Текст книги "Сотворение мира"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 45 страниц)

– Не занимающий государственной должности не обсуждает государственной политики.

– Ваши «маленькие» занимают высокие должности. – Барон указал на Жань Цю и Фань Чи. – Они помогли нам принять хорошие законы, разумные декреты…

Конфуций перебил диктатора:

– Главный министр, если вы собираетесь управлять народом посредством законов, декретов и наказаний, люди просто перестанут обращать на вас внимание и займутся своими делами. Однако, если вы будете управлять силой морали и личного примера, они сами придут к вам. И будут праведны.

– Что же такое праведность, Учитель?

– Это небесный путь, которому следуют божественные мудрецы.

– Но поскольку вы сами божественный мудрец…

– Нет! Я не божественный мудрец. Я несовершенен. В лучшем случае я благородный муж. В лучшем случае я одной ногой на Пути, не более. Почтенный главный министр, праведность – это умение распознать общность во всем; и тот, чье сердце хоть чуть-чуть ощутило праведность, сможет узнать эту общность и, таким образом, окажется неспособным не любить людей, всех и каждого по отдельности, до последнего человека.

– Даже дурных?

– Особенно дурных. Следование праведности – это работа всей жизни. По сути дела, главная черта истинного благородного мужа – это праведность, которую он воплощает в жизнь посредством ритуалов, скромно разъясняя их сущность и честно соблюдая. Определенно достижение богатства и власти неправедным образом так же далеко от идеалов благородного мужа, как проплывающие облака.

Диктатор был не праведнее большинства правителей, однако склонил голову якобы благоговейно.

– И все же, – сказал он шелковому коврику, на котором сидел, – что же на практике является праведностью для покорного слуги государства?

– Если вы еще не поняли, я скажу. – Конфуций выпрямился. – Но поскольку уверен, что в глубине своего живота вы, как всякий благородный муж, и так знаете, я лишь напомню, что она включает в себя две вещи – внимательность к другим и верность другим.

– И что же я делаю, Учитель, будучи внимательным?

– Вы не делаете другим того, чего не хотели бы себе. Это довольно просто. А что касается верности, то вы преданно служите вашему господину, если он праведен. Если нет, вы должны перенести свою верность на другого, невзирая на то, что можете от этого пострадать.

– Скажите мне, Учитель, встречали ли вы человека, глубоко преданного праведности и ненавидящего порок?

Конфуций посмотрел на свои руки. Я был поражен необычайной длиной его пальцев. Когда Учитель ответил, голос его звучал тихо:

– Не думаю, что кому-нибудь удавалось во всю силу стремиться к праведности хоть один-единственный день.

– Но сами вы, конечно, до конца праведны.

Конфуций покачал головой:

– Если бы я был до конца праведен, я бы не сидел здесь у вас, господин главный министр. Мы обедаем в роскоши, когда народ голодает. Это нехорошо. Это неправедно. Это неприлично.

В любом другом месте голова Конфуция немедленно слетела бы с плеч. Мы все были напуганы. Но, что любопытно, он сделал самое разумное из возможного. Открыто выступив против диктатора на почве морали, Конфуций дал понять, что не представляет политической опасности для семейства Цзи. В худшем случае он был неудобен; в лучшем – служил украшением режиму. Свирепый мудрец, придирающийся ко всем и каждому, часто является безопаснейшим человеком в государстве, вроде придворного шута – с ним так же мало считаются. Кан-нань опасался, что Конфуций и его ученики действуют заодно с Ци, что они втайне собираются свергнуть фамилии наней и восстановить власть гуна. Но поведение Учителя в Лесной Хижине убедило диктатора, что конфуцианцев опасаться не стоит.

Диктатор Кан пространно объяснил Конфуцию, почему государство так нуждается в доходах. Он также извинился за расточительность своего поместья:

– Видите ли, все это построил еще мой отец, не я. И многое явилось подарком от правительства Чу.

Конфуций смолчал. Буря миновала. Беседа перешла на общие темы, а танцовщицы начали добавлять в свои танцы все больше эротики. Не помню, как в ту ночь я добрался до постели. Помню лишь, что проснулся на следующее утро в спальне с красными стенами и алой резной дверью, инкрустированной нефритом. Когда я сел на постели, красивая девушка раздвинула голубые шелковые занавеси вокруг ложа и протянула мне большую чашу, на дне которой был изображен золотой феникс, восстающий из пламени.

«Удачный символ», – подумал я, блюя туда.

Никогда я не был в таком ужасном состоянии – и таком прекрасном окружении.

Последующие дни прошли идиллически. Даже Конфуций казался беззаботным. Дело в том, что диктатор с большой помпезностью поручил ему возглавить министерство, и теперь, казалось, горькая тыква наконец снята со стены и пущена в дело.

Все так думали, кроме Цзы-лу.

– Это конец, – сказал он мне. – Долгий путь завершен. Учитель уже никогда не получит возможности управлять.

– Но он министр.

– Кан-нань милостив. И умен. Конфуцию публично оказана честь. Но его услуги никому не нужны. Это конец.

В последний день нашего пребывания в Лесной Хижине меня вызвали к диктатору. Он принял меня радушно.

– Вы нам хорошо послужили, – произнес диктатор, и на яичной скорлупе проступила улыбка. – В частности, благодаря вашей любезности наш божественный мудрец теперь с нами. В стране царит мир, и ее границы спокойны, как вечный сон горы Тай.

Как всегда, его недоговоренности требовали пояснения. Позднее Фань Чи сказал, что в то самое утро пришло сообщение о взятии священного города Чжуань-ю. Войска семейства Цзи вошли в город, и стены цитадели были срыты. А самое лучшее, с точки зрения диктатора, заключалось в том, что никаких возмущений этим из-за границы не слышалось. Мятежный комендант был стар, мятежный Ян Ху, по слухам, умер. Новый правитель Ци был поглощен внутренними заботами. Лу и его диктатор на время получили передышку. Мы еще не знали, что, принимая нас в Лесной Хижине, Кан-нань после долгих и мучительных лет праздновал успех своей политики. Утверждение Конфуция в должности министра было символическим жестом, рассчитанным вызвать восторг у его поклонников и положить конец неудовольствию ши и благородных мужей, управляющих государством.

– И мы также в долгу перед вами за то, что вы открыли нам способ выплавки металла. Ваше имя – варварское – уже занесено в анналы Лу.

Он взглянул на меня, словно я получил из его рук золотое сокровище. Со слезами на глазах я поблагодарил Кан-наня за высокую честь. Он слушал, как я одну за другой накручиваю китайские фразы благодарности, подобно гончару, покрывающему тарелку глазурью. Когда я прервался, чтобы набрать в грудь воздуха, диктатор сказал:

– Я хочу снова проложить шелковый путь в Индию.

– Снова, почтенный господин?

Он кивнул:

– Да. Не все знают, что во времена Чжоу – когда Сын Неба смотрел на юг из Шенси – между нами и варварами на Гангской равнине велся постоянный торговый обмен. Затем последовал долгий… перерыв. Без истинного Сына Неба многое из того, что было, исчезло. Хотя шелковый путь никогда полностью не исчезал, регулярные сношения прекратились около трехсот лет назад. Но я, как и мой безупречный отец, поддерживаю добрые отношения с Чу. Вы видите благосклонным взором здешние сады – это кусочек Чу. И ничто не может сравниться с этой страной, которая вся – огромный сад, орошаемый водами Янцзы.

Довольно подробно диктатор взялся рассказывать мне историю Чу. Мое сердце трепетало, как птица в силках, но я притворялся, что слушаю.

Наконец диктатор перешел к делу:

– Теперь, когда в нашем государстве мир – и отчасти благодаря вам, дорогой друг, – наш правитель заключит договор с правителем Чу, и вместе мы снарядим экспедицию в Индию. И вы вручите дары нашего правителя царю Магадхи.

Тут, как по волшебству, зал заполнился купцами. Двое из них были индийцы, один из Раджагрихи, другой из Варанаси. Они рассказали мне, что прибыли в Китай морем. Точно к югу от Гуйцзи они потерпели кораблекрушение и утонули бы, не спаси их две русалки, которых в южных морях множество. Эти существа могут жить как в море, так и на суше – по крайней мере, на удаленных от берега скалах, где плетут прекрасные одежды из морских водорослей. Русалки известны своей расположенностью к мужчинам, и когда плачут – обычно, если их покинет какой-нибудь моряк, – их слезы превращаются в прекрасные жемчужины.

Мы долго обсуждали экспедицию. Хотя диктатор Кан сделал вид, что путешествие затевается исключительно в награду за мои заслуги перед семейством Цзи, вскоре я обнаружил, что это не более чем китайская гипербола. В общем-то, не реже раза в год из Ци отправляется караван через Лу на юг, в Чу. На каждой остановке к нему присоединяются новые купцы. Очень скоро я с долей горечи понял, что мог бы покинуть Лу на несколько лет раньше. Но, надо отдать справедливость диктатору, он хотел, чтобы я заслужил отъезд. Когда я заслужил, он меня отпустил. В конечном счете это был превосходный правитель, вне всяких сомнений.

Остальные дни в Лесной Хижине я запомнил плохо. Помню, что в отличие от Жань Цю и Фань Чи самого Конфуция не радовало получение высокой должности. Цзы-лу был так же мрачен. Я не мог понять почему, пока мы не оказались у городских ворот. Когда наша повозка проследовала внутрь городской стены, часовой спросил одного из наших стражников:

– Кто этот важный старик?

– Государственный министр, – напыщенно ответил стражник. – Первый рыцарь Конфуций.

– Ах вот как? – рассмеялся часовой. – Который говорит, что нужно пытаться, даже если в этом нет толку?

Хотя лицо Конфуция осталось безучастным, он весь задрожал, как в лихорадке. Туговатый на ухо Цзы-лу не слышал слов часового, но заметил, что Учителя бьет дрожь.

– Вы должны следить за своим здоровьем, Учитель. Сейчас опасное время года.

– А какое время года не опасное? – Как оказалось, Конфуций в самом деле был болен. – Да и какое это имеет значение?

Он уступил не столько главному министру, сколько времени. В Лесной Хижине Учитель понял, что никогда не будет направлять государственную политику. Но надеялся, что сможет принести какую-нибудь пользу. Однако мечте о наведении на родине порядка пришел конец.

Остаток лета ушел на приготовления к отъезду. Купцам Лу, желавшим отправиться со мной в Индию, было велено собрать свои товары у центрального склада. Я встречался с ними и старался быть хоть чем-нибудь полезным. Я обещал добиться от Магадхи всевозможных привилегий на торговлю теми или иными товарами, сырьем или изделиями. Хотя торговля с Индией оставалась делом необычным, китайские купцы прекрасно знали, что там ценится. Я всегда думал, что каждый народ каким-то образом хранит воспоминания помимо устных преданий и записей в анналах. Каким-то путем сведения передаются от отца к сыну. Несмотря на то, что с окончания регулярной торговли между востоком и западом прошло три века, большинство китайских купцов, казалось, знали с рождения, что на западе высоко ценится шелк, жемчуг, меха, перьевые ширмы, нефрит и драконова кость и там можно найти в изобилии золото, рубины и специи, столь любимые на востоке.

Начальником экспедиции был один аристократ из Ци. До наступления осени он зашел ко мне. Я заметил, что на него произвело большое впечатление мое родство с Аджаташатру, который, по моим сведениям, стал владыкой всей Гангской равнины за исключением республики Личчхави. По просьбе начальника экспедиции я согласился служить связующим звеном между экспедицией и магадхскими властями. Пользовался ли я милостью своего взбалмошного тестя – этот вопрос я счел разумным не поднимать. Из всего мне известного я запросто мог предположить, что Амбалика с сыновьями мертвы, а Аджаташатру выжил из ума. Определенно, если ему вздумается, он может казнить меня за побег – или просто для своего удовольствия. Знающие китайцы всегда говорили о нем с тревогой в голосе.

– Никогда еще не было такого кровавого царя, – говорил Фань Чи. – За последние годы он сжег дотла дюжину городов, перерезал десятки тысяч мужчин, женщин и детей.

Поскольку я знал Аджаташатру меньше, чем думали китайцы, мне он представлялся не таким страшным, как им. Во всяком случае, думал я, мы могли ему пригодиться, и не имело смысла упускать подобную возможность. Я имел основания предполагать, что он захочет превратить открытый шелковый путь в постоянный торговый маршрут, и ни к чему подрывать торговлю, грабя и убивая честных купцов. Так я успокаивал себя и начальника экспедиции.

Вскоре после возвращения из Лесной Хижины Конфуций слег. Через неделю по Срединному Царству пошел слух, что божественный мудрец умирает.

Услышав это, мы с Фань Чи поспешили к Учителю. На улице перед его домом толпились молчаливые, печальные молодые люди. Цзы-лу велел допускать к постели умирающего лишь постоянных учеников. Я оказался в доме лишь потому, что был с Фань Чи.

В передней собрались тридцать одетых в траур учеников. Я ощутил аромат курящихся в спальне ароматических листьев. Хотя для людей этот запах не лишен приятности, злым духам, как верят китайцы, от него становится тошно. В спальне пели погребальную песню.

Услышав ее, Фань Чи заплакал.

– Значит, он в самом деле умирает. Эту песню поют, когда дух покидает тело.

В Китае, если не умолить небеса и землю присмотреть за умирающим, он вернется и будет преследовать тех, кто, со своей стороны, не захотел умиротворить две половины первоначального яйца. Китайцы верят, что у каждого человека внутри живут два духа. Один – дух жизни, который умирает вместе с телом; другой – дух личности, который продолжает существовать, пока человека помнят и воздают ему почести жертвоприношениями. Если этому духу не воздавать должным образом почестей, месть призрака может быть ужасной. Даже в тот печальный момент я не удержался от мысли, сколь запутанны все религии. Сам Конфуций не верил в духов и призраков. Считалось, что и ученики не верят. И все же в момент смерти Цзы-лу настоял, что нужно выполнить все забытые древние обряды. Все равно как мой дед в момент своей смерти попросил бы вдруг богиню-демона Анахиту походатайствовать за него перед обитателями арийского дома праотцов.

Ученики во дворе присоединились к пению. Я ощутил неловкость и неуместность своего присутствия. Я также ощущал глубокую искреннюю печаль, поскольку восхищался этим мудрым непокладистым стариком.

Вдруг пение смолкло. В переднюю вышел мертвенно-бледный Цзы-лу, словно сам умирал. Позади него стоял Жань Цю.

– Учитель без сознания. Он при смерти. – Голос Цзы-лу сорвался. – Но если он придет в чувство, мы должны воздать ему честь. – Цзы-лу подошел к одному из учеников, державшему в руках большой узел. – Здесь старая одежда слуг великого министра. Мы должны надеть ее. Скорее!

Цзы-лу, Жань Цю, Фань Чи и еще четверо учеников натянули плохо подходящие по размеру халаты и гуськом вошли в спальню, распевая хвалы великому министру. Меня никто не остановил, и я последовал за ними.

Конфуций лежал на простой циновке головой на север, где обитают мертвые. Он был очень бледен и дышал неровно. На жаровне курились ароматические листья.

Когда Цзы-лу с остальными начали стонать и раскачиваться, Конфуций открыл глаза и удивленно осмотрелся, как человек, очнувшийся от обычного сна.

– Цзы-лу!

Его голос звучал на удивление твердо. Ученики прекратили причитать, и Цзы-лу сказал:

– Великий министр, мы здесь, чтобы служить вам в смерти, как при жизни. Мы выполнили ритуал искупления. Мы взывали к небесным духам в вышине и земным духам в глубине…

– Мое искупление началось давным-давно. – От возвращающихся сил бледное лицо начало приобретать цвет. – Мне не нужны эти ритуалы. Или мои деяния праведны в глазах небес, или нет. А все это… излишне. – Старик изумленно заморгал, увидев наряды учеников. – Ради небес, кем это вы вырядились?

– Слугами великого министра.

– Но я не великий министр.

– Но вы министр.

– Как все мы понимаем, должность эта на самом деле ничего не значит. Только великий министр может иметь слуг в таких одеждах. – Конфуций прикрыл глаза. – Это пародия, Цзы-лу. – Глаза открылись снова, они стали яснее, взгляд тверже. В голосе тоже прибавилось твердости. – Представляя меня не тем, кто я есть, кого вы дурачите? Двор? Там прекрасно знают, кто я такой. Небеса? Нет! Лучше умереть в собственной скромной должности.

В уголках его губ появился намек на улыбку. Цзы-лу молчал. Гнетущую тишину прервал Жань Цю:

– Учитель, я принес вам особое лекарство. – Он протянул старику маленькую закупоренную бутылочку. – Это подарок Кан-наня, молящегося за ваше выздоровление.

– Благодарю его за молитвы. И за лекарство. – С некоторым усилием Конфуций протянул руку, словно за бутылочкой, но, когда Жань Цю попытался вложить ее, старик сжал пальцы в кулак. – Но я не знаю, что в этой бутылке, и не рискну взять ее. Кроме того, – наконец снова показались кончики передних зубов в знаменитой кроличьей улыбке, – главный министр должен знать, что благородный муж принимает лекарства только от врача, чьи отец и дед пользовали его семейство.

Конфуций не умер. К концу лета он обратился к диктатору насчет своего министерства. Когда ему сказали, что в настоящий момент ничего предложить не могут, Учитель понял, что горькую тыкву повесили на стену навечно.

С очевидной охотой Конфуций стал делить свое время между изучением чжоуских текстов и учениками. Говорят, его частная школа была первой в Срединном Царстве, не связанной ни с одной из знатных фамилий. Сам Учитель получил образование в частной школе семейства Мэн и теперь стал давать образование как представителям знати, так и всему классу воинов. И что важнее, он стал выпускать благородных мужей. Малоимущим ученикам это очень нравилось. Чжоуской знати – нет.

Конфуций также очень много времени посвящал работе над анналами Лу. Он считал важным узнать точно, что происходило в те годы, когда гуны утратили власть, и провел много счастливых часов, роясь в пыльных рукописях, предоставленных ему Ай-гуном. В Китае только великие фамилии имеют книги. Согласно Конфуцию, большинство этих библиотек – совершенная мешанина, поскольку все записи ведутся на бамбуковых полосках – как правило, сверху вниз, а не в строку, – а потом связываются вместе кожаными ремешками, продеваемыми в отверстия у верхнего края полоски. Со временем ремешки рвутся, и полоски часто перемешиваются. Конфуций мечтал привести в порядок как можно больше чжоуской литературы. Для этого требовалось отделить древние гимны от придворных песен и тому подобное. В общем, внушительная задача. Не знаю, прожил ли он достаточно долго, чтобы выполнить ее. Сомневаюсь, что ему это удалось.

В последний раз я встретился с Конфуцием за алтарем Дождю. Он прогуливался с толпой молодых учеников. Увидев меня, старик улыбнулся. Я присоединился к группе и прислушался к их разговорам. Хотя ничего нового я не услышал, всегда интересно, как Конфуций приспосабливает свое учение к разным людям и ситуациям. Учитель особенно не любил тех, кто просто повторял то, что запомнил, как те индийские птицы.

– Узнавать и не обдумывать то, что узнал, совершенно бесполезно. Думать, не получив знания, опасно, – говорил он.

С другой стороны, Учитель и не слишком хорошо относился к угревертам. Помню, как один молодой человек повернул слова Конфуция против него же самого. Учитель воспринял проявление такого рода ума с видимой невозмутимостью, но, когда мы отошли, простонал:

– Как ненавижу пустословие!

Ему бы не понравилось в Афинах. Наверное, Демокрит, твой учитель Протагор согласился бы с Конфуцием, как важно проверять, что именно усвоил ученик. Конфуций также считал, что учитель должен уметь пересказывать старое в новых выражениях. Это очевидно. Но, к несчастью, так же очевидно, что многие учителя умеют лишь повторять без пояснения старые догмы. Для Конфуция истинная мудрость заключается в том, чтобы знать пределы того, что ты знаешь, как и пределы неизвестного тебе. Испытай это на своем друге Сократе – или его духе, о котором он так любит говорить. Демокрит считает, что я несправедлив к Сократу. Если это так, то причина кроется в том, что я знал великих и мудрых людей, каких не найти в этой стране – или в эту эпоху.

Когда Конфуций с учениками подошел к берегу реки, я сказал:

– Я уезжаю. Учитель. И хочу попрощаться.

Конфуций обернулся к ученикам:

– Идите домой, мои маленькие.

Затем взял меня за руку – жест близости; он редко проявлял такое даже по отношению к Цзы-лу. Мы вместе прошли точно на то место, где впервые ловили рыбу три года назад.

– Надеюсь, ты будешь иногда думать о нас там, где будешь.

Он был слишком вежлив, чтобы назвать это место соответствующим китайским именем – страна варваров.

– Конечно. Часто. Я многому научился у вас, Учитель.

– Ты так думаешь? Я был бы рад, конечно, если это так. Но ты так не похож на остальных.

– Над Персией и Китаем одно и то же небо.

Я был искренен в своих чувствах к этому человеку.

– Но законы не одни и те же. – Старик показал свои кроличьи зубы. – И поэтому ты продолжаешь верить в Мудрого Господа и судный день и весь этот огненный… конец света.

– Да. И все же праведные пути для нас – на земле – те же, что и ваши.

– Небесные пути, – поправил он меня.

Мы стояли на берегу реки. В этот раз он сел на тот камень, где когда-то сидел я. Я опустился на колени рядом.

– Я больше не ловлю рыбу, – сказал Конфуций. – Я утратил мастерство.

– Это пройдет?

– А что не проходит? Кроме понятия праведности. И ритуалов. Я знаю, ты втайне посмеиваешься над нашими тремя тысячами тремястами обрядов. Нет-нет, не отрицай. Я тебя понимаю. И поэтому хочу, чтобы и ты нас понял. Видишь ли, без ритуалов учтивость становится утомительной. Внимательность становится застенчивостью. Смелость становится опасной. Негибкость становится жесткостью.

– Я никогда не посмеивался над вами, Учитель. Но иногда бывал в недоумении. И все же вы дали мне понять, что такое истинно благородный муж или каким он должен быть. Таким, как вы.

Старик покачал головой.

– Нет, – грустно ответил он. – Истинно благородный муж добр. И потому не бывает несчастлив. Он мудр. И потому ничему не удивляется. Он храбр. И потому ничего не боится. Большую часть своей жизни я провел в страхе, удивлении, несчастье. Я не таков, каким хотел бы быть. Вот почему, говоря честно, у меня ничего не вышло.

– Учитель, вы знаменитый мудрец…

– Проезжий возница более знаменит, чем я. Нет, я неизвестен. Но я не корю небеса и даже людей. – Он смахнул прядь седых волос с выпуклого лба. – Мне хочется думать, что на небесах людям воздается за то, как они жили и к чему стремились. Если это так, я удовлетворен.

Из садов неподалеку раздавались крики птиц и крики женщин, отгоняющих голодных птиц.

– Учитель, вы верите в небеса?

– Земля существует несомненно. – Старик топнул по мху.

– А небеса?

– Так нас учат чжоу, а до чжоу учили шаны.

– Но если отвлечься от их учений, их ритуалов, верите?

– Много лет назад, когда я впервые приехал в Ци, то увидел там танец наследования. Он потряс меня. До того я не понимал, что такое совершенная красота, что такое совершенное добро. Три месяца я был ослеплен. И понял, что небеса должны быть, поскольку на земле я был так близок к совершенству и высшему добру.

– Но откуда взялась та музыка? Кто ее сотворил?

Конфуций сложил руки, скрестив большие пальцы.

– Если я отвечу вам «с небес», вы спросите, кто сотворил небеса. И я не отвечу вам, потому что не следует знать то, что нам знать не дано. А существует многое, с чем нам приходится сталкиваться. Именем небес мы создали некие ритуалы, которые позволили нам превзойти себя. Именем небес мы должны соблюдать некие обычаи, выполнять обряды, придерживаться определенного образа мыслей. Все это способствует гармонии, добру, справедливости. Эти понятия не всегда легко определить. – Старик нахмурился. – Единственным препятствием на моем пути, как и на пути каждого человека, явился язык. Важные слова затуманиваются слишком многими значениями и отсутствием значений. Будь моя власть, я бы изменил все слова. – Он помолчал, потом лукаво улыбнулся. – Чтобы они совпадали с первоначальным чжоуским смыслом.

– Но все эти церемонии, Учитель! Что вы подумали, например, о поведении Цзы-лу, когда были так больны?

Конфуций нахмурился:

– Эти одеяния были кощунством.

– Я имел в виду молитвы небесам и земле за вашего духа – ведь вы не верите в духов.

– Это непростой вопрос. Я почитаю ритуалы, потому что они утешают живущих, показывают уважение к умершим, напоминают нам о связи с теми, кто уже ушел. В конце концов, их в миллионы раз больше, и потому я не верю в призраков. Если бы нас окружали духи умерших, для живых не осталось бы места. Мы бы видели призраков на каждом шагу.

– Но как же быть с теми, кто говорит, что видел их?

Конфуций искоса взглянул на меня, словно обдумывая, как далеко можно заходить в разговорах со мной.

– Вот что. Я говорил со многими, считавшими, что они видели духов умерших, и всегда задавал им один вопрос, неизменно сбивавший их с толку: призрак был голый? Неизменно мне говорили, что на призраке была одежда, в которой его хоронили. Но мы знаем, что шелк и лен, и овечья шерсть неодушевленны и не имеют духа. Мы знаем, что когда человек умирает, одежда его истлевает, как и он сам. Как же дух смог снова ее надеть?

Я не знал, что и сказать, и неуверенно предположил:

– Возможно, дух только казался одетым?

– Возможно, только казался. Сам дух. Возможно, он существует только в воображении испуганного человека. Прежде чем родиться, мы уже были частью первичной силы.

– Это близко к тому, что говорит Зороастр.

– Да, я помню, – рассеянно произнес Конфуций. Мне так и не удалось заинтересовать его Истиной. – Когда умираешь, ты присоединяешься к первичной силе. Поскольку до рождения у нас нет воспоминаний или сознания, то как же можно сохранить их, вернувшись к первичной силе?

– В Индии верят, что человек возрождается на земле кем-нибудь или чем-нибудь другим.

– Навсегда?

– Нет. Вы будете возрождаться снова и снова, пока не подойдет к концу настоящий цикл мироздания. Единственное исключение составляет тот, на кого снизошло просветление. Он сам гасит себя до окончания цикла.

– И когда он… погаснет, куда он девается?

– Это трудно описать.

Конфуций улыбнулся:

– Так я и думал. Мне всегда представлялось ясным, что дух, оживляющий тело, должен после смерти возвращаться к первоначальному единству, откуда вышел.

– Чтобы возродиться? Или предстать перед судом?

Конфуций пожал плечами:

– Для чего угодно. Но одно несомненно: нельзя зажечь свечу, когда она сгорела. Пока в тебе горит жизнь, твое семя может создать новое человеческое существо, но, когда огонь сгорел, ничто уже не вызовет тебя к жизни снова. Мертвец, дорогой друг, – это остывшая зола. У нее нет сознания. Но это не причина, чтобы не воздавать честь его памяти нам самим и нашим потомкам.

Мы поговорили о гадании. Хоть он и не верил в это, но видел в обрядах и ритуалах пользу для людей. Во всем, что касается улучшения человеческих отношений, Конфуций напоминал мне садовника, подстригающего и обрезающего свои деревья, чтобы они принесли наилучшие плоды.

Мы поговорили о государстве.

– Я в отставке, – сказал Конфуций. – Я вроде вазы Дань-гуна в храме предков. Ты ее видел? – Я сказал, что нет, и он рассказал мне о вазе, поставленной туда самим владыкой во времена основания Лу. – Когда ваза пуста, она стоит прямо и очень красива. Но если ее наполнить, она опрокинется и все содержимое выльется на землю, что вовсе не красиво. Вот я такая же ваза. Я стою прямо, но меня нельзя наполнить властью и славой.

Под конец, в тени древнего алтаря Дождю, Конфуций ритуально – как же еще? – обнял меня, как отец, прощающийся с сыном, которого больше никогда не увидит. Когда я уходил, глаза мне застилали слезы. Не знаю почему. Я не верю в то, во что верил он. И все же я считаю его бесконечно праведным. Определенно во всех своих путешествиях я не встречал человека, сравнимого с Конфуцием.