Текст книги "Путь Пилигрима"
Автор книги: Гордон Руперт Диксон
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)
•••
Глава двадцать вторая
•••
Он в ужасе проснулся. В первый момент реальность темноты вокруг него и остатки сна так смешались, что он не отличал одно от другого. Это был тот самый сон, который снился ему уже несколько месяцев и который он не в силах был вспомнить после пробуждения; но почему-то в эти первые несколько секунд он понял, что на сей раз вспомнит его. И действительно вспомнил.
И вот он пришел в себя, лежа в постели и исступленно прижимаясь к Марии, которая в ответ обнимала его. В темноте ее не было видно, но он представлял ее лицо мысленно и знал, что это было одно из тех лиц, которые он видел во сне на некотором расстоянии от наконечника своего копья. Он вспомнил и другие увиденные там знакомые лица. Его тело было липким от пота, и он слышал гулкие удары своего сердца.
Позже, когда до него наконец полностью дошло, что он находится в реальном мире, он расслабился со вздохом облегчения, разжал судорожные объятия и откинулся назад, на спину, уставив глаза в темноту, скрывавшую потолок спальни.
– Со мной это снова случилось,– глухо произнес он.– Правда?
– Все хорошо. Все хорошо…– Голос Марии бормотал что-то ему в ухо, и она продолжала обнимать его. Тогда он понял, что она говорила с ним и утешала его все время, пока он выходил из этого ночного кошмара.
– На этот раз я вспомнил,– обратился он к ней и к потолку.– Это был тот самый сон, что и всегда, но на этот раз я вспомнил его весь.
В темноте стало тихо. Потом Мария прошептала:
– Ты хочешь мне рассказать?
– Я был в доспехах,– начал он.– Была темная, холодная ночь. Ветер сбивал языки пламени. Мы все были в доспехах, верхом на лошадях, с копьями, мечами и булавами. И мы жгли деревню и убивали людей, у которых были только заостренные, закаленные в огне колья вместо копий и не было доспехов. Они не могли устоять против нас. Мы убивали… и поджигали их построенные из валежника хижины. Мы убивали мужчин, женщин и детей при свете горящих хижин, проезжая между них верхом, и ни один из нас не был ранен, не был даже оцарапан…
Его голос сник. Одной рукой он провел по ее обнаженной руке до плеча и неловко похлопал по нему.
– Дай мне выйти. Мне надо принять душ.
Она выпустила его. Оказавшись на ногах, он увидел, что комната не полностью погружена во тьму. Призрачное освещение ночного города проникало сквозь прямоугольники толстых штор, и это позволило ему рассмотреть очертания комнаты и двери в ванную комнату. Что это за город? Сейчас ему никак было не вспомнить. Он пошел в сторону двери в ванную, вошел, закрыл за собой дверь и нащупал на стене выключатель. Загорелся свет, ослепляя его.
Под сильной струей горячей воды из душа он начал по-настоящему просыпаться. Тепло низвергающейся на него воды окутывало его, становясь теплом самой жизни и вытесняя холод полусмерти сна. Мозг его начал работать. Пекин в Китае – вот где он сейчас находится; слово непривычно звенело в памяти, потому что сначала он привык называть этот город «Пейгин». В восточных языках он путался как иностранец, хотя природные способности позволили ему освоить на низком уровне мандаринское наречие китайского языка и на уровне англо-китайского гибридного языка – несколько других китайских наречий и восточных языков. Он достаточно свободно говорил с членами Сопротивления в Шанхае, когда довелось с ними встретиться.
Мысль об этом вызвала поток воспоминаний о таких встречах, не только с людьми в Шанхае, но и с другими восточными смуглыми и светлокожими людьми, с которыми он говорил со времени первой встречи с группой Питера в Лондоне. Казалось невероятным, что прошло больше одиннадцати месяцев с того момента, как он впервые увидел Марию через видовой экран алаагского штаба в Милане. Большую часть этого времени – последние десять с лишним месяцев – он был занят инспекцией Губернаторских Блоков; а тем временем зима перешла в лето, а потом снова в зиму в северном полушарии. Здесь, в Пекине, в настоящее время было межсезонье – комфортные дневные температуры с чуть более прохладными ночами.
Со времени встречи в Лондоне он общался со многими другими лицами в совершенно различных условиях, начиная от роскошных апартаментов и кончая сооружениями из картона и тряпья. Эти лица стали реальными и неповторимыми, как Иоганн вдруг стал реальным. Каждый из этих людей превратился в особую человеческую вселенную, связанную узами с братьями, сестрами, отцами, матерями, детьми,– каждый с морем возможностей и жизненного опыта, хороший и дурной, счастливый и несчастный. Каждый был чем-то большим, нежели одним из скотов, которого можно безжалостно послать на бойню, не думая о том, что может значить для него жизнь.
А между тем его собственная роль изменилась – как изменился и сам мир, даже за эти месяцы, пока он путешествовал по нему. Слово Пилигрима пронеслось по земному шару подобно греческому огню.
Теперь плащи и посохи можно было увидеть повсюду. Он больше не устраивал «явлений» Пилигрима в каждом городе. За него это делал кто-то из членов Сопротивления – при содействии группы Питера, организации, сформированной из бывших разведок национальных армий, подразделений секретной службы и тому подобного.
Он привык считать эти последние группы профессионалами, а борцов Сопротивления – любителями. Мало-помалу две эти группы стали сливаться в одну, несмотря на его твердый неизменный отказ встречаться с профессионалами. И все же профессионалы могли быть чрезвычайно полезны – да так оно и было. Постепенно они проделали себе путь в сферу действий любителей и способствовали его деятельности как Пилигрима. Без сомнения, как он допускал, они еще давно внедрили несколько своих людей на его собрания с любителями и столь же часто общались с ним, как было разрешено людям Сопротивления.
Но именно в любителях искал он душевную опору. Постепенно он открывал в них все более неповторимые и бесценные личности, товарищей по оружию. В сущности, эта трансформация, начавшаяся, как он полагал, при общении с Иоганном в их поездке в Рим, корнями уходила гораздо дальше, к Марии и даже Питеру, как он только что понял. Теперь всех их объединяло одно общее дело, как друзей; и их ряды умножались на сотни и тысячи, возможно даже миллионы, ежедневно. Они надевали форму Пилигрима и публично объявляли себя оппозицией алаагам.
Казалось, он вытащил ветку с заснеженного склона и необдуманно вызвал лавину. Алааги были в основном безразличны к личной жизни скота, но не настолько. Не могли они также проигнорировать столь заметную перемену. Еще через несколько недель он снова встретится один на один с Лит Ахном, и Лит Ахн захочет узнать, что затевается среди зверей.
Ему представилось множество убитых тел, наподобие тех, что он убивал сам и видел поверженными от руки других в своем сне; и он задрожал, даже под горячей струей душа, при мысли о тяжести и окоченелости будущих трупов, которые были сейчас живыми существами. Он не в силах был этого вынести – и в то же время ничего не мог поделать, чтобы остановить начатое им. Совершалось невозможное. Он затеял все это и был сейчас в той же степени пленником неумолимой движущей силы, как и все остальные. Четыре миллиарда людей, выступающих против цитаделей расы, способной уничтожить их одним дуновением, выступающих против этой чудовищной силы всего лишь с деревянными палками в руках, были смехотворны, до горечи смехотворны. И он был причиной всему.
Его охватило отчаяние. Он снова и снова пытался найти какой-то реальный выход или даже некий трюк, который позволил бы восстанию людей показать свою силу, что заставило бы алаагов пойти хотя бы на малейшие уступки для того, чтобы избежать этого восстания или подавить его… его мозг снова и снова возвращался к безумной надежде и неоспоримым вещам. Этот путь мог привести только к гибели.
Он не мог больше выносить этот невозможный груз лжи. Что-то в нем сломалось в то время, когда он видел свой последний сон; и вот произошел этот провал, воспринимаемый им почти как физический сбой в нем самом. Он больше не мог бороться с этим. Как приговоренный узник, направляющийся к месту казни, он выключил душ, вытерся, выключил свет в ванной и пошел в спальню, ощупью находя путь к кровати и усаживаясь на ее край. Потом уставился в темноту, туда, где лежала Мария.
Из темноты кровати протянулась теплая рука и сочувственно легла на его бедро.
– Как ты?– тихо спросила Мария.
– Нормально,– ответил он; голос казался слабым и отдаленным даже для собственных ушей.– Да, я в порядке. Она ничего не сказала, но он почувствовал ее недоверие. Во всяком случае, он больше не мог ей лгать.
– Что ты слышала, когда я спал? – спросил он.
– Как обычно,– ответил ее голос. – В том, что ты говорил, не было большого смысла.
– Говорил? – повторил он.– Признайся, Мария. Я не просто разговаривал во сне, верно? Я кричал.
– Да,– сказала она, сдерживая дыхание. Она тоже не могла ему больше лгать.
– Я всегда кричу, когда вижу эти сны, правда? – сказал он.– Что было на этот раз?
– Что оно слишком большое. Слишком большое. Ты, не переставая, выкрикивал эти слова, снова и снова.
– Да, оно большое,– вымолвил он.
Он заморгал. Он вдруг почувствован, что у него мокрое лицо. Он поднял руку и ощутил, как слезы льются у него из глаз и тихо сбегают вниз по щекам. Он вытер слезы ладонью, но это было бесполезно, поскольку появлялись новые. Он оставил это занятие и уронил руку.
– Мария,– начал он,– я рассказывал тебе про бабочку?
– Ты никогда не рассказывал много,– ответил ее голос– И ничего о себе.
– Верно. Я рассказал Питеру,– согласился он.– Но я и ему всего не рассказал. Сейчас расскажу тебе.
И он рассказал ей. О бабочке, и об отце и сыне алаагах, и о человеке из Аалборга в Дании, которого подвесили на крючьях. Он рассказал ей об этом все, включая то, как выпил нелегальный самогон, как дрался с бродягами и нацарапал изображение Пилигрима на стене под крючьями, на которых висело мертвое тело.
Она молчала. Он рассказал ей о том, как, находясь в миланском штабе, увидел ее в тот первый раз через видовой экран. Он рассказал ей о том, как потом вышел и сделал из себя приманку для отвлечения алаагов, и о разговоре Лаа Эхона с Отах Оном о ней.
– …Все началось с того первого раза, когда я увидел тебя через видовой экран,– сказал он.– Я не мог допустить, чтобы ты осталась у них. Позже я стал думать о том, что такое опять может с тобой произойти, когда меня не будет рядом, чтобы помочь; и я решил, что должен вызволить тебя оттуда в какое-то более безопасное место. Я решил, что для тебя единственный способ спастись – это оказаться под защитой Лит Ахна и моей, и единственный путь сделать это – включить тебя в корпус и купить твою безопасность путем сдачи алаагам людей из Сопротивления, которых я мог бы найти с твоей помощью. Я хотел сказать, будто именно ты была одной из них, помогла мне в их поиске. Это был всего лишь способ решения проблемы. Потом я понял, что люблю тебя, и понял, что значит предать людей, которых знаешь. Только теперь это дело с Пилигримом вышло из-под контроля, и нет способа остановить то, что я начал. Это все ложь, Мария, и всегда было ложью. Те средства, которые, как я говорил, могут сработать против алаагов, не сработают; и я знал это с самого начала. Он умолк.
– Повтори это.– Ее голос шел к нему из темноты.
– Повторить? – Он вглядывался в полумрак.
– Ты никогда до сих пор не говорил, что любишь меня. Хочу услышать эти слова еще раз.
– Я люблю тебя,– произнес он.
– И я тебя люблю,– ответила она.
– Ты что – не понимаешь о чем я говорю? – Ему нужен был свет, чтобы разглядеть ее лицо, и в то же время он был рад, что света нет и она не увидит его.– Я предатель, Мария. Я шпион. И я трус. У меня никогда не было смелости, как у всех тех, кто пошел в Сопротивление, зная, что рискует жизнью. Во мне есть все то, о чем подозревали люди вроде Джорджа. Я делал все это для себя, только чтобы ты была со мной в безопасности. Чтобы добиться этого, я собирался сдать твоих друзей алаагам и на милость Внутренней охраны.
– Нет,– сказала Мария.– Ты бы не сделал такого.
– Сделал бы!
– Но сейчас ты этого не делаешь,– сказала Мария.– Разве ты не понимаешь, что, рассказывая мне все, ты делаешь это невыполнимым?
Ему это не приходило в голову. Но разве это имело сейчас значение?
– Неужели ты не понимаешь? – сказал он.– Как бы то ни было, разницы никакой, потому что дело Пилигрима вышло из-под контроля. Теперь это сокрушительная сила. Я не могу его остановить. А все они абсолютно уверены в сказанном мною: если весь мир поднимется против алаагов, то алааги отступятся и уйдут прочь, оставив нашу планету в покое. Но это неправда; и я знал, что это ложь, с самого начала. Только сейчас никто не в силах это остановить – даже я.
– Ты уверен? – спросила Мария.
– Конечно, уверен. Алаагский образ мышления никогда не даст им уступить любому давлению со стороны зверей, какими они нас считают. Они бы скорее умерли – но им нет необходимости умирать. Умирать будем мы. Весь мир будет испепелен вместе с человеческой расой.
– Тогда должно быть другое решение. Тебе надо подумать о нем.
– Что я, по-твоему, делаю целыми неделями?
– Подумай еще.
– Но думать больше не о чем! Ты не понимаешь. Ответа нет – никакого!
– Милый,– сказала она, протягивая из темноты руку и нежно кладя ее ему на колено. Он подпрыгнул, как будто его кольнули ножом.
– Как ты можешь прикасаться ко мне, зная о том, что я собирался сделать? Зная о том, на что я был способен?
– Тише,– сказала она.– Я же сказала, что ты ни за что этого не сделал бы, и ты действительно не сделал. И ты можешь придумать средство выполнения того, что обещал, если постараешься.
Он пожал плечами в темноте, сердясь на свое бессилие.
– Как бы заставить тебя понять…– начал он.
– Нет,– прервала она его.– Дай мне помочь тебе разобраться. Я знаю тебя лучше, чем кто бы то ни было. Маленьким мальчиком ты остался один с людьми, которым был не очень-то нужен, и ты рос, пытаясь сделать из минуса плюс, говоря себе, что это только доказывает твою неповторимость, что было хорошо, поскольку ты не хотел иметь рядом людей. Но на самом деле ты этого хотел, но продолжал и продолжал отрицать, а в душе не переставал надеяться, что где-то есть люди, с которыми ты мог быть близок, люди, которым ты мог принадлежать и на которых мог быть похожим. Но ты так и не нашел их, и затем пришли алааги.
Она умолкла. У него почему-то не находилось слов, чтобы сказать, что она не права.
– Понимаешь? – продолжала она.– Тебе не удавалось найти никого, похожего на себя, среди людей, поэтому подсознательно ты пытался быть алаагом. Ты нашел в них качества, которые тебе нравились. И ты чувствовал себя равным им, вопреки тому, что знал о них, потому что всегда быстро соображал и у тебя бывал готов удовлетворяющий их ответ. Ты привык говорить нужные вещи и научился обращаться с чужаками; и в конце концов ты узнал их лучше, чем любой человек,– возможно, даже лучше, чем они знают себя в некоторых отношениях.
Она снова помолчала. Он сидел на том же месте, а ее слова продолжали звучать в его голове.
– Может быть…– вымолвил он наконец.– Но мое понимание их сути не изменяет того факта, что они способны не колеблясь испепелить этот мир. Мы не говорим о мелочах, мы говорим о главном – одном большом несчастье, в котором окажется каждый на этой планете из-за произнесенной мной лжи.
– Нет, мы говорим не о том,– возразила она.– Мы говорим об алаагах и их менталитете. Ты человек, и ты знаешь, что и как думают люди. Ты любишь человечество, хотя никогда не признаешься себе в этом, поэтому ты и смог подсунуть им историю о том, как избавиться от алаагов. Тебе нравятся алааги – да! Я понимаю, что ты их ненавидишь, но в то же время некоторые из них тебе нравятся, например Лит Ахн. Или, скажем, ты восхищаешься ими, если тебе претит слово «нравится». И поскольку они тебе нравятся, ты их понимаешь, раз ты их понимаешь, то сможешь придумать способ прогнать их отсюда. Ты сможешь, Шейн!
– Не могу,– хрипло произнес он. У него было такое чувство, будто его поймали и сделали навеки недвижимым, каким предстал в воображении Адты Ор Эйн сын ее и Лит Ахна в руках врагов. Теперь он понимал, почему тот образ на экране так сильно потряс его. Он сам был похож на него. Заключенный в окаменелую смолу своего одиночества, навсегда удаленный от внешнего мира, беспомощный.
– Нет, ты можешь.– Ее голос напоминал звук тихого, но настойчивого дождя, барабанящего по холодной прозрачной оболочке, в которую он был заключен, как пленник.– Ты пытался изжить в себе человеческое и любить алаагов, но у тебя не получилось. Теперь единственное, что надо сделать,– это признать, что ты наконец осознал свою любовь к человеческому в себе и совершенно отказаться от алаагской половины. Ты тот Человек, который находит ответы. Найди ответ сейчас. Ты можешь.
– Но ответа нет.
– Должен быть, иначе ты бы не допустил, чтобы так далеко зашло с символом Пилигрима. Ты просто не хочешь признаться, что решение есть, потому что точно так же, как на самом деле ты не хотел предавать людей алаагам, так и не хочешь сделать с алаагами то, что может быть сделано,– и ты это знаешь.
– Что заставляет тебя предполагать такие безумные вещи? – без выражения спросил он.– Нет средства изменить теперешний ход вещей. Говорю тебе, его нет.
– Но он должен найтись,– настаивала она.– И ты можешь найти его – он спрятан в чем-то, что ты знаешь об алаагах. Он должен быть. И все, что тебе надо сделать, это найти его.
Он не ответил ей.
– Почему бы тебе не попытаться сейчас уснуть,– сказала она.– Может, ответ придет в добром сне вместо кошмара. Уже почти утро, но тебе сегодня никуда не надо идти, если только сам не захочешь. Ложись и постарайся уснуть. Я буду здесь с тобой.
Он покачал головой.
– Нет,– вымолвил он. И поднялся на ноги.
– Не могу сейчас спать,– сказал он.– Мне нужно вставать. Хочу немного прогуляться.
– Ну хорошо,– сказала она все так же мягко.– Иди прогуляйся. Буду ждать тебя здесь.
•••
Глава двадцать третья
•••
Шейн оделся, но в не плащ пилигрима, а в повседневный костюм, засунув в карман личный пропуск, с помощью которого они прошли полицейский пикет в Каире и который позволит избежать столкновений с представителями власти на улицах. Он спустился вниз на лифте и попал в широкий сверкающий вестибюль.
Вестибюль был пуст, если не считать заспанного клерка, который тупо взглянул на Шейна, когда тот проходил мимо него в сторону вращающихся стеклянных входных дверей. В конце концов клерк, видимо, решил, что раз этот уроженец запада выходит, то он, по-видимому, достаточно знает улицы, чтобы в столь поздний час самостоятельно позаботиться о себе. Как бы то ни было, в обязанности персонала за стойкой не входило предупреждать гостей по собственной инициативе.
Шейн почти не заметил клерка. В тот момент он едва бы заметил ураган, проносящийся в полуквартале от него. Он был одурманен мыслью о том, что рассказал Марии самое худшее из того, что можно было рассказать о себе, и что она – невероятно – не отшатнулась немедленно от него в отвращении.
На улице прохладный воздух овеял лицо и руки Шейна; никого не было видно. Рассвет еще не наступил, но серый свет от серого неба слабо освещал пустые тротуары и молчаливые фасады зданий. Алааги, время от времени совершавшие странные вещи и никогда не объяснявшие своих действий, буквально сровняли с землей часть делового центра Пекина и на сетке прямых улиц настроили множество отелей, магазинов, аптек и других учреждений сферы обслуживания для иностранных посетителей. Они сделали то же самое во всех больших городах от Калькутты до западного побережья Северной Америки, включая такие невероятные места, как Сидней, Гонолулу, Гавайи, где сметенные с лица Земли здания были практически неотличимы от тех, которыми их заменили.
Улицы были пустынны – вот о чем клерк мог бы предупредить уходящего постояльца, надумай он сделать это. Но в случае с Шейном предостережение было лишним. Алааги в ходе своей жесткой антикриминальной кампании деспотично постановили, чтобы на улицах таких кварталов, как этот, не было несанкционированного движения между полуночью и шестью часами утра. И действительно, через пару кварталов перед Шейном предстала женщина в униформе со сжатым кулаком согнутой в локте левой руки, что являлось введенным алаагами международным жестом востребования личных документов.
Шейн достал свой пропуск. Женщина быстро кивнула и отступила в сторону. В последующие несколько минут его останавливали и проверяли еще два раза.
Но он столь же мало отдавал себе отчет в этих паузах в своей прогулке, как и во внимании к себе со стороны служащего при выходе из отеля. Он не сомневался, что останавливающие не станут его задерживать, и его мысли были слишком заняты другим, чтобы обращать внимание на этих людей.
Невероятно было, что Мария так хорошо его понимает и знает о нем гораздо больше других – больше, чем он сам знает о себе,– проведя с ним совсем мало времени. Как она смогла так изучить его? Единственные знакомые с Шейном люди, с которыми она встречалась во время пребывания с ним в Доме Оружия, были членами корпуса – и большую часть этого времени она проводила одна в своей комнате.
Или не одна? Разумеется, были какие-то посетители. Он это помнил. Но она в подобных случаях мало говорила, предоставив ему возможность вести разговор, о чем он ее просил из опасения, что она допустит какую-нибудь оплошность. Остальную часть времени, в его отсутствие, она была одна.
Или все-таки не одна? В корпусе она вызывала большое любопытство, и он вспомнил, что действительно приходило много посетителей. Марика, лишившаяся своей комнаты, заходила несколько раз под предлогом потерянных мелочей, возможно, забытых во время переезда. Мария часто болтала с ней – больше, чем с другими гостями.
Ничто не мешало Марике прийти в гости, когда Шейн бывал на службе и Мария оставалась одна. Или прийти кому-то другому, пока его нет. Мария никогда не говорила ни о каких посетителях; но если уж она собиралась выведать о нем, то, вероятно, не хотела, чтобы он узнал об их посещениях.
Она, в сущности, могла многое узнать у таких людей. В целом члены корпуса были умными и восприимчивыми. Они, без сомнения, заметили в нем многое, и это дало Марии возможность сделать свои выводы.
Но даже при наличии исходной информации она должна была обладать аналитическими способностями настолько развитыми, каких он не встречал ни в ком, кроме себя самого; а в его случае именно абсолютный и грубый инстинкт самосохранения позволил ему сделать то, что он совершил. Ее способность должна происходить из других источников.
Каковы бы ни были эти источники, она оказалась права во всем, что сказала ему,– не считая, пожалуй, лишь ее неподкрепленной веры в то, что он сможет найти выход из создавшейся в мире ситуации, которая и возникла благодаря его действиям. Он начал приходить в себя после испытанного восторга, вспоминая ту часть разговора. Она понуждала его найти именно то, что он пытался безуспешно отыскать на протяжении всех этих месяцев. Дело заключалось в том, что человечество и алааги противостояли друг другу и каждая из рас находилась в абсолютном неведении по поводу истинных возможностей другой; и ничего с этим было не поделать.
Но Мария хотела, чтобы он попробовал еще раз. И почему-то ее уверенность в какой-то степени передалась и ему. Возможно, что-то еще можно предпринять. Проходя по пустынным улицам Пекина, он снова сосредоточился на этой проблеме.
Возможно, под влиянием убежденности Марии он вдруг вспомнил одно из своих правил, временно позабытых. Правило заключалось в том, что в ситуации, которая кажется неразрешимой, когда ходишь и ходишь кругами в поисках путей, а они оказываются каждый раз бесполезными, настает время применить динамит.
Короче говоря, правило учило отбросить все и начать с нуля. Отбросить все неудачные решения, даже те, которые кажутся пригодными, и сызнова атаковать проблему со стартовой точки чистого неведения.
И первый шаг заключался в том, чтобы выбросить саму проблему из окна. Забыть о ней.
Просто забыть о мире, который готов воспламениться? Он криво усмехнулся.
Но сознательная часть рассудка может по-настоящему сконцентрироваться только на одной вещи одновременно. Он заставил себя думать об аргументации своих побуждений.
Решения бывают творческими. Творчество определяется подсознательной частью разума, над которой властвует сознание в ситуациях, подобной этой. Представим себе две эти части разума в виде человека верхом на лошади, затерявшегося в пустыне, отчаявшегося в поисках воды. Лошадь может учуять воду на расстоянии, как в данный момент и происходит. Если ей дать свободу, она приведет к воде их обоих. Наездник, однако, чувствуя, что должен всегда направлять лошадь, посылает ее сначала в одном направлении, ошибочном, потом – в другом, таком же, пока наконец не начинает ездить по кругу. А между тем они уже едва не умирают от жажды, и необходимая им вода где-то за горизонтом.
Выход для наездника – набраться смелости и отпустить поводья, дать лошади свободу, и она приведет обоих к воде и жизни.
Сознание Шейна было наездником. Подсознательная часть его разума – лошадь – не останавливалась, чтобы доискиваться причин, почему повинуется запаху, но просто знала, что это необходимо для поддержания жизни. Роль наездника состояла втом, чтобы довериться лошади.
Это была и вправду трудная роль. Он и раньше заставлял себя играть ее в подобных ситуациях и мог это сделать сейчас. Некоторое время, пока шел, он боролся с собой, но наконец сознание ослабило свой контроль и его мысли разбрелись в беспорядке. Прошлый опыт научил его, что в конце концов избранный ими маршрут окажется на пути к решению, которого он доискивался.
Сейчас, когда он наугад шел по улицам, в его голове мелькали образы, явно не связанные друг с другом. Начать с того, что эти образы в основном имели отношение к его детству, когда умерли мать и отец, оставив его одного с дядей и тетей. При жизни матери он был довольно близок с тетей, но, оставшись один, почувствовал, что у него мало общего и с тетей, и с дядей – в особенности с дядей, которого он видел мельком после длительного отсутствия, когда тот возвращался домой с работы или из деловых поездок, связанных с текущей работой или с поисками следующей.
Часы, проведенные в классной комнате, не были ни приятными, ни наоборот – он вспоминал о них как о какой-то пустоте. Он получал хорошие оценки, не делая ничего, помимо слушания на уроках. Изредка он заглядывал в учебник для самопроверки, но многолетняя привычка к чтению выработала у него такую скорость чтения, что он просматривал интересующие его страницы очень быстро, моментально схватывая информацию.
Его настоящая жизнь проходила с книгами в местной библиотеке. Его завораживали полки с книгами на иностранных языках, и он научился читать по-французски, по-немецки, по-испански и по-итальянски сначала таким методом, который осознал много позже,– подсознательное распознавание латинских и германских корней в словах того или иного языка, родственных английским словам приблизительно того же значения – потом со словарем иностранного языка в руках. Он рано смог оценить, насколько больше можно прочувствовать и понять, например, в характерах романа Дюма «Три мушкетера», если читать его в оригинале, на французском, нежели в английском переводе.
Это привело к тому, что он избрал многочисленные языковые курсы еще в средней школе; его способности привлекали внимание учителей. В конце концов его способности привели его на лингвистический факультет университета. Все эти отрывочные воспоминания о прошлых годах вспыхивали в памяти, и впервые начал он понимать, насколько права была Мария, как основательно он выстроил жизнь для себя, отгородившись от семьи, от любых друзей, которых мог бы приобрести, даже от учителей и студентов-однокурсников.
Но как попал он оттуда сюда – в данный момент времени, в китайскую метрополию, стоящим перед лицом надвигающейся катастрофы, которую сам подготовил для человеческой расы?
Подсознание явно подсказывало ему, что его одиночество – это и есть ключ для решения проблемы с алаагами. Но почему так, в данный момент, на данном месте?
Вопрос вернул его назад, к окружающей действительности. Он поймал себя на том, что уже некоторое время наблюдает наступление рассвета. Все еще серый, но ясный свет озарил окружающие предметы. В этом свете он увидел, что на тротуаре, на каждом из четырех углов перекрестка, который он проходил, сидели или стояли по одной-две кошки, которые глазели на кошек, находящихся напротив.
Они посмотрели и на него, когда он проходил мимо, но лишь мельком. Он почти не удостоился их внимания, как будто они были алаагами. Они ничего не делали и не производили никакого шума. И уж никак не были они вместе. Даже когда на углу было больше одной, они находились на отдалении друг от друга и вели себя так, будто других кошек рядом с ними не было.
Возможно, они заявляли нечто вроде территориальных притязаний. Но в таком случае не было заметно, чтобы какую-то территорию захватывали или защищали. Только молчаливое выжидание и наблюдение.
Может быть, подумал он, скорее, не они похожи на алаагов, а он, а они все напоминают людей – занятых каким-то ритуалом, непостижимым для алаага, и который он, алааг, игнорировал, потому что для него не было резона вникать или вмешиваться.
Как Марии могло прийти в голову, что он восхищается алаагами и хочет быть похожим на них? Он всегда считал, что ненавидит алаагов тайной ненавистью, до которой далеко даже его коллегам-переводчикам. Он ненавидел их больше других, потому что боялся больше; и он боялся их больше, потому что изучал их более вдумчиво и лучше понимал. О-о, были вещи, за которые он воздавал алаагам по заслугам,– более выраженная, чем у людей, страсть к порядку, чистоте, честности и моральной прямоте. Но не может быть правдой, будто он подсознательно хочет быть похожим на них, что он подражает им в каком-то смысле.
Насколько он себе представлял, это было то же самое, с чем он столкнулся когда-то в школе. Он никогда не сможет стать частью алаагского общества, потому что они не примут его. Он просто не был алаагом и никогда им не станет. Он выжил рядом с ними благодаря своему уму, как сказала Мария. И стараясь как можно чаще быть незаметным; и избавляя их от необходимости демонстрировать свое превосходство над ним. Именно в этих хитростях он был силен…
Его вдруг осенило, где он научился таким трюкам. Это было в старших классах школы, когда его перевели на два класса вперед и ему пришлось общаться с подростками обоего пола двумя годами старше его. По отношению к нему они вели себя как алааги. Ни за что не хотели принять его. Два года в этом возрасте означали огромное различие. Ни один не хотел водить компанию с мальчишкой на два года младше. Такая дружба приклеила бы к ним ярлык непохожести на остальных в том возрасте, когда все хотят быть похожими друг на друга. Притом за стенами школы он мог соперничать с ними в физическом, социальном или эмоциональном плане не более, чем с алаагами в их специальных зонах.