Текст книги "Дом в Хамптоне"
Автор книги: Глория Нейджи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)
ГЛАВА 14
«Сода Шек» в Бриджгемптоне было излюбленным местом Донни Джеймсона. Он любил его главным образом за то, что чувствовал здесь себя как дома. Здесь были всегда мороженое, дети, острая еда, которую он побил, но редко себе позволял. Лучшего места не придумать, чтобы сказать ему последнее «прости».
Утром в День труда на дверях заведения, не закрывавшегося никогда и ни по какому случаю, висело объявление, написанное от руки:
«Сода Шек» будет закрыто сегодня с часу дня для неофициальной встречи в память о докторе Д. Джеймсоне. Приглашаются все, кто знал его.
Приводите детей, приносите воспоминания».
Гарри Харт не спал два дня. Он бросился организовывать поминки в память своего лучшего друга с крайним энтузиазмом, как будто от успеха мероприятия зависела его собственная жизнь.
К обеду Гарри уже обзвонил практически всех, кто знал Донга. Длинная стойка кафе была уставлена излюбленными блюдами Донни. Американские сэндвичи с сыром, ореховое масло и заливной тунец на белом хлебе, охлажденные бутылки шампанского стояли рядом с толстыми пузатыми бокалами с пивом. Сырой французский картофель фри и чизбургеры громоздились огромной грудой, готовые для жарки. Пироги выстроились в ряд на сервировочном столе. Гарри расхаживал по залу. Джина и Дженни сидели на стульях, как два тоскующих без работы статиста, то и дело предлагая свою помощь. Так как это касалось Донни и Гарри, они действительно были только запасными игроками. Это прощание, которое устраивал Гарри. Они это понимали.
В половине первого явилась вся воскресная бейсбольная команда, все в видавшей виды спортивной форме. Гарри чуть не разрыдался, глядя на них.
Прибыли в белом лимузине любимые родственники Оуэна, Порсинетты; по столь печальному случаю, женщины были в черных брючных костюмах, у мужчин на головах черные шляпы – разительный контраст с бейсбольной командой.
К часу тридцати «Сода Шек» было набито битком. Здесь было множество пациентов Донни. Они выглядели потерянными, сердца их были разбиты. Френки Кэрш, одетый в блестящий модный костюм и фуражку, низко надвинутую на лоб, и Фритци Феррис – еще слабая, но улыбающаяся (она вложила в его руки свою жизнь, столь дорогую для него) – прошли через боковой вход и встали в глубине кафе у стены. Мэтч трудилась за стойкой, раздавая горожанам напитки, а Оуэну, Джереми, Аарону и Луи – руководящие указания, чтобы занять их и ободрить. Рикки Боско приехал один и сел на стул напротив окна. Он как будто взвешивал нечто перед окончательным решением.
Чайна и Кенни тоже были здесь, и родители Дженни – они сидели вместе и почти не разговаривали, и еще Изабель и Ондин, сидевшие с опущенными головами, вытирая слезы, льющиеся из глаз. Были Норман Галло и его жена, а также Кучкис и Макс Стайлс, одетые в белые шелковые костюмы и панамы, приятели по теннису, по верховой езде, коллеги по медицинскому колледжу, владельцы скобяных магазинов, дама из аптеки, которая всегда оставляла для него воскресный номер «Таймс». И так далее, и так далее. Все, кто были тронуты незаурядной добротой и порядочностью Донни Джеймсона, пришли и разделили трапезу в его честь. Бродя по залу, сидя у стойки, за столами, на полу, поглощая французский картофель фри и американский сыр, лакомясь шоколадным мороженым в стаканчиках и потягивая французское шампанское из высоких фужеров через пластмассовые трубочки, кто-то смеялся, кто-то плакал, кто-то пытался не делать ни того, ни другого.
Когда прибывшие, насколько было возможно, разместились и притихли, Гарри Харт встал на стул и попросил внимания.
– Меня зовут Гарри Харт – для тех из вас, кто до сих пор этого не знает. Донни Джеймсон был моим лучшим другом. – Он остановился, давая печали выйти наружу, и каждый из присутствующих ждал вместе с ним, помогал ему выразить его и общее их чувство утраты. – Донни написал письмо. Он передал его мне, но не оставил никаких указаний по этому поводу, разве что взял с меня обещание не публиковать его в «Охотничьей газете». – Все засмеялись. В такой же манере разговаривал обычно и Донни. – Это было тяжело, но я все же не дал ему такое обещание. Он также запретил мне читать его до того, как он… как он уйдет. Так что я еще не читал его. Отнеситесь ко мне с терпением. Надеюсь, что я смогу вынести это…
Гарри замолчал и глубоко вздохнул. Он посмотрел на Джину, поймал ее взгляд. Она подмигнула ему, и он приободрился.
Он начал.
– «Гарри! Адресую это письмо тебе, потому что, если я провел почти все свое время на этой земле с тобой, я знаю тебя достаточно, чтобы быть уверенным, если я покину тебя и не напишу тебе специального письма, ты потратишь следующие десять лет своей жизни и тысячи долларов, лежа на больничной койке у доктора Векселя, пытаясь побороть ощущение, что я тебя предал. А это совсем не то, на чем бы мне хотелось сосредоточить твои усилия. Чего бы я хотел, так это чтобы ты имел к себе сочувствие. Ты должен глубоко дышать, следить за моими любимыми мальчиками и моей дорогой Дженни и немного развлекаться. Нет, много развлекаться, Гарри. Время летит быстро, как поняли мы с тобой этим летом. Развлекайся, дорогой друг. У меня ощущение, что, несмотря на мое пожелание не устраивать пышной мемориальной службы, суеты, ты не сможешь остановить все это или захочешь устроить какой-нибудь памятный обряд. Все в порядке, Гарри. Только я не в силах был бы видеть, когда кто-то выделяется на фоне остальных.
Я хочу рассказать тебе одну историю. Ты, наверное, даже не помнишь этого. Почему я никогда не давал тебе или Дженни устроить в честь меня вечеринку любого рода. Я знаю, вы все думали, что я делал это, потому что был несамолюбивым и скромным, но это не так.
Когда мне исполнилось пять лет, мои родители только что переехали из Нью-Джерси в Филадельфию, и я стал ходить в школу, где не знал ни единого человека. Я пробыл в школе всего неделю или около того, когда наступил мой день рождения. Мать моя чувствовала себя неловко, что увезла меня накануне моего пятилетия (начала зрелой жизни), и очень хотела устроить праздник в честь моего юбилея. Мне было безразлично, но не хотелось задевать ее чувствительность, и я согласился. Часами она натаскивала меня, чтобы я запомнил имена всех детей. Она написала приглашения, позвонила учительнице и устроила так, чтобы я мог раздать их в классе. Это был один из самых худших дней во всей моей жизни. Я слонялся взад и вперед между рядами, раздавая приглашения согласно именам (иногда приблизительно, потому что у меня ужасная память на имена и лица). Учительница шла рядом и поправляла меня: «Нет, Дональд, это Сара, а не Сьюзен».
Праздник был назначен на ближайшую субботу в полдень. Мои родители провели два дня, готовя торты и пироги, развешивая по стенам мишени, готовя различные игры и даже установив картонные фигуры ковбоя и пастушки, чтобы дети могли вставлять в них головы и фотографироваться так же, как они это делают в парках. Бутылки с «Херши» и мятные жвачки были повсюду. Мать была настолько утомлена, что едва могла стоять на ногах.
Я торопил этот субботний полдень так же, как ты, Гарри, торопишь визит к зубному врачу. Наконец, время наступило. Все трое мы выстроились в ряд у двери, одетые с иголочки, жаждущие начать нашу светскую жизнь с новыми соседями. Мать предусмотрительно приготовила охлажденный чай с мороженым и домашнее печенье для дружески настроенных и ревностных родителей, которые захотят прийти вместе со своим обожаемым отпрыском. Мы ждали у двери час. Храбро. Оптимистично. Я помню, как мать сказала: «Никто не любит приходить первым, я слышала это в радиопередаче». И еще дважды или трижды она это повторяла. Не пришел никто.
Мои родители, пытаясь пощадить мои чувства, придумали целый список уважительных причин, начиная с неправильно поставленной на приглашениях даты и кончая весьма неправдоподобной выдумкой про массовое заболевание гриппом, который свалил с ног всех до единого.
Наконец, мы решились и сели вместе за стол – есть торт и открывать подарки, когда вдруг – о, чудо! – зазвенел дверной звонок. Мы посмотрели друг на друга в маниакальной, нервной надежде, с какою ждут отмены смертного приговора. Родители тут же вскочили и побежали к двери так быстро, что чуть не опрокинули мой стул. Я последовал за ними, предполагая самое плохое.
Два маленьких мальчика стояли на ступеньках, глядя с тем же смущением, которое испытывал и я. Один был очень толстый простак, под одной из ноздрей у него была широкая и неприятного вида бородавка. Другой был ты, Гарри. – Гарри остановился. Все, находившиеся в зале, плакали. – Оглядываясь назад, я полагаю, что это был одновременно и один из лучших, и один из худших дней в моей жизни. Я никогда не простил матери, что она настояла на этом торжестве. Но как бы то ни было, я почувствовал, что нашел жемчужину в раковине огромного разочарования, и что я не упущу свою удачу снова.
В следующий раз мог прийти только толстяк с бородавками… или никто.
Вот почему у меня никогда не было больше другого праздника по случаю дня рождения или даже юбилейной вечеринки (может быть, теперь, моя дорогая жена, ты простишь мне это). Но, с этой поры, мне уже не нужно было ждать в передней, зажав сердце в кулак. Устрой же ты мне такой праздник, если можешь, Гарри!
И если ты его устроишь, а никто не придет, все будет в порядке. Ты-то снова придешь. А если ты устроишь его, и орды моих поклонников (тайных и явных) стекутся сказать мне последнее «прощай», тогда скажи им от меня, что я им очень благодарен. Благодарен каждому, кого тронул факт моей жизни. Если придут мои пациенты, скажи им, что они помогали мне даже больше, чем смог помочь им я, и что я люблю их, скучаю по ним и искренне прошу простить меня за то, что я их оставил. Но у них все должно быть прекрасно. Они все прекрасны. Если ты хороший врач – у тебя прекрасные пациенты. А я был им. Мы удачно выбрали друг друга.
Надеюсь, что где бы я ни был, я смогу вас всех увидеть. Говорите обо мне наравне с другими в ваших смешных историях и воспоминаниях. Я очень хочу веселиться вместе с вами.
Вспомни время, Гарри, когда все мы жили в том здании на Западной Восьмидесятой улице, наша дверь соседствовала с квартирой двух пьяниц. Они никогда не запирали ее, и Артуро каждый день забегал к ним, когда они уходили из дома, прыгал на стул и запускал пушистую лапу в еду, стоящую на столе.
О Боже! Как я скучаю по всем нашим шуткам и розыгрышам! Знайте, как сильно я вас всех люблю. И как много радости вы мне доставляли. Веселитесь, Гарри. Устройте какую-нибудь шутку».
Гарри наклонил голову. Никто не произнес ни слова.
Гарри аккуратно сложил листки и положил их в карман.
Новое чувство начало расти внутри него. Оно медленно разрасталось в этой многолюдной тишине. Пульсирующая тревога. Искра, из которой разгорается пламя… Беспокойная, энергичная вспышка. Она росла, превращаясь внутри него в пламя. Пенящееся, дымящееся, шумное пламя! Испепеляющий порыв рвался из его сердца наружу, бешено мчался, доводя его кровь до кипения.
На столе перед Гарри стоял поднос, заставленный бутылками с шампанским и бокалами с пивом. Гарри наклонился, схватил кружку пенистого имбирного пива и, крепко зажав ее в руке, высоко поднял над головой.
Он громко закричал, выплескивая весь пыл, страсть, раздражение и отчаяние, накопившиеся в нем.
– Дерьмовая смерть! – кричал Гарри. – Отправляйся в ад!
Люди стали поднимать головы, потом как по команде вскочили на ноги. Они стали запрыгивать на столы и стулья, высоко поднимая бутылки и кружки. Картина напоминала английскую пивную. Один за другим присоединялись к Гарри их голоса. Песня жизни набирала силу.
– Дерьмовая смерть! Дерьмовая смерть!
Старые и молодые были в едином порыве! Весь страх и гнев, растерянность и пассивность, ложное смирение и претензии, отречение… – все, чем большинство из них прикрывалось, как скауты в грозу, все это взбунтовалось и вышло теперь наружу.
– Отравляйся в ад! Отправляйся в ад! – скандировала толпа.
Гарри спрыгнул со стула. Джереми, заражаясь его настроением, вставил кассету в магнитофон и включил его на полную мощность.
– Потрясно! Сегодня погуляем!
В людей вселился бес.
Дети кружились, не попадая в ритм. Макс Стайлс подбросил вверх свою шляпу, потом – итальянский шелковый галстук и рубашку, сгреб в объятия Эсмеральду Куччи, и, похлопывая ее по спине, стал неистово крутить ее в танце. Каждый начал двигаться – танцевать, покачиваться, пытаясь дать волю своим чувствам.
Одно-единственное слово правды, прозвучавшее в этой забегаловке, раскрыло, раскрепостило людей.
Они двигались, закрыв глаза, приоткрыв губы, смачивая горло шампанским. Пот выступил на их коже, миловидных лицах. Кто-то еще продолжал выкрикивать, повторяя слова: «Дерьмовая смерть!» Оставленность. Они переживали свою оставленность. Версия нью-йоркских философов о воскресении.
Оуэн, Джереми и Луи, самые младшие, столь далекие от конца жизни, чтобы понять силу реакции взрослых, неистовство их освобождения, спокойно стояли у стойки, тщательно выполняя обязанности, которые возложила на них Мэтч. Они и забавлялись, и смущались. Никто из них никогда не был раньше на похоронах, а тем более на поминках. Мэтч незаметно следила за ними.
– Эй, ребята, – сказала она наконец, наблюдая их смущение. – Спокойно. Разве вам еще не известно, что взрослые – еще больше с придурью, чем дети. Дайте им побеситься. Им это нужно. Они действительно выдохлись, вот и все.
Они молча покивали головами. Это объяснение они могли принять. Оуэн стал пробираться к матери, которая, сгорбившись, сидела в дальнем углу с потерянным видом. Она увидела его и улыбнулась, протягивая к нему руки.
– На колени. Садись ко мне на колени.
Оуэн покраснел.
– Мама! Я же раздавлю тебя. Я для этого чересчур большой, – сказал он.
– Ты никогда не будешь чересчур большим для меня. Я готова усаживать тебя к себе на колени и тогда, когда тебе будет восемнадцать. Она дотянулась до него, обняла за шею и склонила его голову на свое плечо.
– Малыш мой, – сказала она.
Они сидели так, осторожно покачиваясь. Она знала, что он плачет, но она оставалась спокойной. Мягко похлопывала его по спине, ограждая его и себя от танцующих.
– Убирайся в ад! – кричал Аарон Феррис, двигаясь от Фритци к Гарри, как зеркало образов прошлого и настоящего, олицетворяя их вызов будущему.
А вечеринка все продолжалась. Наконец Глен Андерсон, владелец «Сода Шек», надел фартук и начал приводить зал в порядок, готовясь к утреннему открытию.
Праздник кончился. Кончилось лето. Кончался сезон.
Люди выплеснули свой экстаз в ночь, выйдя на Мейн-Стрит, напевая и покачиваясь. Никто не хотел, чтобы это торжество вдруг закончилось. Одни отправились догуливать на пляж. Другие пошли домой – любить друг друга. Некоторые просто сидели и разговаривали, строя планы на осень. Снова конец повернул к началу.
Харты и Джеймсоны ушли рано и неожиданно для самих себя поехали назад в гигантский пустой летний дом, теперь заброшенный, ожидающий, пока японский бог коммерции объявит о покупке. Они бродили по дому не торопясь, широко раскрыв глаза, шагали по просторным, пустым комнатам. Так много воспоминаний связано с этим домом! Потом они прекратили слоняться по комнатам и сели в кружок в центре гигантской гостиной из стекла и металла, и начали вспоминать юбилей Биг Бена.
Луи встал и подбежал к окну, глядя на усыпанное звездами небо.
– Смотрите, – сказал он торжественно. Его черный мизинец указывал вверх, – Там доктор Джи.
Все встали и стали смотреть туда, куда он показывал. Метеор, а может быть, далекий реактивный самолет летел, оставляя яркую линию на небе. Но они приняли объяснение Луи.
На следующий день Гарри, которого трудно было застать в офисе с середины июля, решил вернуться на работу. Это случилось в тот момент, когда он осознал неотвратимость реальности. Донни ушел, а жизнь продолжается.
Мэтч собирала чемоданы. Японский миллиардер наконец выписал чек, всю сумму сразу, за дом Коуэнов, а на половине Дженни и Донни вещи еще не были собраны. Джой неделю назад уехал с побережья, и она размышляла, что теперь должна делать она. Следовать за ним или не следовать, вот в чем вопрос.
Зазвонил телефон. Она поторопилась взять трубку, думая, что это, может быть, Дженни, которая собирается приехать помочь ей.
– Да, Дженни.
Пауза. Было слышно, как кто-то дышит на том конце провода.
– О, по-жа-луйста, не надо странностей сегодня.
– Мэтч?
– Рикки?
– Да. Слушай. Я хочу поговорить с тобой. Мы можем встретиться?
Мэтч обвила телефонный провод вокруг запястья, как всегда делала, когда нервничала.
– Ну, сейчас это сложно. Это насчет автомобиля? Мне казалось, я все подписала.
– Нет, нет. Совсем нет. Я только хочу немного поговорить с тобой кое о чем. Это важно, но займет всего несколько минут.
– Ладно. Тогда приезжай сюда. Ты помнишь дорогу?
– Да. Через десять минут тебя устроит?
– Договорились, подъезжай сзади, я встречу тебя у бокового входа, который ведет на пляж.
Когда она подошла, он был уже там. Ждал у ограды, чтобы она позволила ему войти. Они постояли немного, глядя друг на друга. Кажется, они не виделись почти месяц. Ей показалось, что у него усталый вид.
– Заходи. Пойдем, посидим на берегу.
Он пошел за ней. Ей нравилось, что он идет за ней. Обычно их отношения строились по-другому. Она всегда была из породы ведомых. Она плюхнулась на песок и поджала под себя ноги. Рикки тоже сел. Солнце било в глаза. Она вытащила темные очки и надела их. Это дало ей ощущение безопасности.
– Ну и что за срочность? – Ногтем она принялась чертить круги на песке.
Рикки вынул свои очки и тоже надел их. Теперь оба были во всеоружии.
– Я все еще не знаю, с чего начать. Постарайся сохранять спокойствие. Дай мне шанс. Не прерывай меня колкими своими комментариями, хорошо?
– Кто, я? – усмехнулась она.
– Да, ты. Итак, первое. Катарина уехала. Я отправил ее к родителям. Мы поговорили, и она… да, она улетела. Просто отправилась ко всем чертям. Для такой, как она, это было действительно тяжело. Она заставила тебя выглядеть как Мисс Головная Боль.
– Эй, Боско! Уговор так уговор. Если я сижу здесь, закрыв рот, так не надо дешевых уколов, ладно?
Он улыбнулся.
– Хорошо, прости. В общем, я сказал ей, что, наверное, совершил ошибку. Может быть, я вовсе и не чувствовал к ней никакой любви. Она была мне небезразлична, конечно. Я, она… в общем, она была как бы моей фантазией. Но, в сущности, я ее не любил.
Помнишь, когда Френки Кэрш растерялся и чуть не убил Фритци Феррис? Так вот, он тогда пришел ко мне. Я хочу, чтобы ты знала это. Как бы там ни было. Так, как он, должен был поступить я.
Она дала мне повод. Понимаешь, она кое-что сделала, и стало ясно, что она меня не любит и я ее не люблю. Мне просто нравилось добиваться ее, как какой-нибудь картины, или автомобиля, или дерьмового Байфронтского клуба.
Все перепуталось. Стало хуже. Она не была… не была мне другом. И вот то, что я попытался сказать тебе здесь, я сказал ей тогда. Я сказал ей, что дела у нас с ней не сладятся. Я не могу на ней жениться. Не могу, потому что она не такая, как я. Совсем не такая. Правда, я не думаю, что с ней подобное случалось прежде. Она сначала потеряла Джоя из-за тебя, а потом потеряла меня, и тоже из-за тебя.
Мэтч сняла очки.
– Что ты сказал?
Рикки наклонился и как-то вкрадчиво, будто боясь, что она убежит от него, произнес:
– Я сказал ей, что ты мой единственный настоящий друг. Что я хочу тебя вернуть. Я сказал ей, что люблю тебя.
Он правильно опасался ее реакции. Мэтч вскочила и побежала вдоль берега. На бегу она плакала и кричала. Что с ней произошло в эти минуты! Двадцать пять лет ни одной слезинки – и вдруг.
Как будто все лето она была фабрикой по производству соли.
Он поймал ее, обвил руками, они оба повалились на песок и катались по нему. То один, то другой оказывался сверху.
– Убирайся подальше! Навсегда убирайся к черту, Боско!
Он отпустил ее.
Она встала, стряхивая песок, влажный и скользкий. Она еще плакала.
– Прости. Я знаю, что очень обидел тебя. Я вел себя как абсолютный осел. Но ведь ты тоже обидела меня. Я имею в виду сцену на кухне: это было несколько чересчур. Так что мы квиты. Мы можем уехать отсюда. Мы можем пожениться и начать нормальную семейную жизнь.
Она посмотрела на него. Потом подняла руку и сняла с него очки, желая посмотреть в глаза. До сих пор она и не собиралась их изучать.
– Знаешь, я бродила вокруг, когда Джой уехал, пытаясь принять решение. Он хотел, чтобы я тоже уехала отсюда. Ну, чтобы все здесь оставила. Свою работу. Всех своих клиентов. А ведь сам он не развелся. И я думаю, развод не был бы легким, даже когда она еще не знала, что ты собираешься отобрать у нее козырный шанс. Представляю, как обстоят дела теперь.
Ей и в голову не приходило, что Джой может хотеть меня. Вообще-то я и в самом деле не сочеталась с этим кругом. Я не хотела уезжать, пока доктор Джеймсон не умер, и поэтому сделала вид, что они нуждаются во мне здесь. Теперь догадываюсь, что на самом деле я испугалась. Я никогда так сильно не рисковала за всю свою убогую жизнь. Ты был первым серьезным рискованным шагом, который я сделала, и это не слишком хорошо обернулось. Но теперь я знаю, почему я не могла решиться. Я ждала знака.
Мэтч наклонилась и прикоснулась к его щеке.
– Так вот, Боско. Я прошу прощения, но я уезжаю в Лос-Анджелес. Может быть, я вовсе затраханная чудачка, но я так решила. Ты мне помог. Помог, когда попросил меня выйти за тебя замуж. Мечта стала явью. Прекрасно, что ты чему-то научился и понял, что я любила тебя. Только теперь у нас с тобой ничего не выйдет.
Понимаешь, я подумала, что не такой уж я кусок дерьма. Я научилась кое-чему действительно важному за это лето. Я имею ценность такая, какая я есть. Действительно прекрасные люди стали моими друзьями. Именно моими. Джой влюбился в меня такую. Просто почти мисс Совершенство. Я бы никогда не стала той, которую ты открыл с первого раза. А когда Джой смотрит на меня, в его глазах сияние, как будто я для него находка. Необработанный бриллиант или что-то в этом роде. Я не могу это описать. Но он чувствует меня совершенно по-особому. У меня никогда этого не было с тобой. Я всегда шла позади. Я знаю. Так что вот так. Спасибо, Рикки. Но уже поздно, слишком поздно. Я действительно прошу прощения.
Она умолкла и пошла назад по пляжу. Сердце ее стучало, она прижала его рукой и стала поглаживать, успокаивая сама себя. Ей с трудом верилось в то, что она сама только что сделала. Она не поворачивалась, а он не пошел за ней, но она чувствовала спиной его взгляд, следящий за тем, как она идет, и она знала: она никогда не забудет этого мгновения, даже если ей суждено жить вечно.
