Текст книги "Король Парижа"

Автор книги: Ги Эндор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Однако в дело вмешалась полиция; за всеми теми, кто намеревался драться, денно и нощно велась слежка, так что Дюма ни разу не представилась возможность обнажить шпагу.

В данном случае Дюма не был одинок; но это не мешало тому, что на него лишний раз показывали пальцем как на дуэлянта, не слишком склонного по-настоящему рисковать собственной шкурой.

Глава XXII
АННЕКСИЯ ПРОТИВ КРАЖИ

В коллеже Александру-сыну жилось совсем невыносимо. Мало того, что на Александра науськивал своих дружков его враг Андре, ученики ещё обвиняли мальчика и в том, будто он, по примеру своего отца, списывает домашние задания из чужих тетрадей; Александр чувствовал, что в отношении его подразумевается нечто? чего он не понимал, и тайна эта представляла для него постоянный кошмар. Он не знал, в чём его упрекали, но это, наверное, было что-то чудовищное, ибо другие воспитанники коллежа всегда гнали Александра от себя, сторонились его.

Поэтому мальчик с нетерпением ждал воскресенья, когда можно было отправиться либо к отцу, либо к матери.

Однако и в воскресенье тоже возникали сложности, по-своему гораздо более мучительные, чем в остальные дни недели.

В воскресный день, выслушав с утра пораньше мессу, большинство учеников поджидало родителей, одни из которых приезжали за ними в фиакрах, другие – в простых экипажах, наконец, третьи подкатывали в каретах с кучером и лакеем в ливрее на запятках, на дверцах красовались фамильные тербы.

Александр знал, что в это время на улице, притаившись за углом, где росло дерево, его поджидает мать, закутанная в коричневую шаль. И вопрос, каждую неделю возникавший перед мальчиком, сводился к тому, чтобы узнать, в каком часу он может узреть приезд папы... или, вернее, сколько времени он может заставить ждать мать, продолжая лелеять надежду увидеть папу в его блестящем тильбюри.

По мере того как пробегали минуты, сердце Александра сжималось и от желания побыть с отцом, и от горькой мысли, что мать ждёт его согласия провести день с ней. Эта мысль, которая терзала его, была мучительной, но ошибочной. Он любил отца, он любил мать, но ужас заключался в том, что каждую неделю мальчику навязывали это испытание его сыновних чувств, от чего Александр страдал, будучи не в состоянии понять собственные переживания.

Мука не кончалась и тогда, когда он, потеряв надежду увидеть отца, брал свой узел с грязным бельём и шёл на угол стены к матери. Всем сердцем Александр жаждал, чтобы она обхватила его руками за шею, чтобы любила его такой любовью, которой хватило бы и на неё, и на непришедшего отца. Иногда мать обнимала Александра, но чаще, раздражённая долгим ожиданием, говорила:

   – Ты ведь жалеешь, что твой отец не приехал, правда?

Он не знал, что ответить, и ограничивался поцелуем.

   – Значит, ты хочешь заставить меня поверить, будто меня любишь? – с иронией спрашивала Катрин.

   – Но, мама, конечно, люблю... О, если бы ты знала...

   – Мне было бы легче поверить в это, если бы ты не был таким грустным. Я представляю, как ты радовался бы, если бы приехал твой отец. Я не раз видела, как ты уезжаешь с ним в экипаже. И знаю, у тебя такое выражение лица, как будто пред тобой распахнулись врата рая. А со мной ты всегда печален.

Насколько легче и веселее было с отцом; с ним Александру не надо было напрягаться, чтобы чувствовать себя радостным; тем не менее он всегда испытывал такое чувство, что радоваться ему не следует.

Просто видеть красивое папино тильбюри, чьи колеса и упряжь сверкали на солнце, уже была радость. К тому же папа всегда приветливо улыбался, а рядом с ним сидела красивая дама, чьи пышные юбки свешивались из экипажа; когда она отодвигалась, давая Александру место, он оказывался зажатым между её атласным платьем и вельветовым пиджаком папы: с одной стороны веяло ароматом ландыша, с другой – запахом одеколона.

И папа сразу передавал ему поводья; в одну секунду лошадь поворачивала, рысью пробегала по улице, и Александр слишком поздно вспоминал, что они проехали угол, за которым пряталась мать, а он даже не взглянул в её сторону.

Ведь папа уже рассказывал что-то захватывающе интересное, и было – увы! – слишком поздно менять выражение лица; но в душе само воспоминание о тёмной фигурке, притаившейся за углом стены, было столь мучительным, что Александру казалось, будто ему на грудь наступили тяжёлым каблуком.

Эти воскресенья имели трагическую подоплёку, несмотря на то, приводила его мать к себе в комнатку или отец привозил в свою новую квартиру либо на улицу Блё, либо на Шоссе д’Антен.

Ещё больше положение осложняло грязное бельё. Александр, естественно, не приносил его отцу, но, даже если он покидал коллеж с отцом, мать говорила сыну:

– Если ты выезжаешь с твоим отцом, то всё равно можешь отдавать мне грязное бельё. У меня хоть что-то от тебя останется.

Но и когда он шёл к матери, та настаивала на том, чтобы самой нести узел с грязным бельём, уверяя, что привыкла таскать тяжести. Потом, когда они приходили домой, Катрин заставляла Александра раздеваться, чтобы почистить и починить всё, что было на нём; он очень старался не раздеваться догола, чтобы мать не заметила его ссадин и синяков, ибо начинались бесконечные расспросы, если она их видела.

Мать слишком явно обнаруживала свою горечь, чтобы проведённый в её обществе день мог стать приятным; ведь она начинала его со слов:

   – Ты опять вынужден провести воскресенье со мной, а не с твоим отцом. Жаль, ведь я скучная. Со мной, тоска зелёная. Проделывать забавные штуки, как твой отец, я не умею. Я умею лишь стирать и шить.

Мать создавала вокруг себя такую гнетущую атмосферу, что Александр обедал без аппетита и возвращался в коллеж с головной болью даже тогда, когда они вдвоём были на прогулке в Сен-Клу или ходили в Зоологический сад.

С отцом жизнь менялась до такой степени, что Александру казалось, будто он попал на другую планету. Это была то поездка на охоту, то визит к друзьям отца. Иногда они обедали в ресторане, где все знали Дюма и за каждым столиком слышался смех.

   – Ха-ха! Ты понял, кто такая эта особа, мой милый? Она слишком добра ко всем! Ну нет, ты это поймёшь позднее... Ха-ха-ха! Ладно, пойдём, я представлю тебя господину Гейне. Тьер[99]99
  Тьер Адольф (1737—1877) – французский государственный деятель и историк. В 1871 —1873 гг. – президент Франции.


[Закрыть] утверждает, будто этот немец лучше всех в Париже пишет по-французски.

Таким образом маленький Александр встречался со всеми знаменитостями эпохи, о которых потом напишет воспоминания.

В другие вечера отец брал Александра в театр, в свою ложу, в которой бесконечной чередой струились мужчины и женщины, чьи фамилии Дюма шёпотом называл сыну:

   – Это Тальони, великая балерина; а эта – её соперница Фанни Эльслер. Это братья Жоанно, лучшие иллюстраторы. А вон тот господин – это Бюлоз, директор журнала «Ревю де Дё Монд»[100]100
  Тальони Мария (1804—1884) – итальянская артистка балета. В 1827—1835 гг. выступала в Парижской опере. Впервые применила танец на пуантах.
  Эльслер Фанни (1810—1884) – австрийская артистка балета. В 1834—1840 гг. выступала в Парижской опере.
  Братья Жоанно – Шарль (1783—1825), Альфред (1800—1837) и Тони (1803—1852) – французские художники-графики. Тони Жоанно первым ввёл иллюстрацию в текст.
  Бюлоз Франсуа (1803—1877) – французский публицист, директор журнала «Ревю де Дё Монд» («Обозрение двух миров»), основанного в 1829 г. и выходившего до 1944 г.


[Закрыть]...

В один из вечеров Александр неожиданно оказался наряженным в белого журавля с длиннющим жёлтым клювом, который щёлкал, если потянуть за потайную верёвочку. Папа превратил себя в «шест с призами», и они отправились на маскарад к Амори Дювалю.

Отец приводил Александра и к Листу, где дети исполняли «Симфонию игрушек» Гайдна[101]101
  Гайдн Франц Йозеф (1732—1809) – австрийский композитор.


[Закрыть]. Как они были красивы, эти гостиные с зеркалами, с паркетными, до блеска натёртыми полами, с обитыми шёлком стенами, эти салоны, где Мюссе[102]102
  Мюссе Альфред де (1810—1857) – французский поэт-романтик.


[Закрыть], Виньи, Сулье прикидывались, будто Александр их интересует, где источающие восхитительные ароматы женщины обнимали его обнажёнными напудренными руками!

Но сколько месяцев горя отделяло Александра от этих редких дней счастья!

Ибо нападки на Дюма-отца никогда не прекращались, несмотря на его растущую известность, а может быть, именно поэтому.

Кое-кто утверждал, что все гнусные россказни, распускаемые на его счёт, исходят из одного источника.

   – Кого именно? – спросил Дюма своего друга, уверявшего его в этом.

   – Гранье де Касаньяка.

   – Но что он может иметь против меня?

   – Ничего. Он делает это, чтобы понравиться другому человеку, кто сделал на вас карикатуру, где вы в виде обезьяны вырезаете страницы из чужих произведений, чтобы вставить их в свои. Если вы помните карикатуру, то должны понять, кому Гранье хотел угодить. Вы не заметили в ней ничего странного?

   – Я лишь обратил внимание, что среди писателей, которых якобы я обираю, фигурирует один живой француз – Виктор Гюго; все остальные – умершие классики.

   – Значит, вы всё-таки заметили, что молодой, здравствующий автор назван в ряду классиков?

   – И вы хотите, чтобы это стало доказательством того, что эту карикатуру на меня заказал Гюго? Полноте! Мы с Гюго любим и уважаем друг друга.

   – Вспомните, что карикатура появилась в тот момент, когда Виктор Гюго поставил свою «Марию Тюдор», которая, как считают, во многом навеяна вашей «Кристиной»!

   – Всегда найдутся люди, чтобы делать подобные наблюдения.

   – Пусть так, но сейчас Виктор Гюго готовит постановку своей «Лукреции Борджа», а о ней говорят, будто она похожа на вашу «Нельскую башню». Мы увидим, не попытается ли он и на сей раз обвинить вас в плагиате, сам пытаясь избежать обвинений в заимствованиях.

Через несколько месяцев ответом на это предположение стала пространная статья Гранье де Касаньяка в «Деба». Но это была не просто карикатура, а аргументированное обвинение. В одной колонке фигурировал фрагмент из «Дона Карлоса» Шиллера; в колонке напротив – сцена из пьесы Дюма «Двор Генриха III». Вторая сцена почти дословно повторяла шиллеровский текст.

Такое же сравнение проводилось между «Эгмонтом» Гёте и другой пьесой Дюма, между ещё какой-то его пьесой и драмой Кальдерона «Любовь и честь». Речь, в которой королева отрекается от трона в «Кристине» Дюма, воспроизводит речь короля из драмы Гюго «Эрнани», но поставлена она в другое место... И так далее.

«Как работает Дюма? – вопрошал Касаньяк. – Очень просто. Он грабит, ворует. Ему не нужно перо: с него хватает ножниц».

Возмущённый Дюма ходил повсюду, повторяя:

   – Это же чудовищно! Таким способом можно доказать, что любой человек, написавший двадцать или тридцать пьес, украл определённое количество сцен, ибо писатель не один на свете, и не существует ни одной стороны в поведении человека, которая до него не была изображена в огромной массе литературы. В сходных ситуациях люди реагируют одинаково и говорят почти одними и теми же словами.

Друзья сочли своим долгом объяснить Дюма, что на карту поставлена его честь, и он обязан её защищать.

   – Моя честь? – удивлённо спросил Дюма.

   – Да! Приведённая Касаньяком сцена из Шиллера – это почти слово в слово сцена из вашего «Генриха III».

   – Возможно, – возразил Дюма. – Но если эта сцена хороша в пьесе Шиллера, почему она должна быть плохой в моей? Может быть, она лучше, ибо моя пьеса лучше пьесы Шиллера.

Кто другой, кроме Дюма, посмел бы признаться в этих вопиющих «кражах»? Однако в присутствии многих он восклицал:

   – К чему говорить о кражах? Разве говорят, что Александр Великий обокрал Грецию или Индию? Разве говорят, что Рим обобрал Египет? Если я беру что-либо, я не ворую: я завоёвываю, аннексирую!

Эта «победа» и эта «аннексия» вошли в арго Парижа. Много месяцев подряд никто больше не употреблял слово «украсть». Вор лишь признавался судье в том, что он «аннексировал» чужие золотые часы.

На бульварах все говорили о Дюма: «Этот человек себя дискредитировал. Он должен либо вызвать Касаньяка на дуэль, либо больше никогда не показываться в Париже».

Но Касаньяк был известен как первоклассный стрелок, одинаково метко стреляющий с обеих рук. Одни, уверенные в том, что Дюма швырнёт перчатку в лицо Касаньяку, трепетали за жизнь писателя; другие усмехались, будучи уверены в том, что если между ними и состоится дуэль, то закончится она ничем. Потом прошёл слух, будто Дюма не вызывает Касаньяка на дуэль лишь потому, что он убедился в несамостоятельной роли последнего. Касаньяк оказался всего лишь марионеткой Виктора Гюго, который и устроил его в «Деба». Тогда все предположили, что Дюма вызовет на дуэль прославленного поэта. Но время шло, а ничего не происходило. И «хорошо осведомленные» люди стали утверждать, будто Дюма пришёл к Виктору Гюго и сказал:

   – Виктор, я никогда не сделал бы с вами ничего подобного!

   – Мой дорогой Дюма, вы не представляете себе, что было написано в этой статье, пока я её не смягчил.

   – И вы ограничились смягчением? Почему вы её не уничтожили? – вскричал Дюма.

   – Я распорядился не печатать статью, но меня не послушали; поверьте, это просто оплошность.

   – Виктор, – продолжал Дюма, – люди утверждают, будто вы мне завидуете. Скажите, что это неправда.

   – Да нет, правда. Я завидую вашей популярности.

   – Неужели? Значит, верно, что в вашей «Лукреции Борджа» вы подражали моей «Нельской башне»?

   – Я старался, мой дорогой Александр.

   – Значит, всё, что говорят люди, правда? – задыхаясь от негодования, воскликнул Дюма.

   – Да, но я уверен, что кое о чём они не говорят.

   – О чём же именно? – спросил Дюма.

   – Они не говорят о том, что и вы завидуете мне, – ответил Гюго.

   – А зачем им говорить об этом? Я не завидую вам.

   – Правильно. Но должны бы завидовать, – отпарировал Виктор Гюго.

   – Почему?

   – Потому что я создал стихи, которые войдут в бессмертие, тогда как вы пока не опубликовали ничего подобного, и непростительно, что вы не завидуете мне. Человек, одарённый вашим талантом, не должен красть чужие сцены. Вы это делаете лишь потому, что хотите пять раз добиться успеха вместо двух. Если бы я думал только о себе, я порвал бы статью Касаньяка и позволил бы вам по-прежнему потакать самым низменным вкусам публики и гоняться за деньгами. Но я думаю о Франции и таланте, который вы растрачиваете, ибо вы изготовляете кассовую пьесу за неделю или за месяц, вместо того чтобы за год создать пьесу великую.

   – Вы правы, – немного помолчав, согласился Дюма. – Мне всё даётся слишком легко.

   – Остерегайтесь заимствований, соавторства и всех тех приёмов, благодаря которым литература превращается в коммерцию, – продолжал Виктор Гюго. – Ибо сегодня это приносит нам доход, а завтра у нас не остаётся ничего, кроме горьких сожалений.

   – Вы преподали мне очень полезный урок, – скромно заметил Дюма. – Вместо того чтобы стремиться стать лучшим, я ограничиваюсь тем, что остаюсь хорошим.

Вот так, как рассказывают, была похоронена сама мысль о дуэли между Гюго и Дюма.

Глава XXIII
ВЕСЬ МИР ЗА ДЕСЯТЬ СУ

Естественно, всё это не приносило удовлетворения юному воспитаннику коллежа Александру. Каждый раз, встречаясь с отцом, он пытался отвести его в сторонку и шёпотом спрашивал:

   – Когда ты будешь драться с Касаньяком или Виктором Гюго?

   – Драться с Виктором Гюго? Но он мой лучший друг!

   – Хорошо, значит, с Касаньяком.

   – Уверяю тебя, я займусь им, не беспокойся.

   – Ты ведь убьёшь его?

   – Очень надеюсь, что нет. Ты ведь не хочешь, чтобы я стал убивать людей, правда?

   – Но он очень бы хотел убить тебя, – настаивал Александр.

   – Пусть попробует! Он пожалеет, что бросил мне вызов!

После этого разговора Александр объявил своим товарищам, что его отец заставит Касаньяка пожалеть о написанной им статье. Но проходили недели, ничто не подтверждало слов Александра, и опять возобновились самые жестокие, насмешки.

В воскресенье Александр спросил отца:

   – Папа, как ты стреляешь с левой руки?

   – Совсем плохо, – ответил Дюма.

   – Говорят, что Касаньяк одинаково метко стреляет с двух рук. Это правда?

   – Я слышал об этом.

   – И тебе не страшно? – поинтересовался Александр.

   – Страшно мне? Разве ты видел, чтобы мне было страшно?

   – Ты ведь не позволишь ему себя убить, да?

   – Ничего не бойся. Если до этого дойдёт, я сумею постоять за себя, – ответил Дюма и, растроганный участливостью сына, расцеловал его.

Но снова проходили недели, а так ничего и не случалось. В очередное воскресенье мальчик тихо спросил:

   – Скажи, папа, будешь ли ты по-настоящему драться с Касаньяком?

   – Пусть тебя это больше не волнует, мой милый. Слава Богу, твоему отцу уже не грозит опасность. Дай-ка я тебя поцелую.

Александр едва сдержал слёзы.

   – Но ты же сказал... сказал, что заставишь его пожалеть о том, что он написал, – пробормотал мальчик.

   – Я сказал и сделал.

   – Ах правда? Как?

   – Я послал Касаньяку билеты в ложу на премьеру моей пьесы «Анжела» в театре «Пор-Сен-Мартен». Я попросил одного человека написать ему приглашение и поставить неразборчивую подпись. В записке говорилось: «Дорогой Касаньяк, в ближайший вторник вы, разумеется, присоединитесь к нам в нашей ложе, чтобы освистать пьесу Дюма «Анжела», которая гораздо хуже, чем «Сын эмигранта». Этот бедняга Дюма кончился; он растерял всё своё мастерство». Ты даже не представляешь себе, дорогой мой малыш, как много неудачников, завистников, не оправдавших надежд, озлобленных, ленивцев подстерегают провала людей предприимчивых, чтобы этим извинить, даже оправдать собственную лень... Когда-нибудь ты поймёшь это.

   – Он пришёл в театр?

   – Конечно! Касаньяк не мог не поддаться искушению меня освистать. Он привёл на премьеру свою невесту, мать и друзей. Все они были готовы меня освистать. Но пьеса имела огромный успех, и, должен признать, Касаньяк вёл себя великолепно. Спектакль захватил его, и он аплодировал вместе со всеми. Какая это была овация! Держу пари, что моя пьеса будет держаться в афише так же долго, как и «Антони». Её уже ставят в Мадриде и Брюсселе. Она обойдёт весь мир.

   – Но что ты сделал с Касаньяком?

   – Слушай! Когда публика стала вызывать автора, я послал ему в ложу большие ножницы, такие огромные, что их несли три человека; ещё несколько человек были нагружены всеми огромными томами «Зарубежного театра» в издании Ладвока; всё это я сопроводил собственноручно написанным письмом.

Послушай его. «Дорогой Касаньяк, поскольку вы прекрасно знаете, как я пишу мои пользующиеся успехом пьесы, не понимаю, что мешает вам делать то же самое, если не отсутствие у вас ножниц и книг, из которых вы будете вырезать те сцены, какие вам понадобятся. Поэтому теперь вы полностью экипированы для карьеры великого драматурга. Я предлагаю вам сделать то же самое, чем, как вы меня обвиняете, занимаюсь я. Так как в ложу, которую вы занимаете сегодня вечером, вас пригласил я, то с нетерпением ожидаю, что и вы пришлёте мне приглашение на премьеру вашей пьесы, изготовленной с помощью одних ножниц, без чернил и пера». Ну, что ты на это скажешь, мой мальчик?

Александр растерялся, не зная, что отвечать.

   – Я думал, ты дрался с ним на дуэли, – пробормотал он.

   – Сам посуди, разве меня не вызвали драться на поединке тем оружием, на которое намекала карикатура, то есть ножницами? Посмотрим, способен ли он состряпать пьесу этаким манером. Я знаю, что не способен; никто не может этого!

   – Да, понимаю, – сказал Александр, который начал догадываться, какой мастерский выпад сделал отец.

   – Дуэль началась! – воскликнул Дюма. – Но Касаньяк даже не станет пытаться сравниться со мной. Чтобы написать пьесу, нужен драматург, не важно, занимается он плагиатом или нет. Ты понимаешь? Ну что я доказал бы, послав ему пулю в сердце? Ничего, лишь то, что стреляю лучше. Но я бросил ему вызов написать пьесу, и это – настоящая дуэль! Свой первый выстрел я сделал моей «Анжелой». И выстрелил метко. Теперь его очередь; посмотрим, способен ли он поразить цель. А ты знаешь, как я подписал своё письмо? Я поставил подпись: Александр Дави-Дюма де ля Пайетри.

   – А что сделал Касаньяк?

   – Ничего. Он побледнел, прочитав письмо; потом скомкал его и ушёл из театра, оставив в ложе мои презенты.

   – Он не взял твои подарки?

   – Да. Это означает, что Касаньяк не принимает мой вызов. Он опозорил себя.

   – Браво! – закричал маленький Александр.

   – Моя трудность заключалась в том, чтобы найти способ отомстить за себя, не убивая Касаньяка. Понимаешь?

   – Да.

   – Ведь я мог бы убить его, ты же знаешь.

   – Конечно, знаю, – согласился восхищенный Александр.

   – Я был бы вынужден его пристрелить, чтобы спасти свою шкуру. Я рисковал бы зря потратить свою пулю в дуэли с плохим стрелком, но не в поединке со стрелком отменным. Именно потому, что Касаньяк так мастерски владеет пистолетом, я должен был найти другой способ победить его. Для этого я и написал «Анжелу». Мне был необходим оглушительный успех.

   – Это как в сказке, – сказал зачарованный Александр. – Ты заманил его в ловушку!

   – Правильно. Он сделал из меня обезьяну с ножницами, но я отплатил ему тем же.

С точки зрения Александра, это был великолепный реванш, но заставить согласиться с этим товарищей по коллежу было трудно.

   – Если, твой отец был так уверен, что убьёт Касаньяка, – возражали они, – почему он не вызвал его на дуэль?

   – Он не хотел дуэли. Отец уложил бы его первым выстрелом и всю жизнь сожалел бы об этом.

   – Твой отец не успел бы этого сделать. Касаньях – самый быстрый и меткий из всех нынешних стрелков.

   – А я говорю тебе, что мой отец...

   – Брось! Он тебе не отец!

Услышав этот ответ, Александр набросился на одного из своих палачей и дрался с ним до полного изнеможения.

Спустя несколько месяцев на приёме у графини Даш – журналистки, которой автор посвятил «Анжелу», – хозяйка, глядя на маленького Александра, сказала Дюма:

   – Сделайте что-нибудь для этого мальчика; ему двенадцать лет, а он выглядит на семь. Он несчастен, глубоко несчастен.

   – Что вы выдумываете? – воскликнул Дюма.

   – Я лишь говорю, что если вы ничего с ним не сделаете, то скоро потеряете его.

Дюма посмотрел на сына. Александр действительно был слишком мал для своего возраста.

   – Поди сюда, Александр, – попросил он. – Как ты себя чувствуешь?

   – Очень хорошо, папа.

   – Ну что ж, по-моему, тебе необходима перемена в жизни, нужно что-то новое, захватывающее. Я намерен снова поехать в Калабрию и на Сицилию; хочу подняться на Этну, Везувий и Стромболи. Хочешь поехать со мной?

   – О да, папа! Конечно!

   – В моих путешествиях я большую часть пути проделываю пешком; для этого надо быть крепким. Чтобы быть в состоянии ехать со мной, тебе придётся не только прочесть в учебнике географии обо всём, что имеет отношение к Средиземному морю и Италии, но по утрам обтираться до пояса холодной водой, а затем делать сто приседаний, чтобы согреться. Ты готов к этому?

   – Да, папа, – с горящими глазами ответил Александр.

   – Мы уедем через две недели. С завтрашнего дня трудись вовсю. Ты будешь моим помощником, секретарём и попутчиком.

Со следующего дня Александр принялся выполнять программу, начертанную отцом. Он вставал раньше товарищей и, выйдя на холодный рассветный воздух, приседал сто раз, но это едва позволяло ему согреться.

Его мучители, узнавшие о предстоящем путешествии, сразу перестали терзать Александра, ибо трудно издеваться над тем, кому завидуешь.

В воскресенье с утра моросил дождь. Александр был так уверен, что отец за ним заедет, что побежал предупредить мать, поджидавшую его на углу.

   – В такую погоду можешь на него не рассчитывать, – сказала Катрин. – Лучше загляни в эту корзинку; я принесла завтрак; я думала пойти с тобой в Сен-Клу. Но в этакий ливень придётся нам обедать у меня.

   – Но я же сказал тебе, что папа...

   – А я говорю, что он не придёт. Он уехал четыре дня назад. Ладно, пошли.

Александр, сотрясаемый рыданиями, не мог двинуться с места.

Когда он успокоился, мать сказала:

– Хочешь, пойдём на квартиру твоего отца и убедимся?

Он кивнул головой в знак согласия. Но квартиру Дюма уже занимал другой жилец, а консьержу не была оставлена даже записка.

Дюма попросту укатил путешествовать вместе с художником Жаденом и его собакой, начисто забыв о данном сыну обещании.

В понедельник утром у Александра заболело горло и голова кружилась так сильно, что он упал на пол, когда пытался встать с постели. Его поместили в клинику коллежа, и он был очень рад болезни, ибо ему не было необходимости объяснять, почему отец уехал без него. Александр проболел несколько месяцев; за это время он начал лучше понимать перешёптывания учеников, которые умолкали при его появлении, но возобновлялись у него за спиной, словно тюремной стеной отгораживая Александра от других мальчиков.

Иногда он получал от отца короткое письмо: «Следишь ли ты за моими статьями в «Пресс»?..» Однажды пришло пространное письмо о книгах, которые Александру следовало прочитать: «Необходимо, чтобы Шекспира и Гёте ты читал в оригинале. Гомера и Таунта тоже. Даже Библия переведена не лучшим образом. Истинный дух языка непередаваем. Разве мы сможем постигнуть Конфуция и Лао Цзы[103]103
  Конфуций (Кун Цзы) (ок. 551—479 до н. э.) – древнекитайский мыслитель, основатель учения конфуцианства.
  Лао Цзы – автор древнекитайского трактата «Лао Цзы» (древнее название «Дао дэ цзин») (4—3 вв. до н. э.), канонического сочинения даосизма.


[Закрыть], если не изучим китайский? Я в этом сомневаюсь».

В воскресенье мать, бедно, как горничная, одетая, принесла Александру горшочек с супом, который был ещё тёплый: ведь всю дорогу до коллежа Катрин укрывала его шалью. Все в коллеже принимали её за служанку. Сначала она покормила сына, потом села у его изголовья и принялась за вязание. При посторонних она никогда не смела поцеловать сына или просто к нему прикоснуться.

Поправившись, Александр снова окунулся в ту же смущающую атмосферу таинственных намёков, что окружала его и до болезни. Александр уже знал, что он внебрачный сын. Если на уроке истории Франции упоминалась, к примеру, фамилия Дюнуа[104]104
  Дюнуа Жан, прозвище – Бастард Орлеанский (1403—1468), внебрачный сын Людовика Орлеанского, брата короля Франции Карла VI (1366—1422).


[Закрыть], Орлеанского Бастарда, то все взгляды устремлялись в его сторону и Александр всей душой хотел бы провалиться сквозь землю.

Он уже знал, что его отец не женился на матери; но Александру даже в голову не приходило спросить себя почему.

Однажды он услышал, как Андре хвастался:

   – Пятьдесят сантимов – вся цена этому удовольствию. Я никогда больше не плачу.

Потом повернулся к Александру:

   – Ну-ка, скажи, где живёт твоя мать?

Александр, охваченный неистовой яростью, кинулся на Андре, царапал и бил его ногами; остыл Александр лишь тогда, когда Андре избил его почти до потери сознания.

Но величайшей мукой, терзавшей Александра, была мысль, которая постепенно закрадывалась ему в душу и которую он никак не мог отогнать от себя: что, если его мать действительно была продажной женщиной и... по-прежнему такой остаётся? Эта мысль доводила его почти до безумия. Он больше не осмеливался говорить с матерью из-за боязни проговориться о тех жутких кошмарах, что неотступно его преследовали. Мальчишки вложили в какой-то его учебник непристойный рисунок с изображением совокупляющейся пары; мучители узнали фамилию матери Александра и поставили её под рисунком. Этот омерзительный, но возбуждающий рисунок огненными чертами запечатлелся у него в уме, и Александр со стыдом убедился, что ему хочется посмотреть и другие подобные картинки.

В воскресенье, чтобы избегнуть встречи с матерью, он ранним утром покинул коллеж и весь день бродил по городу. Вечером, на тёмной улочке, к нему подошла женщина.

   –  Пойдёмте ко мне, – предложила она. – За десять су я сделаю вас счастливым.

   –  Я опаздываю, – испуганно ответил он. – Мне надо возвращаться в коллеж.

   – Это просто отговорка! – вскричала она и обняла Александра. Он стал отбиваться, вырвался и убежал…

После этого Александра терзала мысль, что сам он – плод подобной встречи: мать нашла его отца на тёмной улочке и сказала: «Я сделаю вас счастливым за десять су». Вместе с тем – именно это смущало Александра – он сожалел, что не принял предложения женщины. Мучаясь желанием, он решил в следующее воскресенье в тот же час вернуться на ту улочку и уже не трусить, как в прошлый раз.

   – Вот мы и опять встретились!

   – Да, мадам, – ответил Александр; колени у него дрожали так сильно, что он боялся упасть.

   – У вас есть десять су?

   – Да.

   – Покажите. Вы, озорники, так и норовите обмануть.

Он достал из кармана монету.

   – Прекрасно! Пошли, – сказала женщина, взяв деньги и обхватив его за талию.

Но тут мужество покинуло Александра. Тело его обмякло; он чувствовал, что если не убежит, то упадёт без сознания.

Александр спасся бегством; за спиной он услышал издевательский смех, но о своих десяти су вспомнил слишком поздно.