Текст книги "Сотворение мира"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 45 страниц)

Шэ-гун потянулся рукавом к глазам, но стая черных птиц отвлекла его внимание. Он следил за их кружением, ища знамения, однако если и нашел, то ничего не сказал. Но его улыбку я принял за благоприятное знамение – для себя.

– И кто наследовал вашему брату, почтенный Шэ-гун?

– Наш младший брат, великодушный. Потом он умер, и ему наследовал его сын, мой милый племянник Ай-гун.

– А как же Цзи?

– Теперь они во всем слушаются своего правителя. А как же? Иначе они бы нарушили волю небес. Вы увидите, как раболепствуют эти Цзи перед наследником славного Даня.

Моя душа пела. Мы едем в Лу!

Когда мы выехали из Лояна, стояла весна. Только что зацвел миндаль, и поля меняли цвет с грязного красно-коричневого на желто-зеленый. Вокруг цвел кизил, словно на землю упали розовые облака. Когда распускаются первые листья, все кажется возможным. Для меня весна – лучшее время года.

Мы ехали по суше. Пару раз Шэ-гун попытался было спуститься по реке на барже, но течение было слишком бурным. Кстати, на баржах здесь не только спускаются вниз по течению, но и поднимаются по нему вверх. Для этого веревку с баржи цепляют за бычью упряжку, и быки тянут ее за собой вдоль берега. Они идут по специальной дорожке, вырубленной в мягком камне. Таким образом, в любое время года можно преодолевать даже узкие горловины. Но не весной, когда неожиданные разливы делают подобное путешествие небезопасным.

Сельские пейзажи меня очаровали. Тучные земли, колдовские рощи, и прекраснее всего – сопровождающая нас серебрящаяся река. Ночью ее мягкое журчание вплеталось в приятные, спокойные сны.

Порой дорога подходила к самому берегу. Причудливой формы острова, казалось, были разбросаны в серебряной воде каким-то божеством или демоном. Многие напоминали миниатюрные известняковые горы, покрытые соснами и кипарисами. На каждом острове есть хотя бы один небольшой храм местному божеству. Некоторые храмы очень красивы со своими изразцовыми крышами, другие построены грубо – как говорят, еще во времена Желтого Императора.

Среди желто-зеленой бамбуковой рощи эконом Шэ-гуна издал страшный вопль:

– Мой господин! Дракон!

С мечом в руке Шэ-гун спрыгнул на землю и занял боевую позицию за задним колесом своего фургона. Все остальные скрылись в роще, кроме дюжины ши, набранных в Лояне сопровождать нас. Они обнажили мечи. Меня охватила тревога, но и разбирало любопытство.

Шэ-гун принюхался.

– Да, – шепнул он, – он где-то рядом! Очень старый. Очень злой. За мной!

И Шэ-гун бросился в бамбуковую рощу. Молодые побеги гнулись перед ним, как от небесного ветра. Затем мы потеряли его из виду, но неожиданно прозвучал пронзительный крик:

– Смерть!

Затем послышался шум и хруст, будто какой-то огромный зверь удирал от нас сквозь чащу. Через мгновение Шэ-гун уже стоял перед нами, его бледное лицо раскраснелось от пота.

– Убежал, какая жалость! Будь я верхом, получил бы уже его голову. – Шэ-гун вытер лицо рукавом. – Конечно, они все меня знают, и от этого завалить их еще труднее.

– Но это же всего лишь звери, – сказал я. – Как они могут знать репутацию человека?

– А как ваша собака узнает вас? Это ведь тоже зверь, не правда ли? А драконы – это особый класс. Не люди и не звери, нечто особенное. К тому же они живут практически повсюду. Говорят, среди них есть ровесники Желтого Императора. И они знают своего врага, как вы сами только что видели. Один взгляд на меня – и дракон в страхе бежал.

Позже один из ши рассказал мне, что видел этого так называемого дракона, который оказался водяным буйволом.

– Я стоял рядом с экономом на первом фургоне. То ли эконом слепой, то ли он нарочно прикинулся, что видит дракона.

И молодой ши рассказал мне про Шэ-гуна смешную историю. Причем столь забавную, что до отъезда из Китая я слышал не менее дюжины ее версий.

– Как вы знаете, у Шэ-гуна страсть не только к драконьей кости, но и к самим драконам.

– О да! – ответил я. – Он убил их множество.

Молодой рыцарь улыбнулся:

– Так он говорит. Но в Срединном Царстве драконов осталось совсем мало, если остались вообще, – не считая тех, что обитают в голове Шэ-гуна.

Я удивился. В конце концов, драконы водятся почти во всех странах, и есть много внушающих доверие свидетелей, описавших встречи с этими чудовищами. Когда я был еще мальчиком, в Бактрии ходила слава об одном драконе. Он ел детей и коз. Потом он умер или куда-то делся.

– Но если их так мало, – возразил я, – как вы объясните такое количество драконьей кости, которую Шэ-гун собрал, в частности, на западе?

– Это старые, старые кости. Давным-давно меж четырех морей водились, должно быть, миллионы драконов, но это было во времена Желтого Императора. Кости, которые находят сейчас, так стары, что окаменели. Но ваш Шэ-гун, как известно, помешался на живых драконах.

– Вряд ли он помешанный. Он сделал неплохое состояние на торговле драконьей костью.

– Несомненно. Но его страсть к живым драконам – совсем другое дело. Несколько лет назад он ездил в Чу – дикую южную страну на реке Янцзы, где, кажется, еще можно встретить драконов. Естественно, прошел слух, что в столицу приехал знаменитый любитель драконов и остановился на третьем этаже маленького постоялого двора.

Однажды утром, на рассвете, Шэ-гуна разбудил толчок. Чувствуя, что за ним наблюдают, Шэ-гун встал, подошел к окну, открыл ставни и увидел дружелюбно оскалившегося дракона. Шэ-гун в ужасе сбежал вниз по лестнице и в главном зале споткнулся обо что-то вроде свернутого ковра. Это был хвост дракона – дракон приветствовал Шэ-гуна, похлопывая хвостом по полу. Наш Шэ-гун грохнулся в обморок. И это, насколько известно, была самая близкая встреча Шэ-гуна с живым драконом.

Я не посмел спросить Шэ-гуна об этой истории, но он сам упомянул о ней в первый же день по прибытии в Цюй-фу.

Столица Лу очень похожа на Лоян, но значительно древнее. Улицы там пересекаются под прямым углом, что характерно для городов, основанных династией Чжоу. Но между четырьмя прямыми проспектами вьется бесконечное множество таких узеньких улочек, что два человека не могут разойтись, не прижавшись к стенам, рискуя при этом вымазаться содержимым ночных горшков. И все же запахи в китайских городах более-менее сносны, поскольку у каждого перекрестка на жаровнях готовят острую пищу, а в частных домах, как и в общественных заведениях, жгут ароматическое дерево.

От самих людей пахнет необычно, но я бы не сказал, что неприятно, – я об этом уже упоминал. В китайской толпе пахнет скорее апельсинами, чем потом. Не знаю почему. Возможно, их желтая кожа имеет что-то общее с этим запахом. Определенно, апельсинов они едят мало и моются куда реже персов, чей пот тем не менее пахнет гораздо резче. Но, конечно, ничто не сравнится с ароматом шерстяных подштанников, которые афинская молодежь надевает осенью и не меняет до следующей осени. Демокрит говорит, что юноши высшего сословия моются в гимнасиях. Он говорит, что они не только умащают кожу маслом, чтобы она лоснилась, но и моются водой. Так почему же они, вымывшись, снова надевают эти вонючие шерстяные подштанники?! В таких вопросах, Демокрит, не спорь с оставшимися у слепого чувствами.

Дворец правителя смахивает на дворец Сына Неба – то есть он старый и ветхий, а знамена перед его главным входом рваные и пыльные.

– Правитель в отъезде. – Мой хозяин читал по знаменам с той же легкостью, как я читаю – читал – аккадские письмена. – Что ж, доложимся распорядителю двора.

Я с удивлением обнаружил, что вестибюль дворца пуст, если не считать двух сонных стражников у дверей во внутренний двор. Вопреки уверенности моего хозяина в обратном, властитель Лу был так же безвластен, как и так называемый Сын Неба. Но правитель Чжоу играет хоть и символическую, но некую роль, и в его доме в Лояне вечно толпятся паломники со всего Срединного Царства. То, что обладание небесным правом – пустая фикция, простой народ не отпугивало. Они продолжали приходить и глазеть на одинокого, получали его благословение, предлагали ему свои деньги или добро. Жаль, что правитель Чжоу живет целиком на сборы верующих. А луский гун, хотя и богаче своего родственника в Лояне, близко не сравнится с любой из трех правящих в Лу фамилий.

Пока мы ждали распорядителя, Шэ-гун рассказал мне свою версию истории с драконом. Во многом она совпала с той, что я слышал, только главным действующим лицом выступал не сам герцог, а много о себе возомнивший придворный, и мораль заключалась в следующем: «Избегайте ложной восторженности. Выражая свою любовь к тому, чего на самом деле не знал, глупец был напуган до смерти. Во всем нужно быть преданным правде».

Возможно, рассказ Шэ-гуна был слишком назидателен, но я не встречал вдохновенного лжеца, который бы не воспевал добродетель правдолюбия.

Распорядитель двора приветствовал со всем почтением, удостоив меня вежливо удивленным взглядом. После приветствий он сообщил, что Ай-гун на юге.

– Но мы ждем его с минуты на минуту. Гонцы вчера разыскали его. Можете себе представить, почтенный Шэ-гун, как мы обезумели от горя!

– Из-за того, что мой прославленный племянник отправился на охоту?

Шэ-гун приподнял одну бровь в знак того, что требуется дополнительная информация.

– Я думал, вы знаете. Уже три дня, как у нас война. И если не доложить предкам о состоянии дел, мы проиграли. О, ужасный день, мой господин! Как видите, Лу в хаосе.

Я подумал о мирных будничных толпах, только что увиденных на улицах столицы. Очевидно, хаос – вещь относительная в Срединном Царстве, и, как я уже упоминал, китайское слово, означающее хаос, означает также и небеса – и мироздание тоже.

– Мы ничего не слышали. С кем война?

– С Ци.

Когда в Китае говорят о гегемонии, – а когда о ней не говорят? – эта страна, расположенная к северу от Желтой реки, всегда рассматривается как наиболее вероятный претендент на небесное право. Началось богатство Ци с поваренной соли, и сегодня это, несомненно, самое передовое из китайских государств. Кстати, первые китайские монеты были отчеканены там же, что делает Ци чем-то вроде Восточной Лидии.

– Войско Ци у Каменных Ворот. – Это граница между Ци и Лу. – Наши войска, конечно, в боевой готовности. Но победы не может быть, пока правитель не придет в храм предков и не доложит сначала Желтому Императору, а потом нашему основателю Даню. Пока он не доложит, мы не получим благословения.

– Вы посоветовались с панцирем черепахи?

– Панцирь приготовлен. Но только правитель может толковать послание небес.

В момент кризиса в любом из китайских царств внешнюю сторону черепашьего панциря заливают кровью. Затем главный авгур берет раскаленный бронзовый прут и протыкает им панцирь так, что на окровавленной поверхности появляется рисунок из трещин. Теоретически только император может толковать это послание небес. В действительности же лишь главный авгур знает, как толковать получившуюся фигуру, – это еще более сложная процедура, чем традиционное в Срединном Царстве гадание, когда раскидывают палочки из тысячелистника. Наугад бросают пять палочек, толкование их положения относительно друг друга ищут в древнем тексте так называемой Книги Перемен. Итоговый комментарий сродни тому, что дает пифия в Дельфах, с единственной разницей, что книга не требует золота за свои пророчества.

Распорядитель заверил нас, что как только Ай-гун выполнит ритуальные обязанности, он сразу примет своего дядю. Хотя дядя прозрачно намекнул, что приглашение остаться во дворце не будет им категорически отвергнуто, распорядитель предпочел этого не понять. Шэ-гун ретировался в дурном расположении духа.

Мы пошли за рыночную площадь, где эконом Шэ-гуна уже вел переговоры с продавцами драконовой кости. Сам не знаю, почему я так полюбил китайские рынки. В конце концов, рынок везде рынок. Но у китайцев воображение богаче, чему остальных. Снедь здесь напоминает изощренные картины или скульптуры, а разнообразие товаров бесконечно: корзины из Цинь, ткани из Чжэн, шелковые нитки из Ци – десять тысяч наименований.

Шэ-гун был слишком важной персоной, чтобы говорить с торговцами, но он произвел полагающиеся традиционные жесты в ответ на их поклоны.

– Я понял, нам нужно было ехать на юг, – тем временем еле слышно говорил он. – Если это настоящая война, мы влипли. И хуже того, мой племянник будет слишком занят, чтобы должным образом принять меня. Не будет официального приема, знаков уважения, места для жилья.

Больше всего его беспокоило последнее. Шэ-гун не терпел платить за постой – как, впрочем, и за все остальное.

Я заметил, что народу на рынке нет никакого дела до войны.

– Почему они ничуть не взволнованы? – спросил я своего хозяина, когда мы прокладывали себе путь через толпу, а все вокруг цвело яркими красками под низким небом.

Почему-то китайское небо кажется ближе к земле, чем всякое другое. Без сомнения, оно наблюдает за правителями, решая, кого наградить небесным правом.

– А с чего бы? – сказал Шэ-гун. – Ци и Лу все время в состоянии войны. Для правителя и двора, конечно, страшное неудобство, но простой народ это мало волнует.

– Но ведь их могут убить, город могут сжечь…

– О, таких вещей у нас не бывает. Это не Цинь, где война – кровавое дело: ведь там волки, а не люди. Нет, мы не такие, мы люди культурные. Два войска встретятся у Каменных Ворот – как обычно; одна-две небольшие стычки, несколько сот убитых и раненых. Будут захвачены пленные для обмена и выкупа. Потом заключат договор. Наш народ любит договоры. В настоящее время между странами Срединного Царства заключено десять тысяч договоров, а поскольку каждый договор непременно нарушается, то вместо него заключается новый.

В действительности дела в Срединном Царстве обстоят не так плохо и не так хорошо, как уверял меня Шэ-гун. За шестьдесят лет до того главный министр слабого государства Сун устроил мирную конференцию. В итоге было заключено перемирие, и в Срединном Царстве десять лет длился мир. Десять лет – очень долгий срок для человеческой истории. Хотя в последнее время и было множество малых войн, никто не решался совсем уж нахально нарушить принципы Сунского договора, и этим объясняется, почему ни один из правителей не счел для себя момент благоприятным, чтобы бороться за гегемонию.

Шэ-гун предложил зайти в огромный храм.

– Уверен, там вы увидите, как клан Цзи чинит свои обычные святотатства. Только законный наследник Дань-гуна может говорить с небесами. Но семейство Цзи делает все, что им вздумается, и глава фамилии, Кан, любит воображать себя гуном.

Великий храм Дань-гуна впечатляет, как и Лоянский, но он гораздо древнее. Дань-гун основал Лу шесть веков назад. Вскоре после его смерти в память о нем воздвигли этот храм. Конечно, о действительном возрасте любой постройки повсюду и всегда можно поспорить. Поскольку большинство китайских храмов деревянные, я почти уверен, что даже самые древние храмы воссозданы, как феникс, по давно утраченным оригиналам. Но китайцы настаивают – как и вавилоняне, – что раз они всегда тщательно копировали первоначальную постройку, то ничего на самом деле не изменилось.

Перед самым храмом выстроилась в боевом порядке тысяча пеших воинов. На них были кожаные панцири, через плечо – вязовые луки, на поясе – длинные мечи. Воинов окружали дети, уличные женщины, торговцы снедью. В дальнем конце площади на алтаре жарились жертвенные животные. Настроение царило скорее праздничное, чем боевое.

Шэ-гун спросил стражника в дверях храма, что происходит, и тот ответил, что Кан обращается к небесам. Шэ-гун вернулся ко мне по-настоящему опечаленным.

– Это действительно страшно. И кощунственно. Он не гун.

Мне было любопытно узнать, что происходит внутри храма, и мой хозяин постарался объяснить:

– Лжегун говорит предкам, которые не его предки, что на страну напали враги. Он говорит, что, если небеса и все праотцы с улыбкой взирают на него, он остановит врага у Каменных Ворот. И тем временем предлагает предкам все обычные жертвы, молитвы, музыку. Потом командующий войсками подстрижет ногти, и…

– Что-что? Что он сделает?

Шэ-гун с удивлением взглянул на меня:

– Разве ваши полководцы не подстригают ногти перед боем?

– Нет. Зачем?

– Затем, что, когда умирает кто-то из наших знакомых, мы перед похоронами подстригаем ногти, в знак уважения. Поскольку на войне люди погибают, командующий заблаговременно готовится к похоронам, надев траур и подстригая ногти. Затем он ведет войско через предвещающие несчастье ворота – здесь это Низкие Северные Ворота – и выходит на поле боя.

– Я думал, командующий хочет иметь дело только со счастливыми знамениями.

– Да, – сказал Шэ-гун несколько раздраженно. Как и большинство людей, любящих объяснять, он не любил, когда его спрашивают. – Мы выходим через противоположные, в соответствии с небесным обычаем. Выходим через несчастливые, чтобы вернуться через счастливые.

За время своих путешествий я понял, что большинство религиозных воззрений кажутся бессмысленными, если ты не посвящен во внутренние таинства культа.

– Он также обращает тринадцать молитв к числу тринадцать.

– Почему именно тринадцать?

Шэ-гун купил у уличного торговца маленькую жареную ящерицу и не предложил мне ни кусочка, что я счел плохим знамением, а он, без сомнения, хорошим.

– Тринадцать, – сказал Шэ-гун с набитым ртом, – знаменательное число, поскольку тело имеет девять отверстий, – я вспомнил, как отвратительно их описывал Шарипутра, – и четыре конечности. Девять и четыре – тринадцать – символизирует человека. После славословия числу тринадцать полководец вознесет молитву, чтобы этот человек был избавлен от точек смерти. Точка смерти, – поспешно проговорил он, пока я не задал вопроса, – это та часть тела, которая менее всего защищена небесами и поэтому наиболее восприимчива к смерти. Несколько лет назад мне сказали, где находится моя точка смерти, и я тщательно оберегаю ее от чужих глаз. По сути дела…

Но я уже не слушал. В этот момент бронзовые двери храма распахнулись, нефритовые палочки ударили в барабаны, нестройно зазвенели колокола, воины замахали яркими шелковыми знаменами. Все взоры обратились к выходу из храма, где стоял потомственный диктатор Лу.

Кан-нань был маленький толстый человечек с гладким, как яичная скорлупа, лицом. Он был одет в траур. Кан-нань торжественно повернулся к нам спиной и троекратно поклонился предкам внутри храма. Затем оттуда вышел высокий внушительного вида мужчина, тоже в трауре.

– Это Жань Цю, – сказал Шэ-гун, – управляющий клана Цзи. Он поведет войско к Каменным Воротам.

– А войска Лу не существует?

– Существует. Войско Цзи.

Как и у большинства китайцев, у Шэ-гуна не было понятия о национальной армии. Там почти во всех странах каждый клан имеет свои войска. Поскольку у самого могущественного клана самое большое войско, он и пользуется наибольшей властью в государстве. Единственное исключение представляет собой Цинь, где Хуань-нань умудрился свести в одно войско не только дружины своих собратьев-аристократов, но и вообще всё население, способное носить оружие. Получившееся военное государство спартанского типа выделяется среди всего Срединного Царства.

– И кто победит? – спросил я.

– Ци богаче и сильнее Лу. Но Лу отличается святостью и древностью. Все доброе и хорошее народ Срединного Царства связывает с основателем этого города Дань-гуном.

– Но чтобы выиграть войну, вряд ли достаточно быть мудрым, добрым и древним.

– Несомненно достаточно. Такие вопросы решают небеса, а не люди. Если их оставить людям, циньские волки поработят нас всех. Но небеса держат волков в немилости. Подозреваю, война будет недолгой. Ци не посмеет нарушить мировое равновесие, захватив Лу, даже если бы могло, что сомнительно. Жань Цю – прекрасный полководец. И истинный последователь Конфуция. Он даже был вместе с ним в изгнании. Но семь лет назад Конфуций сказал, что его долг быть здесь, и с тех пор Жань Цю служит управляющим у Цзи. По-моему, у него немало достоинств, хоть он и не родовит. И поэтому я всегдас ним вежлив. – (Шэ-гун выразил ему высшее признание).

Диктатор обнял своего полководца. Затем каждому воину была предложена священная плоть. Когда все проглотили по куску жареного жертвенного мяса, Жань Цю выкрикнул команду, которой я не понял, и с другой стороны площади к нам прогрохотала колесница с двумя воинами.

Излишне говорить, Шэ-гун узнал офицера в колеснице. Он всегда говорил, что никто в Срединном Царстве не имеет столько знакомств.

– Это заместитель командующего. Тоже ученик Конфуция. По сути, у клана Цзи всем управляют ставленники Конфуция, вот почему Кан-нань вызвал его после всех этих лет. – Шэ-гун посмотрел на заместителя командующего, который отсалютовал диктатору. – Не могу вспомнить его имя. Но это опасный человек. Я как-то слышал его слова, что никто из нас не должен жить за счет других. Я был ошеломлен. Рад сообщить, что и Конфуций тоже. Помню его ответ, я процитирую часть: «Ты должен делать то, что тебе надлежит на твоем месте в жизни, как и простой народ должен делать то, что надлежит ему. Если ты мудр и справедлив, люди со своими младенцами за спиной будут смотреть на тебя. Поэтому не трать понапрасну времени, взращивая собственный рис. Оставь это крестьянам». Конфуций также сделал одно очень верное замечание…

Но я уже не слушал. Я узнал заместителя командующего. Это был Фань Чи. Я быстро соображал. Бежать к нему? Или подождать, когда он вернется с войны? А если его убьют? Тогда остаток жизни я проведу невольником сумасшедшего гуна святых земель. За время пребывания в Лояне я понял, что Шэ-гун слишком легкомысленный человек, чтобы предпринять далекое и опасное путешествие в Магадху. Я останусь его рабом на всю оставшуюся жизнь, следуя за ним с места на место, как ручная обезьянка, чтобы он выставлял меня перед знакомыми, показывая китайцам, как появляется и исчезает краснота. Между такой жизнью и смертью я выбрал смерть – или побег и на забитой людьми площади перед великим храмом Лу принял решение.

Я протолкался сквозь толпу, нырнул за шеренгу воинов, подбежал к Фань Чи и уже собирался заговорить, когда двое телохранителей Цзи схватили меня за руки. Я был всего в нескольких шагах от Кан-наня, чье лицо оставалось непроницаемо. Жань Цю нахмурился. Фань Чи хлопал глазами.

– Фань Чи! – крикнул я.

Мой старый друг отвернулся. Я был в ужасе. По китайскому закону теперь я считался беглым рабом. Меня могли казнить. Когда стражники поволокли меня прочь, я крикнул по-персидски:

– Так-то вы обращаетесь с послом Великого Царя?

Фань Чи резко обернулся, мгновение смотрел на меня, а потом сказал что-то Жань Цю. Тот сделал знак стражникам, и меня отпустили. По-китайски раболепно я приблизился к Фань Чи. Никогда больше я так не боялся, разве что когда мальчиком полз по ковру царицы Атоссы.

Фань Чи спустился с колесницы, и мое замершее сердце вновь начало биться. Он обнял меня и шепнул на ухо:

– Как? Что? Короче.

– Захвачен в Цинь. Теперь раб Шэ-гун. Вы получили мое письмо?

– Нет.

Фань Чи разжал объятия и, подойдя к Кан-наню, поклонился. Они обменялись несколькими словами. Хотя яйцеподобное лицо диктатора не выдало никаких чувств, он еле заметно кивнул. Затем Фань Чи снова поднялся на колесницу, а Жань Цю оседлал вороного жеребца. Прозвучала команда. Полубегом воины Цзи пересекли площадь в направлении предвещающих несчастье Низких Северных Ворот.

Диктатор взглядом проводил свое войско. Я не знал, что делать, и боялся, что обо мне забыли. Когда последний воин покинул площадь, ко мне приблизился Шэ-гун.

– Что за выходка! – прошипел он. – Это унизительно! Вы ведете себя, как варвар. Пойдем. Сейчас же! – И он потянул меня за руку.

Но я стоял, словно ноги мои пригвоздили к утоптанной красной земле.

Диктатор вдруг взглянул на нас. Шэ-гун тут же вспомнил о своих манерах.

– Дорогой Кан-нань, какая радость видеть вас в этот день среди дней! Когда в воздухе носится победа во имя моего любимого племянника.

Китайские манеры можно назвать какими угодно, но грубость в них совершенно исключена. Хотя мой хозяин был всего лишь обедневшим попрошайкой, при всяком китайском дворе его принимали как гуна, и хотя в Срединном Царстве вряд ли найдется правитель, которого не презирали бы потомственные министры, но и публично, и частным образом с каждым из них обращаются, как с персоной, «освященной небесами», истинным потомком Желтого Императора.

Кан-нань проделал минимальный набор движений и жестов, полагавшихся низшему по титулу – пусть даже фактическому главе государства – в присутствии гуна. Когда Кан-нань наконец заговорил, его голос оказался таким же невыразительным, как и лицо.

– Ваш племянник, чьим рабом я являюсь, будет здесь до заката. Полагаю, вы остановитесь у него.

– В действительности я в этом не уверен. Я только что говорил с распорядителем двора. Он, кажется, очень взволнован, и я его понимаю. В конце концов, сегодня день черепахи – такое случается нечасто. Правда, и визит дяди тоже случается не каждый день, не правда ли, Кан?

– Кажется, небеса балуют нас, гун. Добро пожаловать в мою гостеприимную скромную хижину.

– Очень любезно с вашей стороны, Кан. Я сам разыщу вашего эконома. Не отговаривайте меня. Я справлюсь. – Шэ-гун повернулся ко мне: – Пойдем!

Я взглянул на диктатора Кана. Он смотрел мимо меня на Шэ-гуна.

– Ваш раб останется у меня.

– Вы очень любезны! Естественно, я надеялся, что вы позволите ему спать во дворце, но не собирался настаивать на этом.

– Он будет жить во дворце. Моим гостем.

Так я получил свободу. Шэ-гун был взбешен, но ничего не мог поделать. Кан был диктатор, и с этим приходилось считаться.

Почтительный помощник управляющего отвел мне комнату во дворце и сказал:

– Господин примет вас вечером после гадания на черепахе.

– Я раб? – поспешил уточнить я.

– Нет. Вы уважаемый гость господина. Вы можете приходить и уходить, когда вам вздумается, но поскольку Шэ-гун может попытаться заполучить вас обратно…

– Я не буду ни приходить, ни уходить и останусь прямо здесь, если можно.

Уже за полночь диктатор вызвал меня. Насколько я мог судить, он принял меня сердечно, хотя ни лицо, ни тело не выражали ни малейших эмоций. Когда я закончил серию полагающихся поклонов, подергиваний и движений руками, он жестом предложил мне сесть на коврик справа от себя. За перьевой ширмой две женщины наигрывали печальную мелодию. Я принял их за наложниц. Комнату освещала единственная бронзовая лампа, наполненная так называемым благовонным орхидеевым маслом.

– Как видите, я отвел вам почетное место справа от себя, – сказал Кан-нань.

Я склонил голову, но про себя недоумевал: в Срединном Царстве почетным считалось место слева от хозяина. Кан-нань угадал мои мысли:

– В мирное время почетное место слева. Во время войны оно – справа. У нас война, Кир Спитама. – Он без труда выговорил необычное для себя имя. Позже я слышал, что у него лучшая в Китае память. – Вы больше не раб.

– Благодарю вас, почтенный… – начал я. Грациозным взмахом руки он прервал меня:

– Фань Чи говорит, что вы родственник Великого Царя по ту сторону западной пустыни. Он также говорит, что вы друзья. И поэтому мы не можем сделать для вас меньше, чем вы сделали для нашего друга и родственника.

Глаза мне заволокли слезы. Я был переполнен впечатлениями, если не сказать больше.

– Я навек благодарен…

– Да, да. В этом отношении, как хозяин, я всего лишь следую мудрости Конфуция.

– Я слышал похвалы этому божественному мудрецу, куда бы ни поехал. Им восхищаются почти так же, как вами…

Кан-нань позволил мне льстить ему так долго, что даже я понял, какой искусной работы была та маска невозмутимости, что он постоянно носил на своем лице. Как и большинство владык, Кан-нань не мог насытиться похвалами и нашел во мне панегириста, превосходящего любого из когда-либо встреченных меж китайских четырех морей. Я доставил ему такое удовольствие, что он велел немедленно принести вина из перебродивших слив. Пока мы пили, Кан-нань задал мне бесчисленное множество вопросов о Персии, Магадхе, Вавилоне. Его пленили мои описания придворной жизни в Сузах. Он хотел знать в подробностях, как управляют сатрапиями. Его привели в восторг мои знания по выплавке железа, и он надеялся, что я научу его металлургов. Кан-нань просил описать персидские боевые колесницы, доспехи, оружие.

Вдруг он прервался и стал извиняться:

– Не к лицу двум культурным людям говорить так много о войне – ремесле, более подобающем мужланам.

– Но в данных обстоятельствах вполне понятно ваше стремление к такой беседе, почтенный повелитель. Ваша страна ведет войну.

– Тем более я должен направить мысли на вещи действительно важные. Например, как принести государству хотя бы день совершенного мира. Если такое когда-нибудь случится, сладкая роса со вкусом меда падет на землю.

– Случалось ли такое когда-нибудь, почтенный повелитель?

– Все когда-нибудь случалось. И все когда-нибудь случится. – Я верю, что именно так он сказал. В языке без времен никогда нельзя знать наверняка. – Надолго ли вы почтили нас своим присутствием?

– Я бы хотел как можно скорее вернуться в Персию. Естественно… – Я не закончил предложение, которое мог закончить только он.

– Естественно, – повторил Кан-нань, но не стал продолжать тему. – Вчера вечером при дворе я виделся с Шэ-гуном. – Что-то вроде улыбки изменило нижнюю часть яйца. – Он очень расстроен. Он говорит, что вы не только его раб, но и друг. Он спас вас от двуногих волков и надеялся поехать с вами в Магадху, где царствует ваш тесть. Он надеялся, что вместе как партнеры вы смогли бы открыть постоянный торговый путь между Чампой и Раджагрихой.

– Он собирался получить за меня выкуп. О торговом пути речи не было.

Кан-нань дружелюбно кивнул.

– Да, – сказал он неофициально.

Надо заметить, в китайском языке существуют два разных «да»: одно официальное, другое – нет. Я счел хорошим знаком, что для меня он выбрал неофициальное.

– Меня очень интересует царь Аджаташатру. В начале своего царствования он написал Сыну Неба в Лоян. Копии его письма были разосланы всем гунам. Ваш грозный тесть говорил, что хочет торговать с нами. Думаю, он не изменил своих решений.

– О да. В общем-то, он и раньше надеялся, что я смогу оказаться звеном…

Я сам не верил в то, что говорил. Очевидно, слишком долгое и близкое знакомство с Шэ-гуном привило и мне любовь к фантазиям; кроме того, сливовое вино оказалось неожиданно крепким и путало мысли. Я пространно рассказал о своей миссии объединить в один мир Персию, Индию и Китай. Я подробно описал круговой караванный путь из Суз через Бактрию в Цинь, оттуда в Лу, Чампу, через Шравасти в Таксилу и обратно в Сузы. Во всем этом не было ни капли смысла. Но Кан-нань сохранял вежливость. В отличие от большинства владык он умел слушать внимательно. В своей невыразительной манере Кан-нань делал быстрые выводы во время медленных речей. Он всегда быстро улавливал невысказанные важные слова и прозвучавшие фальшивые ноты. Со временем я стал восхищаться этим человеком и даже по-своему полюбил. Но меня никогда не покидал страх перед ним.