Текст книги "Дом в Хамптоне"
Автор книги: Глория Нейджи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)
Джина заботливо усадила подругу в свою машину. Они немного помолчали. Потом Джина повернулась и, взяв маленькие руки Дженни в свои, посмотрела прямо в огромные темные стекла очков подруги.
– Дженни, дорогая… Мы нашли Донни!
Когда Гарри Харт заглянул в окно обнаруженного домика, он сначала подумал, что перед ним сцена из старого игрового шоу, что придумывают эти нью-йоркские мыслители, с таким ироничным, покровительственным видом пялящиеся на простаков, которые пытаются понять, чего от них хотят.
– Участвуете ли вы в шоу-бизнесе, мистер Смит? – спрашивает Эрлин Френсис, улыбаясь самой очаровательной своей улыбкой.
– Нет, – отвечает мистер Смит, пользуясь моментом, чтобы пожать руку такой приятной знаменитой даме, которая, насколько он знает, не могла забыть, что он занимается набивкой чучел.
Гарри был совершенно сбит с толку увиденным.
Внутри коттедж был чистым и уютным. Хотя на улице было жарко, там работал кондиционер и в камине горел огонь.
В небольшой комнате была стереосистема, большой телевизор, две кушетки, застеленные покрывалами, ручной работы дорожки на полу, полки с книгами, пара кресел…
У стены стояла кровать. Рядом с нею карточный столик, на котором лежали лекарства: таблетки, порошки, бутылки с микстурами, стерильная вата.
На кровати в голубой пижаме, с иглой капельницы в руке, бледный и худой настолько, что Гарри даже не узнал его в первый момент, лежал его самый близкий друг Донни Джеймсон.
Фритци Феррис сидела на стуле, наблюдая за уровнем жидкости в капельнице. Донни был ее пациентом.
Гарри не выдержал. Он подбежал к входной двери бывшего амбара, распахнул ее и, задыхаясь, вбежал внутрь.
– Донни! Донни! О… – прохрипел он.
– Фритци, дай ему успокаивающее…
Гарри сел на стул и опустил голову в изнеможении.
Фритци двигалась с ловкостью хорошо тренированной сиделки. Она быстро наполнила шприц и подошла к Гарри.
– Расслабься, Гарри, – сказала она как можно спокойнее, как будто он был в больнице.
После укола Гарри почувствовал некоторое облегчение. Донни жестом показал Фритци, что хочет приподняться.
– Ты уверен? – спросила она, показывая чудаку Гарри, что между ними атмосфера высочайшего доверия и близости. Он почувствовал себя посторонним.
– Я хотел убить тебя к черту! – сказал Гарри и заплакал. – Что случилось? Что, чертов затраханный ублюдок? Как ты мог так поступить с нами?
Донни протянул Гарри руку.
– Прости, ты не ожидал увидеть такое, – медленно произнес Донни, экономя силы. – Я пытался оградить вас всех, но, боюсь, сделал только хуже.
Он посмотрел на Фритци, которая стояла рядом.
– Фритци! Хорошо бы мне поговорить с Гарри наедине. Я чувствую себя хорошо. Обезболивающее помогает. Все в порядке.
Лицо Фритци потемнело, но она взяла себя в руки и оставила их одних.
– Так слушай, Гарри. Я попытаюсь все объяснить…
На следующий день после того, как Донни спас Гарри в клинике Вариновского, он встал рано, чтобы отправиться не к пациенту, а к врачу. Его треклятая язва внезапно проявила себя и, хотя этого никто не замечал, он знал, что выглядит отвратительно.
Когда Марти Хабер, его старый товарищ по медицинскому факультету, ставший физиотерапевтом, закончил осмотр, прежде чем он произнес хотя бы слово, Донни понял, что дело совсем плохо.
– Донни, – произнес Марти, опуская глаза. – Мне не понравилось то, что я увидел. Я не уверен, что это язва. Мне не нравится твоя брюшная полость, моча и цвет кала. Возможно, это гепатит. Я хочу проверить тебя на рентгене, сделать несколько анализов.
– У меня сумасшедшая неделя, Марти, и кое-какие личные проблемы. Это может подождать?
Марти обнял его за плечи.
– Можешь называть меня паникером, ты знаешь, какой я перестраховщик, но это нужно сделать завтра.
Донни кивнул.
– Хорошо. Только одна просьба – никто не должен знать об этом. Ни Дженни, ни Гарри – никто.
Марти взглянул на него:
– Ты не делаешь ошибку?
– Нет. Я не уйду, пока ты не дашь мне слово.
– Считай, что ты его получил. Но подумай… Зачем обманывать их, а вдруг ничего страшного нет? Просто, зная историю твоей семьи, я должен удостовериться…
Донни вернулся в офис и сделал то, что необходимо в кризисной ситуации. Он обошел свое отделение, поговорил персонально с каждым пациентом и предложил ему или ей в случае необходимости консультацию у его коллеги. Он придумал вашингтонскую историю для своей жены и секретаря, привел в порядок бумаги, собрал небольшой чемодан, а сам отправился на анализы.
Он пробыл в приемной довольно долго. Пять лет назад в этой же приемной он ждал результатов анализов родителей, ухаживал за ними… Он помогал им умирать. У них был рак. Он ненавидел это мерзкое слово. Слово, брошенное в лицо двум людям, которых он любил и которые преждевременно умерли в мучениях.
Его родители оба умерли от рака желудка, очень редкого вида, опровергая законы вероятности. Он знал, что рано или поздно наступит и его очередь.
По ночам его часто мучали кошмары: мать сидит на любимом стуле и спрашивает, как в детстве, обращаясь к мужу: «Ты помыл уши Донналу? Ты выстирал воскресные носки?» Они были в нем, хотели вернуться и звали его. Чувство ужаса охватывало его.
Он часто думал, что именно это предчувствие, а не нравственные соображения было причиной того, что он всю жизнь сдерживал себя, был стоиком. «Не делай долгов. Может быть, ты долго не протянешь. Чем больше ты их сделаешь, тем труднее выпутаться».
Как бы то ни было, он словно был в стороне от своей собственной жизни. Требовательный к приличиям, закрытый, как его свитер с высоким воротом, очень скупой в отношении денег, но надежный защитник в житейских бурях.
Марти Хабер был его другом и сказал ему правду.
У Донни не было язвы и не было рака желудка. У него не было ни гепатита, ни гастрита. У него было худшее. Худшее из того, что он мог иметь – панкреатический рак с метастазами по всему телу, как лунная поверхность.
Они ничего не могли для него сделать.
– Я уже сказал, Марти. Никто не должен об этом знать.
Марти начал протестовать, но Донни взглядом остановил его.
– Сколько мне осталось? – спросил он хрипло.
– Мы не можем быть уверены… Случаются чудеса. Но то, что я видел, Донни… О Боже! Прости меня, черт побери, – Марти Хабер всхлипнул, плечи его дрогнули. – От двух недель до двух месяцев.
Марти плакал, а Донни стоял и, обняв его, просил успокоиться.
В тот же день вечером в маленьком перестроенном амбаре собрались все, кто любил Донни.
Когда вошла Дженни, Донни заплакал. Она застыла в дверях, ее узкие плечи дрожали. Он поднял свободную руку, и она подошла к нему. Они обнялись с той жадностью, с какой встречаются любящие после долгой-долгой разлуки. Их оставили одних.
– Когда Марти сказал мне диагноз, я не знал, как поступить… Ведь это лишило меня сил. Может быть, это был такой момент в моей жизни, к которому я был готов лишь наполовину, столько навалилось – твоя мать, Аарон, вечер… Сказать тебе все – значило сделать это реальностью.
Он остановился, пытаясь сосредоточиться. Его мозг уже не подчинялся ему.
– Я вернулся с вечера и решил, что никому не скажу до тех пор, пока уже… не смогу подняться с постели. Я не хотел, чтобы со мной обращались по-особому. Я вспоминал своих подопечных, как относились к ним… Знаю, это звучит как бред, но я чувствовал, что если скажу, это станет реальностью…
Донни остановился.
Лицо Дженни застыло.
– Тебе… что я должна сделать?
– Все в порядке. Я только немного устал. – Он попытался сделать глубокий вдох. – Помнишь обед в Пэлме? Позже, вечером, я был уже совсем разбит и на следующий день явился к Фритци. Я знал, что она была сиделкой, и подумал, что она может мне помочь. Она ведь видела смерть своего мужа… Она не была бы шокирована. Я не хотел лгать тебе. Я хотел, чтобы у нас с тобой было только счастливое время… – Он дернул рукой и бутылка с лекарством на капельнице задрожала. – Фритци сказала, что всегда предчувствовала – мы закончим жизнь вместе, но такого не предполагала… Она согласилась помочь. На следующий день я позвонил и спросил ее, могу ли я прийти и остаться на несколько дней, пока я… найду способ покончить с этим. Мне нужно было время. Я хотел обрести уверенность. Я думал, что у меня в запасе есть достаточно дней, может быть, неделя. Но мне быстро становилось хуже, и па третий день я совершенно обессилел. Смотри, кровь, бегущая по моим жилам, нечиста, потому что организм болен, и я становлюсь параноиком.
Фритци взялась за дело. Она позвала Марти Хабера и все объяснила ему. Он распорядился предоставить все необходимое. Только не думай, что это ее идея… Думаю, она была готова к моей смерти, к тому, что я умру у нее, и тогда она позвонит и все расскажет тебе.
Знаешь, это неправильно, что на человека вдруг сваливается смертельный рак. Это же не под автомобиль попасть… Я надеялся, что скоро будет ремиссия, приду домой. Я хотел сказать тебе сам…
Как это ни странно, я чувствовал себя нормально, пока не пошел к Марти. После анализов, когда он сказал, что у меня, я быстро начал сдавать. Я это и раньше наблюдал. Знаю, это звучит абсурдно, но я поймал себя на мысли, что если никогда не ходить к проклятым врачам, состояние не ухудшится. На это надо только решиться… – Он так устал, что с трудом открывал глаза. – Дорогая Дженни, я не хочу в больницу. Мне это не нужно, если я туда попаду – умру быстрее. Пожалуйста, прости меня, девочка. Я только пытался облегчить тебе… Никогда не думал, что так все обернется. Я надеялся выстоять для тебя и детей…
Потом он уснул. Дженни легла рядом. Слава Богу, они были одни, и это была как бы еще одна, обычная в жизни ночь. Она смотрела, как опускается солнце, как летят на ночлег лебеди и утки. Она поняла, почему он пришел к Фритци. Но нужно было забрать его домой. Он ее муж. Ее Донни.
Вошла Фритци. Дженни встала и смотрела, как та суетится возле него. Оставив его спящим, они вышли пройтись.
– А его можно оставить одного? – неуверенно спросила Дженни.
– Да. Он принял снотворное и крепко заснул. Унего есть звонок рядом с кроватью – звенит на весь дом. Я завтра объясню, как с ним обращаться.
Когда Фритци сказала это, Дженни остановилась, охваченная чувством благодарности. Она повернулась и внимательно посмотрела на эту нежную, золотую женщину. Эту соперницу, ставшую теперь самой необходимой помощницей.
– Ты знаешь, я думала, он оставил меня ради тебя. Даже если бы мы не нашли его здесь, я бы так думала. Ты была девушкой его мечты, его идеалом. Как могла справиться с этим жена? Я знаю, ты хотела быть с ним. Но я не испытываю к тебе ненависти. Я хочу поблагодарить тебя за все, что ты для нас сделала. Утром я хочу забрать его домой. – Дженни остановилась. – Ты хочешь… то есть можем ли мы нанять тебя сиделкой? Абсурд… Я не знаю, что я говорю.
Фритци обняла Дженни, и они медленно пошли назад.
– Дай мне подумать, ладно? Он был моим лучшим другом, а я не замечала этого. Теперь я за это расплачиваюсь. Ты сделала лучший выбор, и Донни с тобой был очень счастлив. Поверь мне, я вовсе не благородна. У меня нет комплекса матери Терезы. Я очень долго никому не была нужна… Поможем же ему, Дженни. Все будет хорошо.
Когда они вернулись в дом, Фритци пошла переодеться, а Дженни позвонила Изабель и попросила ее пойти и купить продукты. Когда Изабель приехала, они рассказали ей все и вместе поплакали. Потом Изабель ушла, чтобы приготовить самые вкусные блюда, какие она только умела. Она наготовила уйму еды. Во время трапезы Дженни вдруг спохватилась. «О Боже! – воскликнула она. – Сегодня же сорокалетие Джины!» Они все забыли об этом, даже Джина. Фритци побежала за вином и вскоре вернулась с бутылкой «Дон Периньон», а Изабель приготовила один из своих замечательных шоколадных тортов. Они пели «Счастливого дня рождения» и произносили тосты, делая это с маниакальным энтузиазмом, за которым скрывалось волнение и невыразимое горе. Через зеленый газон был виден спящий Донни Джеймсон…
Три часа ночи. Гостиная Фритци. Хозяйка ушла спать. Биг Бен отвез мальчиков домой на ночь. Джина, Гарри и Дженни сидят, или, скорее, полулежат в белых креслах, допивая последнюю бутылку шампанского.
Гарри Харт, обняв Джину и Дженни, думает вслух:
– Я знаю, что это ужасно, но если бы мне врач сказал, что остался месяц жизни, я бы подъехал к ближайшему киоску, купил бы пачку «Мальборо» и выкурил бы к черту все свои мысли об этом.
Джина засмеялась.
– Так много сигарет сразу могут излечить от привычки курить навсегда.
Гарри ткнул Джину пальцем: «А ты бы что сделала, Джин?»
Джина вздохнула.
– Купила бы самые дешевые романы и залегла бы в постель их читать, жуя соленые чипсы.
Дженни откинулась назад и улыбнулась подруге.
– Шоколадный торт со взбитыми сливками, «Херши» с сиропом. Любой иствудский фильм – море, яхта, плывущая куда-то.
– А я бы поехала в Нью-Пальтц и каталась бы ночью на коньках вдоль берега, освещенного факелами. Совсем одна… И чтобы играла музыка – Моцарт и Дженни Джоплин.
– А я бы нашла самый большой и красивый бассейн на земле, нагрела бы в нем воду и плавала бы одна в лунном свете.
– А я бы арендовала зал с оркестром и спела бы все свои любимые песни.
– Я бы сделал что-то, чего всегда боялся – полетел бы на воздушном шаре, поплыл бы под водой. Может быть, занялся бы планеризмом.
Джина села.
– Я бы не делала зарядку, не глотала бы кефир, не убирала постель, не стриглась, не мылась бы, не брила бы волосы подмышками. Не разговаривала бы с учителем Джереми по испанскому, не делала бы педикюр. Никаких стирок, никаких жареных цыплят.
Дженни присоединилась к ней:
– Я бы перестала мыть голову, укладывать и красить волосы. Проклятые волосы – ненавижу за ними ухаживать! Только постель и шоколад. Сжечь телеграф, никогда не подходить к телефону. Не употреблять кремов от морщин – послать все это дерьмо подальше…
Гарри вскочил, допил остаток шампанского прямо из бутылки.
– Никаких чисток зубов. Ни оплаты счетов, ни бизнеса. Ни собраний, ни деловых завтраков, ни телефонных звонков. Ни одного делового костюма! Ни служащих! Ни психоаналитиков! Это великолепно! Я бы больше не пошел в театр. Я бы никогда не говорил ни о текущих событиях, ни об эффективности оранжереи! Я не хотел бы быть хорошо информированным, умело держащимся, умеющим говорить и слушать! Я бы полетел в Стокгольм и встретился бы с Ингмаром.
Джина, с рюмкой в руке, встала на колени.
– Больше никаких профсоюзных митингов, собраний ассоциации, блоков поддержки. Ни психоанализа, ни электролиза, ни дерматолога. Ни зубной щетки, ни анализа подоходного налога, обдирающего людей. Чистки ковров…
Дженни перебила ее:
– Чистки штор, мытья окон. Пусть их моют эти парни на веревочных лестницах снаружи. Не нужно больше самосовершенствоваться, соблюдать диету. Не нужно булок из овсяных отрубей.
– Я перестану говорить, что люблю французскую кухню.
– Я скажу Эрике Гесс, пусть сама себя трахает.
– Я не буду говорить, что я «из народа».
– Я не буду прочищать желудок.
Джина высоко подняла рюмку.
– Я выброшу все свои кремы от загара, найду самый солнечный берег на земле и буду жариться, как поросенок на вертеле, пока не загорю как следует.
Дженни встала и обняла Гарри.
– Я переплыву Ла-Манш. Пересплю с Гарри. Пересплю с парнем, которого видела в «Сода Шек»…
Джина рассмеялась.
– Джек Рид? Я тоже. Переспим втроем!
Гарри покраснел. В глубине души он был стеснительным. Он это начал, и теперь это обернулось против него.
– А я позвоню в одну из этих служб секса или массажных и попрошу их прислать мне самую худую, самую похабную девку с огромными сиськами! Даже двух таких!
Все трое вскочили и, толкаясь, принялись танцевать.
– Езус! – прошептал Гарри, и они распались. – Боже, что же мы делаем? Мы смотрим на смерть как на источник шуток. Ведь это богохульство. О Боже!
Дженни направилась к двери.
– Что с тобой, дорогая? – спросила Джина.
– Записка Донни… Он никогда не сделает это из-за меня. Я подумала…
Она вышла из комнаты, миновала коридор, и пошла через газон к амбару.
Гарри и Джина смотрели ей вслед.
Гарри зевнул.
– Надеюсь, Бог не слышал того, что мы тут наговорили. Но отчаяние слишком велико…
– Ты устал, Гарри. Пошли, приятель. Надо немного поспать.
Дверь у Фритци была открыта. Дженни немного постояла в дверях, пытаясь решить, с чего начать. Красивая грудь Фритци, едва прикрытая белым сатиновым халатом, вздымалась и опускалась от дыхания так ровно, что походила на снежный холм.
Дженни была восхищена, как бывают восхищены маленькие девочки манекенщицами и звездами кино. Мерилин, как называет ее Джина, спит так грациозно в своем белом сатиновом халатике! Спящая красавица в Хамптоне!
Сама Дженни спала как маленький теннисный шарик в непомерно широкой длинной рубашке.
Она вздохнула, и Фритци открыла глаза. Казалось ее не удивило то, что Дженни стоит в дверях ее спальни и наблюдает за ней.
Дженни медленно переступила порог и вошла в маленькую белую комнату.
– Извини. Я знаю, как ты устала… Но… Я хочу попросить тебя… Это очень важно.
Фритци встала и запахнула халат, а Дженни закрыла за собой дверь. Фритци усадила ее рядом с собой на кровать.
Противоречивые чувства то старости и умудренности, то молодости и неопытности вдруг собрались вместе, образуя единый порядок, перестав быть источником сомнений, конфликтов; битва между ними за контроль над ней усилила ее энергию и удвоила силы.
Они сидели друг напротив друга.
– Я хочу, чтобы ты знала, Фритци… я прошу у тебя этой милости… Я не очень умею. Я плохой проситель. Я никогда никого не просила, даже Джину. Никогда. И ты не обязана соглашаться. Твоя милость не может быть вынужденной… Знаешь, когда ты ушла, Гарри, Джина и я говорили и пили при этом шампанское – о том, что мы бы делали, если бы узнали, как Донни, что должны скоро умереть. Я знаю, это звучит мерзко, но это было. Разговор закончился перечислением наших желаний… Я все время думала о Донни. У него никогда не было безумной ночи, похожей на диснеевские сказки. Он даже не думал об этом. Бедный Донни! Он всегда отказывал себе во всем. Я всегда была напичкана молочным шоколадом, закормлена пирожками. А Донни никогда. Хороший отец, хороший муж, хороший друг, хороший сын, хороший врач – жизнь его должна бы быть тоже хорошей. Какая злая шутка. Я… – Дженни посмотрела в светящиеся голубые глаза Фритци. – Я знаю, что сказал бы Донни, если бы он был с нами, а не в этой ужасной постели. Одно из его неисполнившихся желаний – это ты.
Дженни тяжело вздохнула, слезы потекли по ее щекам.
– Фритци, это возможно? Сможет ли он заняться с тобой любовью? Ты можешь сделать это для него? Я не хочу, чтобы он умер, не имея в своей чувственной памяти такой минуты. Ты – единственное, что я могу ему дать. Поверь мне, я сделала бы это сама, если бы могла. Но задница никогда не станет шоколадом.
Теперь они плакали обе. Они сидели, не произнося ни слова, не касаясь друг друга, только глядя друг другу в глаза.
– Ты уверена? – прошептала Фритци Феррис, прикоснувшись к колену Дженни.
Дженни молча кивнула.
Фритци смахнула слезу на щеке.
– Он не захочет, даже если бы мог, пока он не будет знать, что ты согласна.
Дженни напряглась.
– О, нет, нет! Он может подумать, что это из жалости. Я хочу, чтобы он почувствовал, что это идет от тебя. Не от меня. Это будет не милость, а сон, ставший явью.
Фритци улыбнулась.
– Дженни, я вижу, ты его очень любишь. Но с моей стороны это не будет милостью… Ты поняла меня?
Дженни шмыгнула носом.
– Если это единственный способ… Я не хочу, но сделаю это. Уверена – ты лучше меня владеешь всем этим искусством обольщения. Но попытайся нежно впустить его в себя. Очень нежно. Не надо разнузданности под девизом «От Дженни». Я не могла бы этого сделать, и он тоже.
Фритци рассмеялась.
– Ты права. Я знаю об этом гораздо больше, чем ты. Доверься мне.
Фритци встала и, пройдя через комнату, исчезла в холле. Дженни ждала. Ее сердце учащенно билось.
Через полчаса Фритци вернулась.
– Почему ты не вернешься в дом, не примешь горячую ванну, не выпьешь снотворное и не поспишь? Он ждет меня.
Глаза Дженни широко раскрылись.
– Прямо сейчас?
– Дженни, голубка. У него нет времени…
Фритци открыла маленькую боковую дверь и Дженни вышла в сад.
– Спасибо, Фритци, – сказала она, обернувшись.
– Тебе спасибо, Дженни, – ответила Фритци, посылая ей поцелуй и закрывая за ней дверь.
Если бы был найден совершенный дар, в котором нуждались бы и тот, кого чествуют, и тот, кто чествует, где сплетались бы потребности дарящего и одаряемого, тогда то, что Дженни и Фритци подарили этим летним утром Донни, было именно таким даром. И он принял его так, как ему его предложили. Этот совершенный прием был частью совершенного дара. Впервые за свои сорок четыре года он позволил, чтобы с ним случилось что-то непредвиденное. Не рассуждая, не анализируя, не торгуясь, не думая о чем-либо еще. Это был подарок ему, ион собирался воспользоваться им.
Его мечта стала явью. Бог знает, как он хотел этого, но, как говорил его отец: «Ты имеешь то, что имеешь».
Девушка его мечты ласкала его в волшебном тумане, выполняя все его фантазии… Любовь жены делала этот дар Феи еще волшебнее.
– Боже! – вскрикнул он, крепко сжав в объятиях Девушку своей мечты, когда почувствовал ее нежное нутро. – Спасибо, Боже! – шептал он с изможденным лицом, влажным от пота и слез, но с сердцем, полным любовной силы.
Он ощущал в себе силу своего желания, вернувшего радость жизни. А когда она ушла, оставив его одного, он понял, что не умрет так скоро.
Дженни Джеймсон шла через холл клиники в Си Оукс. Руки ее раскачивались, ноги не гнулись, как у вымуштрованного сержанта из Алабамы. Она постучала в дверь комнаты своей матери, но, не дождавшись ответа, тут же открыла ее.
Мать сидела на стуле у окна и читала «Танец Анжера».
Она повернулась и робко улыбнулась дочери. «Что-то случилось… Она никогда не приходила, не предупредив меня», – пронеслось у Делорес в голове. Она хотела встать, чтобы поздороваться с дочерью, но взгляд Дженни остановил ее.
– У Донни рак. Он умирает, – произнесла ее дочь, высоко вскинув голову и задрав подбородок – манера, присущая ей с детства, – будто выступая против невидимых ударов судьбы.
Делорес печально вздохнула, лицо ее потемнело.
– О Боже! О, Дженни! Чем я могу помочь?!
Губы Дженни дрожали.
– Ничем! Как всегда ничем, мама! Ни черта ты не можешь сделать!
Сказанные слова повисли между ними. Дженни никогда раньше не говорила так с матерью.
Делорес поднесла руки к горлу. Она как-то неосознанно предчувствовала, что такая сцена разыграется когда-нибудь, но не думала, что так скоро. Она не была к этому готова.
– Пожалуйста, Дженни! Не надо меня ненавидеть!
– Почему это? – Дженни швырнула тяжелую сумку на тщательно застланную постель матери и потом плюхнулась на нее сама. – Почему я не могу ненавидеть тебя? Ты что-нибудь сделала в жизни, чтобы привить себе вакцину против детской ненависти? Ты никогда обо мне не заботилась! Все твои заботы были только о нем! Великий Бог Коуэн! Мы все могли отправляться в ад в фарфоровых гробах от такой заботы… Ни доброго взгляда, ни вопроса, как я живу, что я делаю, кто я! Что же ты за мать? Почему же мне тебя не ненавидеть?
Пытаясь скрыть дрожь рук, Делорес сунула их под себя. Такого плохого исхода она не ожидала! Она видела, что Дженни вне себя, но вывести ее из этого состояния не могла. Мать не знала, как помочь дочери.
– Дженни, я не хотела оттолкнуть тебя. Я уже давно больна… Очень прошу, прости. Я хотела тебе только лучшего. Ты знаешь, как часто я говорила тебе, какое это счастье иметь такого мужа, как Донни. Мужчину, который действительно любит тебя, а не так, как это было у нас с твоим отцом.
Дженни сбросила с кровати все подушки.
– Великолепно! Великолепно, мать твою! Превосходно! Так это та цена, которую я должна заплатить за все это счастье?! Что ж, я плачу! Он умирает. И теперь я не счастливее тебя. Мы квиты. Конец ненависти!
Делорес заплакала. Все тело ее сотрясалось.
– Я не могу вынести этого, Дженни. Я слишком слаба… Это жестоко.
Дженни вскочила.
– Жестоко?! Жестокая дерьмовая мать! Ты с этим прекрасно справишься. В своей светской жизни ты обставила все по высшему разряду. «Бедная малышка Делорес!», «Такая хрупкая!», «Это не ее ошибка!» Это, наверное, моя. Я ни хрена не дам за твои извинения. Ты считала себя матерью. Я считала себя ребенком. Все просто! Если ты не можешь быть матерью, притворись! Срабатывает чудесно. Проведи меня через первые пятнадцать лет жизни!
Ты даже не пыталась! Я это делала вместо тебя! Я заботилась о тебе и о Коуэне. Я даже не помню, когда в последний раз чувствовала себя ребенком. И не надо мне рассказывать дерьмовые басни о том, что алкоголизм – болезнь, а ты не виновата. Ты виновата! Ты не боролась со своими желаниями! Ты знала, что больна, но отмахивалась и от этого, и от нас! Ты отреклась. Ладно, предположим. Я тоже мать. И я знаю, каково это. Я…
Дженни бросилась на кровать. Слова «ненавижу тебя» не приходили на язык. Гнев, бившийся в ее борющемся, трепещущем сердце, вдруг исчез.
Она больше не ненавидела мать. Она скорбела о ней, ибо, выплеснув свой гнев, она выплеснула и надежду. Ее муж умирает, и ей нужна мама. Но у нее нет матери… Какие-то вещи утрачены раз и навсегда, не нужно пытаться их вернуть.
Она подняла возбужденное лицо и устремила на мать голубые, полные любви и ужаса глаза – в них была мольба о помощи.
Делорес молчала.
