изобразил улыбку. – Все отлично! Новые вещи – это ХОРОШО. Просто великолепно иметь то, чего ты раньше не видел, или знать, что осчастливил другого, что-то ему подарив… Лучше не бывает.

– Просто замечательно! – поддержала его мать.

– Скоро новых вещей не останется, – сказала тетя Эми. – Все, что можно найти, мы уже нашли. Вот беда-то будет…

– ЭМИ!

– В общем, – в тетиных бесцветных глазах не было никакого выражения, что свидетельствовало о новом приступе рассеянности, – это будет не жизнь, а мука – без новых-то вещей…

– Не говори так! – произнесла мать, вся дрожа. – Тише, Эми!

– Все в порядке, – заверил обеих отец нарочито громко. – Прекрасный разговор! Все хорошо, дорогая, – разве ты не понимаешь? Что бы Эми ни говорила – все хорошо. Если ей что-то не нравится – это тоже хорошо. Все хорошо. Все должно быть только хорошо…

Мать Энтони дрожала от ужаса. Тетя Эми побледнела, осознав, несмотря на мутную пелену в голове, всю опасность ситуации. Иногда ей бывало трудно подбирать безопасные слова. Мало ли, что может произойти! Лучше ничего не произносить, даже не думать, потому что последствия могли оказаться ужасными – вдруг Энтони подслушает и решит что-то предпринять? Его действия были непредсказуемы.

Все должно быть хорошо. Даже если все плохо – все равно все хорошо. Все и всегда. Ибо любая перемена – только к худшему.

– Конечно, конечно, все хорошо! – пролепетала мать. – Говори, что тебе вздумается, Эми. Все понимают: что-то просто хорошо, а что-то еще лучше…

Тетя Эми в ужасе размешивала горох.

– Вот-вот… – проговорила она. – Только сейчас мне не хочется разговаривать. Это просто отлично, что у меня нет настроения болтать.

– Пойду умоюсь, – заключил отец с усталой улыбкой.

Гости стали собираться к восьми часам вечера. К этому времени мать и тетя Эми накрыли в столовой большой стол и приставили к нему два стола поменьше. Свечи горели, кресла ждали гостей, отец разжег камин.

Первыми прибыли Джон и Мэри Сипик. Джон явился в своем лучшем костюме, тщательно выбритый, с розовым лицом после целого дня, проведенного на пастбище Макинтайра. Костюм был тщательно отутюжен, однако локти и края рукавов протерлись почти до дыр. Старик Макинтайр конструировал ткацкий станок, пользуясь картинками в школьных учебниках, но пока что дело продвигалось туго. Макинтайр был способным человеком по части обработки древесины и обращения с инструментами, однако собрать ткацкий станок без железа оказалось непросто.

Макинтайр был одним из тех, кто в первое время пытался заставить Энтони делать вещи, необходимые деревне, например, одежду, консервы, медикаменты и бензин. Но это кончилось несчастьем. Макинтайр винил одного себя в печальной участи всего семейства Терренсов и Джо Кинни и изо всех сил старался искупить вину, помогая остальным. Никто с тех пор даже не пытался заставить Энтони что-то сотворить.

Мэри Сипик была маленькой жизнерадостной женщиной. Пришла она в простом платье. И тут же принялась помогать матери Энтони и тете Эми собирать на стол.

Потом вошли Смиты и Данны, жившие по соседству друг от друга дальше по дороге, всего в нескольких ярдах от разверзшейся пустоты. Все четверо приехали в фургоне Смитов, влекомом дряхлой лошадью.

После прихода четы Рейли, обитавшей за темным пшеничным полем, началось веселье. Пэт Рейли уселся в гостиной за пианино и принялся играть, глядя в ноты с популярными песенками. Он играл негромко, выразительно, однако никто ему не подпевал. Энтони любил фортепьянную музыку, но ни в коем случае не пение; он часто поднимался из подвала, спускался с чердака или просто появлялся ниоткуда и, встав рядом с пианино, кивал головой, слушая мелодии из «Бульвара несбывшихся грез» или «Ночи и дня». Судя по всему, он отдавал предпочтение балладам и нежным песням, но в тот единственный раз, когда кто-то вздумал запеть, он оглянулся и совершил нечто такое, после чего никто уже не осмеливался заниматься вокалом.

Итак, каждый вечер начинался с игры на пианино. Где бы Энтони ни находился, музыка делала его счастливым, улучшала настроение; он знал, что люди собрались у телевизора и ждут его.

К половине девятого пришли почти все жители городка, за исключением семнадцати детей и миссис Соме, которая приглядывала за ними в здании школы на дальнем конце улицы. Пиксвиллских детей ни за что на свете не подпускали к дому Фремонтов с тех пор, как с Энтони рискнул поиграть бедняга Фрэд Смит. Остальные либо забыли про него, либо слышали от взрослых, что это чрезвычайно милый гоблин, к которому им тем не менее категорически запрещено приближаться.

Дэн и Этел Холлис припозднились; Дэн вошел, ни о чем не подозревая. Пэт Рейли играл на пианино до тех пор, пока не заболели натруженные за день руки. Наконец он встал, и все сгрудились вокруг Дэна Холлиса, чтобы поздравить его с днем рождения.

– Будь я неладен! – с усмешкой проговорил Дэн. – Настоящее чудо! Я ничего подобного не ожидал. Потрясающе!

Все стали вручать имениннику подарки – в основном, собственные изделия, а также свое имущество, которое отныне будет принадлежать ему. Джон Сипик преподнес ему брелок в виде часов, вырезанный из древесины пекана. Часы Дэна сломались год назад, и никто в деревне не мог их починить, однако он по-прежнему носил их при себе, твердя, что это еще дедовский сплав золота и серебра. Теперь он прицепил брелок на цепочку от часов; все со смехом признали, что Джон превзошел себя. Мэри Сипик подарила Дэну вязаный галстук, которым он тотчас заменил тот, в котором пришел.

Рейли вручили ему шкатулку собственного изготовления для разных мелочей. Они не уточнили, для каких именно, и Дэн сказал, что станет хранить в ней личные драгоценности. Рейли смастерили шкатулку из ящичка для сигар, аккуратно вынув из него бумагу и выстелив дно бархатом. Снаружи она была отполирована, и Пэт покрыл ее резьбой, которая тоже заслужила похвалы. Дэн Холлис получил много других подарков, в частности: трубку, пару ботиночных шнурков, булавку для галстука, пару носков, сливочную помадку и старые подтяжки.

Каждый подарок он с огромным наслаждением разворачивал и цеплял на себя все, что только мог, даже подтяжки. Раскурив трубку, он заявил, что никогда так не блаженствовал, хотя это вряд ли соответствовало действительности, так как трубка еще не была обкурена. Она хранилась у Пита Маннерса без применения с тех пор, как он четыре года назад получил ее в подарок от родственника из дальних краев, не знавшего, что Пит бро-? сил курить.

Дэн с великой осторожностью набил трубку табаком. Табак представлял собой невероятную ценность. Пэт Рейли по чистой случайности посадил у себя на заднем дворе немного табаку незадолго до того, как в Пик-свилле родился Энтони.

Последней преподнесла свой дар – пластинку – Телма Данн. Взгляд Дэна затуманился еще до того, как он открыл конверт: он догадался, что в нем пластинка.

– Надо же! – тихо произнес он. – Что же на ней? Я даже боюсь смотреть…

– У тебя такой нет, дорогой, – с улыбкой сказала Этел Холлис. – Помнишь, я спрашивала у тебя насчет песни «Ты – мое солнышко»?

– Надо же!.. – повторил Дэн. Он медленно снял бумагу и стал вертеть в больших руках пластинку с испиленными бороздками и поперечными царапинами. Потом с сияющим видом обвел глазами комнату. Все улыбнулись в ответ, зная, какой восторг он испытывает.

– С днем рождения, дорогой! – воскликнула Этел, обнимая и целуя мужа.

Он бережно придерживал пластинку, чтобы жена не повредила ее, прижимаясь к нему.

– Полегче! – взмолился он, отстраняясь. – У меня в руках сокровище!

Он огляделся. В глазах горело нетерпение.

– А мы могли бы прямо сейчас ее проиграть? Я бы все отдал, чтобы послушать что-нибудь новенькое. Только начало, оркестр, до того, как вступит вокал Комо.

Все помрачнели. Молчание затянулось. Наконец Джон Сипик сказал:

– Лучше не надо, Дэн. Ведь мы не знаем, когда начинается пение. Риск слишком велик. Потерпи.

Дэн Холлис нехотя положил пластинку на буфет вместе с остальными подарками и машинально проговорил:

– Очень хорошо. – Его тон был разочарованным. – Очень хорошо, что я не могу услышать ее прямо здесь.

– Да, да, – заторопился Сипик, – отлично! – Торопясь загладить оплошность Дэна, не скрывшего своего разочарования, он повторил: – Хорошо, отлично!

Все сели ужинать. Свечи освещали улыбающиеся лица. Угощение было съедено до последней крошки. Мать Энтони и тетю Эми засыпали комплиментами: удалось и жаркое, и горох с морковью, и нежная кукуруза.

Кукуруза была собрана, разумеется, не на поле Фремонтов – все знали, чем оно стало.

С равным энтузиазмом был проглочен десерт – домашнее мороженое и печенье. Гости переговаривались в колеблющемся свете свечей и ждали телевидения.

В такие вечера им не приходилось бормотать себе под нос: у Фремонтов вкусно кормили, потом наступал черед телевизора, поэтому на размышления не оставалось времени. А следить за своей речью все давно привыкли. Если кому-нибудь в голову приходила опасная мысль, человек принимался бессвязно восклицать, прервав свою речь на полуслове. Остальные оставляли его в покое, пока он не отгонял невеселые мысли и не умолкал.

Энтони любил посиделки у телевизора. За истекший год он совершил в такие вечера всего два-три ужасных поступка.

Мать выставила бутылку бренди, и каждый выпил по крохотной рюмочке. Крепкие напитки представляли собой даже большую ценность, чем табак. Жители пытались делать вино, однако виноград никуда не годился, да и виноделы были аховые, так что вино получалось неважное. Оставшееся в деревне спиртное из прежних времен было наперечет: четыре бутылки ржаного виски, три скотча, три бренди, девять бутылок хорошего вина и полбутылки настоящего «брамбуйе» – собственность Макинтайра, припасенная на случай чьей-нибудь свадьбы. Не хотелось думать, что будет, когда эти запасы иссякнут.

Потом все сокрушались, что на столе появилось бренди: Дэн Холлис выпил больше, чем следовало, да еще усугубил эффект домашним винцом. Никто вовремя не спохватился, к тому же это был его день рождения, а

Энтони любил такие встречи и не возражал против шума. Однако Дэн Холлис сильно набрался и сделал страшную глупость.

Первый тревожный сигнал прозвучал неожиданно: Дэн перестал смеяться посреди рассказа Тел мы Данн о том, как она нашла пластинку Перри Комо, уронила ее, но подхватила, не дав разбиться, потому что никогда в жизни не двигалась с такой стремительностью. Он опять вертел в руках пластинку и вожделенно поглядывал на проигрыватель в углу. На его лице появилось дерзкое выражение.

– Господи! – воскликнул он.

В комнате сразу воцарилась тишина. Было слышно, как на стене тикают дедовские ходики. Пэт Рейли наигрывал перед этим на пианино; теперь музыка смолкла, пальцы пианиста повисли над желтыми клавишами. Пламя свечей на обеденном столе задрожало.

– Играй, Пэт; – тихо сказал отец Энтони.

Пэт заиграл «Ночь и день», но его взгляд застыл на Дэне, и пальцы не всегда попадали по нужным клавишам.

Дэн стоял посреди комнаты, сжимая в одной руке пластинку, а в другой рюмку с бренди. Все смотрели на него.

– Господи! – повторил он таким тоном, словно это было вызовом.

Преподобный Янгер, беседовавший в дверях гостиной с матерью и тетей Эми, тоже проговорил: «Господи!», но как молитву: руки священника были сложены, глаза зажмурены.

Джон Сипик выступил вперед.

– Послушай, Дэн… Очень хорошо, что ты так говоришь. Но ты наверняка не собираешься продолжать в том же духе…

Дэн сбросил со своего плеча руку Джона.

– Проиграть пластинку – и то нельзя, – громко сказал он, опустил глаза на черный диск, потом оглядел всех. – Господи Боже мой…

Он швырнул рюмку в стену. Рюмка разбилась, по обоям побежали струйки. Одна из женщин вскрикнула.

– Дэн, – зашептал Джон, – Дэн, прекрати…

Пэт Рейли заиграл еще громче, чтобы заглушить разговор. Впрочем, если Энтони их слушал, то все ухищрения были напрасны.

Дэн Холлис подошел к пианино и завис над Пэтом, слегка покачиваясь.

– Пэт! – воззвал он. – Хватит этого. Лучше вот что сыграй… – И он запел, хрипло и жалобно: – «С днем рожденья тебя… с днем рожденья тебя…»

– Дэн! – крикнула Этел Холлис. Она хотела было подбежать к мужу, но Мэри Сипик схватила ее за руку и удержала. – Дэн! – еще раз крикнула Этел. – Прекрати…

– Господи, умолкни ты! – прошипела Мэри Сипик и толкнула ее к мужчинам. Кто-то закрыл ей ладонью рот.

– С днем рожденья, милый Дэнни, – пел Дэн. – С днем рожденья тебя… – Он посмотрел на Пэта. – Играй же! Ты ведь знаешь, я не могу петь без аккомпанемента.

Пэт Рейли дотронулся до клавиш. Зазвучал «Возлюбленный» – в медленном ритме вальса, которому отдавал предпочтение Энтони. Лицо Пэта стало белым, как мел, руки тряслись.

Дэн Холлис смотрел на дверь, в которой стояли мать и отец Энтони.

– Он ВАШ, – выговорил он. Слезы бежали по его щекам, поблескивая в свете свечей. – Это у ВАС он появился…

Он закрыл глаза. Из-под век выкатились новые слезинки. Он громко запел:

– «Ты – мое солнышко, ты – мое солнышко, счастье мне даришь, грустить не даешь…»

В комнате появился Энтони.

Пэт мигом перестал играть. Ветер рвал занавеску. Этел Холлис даже не сумела взвизгнуть – она лишилась чувств.

– «Солнце мое не кради…» – Дэн поперхнулся и умолк. Его глаза расширились, он вытянул перед собой руки – в одной чернела пластинка. Он икнул и произнес: – Н&…

– Плохой, – сказал Энтони и усилием мысли превратил Дэна Холлиса в нечто такое, чего никто и представить не мог, а потом отправил в глубокую могилу под кукурузным полем.

Пластинка упала на пол, но не раскололась.

Энтони обвел лиловыми глазами комнату. Некоторые принялись бормотать, все как один заулыбались. Одобрительное бормотание заполнило помещение. Среди нелепых звуков раздались два ясных выкрика.

– Очень хорошо! – возвестил Джон Сипик.

– Хорошо! – поддержал его с улыбкой отец Энтони. Он лучше всех остальных поднаторел в улыбчивости. – Замечательно.

– Восхитительно, просто восхитительно, – промямлил Пэт Рейли, у: которого текло из глаз и из носу. Он снова тихонько заиграл трясущимися пальцами «Ночь и день».

Энтони забрался на пианино. Пэт играл еще два часа.

Потом гости смотрели телевизор. Собрались в гостиной, зажгли свечи и поставили перед аппаратом стулья. Экран был маленький, и далеко не все его видели, но это ничего не значило: ведь в Пиксвилле не было электричества.

Гости сидели смирно, пялились на зигзаги на экране и слушали разряды из динамика. Обычный вечер…

– Очаровательно, – молвила тетя Эми, не сводя потухших глаз с бессмысленных вспышек. – Но мне больше нравилось, когда вокруг были города, и можно было по-настоящему…

– О, да, – оборвал ее Джон Сипик. – Чудесно! Самое лучшее представление за все время.

Он сидел на диване вместе с двумя мужчинами. Втроем они прижимали Этел Холлис к подушкам, держали ей руки и ноги и закрывали рот, чтобы она не вздумала визжать.

– Просто здорово, – повторил Джон.

Мать смотрела в окно, где за темной дорогой лежало темное пшеничное поле Хендерсона, а дальше – бесконечное, серое НИЧТО, в котором деревушка Пиксвилл болталась, как перо на ветру. Бесформенное НИЧТО, особенно кошмарное по ночам, когда угасал зажженный Энтони день.

Размышлять, где они находятся, не было ни малейшего смысла. Пиксвилл оказался на недосягаемом удалении от всего остального мира – и точка. Случилось это три года назад, когда Энтони появился на свет. Старый доктор Бейтс – храни его Господь! – закричал, уронил новорожденного, и тогда Энтони, захныкав, все это устроил: то ли перебросил куда-то городок, то ли уничтожил весь остальной мир – этого никто не знал.

Размышлять об этом было и бесполезно, и опасно. Нужно жить так, как хочет Энтони.

Тетя Эми вспомнила, насколько опасны такие размышления, и забормотала. Остальные тоже бормотали себе под нос – видимо, многих посетили небезопасные мысли.

Мужчины на диване что-то быстро сообщили друг другу, потом что-то шепнули Этел Холлис; когда они убрали руки, она присоединилась ко всеобщему клекоту.

Пока Энтони сидел около телевизора и творил на экране зигзаги, они бормотали и пялились на бессмысленное мелькание. Так прошла ночь.

На утро повалил снег, сгубивший половину урожая. Но денек все равно выдался славный.

Перевел с английского Аркадий КАБАЛКИН

Марина АРУТЮНЯН,
_{кандидат психологических наук}
НЕСЧАСТНЫЙ МАЛЕНЬКИЙ ТИРАН

*********************************************************************************************

Мало ли на свете детей, которые своим поведением способны превратить жизнь окружающих в сплошной кошмар? Наверное, каждый взрослый припомнит хотя бы одного неуправляемого «маленького тирана». Почему дети становятся такими? Об этом психоаналитик Марина Арутюнян рассказывает нашему корреспонденту Елене Макаровой.

*********************************************************************************************

Едва родившись, все дети начинают усваивать разнообразные правила, нормы, навыки своего окружения – общества, в котором им предстоит жить. Процесс продолжается «от пеленки зловонной до смердящего савана», у него есть имя – на языке психологов это называется «социализацией». Разные психологи выделяют разные возрастные этапы, делая акцент на том или другом, но главное – в результате человек становится общественным, носителем коллективного опыта (пусть не всего человечества, но своей семьи, близких). Радикальными годами социализации считаются первые шесть лет жизни человека, когда формируется характер, ценности и цели; во второй раз веер возможностей раскрывается перед человеком в подростковом возрасте.

Сегодняшний разговор, главным образом, об «ужасных» маленьких детях – тех, за поведение которых родителям всегда стыдно. Стыдно, что ребенок слишком криклив и агрессивен или слишком застенчив, «бука»…

КАК ТЕБЕ НЕ СТЫДНО?

Плохому поведению малыша может быть простое «биологическое» объяснение: у ребенка есть небольшие психоневрологические отклонения. К сожалению, определить это не так просто. Если, не дай Бог, ребенок родился, скажем, с церебральным параличом, никому в голову не придет требовать от него примерного поведения: все понимают, что он болен. Но бывают детские травмы, внешне почти не заметные: ребенок и ребенок, ну, ставит ножку на носочек… Чтобы заметить, что с малышом что-то неладно (это «что-то» может быть результатом родовой травмы, наследственности, перенесенной мамой инфекции на поздних сроках беременности – все причины предвидеть и пересказать невозможно), необходим опыт и знания специалиста. А врачи, как правило, не считают нужным «бить тревогу», если на то нет особых оснований, и отчасти я их понимаю: ведь подобные случаи довольно распространены.

Был в моей практике такой опыт: несколько лет назад мы изучали процесс социализации на первоклассниках ряда оренбургских школ. Дети не только писали сочинения о своей семье, о том, какими они хотели бы стать к двадцати пяти годам, но и рисовали (рисунок иногда содержит даже больше информации, чем рассказ, ведь малышам трудно объяснить все словами). Оставляю за скобками содержание этих рисунков, которое часто шло вразрез со стереотипными фразами «моя мама очень хорошая» и «мой папа умный, добрый», которыми заполнены сочинения; но я была поражена обилием, как мы говорим, «органики» в рисунках детей. Известно, что детский рисунок содержит массу информации – он отражает психологические конфликты, травмы и так далее. Но и сама манера рисунка – определенный характер штриховки, подбор цветов, пропорции – свидетельствует о психоневрологическом состоянии ребенка. Я сознательно не привожу конкретных примеров, потому что знаю: встревоженные родители способны, прочитав такое, броситься исследовать художественное творчество своих чад; но с выводами здесь опять-таки следует быть очень осторожными, так как рисунок служит лишь подспорьем при других методах диагностики.

Итак, вернувшись в Москву, я попросила экспертов посмотреть эти рисунки, и шесть специалистов независимо друг от друга пришли к выводу, что более половины (!) опрошенных детей в психоневрологическом отношении неблагополучны. Взрослые об этом, естественно, не догадывались…

Сам же ребенок не обладает достаточным опытом, чтобы объяснить, что с ним происходит. Но внутренний сумбур постоянно «транслируется» на окружающих: слезы, капризы, крики. Часто такие дети не могут ни на чем сосредоточиться (а родители воспринимают это как «сознательное издевательство»). На уровне младших детсадовских групп подобное поведение еще терпят, но ситуация неизбежно обостряется, когда начинаются учебные задачи. Родители пытаются наказывать своих детей, однако в данном случае все бессмысленно, и ответом будет не прилежание и послушание, а скорее, истерика… Это не означает, что «проблемного» ребенка нужно всегда гладить по головке. Есть множество практических рекомендаций, среди которых главная – режим. Никакой непредсказуемости в течение достаточно длительного времени, никаких «сюрпризов», если потом ребенок бушует, долго не может «войти в берега».

Психологическое следствие проблем, которые я пытаюсь описывать, состоит в том, что и родители, и ребенок находятся в некоем напряжении. Родителей упрекают – не могут не упрекать, – им говорят (в самой мягкой редакции), что их отпрыск ни с кем не желает считаться, возможно, они не уделяют ему достаточно внимания… Слушать подобное родителям, конечно, обидно, потому что сии только и делают, что «уделяют внимание». И родители стыдятся, просто перестают получать удовольствие от общения с собственным сыном или дочерью, думают о том, как бы сделать, чтобы ребенок их не подводил. Мне кажется, стыд друг за друга – очень деструктивная эмоция.

На самого ребенка общество как бы ставит штампик: «трудный». И в таком порочном круге, не будучи в состоянии сам справиться с проблемами, человек растет, потом сам становится родителем…

Но пора поговорить о детях физически здоровых, чьи «концерты» – результат плохого воспитания или вообще его отсутствия, подмены совсем другими вещами.

СКВОЗЬ ЧУЖИЕ ОЧКИ

На примере родителей прекрасно видно, насколько мы зависимы от мнений окружающих, как охотно и часто, увы, смотрим на все сквозь чужие очки. В том числе и на собственных детей. В каком выигрышном положении находятся те, кому говорят: «Ах, какой у вас чудный малыш!», и как страдают те, кто пусть не слышит «идиот и хулиган», но не слышит и слов похвалы…

Понятие «вести себя хорошо» варьируется в зависимости от того, где: в какой стране, городе или деревне растет человек. В России традиционно более распространена система запретов и наказаний: поставить в угол, лишить сладкого и так далее. Считается, что без этих педагогических приемов человек, способный считаться с интересами других людей, просто не вырастет.

Есть иная модель воспитания, когда до определенного возраста (младших школьных классов) ребенку разрешается делать все, что ему заблагорассудится, скажем, играть, бегать, кричать и шуметь в общественных местах. Во многих странах поведение детей не регламентируют так строго, как это принято у нас.

Моя подруга (она живет в Израиле) рассказывала, как в автобусе мальчик лет восьми, рассевшись прямо на ступеньках у двери, с удовольствием ел чипсы, абсолютно не обращая внимания на пассажиров, которым он мешал входить и выходить. Какая-то старушка попыталась чуть ли не перелезть через мальчишку – тот и не подумал отодвинуться. Другие пассажиры, с тоской наблюдая за происходящим, все же не вмешивались. Тогда моя подруга взяла и буквально оттащила мальчика от двери. «Я видела, – говорила она, – что половина пассажиров вздохнула с облегчением: вот, мол, кто-то взял на себя ответственность за «силовое» решение. Зато другая половина была в негодовании… А сам ребенок вообще ничего не понял».

У меня и к «запретительной», и к «разрешительной» системе воспитания двойственное отношение. Проще всего было бы сказать, что запреты порождают «тоталитарную психологию». Либо: если человека не научить определенным вещам в детстве, он не научится им никогда. Либо: хорошо, что человек растет свободным; у взрослого не окажется того запаса зла, который заставит его впоследствии быть агрессивным…

И то, и другое, и третье – схемы. Формальная логика здесь бессильна, иначе почему из «свободно» воспитанных детей вырастают такие чуткие, ответственные взрослые? И почему человек, приученный вежливо говорить «здравствуйте», может стать монстром.

Какой-то шутник во фразе «Все мы родом из детства…» переделал слово «родом» на «уродом». Так вот, если в детстве нас не сделают уродами, здороваться как-нибудь научимся…

Единственное, о чем я, исходя из собственного профессионального и личного опыта, могу говорить абсолютно уверенно: «практика» унижений в детстве не полезна никогда и никому. И все, что получено в результате унижений – будь то успех, умение красиво одеваться, любые «добродетели», – все это оплачено слишком высокой ценой. В самом тяжелом случае – ценой отказа от собственного «я».

«ИГРУШКА»

Помните рассказ Куприна «Белый пудель»? Там бродячие артисты, старик-шарманщик и мальчик, ходят по богатым дачам в Крыму и выступают с собачкой. На одной из дач, где они надеются подзаработать, есть некий Трилли, невероятно злобный, истеричный барчук… Подавай ему собаку – и все тут.

Эдакий монстр, выросший, по-видимому, из совершенно нормального младенца.

Рассказ дает слишком мало материала, чтобы реконструировать историю этого домашнего тирана, вокруг которого вращаются мамки и няньки, но, руководствуясь жизненным опытом и практикой психотерапевта, можно попытаться это сделать.

По-видимому, Трилли – единственный ребенок в очень богатой семье. Наследник. Ребенку всегда давали все самое лучшее, дорогое: его учили, лечили, следили, чтобы он дышал свежим воздухом, играл только с воспитанными детьми и так далее. Почему же он таким стал?

Не хочется углубляться в теоретические дебри, но простой ответ будет слишком кратким и невнятным: ему давали не то, в чем он нуждался больше всего. Настоящей любви и ясных реальных ограничений, похоже, этот мальчик в своей жизни не знал.

В психоанализе существует такое представление: ложное «я». Всякий человек в той или иной степени способен удовлетворять ожидания других, казаться таким, каким его хотят видеть. Взрослому это дается ценой некоторого насилия над собой. Иногда, если речь идет о чем-то серьезном, «мимикрия» может стоить здоровья, душевного покоя. Ребенок плохо защищен от посягательств на его внутренний мир, так как слушаться взрослых – одна из его основных функций. Между тем непослушание вовсе не обязательно признак распущенности и дурного нрава: умение говорить «нет» – путь человека к самоинтеграции. Он не может ВСЕГДА поступать так, как КОМУ-ТО хотелось бы. Потому что тогда ЕГО не будет. Всякий человек должен учиться говорить «нет» окружающему миру, хотя этот мир может в ответ сердиться, наказывать его. Если полностью задавить непослушание, можно в конце концов получить «я» без берегов, как у того Трилли, который всерьез считает себя всемогущим, или «расколотое «я» шизофреника (недавно на русском языке вышла одноименная книга психоаналитика Лэнга, где очень точно описано это состояние).

Дети, подобные Трилли, родятся не для того, чтобы быть любимыми. Они должны воплощать некие надежды родителей. Если те не слишком молоды и ребенок рассматривается как последний шанс «закрепиться» в этом мире, он с раннего детства ощущает всю тяжесть груза родительских амбиций. От него могут ожидать, что он будет достойным наследником состояния, или не менее одаренным артистом, чем отец (это проблема потомков талантливых и успешных людей творчества, от которых все вокруг ждут чего-нибудь необыкновенного), или «продолжит дело, начатое»… и так далее. Словом, близкие готовы ему дать ВСЕ для осуществления СВОИХ желаний. При этом сам ребенок, его наклонности, его счастье (при том, что ему уделяется колоссальное внимание) почти ничего не значат. Протест ребенка принимает истерические формы, от чего он сам в конце концов начинает получать удовольствие… Вот и готов настоящий «домашний тиран».

Формирование «нарциссической патологии характера» – так это называется – менее очевидно, если речь идет не о богачах, но о семье скромного инженера. Хотя материальный достаток тут не важен: в последнем случае роли мамок-нянек успешно играют бабушки.

Такие дети вырастают несчастными людьми. К психотерапевту они приходят уже взрослыми, приходят, потому что НИКТО ИХ НЕ ПОНИМАЕТ. А никто не понимает оттого, что они не делают ровно ничего, чтобы быть понятыми. Они страдают глубоким личностным дефицитом. У них, образно говоря, нет ничего своего, и они вынуждены «затыкать дыры» своего внутреннего мира, «хватая» все подряд. Любимые эмоции этих людей – стыд и гнев. Они либо стыдятся сами, либо делают все, чтобы окружающие испытывали это чувство. Их жадность имеет ту же природу. Они не говорят «я» – они говорят «мое». Часто они бывают удачливыми: приобретение хотя бы отчасти «связывает» такую личность воедино. Известный современный психоаналитик Отто Кернберг справедливо заметил, что они не знают любви – им знакомо лишь восхищение.