Текст книги "Король Парижа"

Автор книги: Ги Эндор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

Глава V
ПОЕДИНОК С БОГОМ

Дюма сам поведал нам о первой своей дуэли. Ему исполнилось четыре года; отца недавно схоронили. Мать застала сына в ту минуту, когда он поднимался вверх по лестнице, неся два огромных пистолета. Они принадлежали его богатырю отцу и были такие тяжёлые, что малышу с трудом удавалось взбираться с одной ступеньки на другую.

   – Какого чёрта ты тут делаешь? – спросила мать. – Дай мне пистолеты, ты знаешь, что тебе запретили к ним прикасаться.

   – Пусти меня!– сердито закричал маленький Дюма. – Я иду на Небо. Я хочу драться с Богом и убью его... ведь он убил моего папу!

Мать расплакалась, а потом приказала:

   – Отдай мне пистолеты! В этом доме больше не будет ни пистолетов, ни ружей. С меня хватит войн и дуэлей. Мне больше не нужны герои. Ты понимаешь меня? Ты станешь музыкантом, будешь учиться играть на скрипке, потому что я не желаю больше слышать ни о войнах, ни о революциях, ни об императорах. С сегодняшнего дня я не хочу вмешиваться в Историю.

И в детстве Дюма действительно несколько лет учился играть на скрипке, что позже позволяло ему говорить:

«Да, я скрипач. Рафаэль тоже был скрипачом. Помните об этом».

Но этот рассказ Дюма о его первой дуэли, над которым смеялись критики писателя, у меня улыбки не вызывает. Рассказ этот можно считать вымышленным лишь в том случае, если полностью не принимать Дюма, старого забавника, чьи исполненные тайных ловушек романы плаща и шпаги вышли из моды.

Сам я не отношу этот рассказ к разряду легенд, которые выдумала мать Дюма, питавшая к сыну чрезмерную нежность. Я ему верю, ибо в характере Дюма жила решимость вызвать на поединок самого Бога; разумеется, он ничуть не желал его убить, ибо в мужестве Дюма не было никакой злопамятности.

Возьмите, к примеру, роль Дюма в революции 1830 года.

Карл X[36]36
  Карл X (1757—1836) – король Франции в 1824—1830 гг. Его свержение в результате Июльской революции 1830 г. ознаменовало конец династии Бурбонов.


[Закрыть] совершил ошибку, полагая, что слава покорителя Алжира позволит ему уничтожить свободу прессы. Он повелел опубликовать ордонанс, ограничивающий свободу печати, и спокойно укатил на охоту. Пока Карл X охотился, из окон посыпались столы, стулья и пианино, на улицах Парижа выросли баррикады, а королевских солдат начали поливать кипящим маслом.

Дюма, чья писательская слава тогда только зарождалась, прибежал к Лафайету[37]37
  Лафайет Мари-Жозеф (1757—1834) – французский политический деятель; в 1789 г. направил в Учредительное собрание Франции проект «Декларации прав человека и гражданина». В Июльской революции 1830 г. командовал Национальной гвардией.


[Закрыть], вождю революции, и предложил свои услуги.

   – Мы отчаянно нуждаемся в порохе для пушек, – признался Лафайет.

   – Я могу доставить вам порох, – заявил Дюма. – Я родом из Виллер-Котре, откуда рукой подать до Суассона, где располагаются пороховые склады. Дайте мне роту солдат, и я привезу вам всё, что нужно.

   – Я разрешаю вам осуществить ваш план, но людей дать не могу. Вы должны сами набрать их.

И что же сделал Дюма? Он отправился к Юманну, знаменитейшему портному Парижа.

   – Мне необходим мундир, и побыстрее, – сказал Дюма. – От этого зависит судьба революции.

   – Какой именно мундир вам нужен? Вы служите в кавалерии? Или состоите в дипломатическом корпусе? – осведомился портной.

   – Честно говоря, сам не знаю, – ответил Дюма.

   – Я тоже. Вам хотя бы известно ваше звание?

   – Нет, – признался Дюма. – Мой диплом офицера пока существует лишь в устной форме.

   – Хорошенькая революция! – презрительно заметил Юманн и, раскрыв альбом раскрашенных гравюр, предложил: – Смотрите, вот мундиры. Выбирайте любой!

   – Но это же мундиры Карла Десятого, свергнутого нами! – возразил Дюма. – Униформа врага! Нам нужны новые мундиры. Сегодня рождается новая Франция. Восходит заря нового мира.

Убедившись, что ему следует рассчитывать лишь на собственное воображение, Дюма велел показать все ткани всех расцветок, которые имелись в заведении портного. Тот загорелся энтузиазмом Дюма, и результатом этого стало создание за несколько часов абсолютно оригинального мундира, какого ещё свет не видал.

Поздно вечером Дюма облачился в мундир, засунул за пояс пистолеты, перепоясался шпагой и, сев на коня, поскакал в Суассон...

Один! Но не по той причине, что было бы безумием пытаться навербовать людей ночью, в разгар революции, а потому, что для вероятных новобранцев ещё не выдумали мундиров.

Перед рассветом Дюма громко забарабанил кулаками и ногами в дверь коменданта крепости Суассон с криком:

«Именем народа, откройте!»

Существуют две версии насчёт дальнейшего развития событий; они сходятся на том, что дверь была открыта и что крепость со всеми запасами пороха сдалась Дюма. По его словам, решающую роль в этом деле сыграли мундир и громкий голос. По другой версии жена коменданта крепости, дочь бывшего владельца плантации сахарного тростника на Сан-Доминго, в молодости не раз была свидетельницей кровавых восстаний рабов. Завидев сквозь дверной глазок курчавую голову Дюма, она закричала:

«Негры! Негры снова взбунтовались!»

И, разрыдавшись, она бросилась в объятия мужа и умолила его сдаться без сопротивления.

Вот так Дюма в одиночку забрал со склада весь порох: наняв возчиков, он доставил его в Париж, и благодаря этому революция смогла восторжествовать.

Мундир этот стал всеобщим посмешищем; однако издеваться над ним в присутствии Дюма никто не осмеливался по причине недавней дуэли, где он ранил Жоржа Плёбека: тот высмеял испанский плащ, в который вырядился Дюма. Отныне Плёбек больше не мог согнуть правый локоть.

Придуманная Дюма форма не была принята новой армией и, следовательно, осталась неповторимой.

Уникальными были также сверкающие ордена несуществующих государств, коими награждали его монархи, никогда не царствовавшие; Дюма нравилось носить их на своём массивном животе. Принц Скандерберг наградил его орденом Эпира и Албании – Чёрный Орел с четырьмя крестами и снопами дубовых листьев, – чтобы воздать Дюма за то, что он столь великодушно откликнулся на призыв принца помочь борьбе албанцев за независимость против турок. Дюма адресовал всей Европе пылкую декларацию и первым пожертвовал пять тысяч франков в счёт займа «албанской свободы».

Сумма эта так и не была внесена, ибо французская полиция арестовала принца Скандерберга и отправила его в тюрьму, где он должен был отбывать наказание как вор-карманник.

Это нисколько не помешало Дюма носить свой албанский орден, столь же уникальный, как и его мундир. Он пытался его продать, полагая, что орден сделан из золота и чёрных алмазов, но, даже узнав, что изготовлен тот из позолоченной меди и стекляруса, Дюма не расстался с ним.

Когда ему говорили: «Вы прекрасно знаете, что орден поддельный, а принц Скандерберг – всего-навсего обыкновенный вор», Дюма отвечал:

«Это ничего не значит. Кто была Жанна д’Арк? Простая крестьянка. Кто был Бернадот[38]38
  Бернадот Жан-Батист (1763—1844) – маршал Франции с 1804 г. В 1810 г. избран наследником шведского престола. В 1818 – 1844 гг. – шведский король Карл XIV Юхан, основатель шведской королевской династии.


[Закрыть]? Обыкновенный офицер в армии Наполеона вплоть до того дня, когда его усыновил король Швеции. Ну а кто был Наполеон? О нет, так поспешно о людях судить не следует. Кто знает, какое великое будущее ждёт их?»

Не довольствуясь тем, что он увешивал орденами свою широкую грудь, Дюма, по его признанию, носил на спине те ордена, которыми его наградили уже покойные монархи.

Ничего удивительного, что над ним смеялись. И мы по-прежнему улыбаемся, вспоминая о Дюма. В большом труде о французской литературе Гюстав Лансон[39]39
  Лансон Гюстав (1857—1934) – французский критик и литературовед, автор популярной «Истории французской литературы» (1894).


[Закрыть] выбрасывает писателя из своей истории с помощью короткой фразы: «Дюма не имеет значения в официальной истории литературы Франции».

В 1956 году в Париже снова поставили пьесу Дюма «Кин, или Гений и беспутство», и она стала гвоздём сезона. По этому поводу один американский журналист писал: «Никто не знает, кто из «негров» Дюма действительно написал эту пьесу. Нам лишь известно, что Дюма поставил под ней своё имя».

Представьте себе только, каким обманщиком был этот Дюма! Какой-то безвестный писака приносит ему большую пьесу и говорит:

   – Как вы видите, я способен написать пьесу, но, к несчастью, не способен поставить под ней мою подпись. Я слышал, что у вас это очень ловко получается. Не могли бы вы оказать мне услугу, подписав эту пьесу вашим именем?

   – Да с удовольствием, – с неизменной любезностью отвечал Дюма.

Он воспринимал как шутку толки о том, что не он – подлинный автор собственных пьес.

   – Когда какую-нибудь мою пьесу освистывают, – говорил Дюма, – никто не сомневается, что её написал я и что талант мой угасает. Но стоит мне добиться в театре успеха, как все тут же начинают спрашивать, кто настоящий автор моей пьесы.

Однажды он приехал в Бурк-ан-Брес собирать там материал для романа, который намеревался написать (он появится под названием «Соратники Иегу»), Узнав о том, что магистр города является лучшим археологом и историком-краеведом, Дюма немедленно нанёс ему визит.

   – Так вы, сударь, приехали в наш бедный край искать сюжеты для романов? – с покровительственной улыбкой осведомился он у Дюма.

   – Нет, сударь, сюжет я уже нашёл. Я только желаю почерпнуть здесь исторические сведения и собственными глазами осмотреть место действия.

   – А я и не подозревал, что требуется столько трудов, чтобы написать роман, – заметил магистр таким тоном, каким любящие родители обращаются к милым детям.

   – Я имею обыкновение производить весьма серьёзные изыскания в связи с тем или иным историческим сюжетом.

   – Но история Бурка так богата, что это будет весьма утомительно, – возразил магистр. – Вы могли бы, в конце концов, прислать кого-нибудь, чтобы проделать эту работу.

   – Но разве кто-нибудь может знать, что надо искать для сюжета, который пока существует только в моей голове? Разве он сможет понять, что будет важным в интриге моего романа? Если я хочу изобразить моих героев на постоялом дворе или на фоне какого-либо пейзажа, мне необходимо видеть эти места своими глазами, чтобы картина была по-настоящему правдива.

   – Так, значит, вы рассчитываете сами написать этот роман?! – воскликнул магистр таким тоном, будто совершил великое открытие.

   – О да, сударь, – ответил Дюма. – Я вынужден прибегнуть к этой крайности. Последний роман я поручил написать своему камердинеру; но роман имел большой успех, и этот негодяй потребовал столь непомерной платы, что, к великому моему сожалению, мне пришлось с ним расстаться. И потом, единственное, что я всегда делаю сам, это ставлю свою подпись.

Но все эти остроумные реплики не помешали нашему герою приобрести репутацию самозванца. Собственный сын – именно здесь важная часть разгадки тайны картины «Дуэль после маскарада» – сказал об отце: «Он поистине лучший человек. Я ни разу не слышал, чтобы он о ком-нибудь говорил плохо. Конечно, я не слышал, чтобы он говорил не о себе, а о ком-нибудь».

И его сын произнёс о Дюма самую знаменитую фразу века: «Его тщеславие так велико, что он способен сидеть на козлах собственной кареты, чтобы люди поверили, будто он достаточно богат, чтобы держать на запятках лакея-негра».

В самом деле, Дюма, если у него были деньги (для него не имело значения, взял он их в долг или заработал), всегда нанимал лакея-негра. А почему бы и нет? Ничто иное в то время так не поражало парижан, а парижская элита, будь то аристократы, революционеры или богема, неизменно стремилась чем-то поразить людей.

А что могло быть более впечатляющим, нежели остановить собственные тильбюри, кабриолет или берлину перед кафе «Тортони» и послать негра в широченных шёлковых шароварах и в канареечной, расшитой золотом куртке принести вам в экипаж мороженое или шербет из этого прославленного заведения?

В том, чтобы наслаждаться лакомствами в собственном экипаже, не было ничего «плебейского», и никто, несмотря на революционный дух Франции, не желал обладать отдающими «плебейством» манерами. Когда Нестор Рокплан[40]40
  Рокплан Луи-Виктор-Нестор (1804—1870) – французский литератор; много лет вёл в разных изданиях хронику светской и театральной жизни Парижа.


[Закрыть], оттолкнув однажды бутылку шампанского, которую ему принёс официант в ресторане «Золотой дом», воскликнул: «Это плебейство», всё французское производство шампанского содрогнулось и едва не развалилось.

Но, возвращаясь к первой дуэли Дюма, к его поединку с Богом, следует помнить, что мальчик рос в доме, где не было ни гроша, но где тем не менее продолжали жить на широкую ногу, хотя мать поехала в Париж, чтобы броситься к ногам Наполеона и молить его о прощении.

В ожидании её возвращения отец рассказывал сыну о своих военных приключениях, авантюрах, исполненных героизма и побед, тех побед Бонапарта, которым во многом способствовал генерал Дюма. Когда мать вернулась и поведала о том, как раздражённо оттолкнул её император, вскричав: «Разве я не отдал приказ никогда не упоминать при мне имени этого человека?» – то легко представить себе атмосферу, в какой вырастал этот не по годам развившийся дуэлянт.

Дюма ещё не было четырёх лет, когда соседка, чтобы утихомирить мальчика, принесла один из сорока четырёх томов роскошного иллюстрированного издания «Естественной истории» Бюффона[41]41
  Бюффон Жорж-Луи-Леклерк (1707—1788) – французский естествоиспытатель. Его основной труд «Естественная история» (1749—1788) включает 36 томов. 8 томов составляют таблицы с иллюстрациями.


[Закрыть]. Едва Дюма увидел гравюры, изображающие тюленей, жирафов, змей и других животных, он застыл, словно заворожённый, и часами напролёт рассматривал картинки.

– Почему ты смотришь одни картинки? – спросила его сестра, приехавшая из пансиона на каникулы.

Она показала брату в тексте книги двадцать шесть букв алфавита, и почти мгновенно Дюма выучился читать, заполняя память звучными фразами Бюффона.

Однажды соседка, застав его за этим занятием, удивилась, что он может читать в столь нежном возрасте.

   – Читай вслух, – попросила она.

Дюма действительно читал бегло, правда, слегка запинался на трудных словах.

   – Да, читать ты умеешь, – согласилась соседка. – А понимаешь ли ты прочитанное?

   – Нет, не понимаю.

   – Тогда почему читаешь?

   – Потому что мне это нравится.

Проникнувшись жалостью, соседка дала Дюма томик сказок «Тысячи и одной ночи» в переводе Галлана[42]42
  Галлан Антуан (1646—1715) – французский востоковед. В 1704—1717 гг. вышел его перевод сказок «Тысячи и одной ночи» в 12 томах. Перевёл также Коран.


[Закрыть].

Впервые Александр убедился, что слова порождают в его уме образы, и воображение мальчика расцвело. Вскоре он прочитал «Робинзона Крузо», Библию и греко-римскую мифологию Демустье.

Когда-то мать Дюма готовила для этого Демустье, соседа и друга, овощной суп, единственную пищу, какую он мог ещё принимать. Потом пришлось ему варить всё более жидкий суп; в конце концов, Демустье мог глотать только тёплую воду.

«Когда я не смогу принимать даже тёплую воду, мадам, – говорил он матери Дюма, – настанет мой черёд уходить из этого мира».

Однажды, к великому своему ужасу, г-жа Дюма заметила, что её супруг-генерал просит готовить ему всё более лёгкие супы.

   – Прежде чем я дойду до того, когда не смогу глотать даже тёплую воду, – сказал генерал супруге, – я хочу попытаться ещё раз обратиться к императору. Чтобы не оставить тебя без гроша, я готов перед ним унизиться, и, чтобы растрогать его, я возьму с собой Александра.

Поэтому в четыре года Александр впервые увидел Париж – город, который остаётся столицей всех мечтателей.

Отец и сын остановились у старичка, имевшего очень молодую жену. Она горячо расцеловала генерала, что ничуть не рассердило её мужа; потом, тиская в объятиях маленького Александра, сказала ему:

   – Знаешь, ведь я могла бы быть твоей матерью.

   – Нет, – возразил малыш, отбиваясь, – у меня уже есть мать.

   – Да, верно. Но скажи мне, твой отец по-прежнему пьёт вино из бочки? А он ещё может поднять лошадь, обхватив её ногами?

   – Мой отец страшно сильный, – сказал малыш, продолжая вырываться. – Я делаю вам больно? Почему вы плачете?

   – Я плачу потому, что хотела бы быть твоей матерью, – ответила молодая женщина.

Александр счёл этот ответ совсем глупым, но запомнил и через много лет понял его смысл.

Дюма помнил также маленького старичка, бывшего парикмахера при дворе Людовика XVI; он одевался по дореволюционной моде и не скрывал своих роялистских взглядов. Дюма запомнил его главным образом потому, что этот старикашка посоветовал генералу заставить сына носить серьги, чтобы отучить его бегать на цыпочках. Малыша привели на этаж выше, где жила акушерка, которая проколола ему уши; молодая женщина вдела Дюма в уши два золотых кольца, сняв их с цепочки, висевшей у неё на шее, и, чтобы поддержать мужество Александра, угостила его миндальним молоком с мёдом и засахаренными каштанами. Эту процедуру он запомнил на всю жизнь, но Дюма также не забыл и врача Наполеона, великого Корвизара[43]43
  Корвизар Жан (1755—1821) – выдающийся французский медик, лечащий врач Наполеона.


[Закрыть], который использовал все средства, чтобы помирить императора с генералом Дюма. Но ему это не удалось, хотя Корвизар и сказал Наполеону: «Я аускультировал[44]44
  Аускультация – исследование внутренних органов (лат).


[Закрыть] этот ходячий гроб; ему осталось жить всего несколько месяцев».

Дюма также помнил других друзей, что пытались помочь отцу, например маршала Брюна[45]45
  Брюн Гийом (1763—1815) – маршал Франции с 1804 г. Во время Ста дней Наполеона убит роялистами в Авиньоне.


[Закрыть], сказавшего малышу:

   – Я до сих пор вижу, как твой отец врывается на коне в главную мечеть Каира, размахивая над головой саблей, разя направо и налево врагов. Все считали, что он примчался из ада.

И маршала Мюрата, кому вскоре суждено было стать Неаполитанским королём, сказавшего Дюма:

   – Твой отец был величайшим кавалерийским генералом, который когда-либо воевал в армии Франции.

Но никому не удавалось сломить упрямство Наполеона, даже его сестре принцессе Полине, оставшейся в памяти маленького Александра самой красивой женщиной, которую он когда-либо видел в жизни.

Спустя годы Дюма, преданный этим воспоминаниям, приехал взглянуть на то самое место, где после падения Наполеона толпа растерзала маршала Брюна. Он посетил и то место, где короля Мюрата сбросили с трона, судили и расстреляли. А после смерти Полины Дюма восхищался её мраморной статуей работы Кановы[46]46
  Канова Антонио (1757—1822) – итальянский скульптор, представитель классицизма.


[Закрыть] – утверждали, что скульптору Полина позировала обнажённой, – женской фигурой такой красоты, что её пришлось окружить бронзовой решёткой, чтобы оградить от толп посетителей, съезжавшихся со всей Европы и поклонявшихся ей словно божеству.

Такова была среда, которую нужно знать, чтобы понять четырёхлетнего ребёнка, бросившего вызов Богу.

Глава VI
ТОЛЬКО ОТ ПЕРЕИЗБЫТКА ЖИЗНИ

Этот человек был живой, поистине преисполнен жизни.

Миллиарды смертных просто дышат. Но многие ли из них действительно живут? Подражать другим равносильно тому, что человек не более живой, чем слово «idem»[47]47
  Тот же (лат.).


[Закрыть]. Чтобы оставаться живым, надо быть самим собой, а для этого требуется мужество. Мужество принимать неудачу, создавать себе врагов, признавать собственные недостатки и ошибки.

Дюма стал самим собой не сразу. Он лишь со временем понял, что мир состоит из людей, пытающихся навязать вам однообразие, которому они сами покоряются. Именно потому, что люди задыхаются от этого, они страстно желают, чтобы вы задыхались вместе с ними.

Стремясь ускользнуть от бремени однообразия, Дюма попал под иго инакомыслия. Желая стать поэтом, он очень старался всеми способами не быть похожим на буржуа. Когда погиб Байрон, Дюма облачился в траур и в таком виде явился в контору, где он клеил конверты, бормоча при этом латинские и немецкие стихи.

В то время у людей искусства вошло в моду собираться в мрачных трактирах, чтобы лакомиться там макаронами. В одном таком трактире Дюма убедился, что ему решительно не по вкусу эти похожие на мокрое бельё изделия из теста, не полностью заливаемые острым соусом. В ту минуту он не посмел себе в этом признаться, но по сему поводу понял, что нонконформисты суть единственный вид хорошо организованных конформистов, ибо они предлагают бунтарям другую, более маленькую и шикарную тюрьму, где те наслаждаются пресловутой иллюзией свободы.

Но какую бурю вызвал Дюма, когда публично отрёкся от макарон и спагетти! Вся Европа разделилась на сторонников и противников сих мучных изделий, то есть выступала «за» или «против» Дюма. Когда Дюма приезжал в Италию, каждый владелец ресторана приглашал писателя убедиться, что его спагетти – это по-настоящему изысканное блюдо. Когда в Париж приезжали Беллини, Россини, Доницетти[48]48
  Беллини Винченцо (1801 —1835) – итальянский композитор, автор оперы «Норма» (1831).
  Россини Джоаккино (1792—1868) – итальянский композитор, автор оперы «Севильский цирюльник» (1816).
  Доницетти Гаэтано (1797—1848) – итальянский композитор, автор оперы «Любовный напиток» (1832).


[Закрыть], то казалось, что они больше были озабочены не постановкой своих новых опер, а тем, чтобы убедить Дюма в превосходном вкусе спагетти.

Джесу Шепарду, американцу со Среднего Запада, встречавшемуся с Дюма в последний год его жизни, писатель сказал:

– Помните, что ваша жизнь принадлежит только вам. Не принимайте ни одно из правил, которых придерживаются другие люди и от которых они сами готовы отречься. Позвольте жизни самой научить вас тем правилам, что созданы именно для вас. Лишь в этом случае вы сможете сказать, когда состаритесь: «Я жил», а не «Я мог бы жить».

Шепард, ставший знаменитым пианистом и певцом, наверное, думал о Дюма, когда перед своей смертью от голода в Лос-Анджелесе написал: «Гений – это не столько способность бесконечно трудиться, сколько дар оставаться молодым».

Дар оставаться молодым! Да, Дюма обладал им, подобно всем тем людям, которые живут по-настоящему, давая свободно развиваться своему характеру, чего бы это им ни стоило.

Однажды Дюма с улыбкой заметил: «Я мог бы иметь самый большой памятник, который когда-либо был воздвигнут в честь писателя, если бы только дал себе труд собирать все те камни, что бросали в меня».

И сколько же в него было брошено камней, особенно после того, как Эжен де Мирекур публично оклеветал писателя, а Дюма не вызвал его на дуэль! Люди, которые импровизируют свою жизнь и следуют лишь собственным правилам, бывают за это и наказаны и вознаграждены.

Дюма не заботился о том, чтобы подбирать камни, которые в него швыряли. Он был слишком занят. Жизнь кипела вокруг него. Он вечно был влюблён. Дюма постоянно возобновлял постановки своих старых пьес и ставил новые; его пьесы переводили и ставили за границей; он неизменно писал новый роман, вёл какой-нибудь новый судебный процесс, без конца создавал новые газеты и журналы...

В последнем случае он сразу же сам писал большую часть публикуемых в них материалов. Как-то раз, в разгар одной из этих самых разных антреприз, Дюма, заметив, что у него в кармане нет ни гроша, чтобы пойти позавтракать, вошёл в кабинет своего коммерческого директора и попросил у него денег.

   – У нас здесь не банк, господин Дюма, – ответил тот. – Мы не можем ссужать деньги даже вам.

   – Но разве мне ничего не полагается за мои услуги или статьи? – кротко осведомился Дюма.

   – Ни сантима. Вам выплачено всё.

   – Неужели? Хорошо, подождите секунду, – сказал Дюма.

Он зашёл к себе в кабинет и вернулся с пачкой исписанных листов.

   – Я закончил рассказ о моём посещении казацкого царя. Вы можете заплатить мне за него. В нём примерно восемьсот строк.

   – С удовольствием, – сказал коммерческий директор и, открыв кассу, отсчитал Дюма деньги.

Дюма пересчитал их и заметил:

   – Прошу прощения, но здесь какая-то ошибка. Этого мало.

   – Это я прошу у вас прощения, – возразил уязвлённый директор, – здесь точно восемьсот франков.

   – Значит, вы платите только франк за строчку?!

   – Верно. Именно столько мы и платим: франк за строчку.

   – И значит, столько я получал всегда?

   – Да, постоянно.

   – Но любая газета Парижа платит мне полтора франка или больше! – воскликнул Дюма.

   – Возможно, сударь, но наша ставка – франк за строчку.

   – Почему?

   – По той простой причине, что так позволяют нам наши возможности.

   – Хорошо, в таком случае отдайте мне мою статью. Я отнесу её в «Драпо»; тем самым я выиграю не только четыре сотни франков, но и прогулку на свежем воздухе. Сие будет полезно и для моего кармана, и для моего аппетита.

   – Как вам будет угодно, – сухо сказал директор. – Владелец издания вы, и вы имеете право принимать или отвергать статьи. Но поймите, что, отнеся эту статью в «Драпо», вы отдаёте её конкуренту.

   – Ба! Об этом я и не подумал! – воскликнул Дюма.

   – Поступая таким образом, вы ведёте себя в высшей степени нечестно по отношению к вашей собственной газете.

Дюма на мгновение задумался, прежде чем ответить:

   – Но почему я должен продавать мою прозу самому себе, если у меня нет возможностей платить за неё приличную цену? Унизительно думать, что другие ценят тебя дороже, чем ты сам. Правда, вы утверждаете, я не могу конкурировать с ними моей собственной работой.

   – Это вопрос порядочности, – объявил коммерческий директор, – и в качестве такового его решение я оставляю на усмотрение вашего чувства чести.

   – Полноте! – вскричал Дюма. – Можете вы мне объяснить, в чём именно человек проявляет непорядочность, продавая свою статью тому, кто дороже платит?

   – Если вы так полагаете, сударь, то мне больше сказать вам нечего.

И коммерческий директор резко задвинул выдвижной ящик-кассу.

Разъярённый Дюма, сорвав с вешалки шляпу, надел её, схватил трость и вышел на лестницу. На лестничной площадке его догнал коммерческий директор.

   – Господин Дюма!

   – Ну что ещё?

   – Вы же понимаете, что по нынешним временам выпускать газету – дело дорогостоящее; нам надо уплатить за наем помещения и бумагу, расплатиться с печатником...

   – Понимаю.

   – Я просто напоминаю вам, что вы должны дать мне немного из тех денег, что принесёт вам продажа вашей статьи.

   – Непременно...

Дюма в самом деле принёс деньги. Но вскоре ему надоело писать для других изданий ради того, чтобы поддерживать жизнь собственного; тем более, последнее издание, где больше не появлялись его вещи, публиковавшиеся в других, читатели, жадные до текстов Дюма, покупать перестали.

С этой жестокой дилеммой сталкивались все создаваемые Дюма издания, попадая в порочный круг.

Посол Соединённых Штатов во Франции Джон Биджелоу, который слышал об этом, приписал неспособность Дюма считать деньги той африканской крови, что текла в жилах писателя. После смерти Дюма он писал по этому поводу: «Присущее африканцам отсутствие логики и мысли делает всех их, за редкими исключениями, неспособными определять размер, время, расстояние или до конца понимать правила арифметики... Дюма, начиная размышлять, путался, и нить его мыслей безвозвратно рвалась...».

Биджелоу написал эти слова, хотя он едва знал Дюма, лишь однажды позавтракав вместе с ним. В то время Наполеон III уже посадил свою марионетку Максимилиана Австрийского[49]49
  Максимилиан Австрийский – имеется в виду Максимилиан I (Габсбург) (1832—1867), австрийский эрцгерцог. В 1863 г. по указке французских интервентов был избран на мексиканский престол. В 1867 г. свергнут восставшим народом, взят в плен и расстрелян.


[Закрыть] на мексиканский трон и задумывал создать обширную американскую империю, простирающуюся от Амазонки до Миссисипи и основанную на рабстве негров. Вдохновитель сего проекта был Гранье де Касаньяк, личный враг Дюма. Дюма решил, что настало время отправиться в Америку и написать книгу по этому вопросу, которая изменит позицию Франции и сделает её сторонницей отмены рабства. На эту поездку Дюма денег не просил, он очень хотел, чтобы его пригласили; поэтому он и устроил Биджелоу завтрак на вилле Сен-Грасьен, которую недавно снял.

Узнав о намерении Дюма, посол улыбнулся.

Дюма заметил это и спросил:

   – Вы, конечно, полагаете, что нескольких недель не хватит, чтобы совершить это путешествие и написать книгу?

   – Алексис де Токвиль потратил четыре года на то, чтобы написать свой большой труд об американской демократии, – ответил Биджелоу.

   – Но я не хочу изучать американскую демократию, – возразил Дюма. – Я принимаю её. Я лишь желаю нанести удар в пользу нашего дела. Я не принадлежу к тем медлительным писателям, чей ум движется со скоростью ледника. Я пишу совершенно естественно и много.

   – И вы никогда не правите написанного?

   – Никогда, – ответил Дюма, – хотя иногда и рву. Однажды на репетиции моей пьесы я всё остановил. Директор театра спросил, почему я это сделал... «Позовите пожарного, – сказал я ему, – и сами узнаете». Когда пожарный пришёл, я его спросил: «Почему вы ушли с третьего акта, хотя я видел вас у меня за спиной в течение первых двух?» – «Я вспомнил, что должен кое-что сделать». – «Почему же вы не вспомнили об этом раньше?» – «Меня слишком заинтересовала пьеса», – ответил пожарный. После его слов я разорвал третий акт и написал заново.

Казалось, это не произвело на Биджелоу особого впечатления. Тем более что в комнату вошла любовница Дюма. Отводя писателя в сторону, посол шепнул:

   – Если вы действительно хотите поехать в Соединённые Штаты, то должны будете взять с собой законную жену. Иначе ваше путешествие обернётся для вас катастрофой.

Дюма понял, что рассчитывать на официальное приглашение не может, но тотчас с этим примирился.

   – Когда американское государство освободит чёрных рабов, – любезно заметил он, – оно, вероятно, займётся освобождением белых рабов от тирании условностей. Впрочем, – прибавил Дюма, – я убеждён, что в Америке насчитываются миллионы женщин, столь же привлекательных, как француженки, поэтому нет никакого резона, чтобы я ехал туда с любовницей.

Услышав последние слова, Биджелоу просто оцепенел. Появление такого человека в его стране могло лишь вызвать там скандал. Посол твёрдо верил в наветы, распространяемые Эженом де Мирекуром и, когда Дюма показал ему рукопись «Сан-Феличе», своего романа, где повествуется о трагической любви Нельсона и леди Гамильтон[50]50
  Нельсон Горацио (1758—1805) – английский адмирал. С 1798 г. командуя эскадрой в Средиземном море, одержал ряд побед над французским флотом.
  Гамильтон Эмма (наст, имя Эмма Лайонс) (1765—1815) – английская куртизанка, жена сэра Уильяма Гамильтона, посла Англии в Неаполе, столице Королевства Обеих Сицилий. Любовница адмирала Нельсона.


[Закрыть], сразу узнал красивый почерк, тот самый, каким Дюма на его глазах писал в посольстве свой адрес. Посол улыбнулся так, что Дюма мгновенно уловил смысл этой улыбки: его хулители повсюду рассказывали, будто писатель нанимал секретаря лишь тогда, когда тому в совершенстве удавалось копировать его почерк. Перешли к столу, и завтрак был в духе Гаргантюа, вполне достойным африканского царька: сперва подали огромного карпа в желе под острым соусом (превосходного, признается Биджелоу); потом жареную баранью ногу (нежнейшую на вкус, по его словам); далее – жаркое из телятины с рисом в томатном соусе.

– Нельзя доверяться профессиональному повару в том, что он может хорошо сделать томатный соус, – заметил Дюма. – Подождите, пока не отведаете соуса, который я сам приготовлю в тот день, когда у моего повара будет выходной.

Тем не менее Биджелоу заявил, что никогда не едал более вкусного томатного соуса.

Наконец на стол поставили два гигантских блюда: одно с фруктами, другое с раками.

«Дюма руками разламывал раков, – рассказывает Биджелоу, – и шумно их жевал. В его манере есть было что-то животное».

После завтрака Биджелоу наблюдал, как Дюма расположился в кресле, и решил, что писатель заснёт, словно объевшийся питон. Но через несколько минут Дюма заворожил всех гостей своей беседой. Он говорил быстро и красноречиво; в его лице, оживляемом лёгкой улыбкой, не было никакого эгоизма, ничего низкого или корыстного. Он презирал лишь одного человека – Наполеона III, кого называл заговорщиком, сравнивая с шакалами и лисицами, что пожирают падаль в ночной тьме.

Хотя Биджелоу в своих воспоминаниях о Дюма рассказывает о том, что слышал блестящую беседу писателя, узнал его почерк в показанной ему рукописи и не нашёл в его физиономии ничего низменного и достойного порицания, он, вопреки тому, что Дюма оказал ему самое радушное гостеприимство, в журнале «Скрибнер’с мэгэзин» за 1871 год даёт волю недоброжелательности, которая свидетельствует не только о расистских, антинегритянских предрассудках посла, но и о глубоком влиянии клеветнических наветов Мирекура на лучших из его современников.