Текст книги "Сотворение мира"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 45 страниц)

КНИГА VII
ПОЧЕМУ ГАНГ ОБАГРИЛСЯ КРОВЬЮ

1

Путешествие по шелковому пути из Лу в Магадху заняло около года, и большую часть этого года я проболел. Такая же участь постигла и остальных – все страдали от лихорадки, свирепствующей в тех влажных и жарких диких джунглях. Каждый третий умер в пути, но начальник экспедиции считал потери приемлемыми.

Я уже не помню подробно точный маршрут, которым мы шли, а если бы и помнил, не открыл бы его грекам. В свое время я написал отчет о своем путешествии и полагаю, он до сих пор хранится в книгохранилище Персеполя.

В тот страшный год меня нередко одолевали сомнения, что когда-нибудь я снова увижу Сузы. Временами мне становилось все равно. Таково воздействие лихорадки. Кажется, лучше умереть, чем день и ночь подвергаться мучениям от приходящих в кошмарах демонов. Конфуций считает, что мира духов не существует. В таком случае откуда же берутся эти кошмарные существа, преследующие нас в лихорадке? Во время кошмара они реальны, из чего можно заключить, что они реальны вообще.

Демокрит не видит логики в моих словах.

Но ты никогда не лежал в лихорадке, Демокрит, и тебя не преследовали призраки. Моя роль в экспедиции была не очень ясной. Хотя ко мне относились с почтением, как к уважаемому гостю Лу и зятю магадхского царя, в то же время я был отчасти рабом. Начальник экспедиции обращался со мной хорошо, и тем не менее я чувствовал, что он видит во мне что-то вроде мебели, от которой при необходимости легко избавиться.

Когда мы прибыли в речной порт Чампа, что на Ганге, я попросил начальника экспедиции отпустить меня в столицу. Сначала он отказал. Но мне повезло: с наместником Чампы мы как-то встречались при дворе, и он оказал мне такие почести, что начальнику экспедиции показалось невозможным держать меня пленником вроде бы в моей собственной стране. Мы с ним договорились встретиться в Раджагрихе, и в сопровождении отряда магадхских воинов я выехал из Чампы. С одной стороны, мне совсем не хотелось встречаться с тестем: с другой – хотелось повидать в Шравасти жену и сыновей.

В двадцати милях от Чампы я расстался со своим эскортом. Они продолжили путь в Раджагриху, а я присоединился к другому магадхскому отряду, который направлялся к границам республик. Их командир более чем охотно взялся сопровождать царского зятя. На самом деле он меня боялся. Вскоре я понял почему.

Хотя даже до Китая дошли слухи о свирепости Аджаташатру, я не совсем им доверял. Конечно, я знал, что он безжалостен. Как краб, он сожрал собственного отца. Но на Гангской равнине это скорее правило, чем исключение. Определенно я не ждал от Аджаташатру бессмысленной жестокости. Но я ошибся.

Сначала я был поражен размерами опустошения на месте некогда гордой и процветающей федерации республик. Мы ехали на север через покоренные страны, и казалось, сама земля тут была подвергнута смертной казни. На месте былых просяных полей, плодоносящих садов и пастбищ не росло ничего.

Когда мы подъехали к полю, заваленному обгорелыми кирпичами, командир произнес:

– Здесь стоял город Вайшали.

Разрушение было полным. Только собаки, кошки, хищные птицы, змеи, скорпионы и ящерицы жили в руинах некогда стоявших здесь домов. Всего десять лет назад я видел здесь цветущий город, мне показывали зал собраний и место поклонения Махавире.

– Естественно, царь собирается заново отстроить город. – Командир отряда пнул груду костей.

– И тогда, я уверен, Вайшали будет соперничать с Раджагрихой, – верноподданнически сказал я.

Как я ни старался представить себя всего лишь преданным зятем человека, которого индийцы считали величайшим монархом из когда-либо живших на земле, любопытство порой брало верх над осторожностью.

– Здесь было оказано сильное сопротивление? Стоило ли уничтожать до основания целый город?

– О да, почтенный принц! Я был здесь и участвовал в битве. Она продолжалась восемь дней. Основное сражение развернулось вон там. – Командир указал на запад, где вдоль пересохшей речки стоял ряд пальм. – Мы оттеснили их к берегу. Когда они попытались укрыться в городе, мы настигли их у стен. Царь лично возглавил атаку на городские ворота. Он лично поджег первый дом. Он лично перерезал горло командующему республиканцев. Он лично обагрил кровью воды Ганга.

Командир уже не говорил, а пел. О победах Аджаташатру слагали стихи, чтобы последующие поколения могли воспеть его славу и кровожадность.

Двенадцать тысяч воинов республиканцев были посажены на кол по обе стороны дороги из Вайшали в Шравасти. Поскольку окончательное сражение произошло в сухое время года, трупы на жарком солнце превратились в мумии. В результате мертвые казались живыми. Они широко разевали рты, то ли хватая воздух, то ли крича: на этих деревянных колах смерть наступает очень медленно. Меня несколько удивило, что каждый воин был кастрирован: индийцы не одобряют такую практику. Потом, в Шравасти, я увидел на рынке множество искусно обработанных мошонок, и по крайней мере один сезон кошельки из них были в большой моде. Знатные дамы привязывали их к поясу в знак патриотизма.

Мы пересекли границу того, что осталось от республики Личчхави. После разгрома столицы республика продолжала сражаться.

– Это очень порочные люди, – заявил мой спутник. – Царь очень сердится, что они не сдаются.

– Не могу упрекнуть его. Помолимся, чтобы он наказал их – и поскорее!

– О да, почтенный принц! Мы их ненавидим, ненавидим!

Но в голосе молодого человека не было злобы. Он был такой же жертвой кровожадного Аджаташатру, как и бесконечные ряды потемневших, скорчившихся трупов слева и справа от нас.

Когда мы двинулись дальше на север, на плечо одной из мумий сел отдохнуть стервятник. С почти человеческим любопытством, даже деликатностью, он заглянул в глазницу, где когда-то был глаз, пробно клюнул и, ничего не найдя, улетел. Он опоздал на пир.

В прекрасный прохладный безоблачный осенний день я въехал в Шравасти. К счастью, Аджаташатру пощадил столицу Кошалы. Когда я покидал Шравасти, мне было двадцать семь – двадцать восемь лет. Теперь мне было сорок. Лицо мое, опаленное солнцем и ветром, напоминало маску из тикового дерева. Хуже того, обрамлявшие маску волосы совершенно побелели. А хуже всего – сам владелец маски уже не молод.

Речной дом принца Джеты, казалось, не изменился. Я постучал в парадную дверь. Через окошечко на меня подозрительно посмотрел слуга. Когда я назвал себя, он рассмеялся. Я пригрозил ему именем Аджаташатру, и слуга исчез, а чуть спустя дверь отворилась и меня почтительно встретил управляющий. Мы были незнакомы, но он сказал, что все знает о человеке с запада, ставшем отцом двух сыновей Амбалики. Так я узнал, что моя жена и сыновья живы. Что касается принца Джеты…

Мой старый друг сидел во внутреннем дворике. Это был действительно старый друг. Я бы не узнал в этом тощем старике того полного жизни человека, которым когда-то восхищался.

– Подойдите ближе, – произнес он.

Принц оставался неподвижен, и мне пришлось пересечь садик, чтобы приблизиться к его кушетке. Только обняв принца, я понял, что тело его полностью парализовано.

– Это случилось в прошлом году, – словно извинился принц. – Я бы предпочел быстрое отбытие, но, видно, было решено дать мне умереть постепенно. Наверное, в последнем воплощении я был очень счастлив. Но я не жалуюсь. В конце концов, я прожил достаточно долго, чтобы снова увидеть вас.

Прежде чем я успел ответить, к нам подошла дородная женщина средних лет с двумя серьезными голубоглазыми мальчиками. Я не узнал Амбалику, пока она не заговорила.

– Взгляните на себя! – Амбалика сразу бросилась в атаку. – Вы постарели. О мой бедный муж и господин!

Мы обнялись. Я бы не сказал, что сцена напоминала встречу Одиссея и Пенелопы. К тому же и не было поклонников, чтобы я их убил, – по крайней мере, я их не видел.

Мой старший сын выглядел уже взрослым, младший был на пороге зрелости. На жарком солнце Гангской равнины все зреет быстро, словно боясь, что не успеет дать потомства.

Мальчики удивленно разглядывали меня. Я – их. Сочетание северных голубых глаз со смуглой южной кожей получилось разительным, и оба были удивительно красивы.

– Мне они тоже кажутся прелестными, – сказала Амбалика, когда мальчиков отослали. – Но из-за этих голубых глаз все здесь смотрят на них, как на демонов. Им нелегко. Но раз уж они выросли…

Амбалика запнулась. Мы смотрели друг на друга. Я, как всегда, был заворожен чарами Амбалики. Я не знал женщины, в обществе которой мне было бы так хорошо. С ней можно было говорить, как с мужчиной, но не государственным мужем, в отличие от Атоссы. Что касается внешности… Что ж, индийское солнце сделало свое дело. Амбалика явно перезрела. Тело потеряло форму, появилось множество подбородков. Только глаза остались те же и сверкали точно так же, как в давнюю ночь, когда мы смотрели на Полярную звезду.

– Начните с самого начала, – попросил принц Джета.

Так я и сделал. Я рассказал обо всем, что, считал, может его заинтересовать. Меня удивило, что никто не хотел слушать о Персии. Когда я только женился, Амбалика лишь о ней и говорила. Правда, тогда она собиралась отправиться со мной в Сузы, а теперь потеряла интерес к западу – и ко мне.

Но Китай зачаровал их обоих. Как оказалось, принц Джета состоял в сообществе, принимающем участие в восстановлении шелкового пути.

– А теперь расскажите, что произошло здесь, – попросил я, когда во рту у меня пересохло от долгого рассказа.

Амбалика сделала неуловимый жест, предупреждая, что нас подслушивают, и восторженно проговорила:

– Мой отец теперь вселенский монарх. Мы восхищены его победами. Его мудростью. Его добротой.

Последовала череда таких же ничего не значащих эпитетов. Когда я спросил о Будде, принц Джета ответил:

– Он достиг нирваны четыре года назад.

– Съев очень плотный обед из свинины с бобами, – добавила Амбалика, вновь обретя свою беззаботность.

– Это всего лишь слухи. – Принцу Джете не понравилось ее легкомыслие. – Он покинул нас спокойно – это мы точно знаем. Последними его словами были: «Все преходяще. Зарабатывайте свое спасение усердием».

– А Шарипутра все еще возглавляет секту?

Принц Джета покачал головой:

– Он умер еще раньше Будды. Теперь вместо него Ананда. Кстати, все они живут там же, где и раньше.

– Заняты спорами, что Будда говорил, а чего не говорил. – Амбалика, как всегда, не терпела иного мира и его приверженцев.

– Ананда – хороший хранитель, – сказал принц Джета без особой уверенности. – Он следит, чтобы монахи запоминали все речения Будды так, как они звучали при его жизни.

– Вот только больше нет самого Будды, чтобы их поправить, – заметил я, зная жрецов по собственному печальному опыту.

– Вы правы. И не мне вам говорить, что уже случаются серьезные разногласия в том, что он мог, а чего не мог сказать.

– И их будет все больше.

С годами я не перестал удивляться и возмущаться новым учением, порождаемым от имени моего деда. Незадолго до своего последнего отъезда из Суз я зашел к главному зороастрийцу. Когда он приписал деду несколько бессмысленных стихов, я достаточно резко возразил ему, что Зороастр никогда не говорил ничего подобного. Но шарлатан с каменным лицом ответил:

– Верно. Пророк не говорил так в свое время. Эти стихи он прочел мне недавно во сне и велел записать, когда проснусь.

Так Ложь побеждает Истину – по крайней мере, во время долгого владычества. Ну что ж, эти лживые жрецы ощутят расплавленный металл непременно.

Следующие несколько недель я провел прекрасно. Хотя раздобревшая Амбалика больше не привлекала меня как женщина, она показалась мне не только приятной в общении, но и умной. В нашу первую ночь после разлуки она вывела меня на крышу, откуда открывался вид на реку. Помню, что луна убывала, помню пряные, как всегда, дымки кухонных очагов с причалов внизу. Казалось, в Индии ничего не изменилось.

– Теперь нас никто не услышит.

Мы сидели бок о бок на диванчике, и луна светила прямо нам в глаза. Далеко на востоке смутно маячили Гималаи – темная громада на фоне неба.

– Где твой отец?

Я бы предпочел по возможности не встречаться с этой непредсказуемой личностью.

– В сухой сезон он всегда с войском. Значит, где-нибудь у границ Личчхави. Республиканцы очень упрямы. Не знаю почему. Если бы они сдались, отец, может быть, пощадил бы кого-нибудь. А так убьет всех.

– Ведь он действительно вселенский монарх, правда?

Я не знал, до какой степени моя жена на стороне своего отца, и держался осторожно.

– Как сказать – жертвования коня не было… Но он самый выдающийся среди всех царей в нашей истории.

Мы смотрели на мерцающие звезды и слушали, как кто-то еле слышно играет внизу на цитре.

– Я полагаю, вы еще раз женились? – Она задала этот вопрос совершенно равнодушно.

– Да. Я женат – или был женат – на сестре Великого Царя. Она умерла.

– У вас были дети?

– Нет. У всех моих детей одна мать – ты.

– Большая честь.

Амбалика произнесла это серьезно, но очевидно, просто дразнила меня. Я пропустил это мимо ушей.

– Насколько мне известно, еще не было случая, чтобы у кого-то вроде меня были сыновья от дочери царя далекой страны.

– Это Персия– далекая страна! – резко откликнулась Амбалика. – Здесь мыдома.

– Я думал, ты хочешь поехать со мной в Персию.

Она рассмеялась:

– Будем считать, что я так же хочу отправиться в Персию, как вы – жить там со мной!

– Я бы хотел…

– Не будьте наивным! – Она вдруг живо напомнила мне девочку, на которой я женился. – Вы не будете знать, что со мной делать там, а я не буду знать, куда деться в стране, где среди снега и льда живут голубоглазые люди. – Она поежилась от такой мысли.

– Но наши сыновья…

– …Должны остаться здесь.

– Должны? – Я вдруг рассердился. В конце концов, это были мои сыновья, и я очень хотел увезти их в Сузы, с матерью или без.

– Да, должны. Все равно у вас нет выбора. Как и у меня, – добавила она. – Такова воля моего отца. Ему нравится мысль о внуках-персах. Он думает, что когда-нибудь это может пригодиться.

– Послать с посольством? Но если они ни разу не съездят на родину, какой от них там будет прок?

– Отец найдет. Не беспокойтесь. Во всяком случае, он вызвал старика Караку – учить их персидскому.

Меня обрадовало, что Карака жив. По словам Амбалики, он стал суперинтендантом всех железных изделий в Магадхе.

– А что Китай? – спросила она, поправляя свою легкую накидку под теплым ночным ветерком. – Там вы тоже на ком-нибудь женились?

– У меня были две прелестные наложницы, но жены не было.

– А дети?

– Нет. Китайские женщины освоили искусство не иметь детей.

Амбалика кивнула:

– Да, я слышала об этом. Конечно, у нас тоже есть кое-какие заклинания, которые всегда действуют – когда действуют.

– Китайские женщины пьют какое-то снадобье. Но когда я спрашивал, что это, они только хихикали. Вообще народ там очень скрытный. Но все равно мои две девушки были восхитительны. Тебе бы они понравились.

– Мне бы здесь понравилось любое общество. Как единственная жена пропадающего где-то мужа, в доме деда, у которого нет наложниц моложе шестидесяти, я все время одна. А что вы сделали с девушками, когда уезжали из Китая?

– Одну отослал домой, в ее деревню, и дал ей денег, чтобы вышла замуж. А другую отдал другу, чтобы вела у него хозяйство.

Фань Чи был так очарован моей второй наложницей, что я с радостью сделал ему этот подарок. Он от души благодарил.

– Мне не суждено их общество. – Амбалика словно и вправду опечалилась. – Но ведь и ваше общество мне не суждено, правда?

– Я должен доложить Великому Царю.

– И когда вы это сделаете, то будете очень, очень старым. Слишком старым, чтобы вернуться сюда.

Прямота Амбалики всегда поражала меня – и очаровывала. Слушая в темноте ее чистый, дразнящий голос, я забыл о бесформенной туше, скрывшей под собой стройную девочку, на которой я женился – как будто в какой-то другой жизни.

– Ты хочешь, чтобы я остался?

– Не думаю. Разлука была слишком долгой.

– А что скажет царь?

Амбалика молчала. Я положил руку ей на плечи. Этого не следовало делать. Созданная темнотой иллюзия юности при прикосновении исчезла, но на какое-то время мы остались в объятиях друг друга, и Амбалика рассказала мне о кровавых событиях, постигших страны Гангской равнины.

– Мы особенно испугались после разгрома кошальского войска и уже собрались бежать, но получили от царя тайное послание. Он велел нам оставаться и сообщал, что помилует Шравасти – как место жительства Будды! – Она тихо рассмеялась мне в плечо. – Отцу до Будды такое же дело, как и мне. Но он знал, что Будда популярен, а буддийская община ненавидит Вирудхаку за разгром республики Шакья. Конечно, когда отец короновался в Шравасти, никто не подозревал, что он собирается уничтожить все республики. Как бы то ни было, здешний народ приветствовал отца как освободителя. Да и сам он вел себя соответственно.

– Вы с ним виделись?

– О да. Мы в очень добрых отношениях, и, конечно, он без ума от внуков. Он всегда спрашивает о тебе, надеется увидеть снова, плачет…

– По-прежнему плачет?

– По-прежнему. Но теперь для этого больше причин.

За этой фразой не крылось осуждения. Но женщин всегда привлекала сила и власть. Не думаю, что когда-нибудь найдется завоеватель столь кровавый, чтобы большинство женщин не захотели лечь с ним в надежде родить сына, такого же лютого, как отец.

2

Незадолго до ежегодного карнавала, налетающего на Шравасти ураганом и отдающего все дни удовольствиям, мы с принцем Джетой навестили в буддийском монастыре Ананду. Я пешком сопровождал носилки принца.

– Я редко выхожу из дома, – еле слышно говорил он, когда мы пробирались через радостно шумящую толпу. – Но мне хочется присутствовать при вашем разговоре с Анандой. Его очень заинтересуют ваши китайские рассказы.

Принца Джету околдовали мои повествования о Конфуции и Учителе Ли, и он считал, что главе буддистов они тоже понравятся, – единственное проявление наивности, когда-либо замеченное мной в старом друге. Если что-нибудь может вызвать у профессионального жреца отвращение, то это рассказы о соперничающей религии или системе мышления.

Бамбуковый парк теперь был полностью отдан буддийской секте. Навес, где жил Будда, окружала невысокая стена, а рядом строилось новое здание.

– Женский монастырь, – пояснил принц Джета. – Его строит Амбапали. И она же станет первой монахиней.

– Куртизанка из Вайшали?

– Да. Когда Будда умер, она пришла сюда… Со всеми своими деньгами. Надо сказать, ей повезло.

– Да. Я видел развалины Вайшали.

– Остаток жизни она посвятила секте. Я искренне восхищаюсь этой женщиной. Она и вправду святая.

– И очень старая, – не удержался добавить я.

Удачливые куртизанки, когда красота уходит, очень часто обращаются к религии или философии. Интересно бы посмотреть, кем станет Аспазия.

Ананда чем-то напоминал Будду и не старался скрывать этого сходства. Со множеством поклонов глава сангхи сопроводил носилки принца Джеты в главный зал монастыря. Я шел следом. Несколько сот юных монахов цитировали слова Будды. Я заметил, что на многих новые желтые одежды. Это было новшество. В прежние дни монахи могли носить лишь лохмотья, выпрошенные в качестве подаяния.

Ананда провел нас в комнату с низким потолком, устроенную в задней части прежнего монастырского двора.

– Здесь я стараюсь вспоминать, – сказал он.

Когда носильщики принца Джеты удалились, Ананда обратился ко мне:

– Шарипутра очень хорошо отзывался о вас.

Принц рассказал ему о моих китайских приключениях, и святой выразил интерес. Но изложить китайскую мудрость попросил не он, а сам принц Джета. Я вкратце изложил. Ананда вежливо скучал, а под конец сказал:

– Учитель Конфуций поражает меня. Он слишком принадлежит этому миру, чтобы воспринимать его учение всерьез.

– Он верит, что мир людей – единственный из существующих миров, – ответил я. – Вот почему он придает такое значение нашему поведению в единственно существующем мире.

– Мы бы, конечно, согласились с последней частью, и его представления о благородном муже очень близки к тому, что мы знаем как истину. Вот почему мне кажется столь странным, что он не видит очевидного: нирваны. Будто, уже ступив было на путь четырех благородных истин, он вдруг останавливается. – Ананда, надув щеку, издал вульгарный звук.

– Не думаю, что он собирается идти куда-то дальше этого мира.

– И в этом его можно пожалеть.

– Думаю, Конфуций не нуждается в жалости, – сказал я резче, чем хотел, и принц Джета повернул ко мне голову.

– Наша жалость всеобща, дорогой мой. – Ананда улыбнулся. – Мы жалеем всех живущих. Быть живым – значит оказаться пойманным в круг непрестанных возрождений. Только о тех, кто был здесь и ушел, можно сказать, что они достигли того, что должно стать сознательной целью всех людей.

– Учитель Кун не согласился бы с вами.

Я с удивлением обнаружил, что говорю, как ученик Конфуция, а ведь ужасался его безразличию к Мудрому Господу! И он был безразличен не только к идее сотворения мира, но даже отказывался признать скрытую во всем двойственность. Хотя Конфуций целиком принадлежал этому миру, я защищал его от Ананды. Нет конца человеческой странности! Думаю, всегда соблазнительно бросить вызов тому, кто думает, что один знает правду, или истинный путь, или владеет ключом к тайне.

– А что Конфуций думает о смерти? – ради принца Джеты проявил интерес Ананда.

– Толком не знаю, но подозреваю, что он считает этот вопрос несущественным. Конфуций интересуется жизнью…

– Пойман жизнью! Бедняга!

– А кто не пойман? Просто Конфуций честен. Он часто грустит. Он признает свое несовершенство – как я заметил, редкость для святых сего мира.

Ананда воспринял мой намек с вкрадчивой улыбкой.

– Он хотел управлять страной для общего блага, – продолжал я. – Когда ему отказали в этом, он страдал и говорил, что это страдание и есть доказательство, что он вовсе не совершенный мудрец.

– Вовсе не совершенный мудрец, – повторил Ананда. – Вы уверены, что он не проявлял желания вырваться из круга рождений, смертей и возрождений?

– Не думаю, что он признавал этот круг.

– Боюсь, это невежество.

– Нет, не невежество. Просто другой вид знания. Он признавал первичное единство, из которого мы вышли и в которое вернемся.

– Это он очень, очень тонко подметил. – Ананда повернулся к принцу Джете. – Вот доказательство абсолютной мудрости Будды – даже в варварском Китае какой-то учитель смог заметить краешек истины – не понять, нет-нет, но ощутить ее. – Он улыбнулся мне. – Мы очень рады это слышать.

Этот коротышка утомлял своим самодовольством.

– Несомненно, Конфуций был бы рад узнать, что в далеких землях люди могут хотя бы смутно воспринять его истины, – сказал я.

Ананда не услышал ни смысла моих слов, ни звучавшего в них вызова.

– Вы будете рады узнать, что мы наконец усовершенствовали нашу канализационную систему, – обратился он к принцу Джете. – Она уникальна, по крайней мере в Шравасти. Мы отвели воду подземных потоков так, что теперь она бежит прямо под уборными. Мы также сделали…

Он еще много говорил о гигиене – вечной проблеме индийских городов. Наконец Ананда вежливо повернулся ко мне:

– Кажется, я припоминаю, что, когда вы были у нас впервые, ваши верования значительно отличались от нынешних. Тогда вы верили в верховного бога, единого творца Вселенной. Теперь же благодаря поучениям того китайца вы озабочены лишь… умением вести себя в повседневной жизни.

Я не ожидал, что он помнит мои слова о Мудром Господе, сказанные так много лет назад, и это было глупо с моей стороны. Когда дело касается памяти, профессиональный жрец еще хуже – или лучше – поэта.

– Я не изменился, – сказал я. – Я по-прежнему верю в Мудрого Господа и упомянул об учении Конфуция, лишь чтобы показать… – Я запнулся, не в состоянии вспомнить, что же именно я хотел показать, цитируя принадлежащего этому миру Конфуция.

– …Показать сходство между его Путем и путем Будды. Да, я так и понял. – Ананда улыбнулся, чем привел меня в бешенство. – Конечно, – продолжал он, – ваш китаец, отвергая идею о боге-творце вроде Брахмы или Мудрого Господа, проявил зачатки истинного ума.

Я перенес это святотатство, надеюсь, с той же невозмутимостью, с какой он постоянно уклонялся от моих нападок.

– Истинный ум заключается в том, – ответил я, – чтобы осознать: ничто не может начаться из ничего. И следовательно, мир должен начаться с чего-то. Мир должен быть кем-то сотворен – а именно Мудрым Господом.

– А кто сотворил его самого?

– Он сам.

– Из чего?

– Из ничего.

– Позвольте, но вы только что сказали, что ничто не может начаться из ничего.

Да, Демокрит, я попался в древнюю ловушку и стал скорее выкручиваться:

– Ничто – не совсем то слово, которое нужно употребить. Скажем так: то, что было тогда, есть теперь и будет всегда, то есть это – вечно неизменное. – Не долго думая, я прибег к идеям Учителя Ли. – Из вечно неизменного Мудрый Господь сотворил землю, небо, человека. Создал Истину и Ложь…

– О мой дорогой! – вздохнул Ананда. – Это очень примитивно. Извините меня. Я не хотел задеть ваших чувств. Я уважаю вашу глубокую веру в то, что ваш дед считал истиной. Но даже ваш китайский друг пошел дальше понятия о всемогущем боге вроде Мудрого Господа, или Брахмы, или неба, или как хотите назовите его или ее. Знаете, был один брахман, очень злившийся на Будду. И наконец он сказал: «Как может Будда отрицать Творца? Как вы не поймете, что и радость, и печаль, и все чувства человека приходят к нему от высшего божества?»

– И что на это сказал Будда? – спросил принц Джета: очевидно, он раньше не слышал этой части учения или это было недавним дополнением?

– Я процитирую ответ Будды, – сказал Ананда и, закрыв глаза, прочел нараспев: – «Вот так благодаря созданию высшего божества люди становятся убийцами, ворами, распутниками, клеветниками, оскорбителями, болтунами, завистниками, злобными и непостоянными во взглядах. И поэтому те, кто предпочитает опираться на придуманного бога, как первопричину, не имеют ни желания, ни необходимости совершать или не совершать те или иные поступки».

– Хорошо, – прошептал принц Джета.

– Чепуха! – рассердился я. – Это не все. Когда Мудрый Господь сотворил себя и свою тень – порок, он создал человека и дал ему выбор: служить Истине или Лжи. Те, кто служит Лжи, в судный день понесут наказание, а те…

– О, как запутанно! – сказал Ананда. – И как типично для этих высших божеств. Вся эта злоба, вся эта наивность! В конце концов, если он верховный бог, зачем же он позволяет существовать злу?

– Чтобы у каждого человека был выбор.

– Нет, если бы я был высшим божеством, я бы не связывался ни с сотворением зла, ни человека – ничего вообще, что мне бы не нравилось. Боюсь, что когда дело дойдет до объяснения сути вашего высшего божества, вы попадете впросак. Зло существует. И вы не можете объяснить зачем. И поэтому превращаете своего творца в какого-то игрока, играющего человеческими жизнями. Послушаются или не послушаются? Придется или нет их мучить? Дитя мое, это слишком примитивно. Вот почему мы давно отказались от учения о высшем божестве. И так же, насколько я понял, отказался и ваш друг Конфуций. Он понимает, как и мы, что признать такое чудовище – значит одобрить зло, поскольку зло – его творение. К счастью, мы смотрим дальше Брахмы, дальше Мудрого Господа. Мы смотрим на природу Вселенной и видим в ней кольцо без начала и конца, и тот, кто следует середине, может взглянуть сквозь кольцо и понять, что все – иллюзия, как и вечность. В конечном итоге, рассуждая практически, мы думаем, что человек лучше ведет себя в мире, где нет высшего божества, утверждающего зло и запутывающего простое. Как мудро сказал ваш Конфуций, «небеса далеко, а человек близко».

Я не стал продолжать спор. Атеисты всегда переговорят верующего в Мудрого Господа. Мы знаем, что истинно. Они нет. Конфуций нашел во мне понимание, потому что пытался удалить небеса сверху. Он принимал то, чего не мог понять. Но Будда с безразличием отвергает небеса. Не думаю, что на земле был когда-либо еще столь высокомерный человек. Ведь что он заявлял: «Я существую. Но когда я перестану существовать и меня больше не будет, то не будет ничего и нигде. Что другие принимают за существование – лишь иллюзия». От такого захватывает дух.

Демокрит говорит, что у него дух не захватывает.

Он думает, что Будда имел в виду нечто иное. Мир остается, говорит Демокрит, и единственная аномалия в нем – это несовершенная личность, наблюдающая его. Удали эту личность, и материя останется неизменной, вечно неизменной. Вечно неизменное? Не могу слушать ничего подобного. Для меня что существует, то существует.