Текст книги "Король Парижа"

Автор книги: Ги Эндор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Подавив слёзы и угрызения совести, Дюма снова поспешил в театр. У входа уже выстроилась очередь, группки людей мешали уличному движению; толкучку на бульваре усиливали продавцы конфет, бродячие музыканты и акробаты.

Вскоре двери театра распахнулись, и зал стал заполняться борцами враждующих сторон – двумя группами зрителей, которых Готье называл «щепками» и «пылающими»: они отличались друг от друга своими костюмами. Чёрные одежды носили консерваторы-классики; они боролись не только за своё господствующее положение в сфере искусства, но и защищали порядок и разумность, хороший вкус и здравый смысл от угрозы увидеть толпу в качестве арбитра изящного, который возведёт в ранг искусства то, что нравится сброду.

Настроенные против них молодые художники, облачённые в яркие и пёстрые наряды, решили добиться уважения к себе и права на самовыражение в новой, страстной манере.

Виктор Гюго сидел в ложе вместе с Альфредом де Виньи. Дюма поспешил с ними раскланяться.

   – Этот вечер должен стать вечером вашего торжества, – словно извиняясь, сказал он Гюго. – Ведь брешь пробили вы, а я лишь устремился в неё.

Гюго приветливо улыбнулся.

   – У вас в каждом кулаке зажата молния, Александр, – сказал Гюго. – Мы пришли сюда, чтобы порадоваться вашей победе.

Дюма, увидев Лёвенов, пробрался сквозь толпу им навстречу. Старый цареубийца шутливо предсказал, что в этот вечер в королевстве искусств произойдёт падение династии.

   – На трон взойдёт новый король, – объявил он.

Дюма заметил Сулье, который указывал группе крепких на вид рабочих их места.

   – Я привёл вам бесподобную клаку, – пояснил он. – Кожа у них на ладонях такая же твёрдая, как у вас на пятках. Я велел им аплодировать по моему сигналу.

   – Но у меня уже есть клака! – воскликнул Дюма. – Я заплатил ей.

   – Ни одну клаку никогда невозможно оплатить, – возразил Сулье. – Я имею в виду, что враждебная сторона может заплатить больше.

Вошёл Нодье и предупредил:

   – Сегодня вечером я обещаю не свистеть.

   – А я всё жду того дня, когда смогу позволить себе удовольствие освистать собственную пьесу, – отшутился Дюма.

Театр заполнялся зрителями. Среди них были Сент-Бёв, Малибран, скульптор Бари, Ламартин, братья Буланже.

Но всех художников затмило неожиданное появление герцога Орлеанского с его гостями. Теперь публика стала выглядеть блестяще: в ложах сияли меха и драгоценности; позади женщин в свободных бархатных или шёлковых платьях стояли самые могущественные мужчины Франции, на груди у которых горели ряды орденов.

Эме-Александрина, сестра Дюма, с которой он почти не встречался за годы своей жизни в Париже, находилась в одной из лож, а в другой ложе сидела его новая любовница Мелани Вальдор. Зал был полон; оставались свободными лишь два места на третьем ярусе.

Дюма не разрешал поднимать занавес до той минуты, пока они не будут заняты.

   – Вас спрашивает какая-то дама, – сказал ему рабочий сцены.

   – Дама? Но я... Она одна?

   – Нет, с мальчиком.

   – Хорошо, у неё должны быть билеты на два свободных места; я ей посылал.

   – Билеты у неё есть, но она требует встречи с вами.

Дюма подбежал к входу и расцеловал сына.

   – Но у тебя же есть билеты, почему ты с маленьким не идёшь на место? Из-за тебя я всё задерживаю! – крикнул он Катрин.

   – Малыш есть хочет, – шепнула она. – Сегодня он вообще не ел. У нас нет денег.

   – Поднимайтесь на свои места, – сдавленным голосом ответил Дюма. – Я пришлю вам что-нибудь поесть.

И он помчался дать распоряжение поднимать занавес. Послышались три удара в пол. Свет в зале погас; когда поднялся занавес, предстала декорация первой сцены: кабинет алхимика Руджери. Художники-декораторы «Французского театра» превзошли себя. Средневековая комната с её великолепным убранством в стиле Ренессанса, нагромождение химических приборов и телескоп в полуоткрытом окне, за которым виднелись крыши старого Парижа, ошеломили зрителей. Костюмы актёров были творениями искусства: красочные наряды, усыпанные драгоценными камнями, тщательно воссоздали по историческим источникам.

После смены декораций на сцене во втором действии появился дворец короля, и перед глазами зрителей предстала вся роскошь той эпохи, а заодно и вся гнусность двора, где процветал гомосексуализм.

Акт за актом между романтиками и классиками с помощью криков, свиста, аплодисментов, возгласов «браво!» всё сильнее разгоралась баталия. Пришлось задерживать или повторять многие сцены, ибо неистовый шум в зале заглушал голоса актёров. Пьеса, которая должна была закончиться через два часа, шла пять часов.

Но ближе к концу нейтральные зрители, покорённые яркой красотой и драматической силой пьесы Дюма, с такой страстью приняли сторону романтиков, что классики уже не смели прерывать спектакль своим свистом.

После сцены, в которой герцог де Гиз стискивает руку герцогине своей стальной перчаткой, исторгая у неё душераздирающий крик, и на пальцах у герцогини проступают синяки, спектакль превратился в сплошной триумф и продолжался под несмолкаемые овации; так шло до той минуты, пока не опустился занавес после сцены, когда любовник герцогини де Гиз Сен-Мегрен был задушен платком своей любовницы. «Такая смерть покажется ему слаще – на платке вензель герцогини де Гиз», – говорит герцог в финале.

В зале поднялся невообразимый шум, сквозь который можно было расслышать возгласы: «Автора! Автора!»

Наконец исполнитель главной роль Фирмен вывел Дюма на сцену и представил публике; и тут все увидели, как в ложе бенуара поднялся мужчина: это был герцог Орлеанский собственной персоной. Даже классики не посмели сидеть в присутствии этой восторженно кричащей, толпы поклонников Дюма.

«Долой Лёмерсье! Долой Вьеннэ! Сво-бо-да! Сво-бо-да!» – скандировали романтики.

Дюма с трудом пробил себе дорогу сквозь массу осыпающих его комплиментами восхищенных зрителей, которые едва не вырвали ему руки, и выскользнул из театра, поспешив домой к парализованной матери.

Люди подсовывали им под дверь записки с поздравлениями; среди прочих была и записка от бывшего начальника Дюма господина де Броваля: «Я не могу лечь в постель, не поздравив вас с вашим удивительным, вполне заслуженным успехом».

На другой день в схватку ринулись почти все консервативные газеты. «Это гнусность!» – восклицал «Корсэр» и заявлял, что автор пьесы, вне всякого сомнения, был подкуплен на деньги из тайных фондов иезуитов с целью уничтожить Францию. «Газетт де Франс» с ужасом писала о том, что «на сцене смеют открыто показывать заговор против трона и алтаря». Газета «Конститюсьонель» поносила это «святотатство», «эту дьявольскую сарабанду так называемых художников, которые пытаются разбить бюст Расина, великого классического драматурга Франции».

Но газеты не могли отнять у Дюма ночь его торжества и помешать толпе брать штурмом кассу театра.

Но это была лишь первая из триумфальных премьер Дюма. С успехом будут проходить премьеры его трагедий, мелодрам и весёлых комедий с невероятно изобретательной интригой. Дюма было суждено написать пьесы, которые продолжались добрых восемь часов, а также пьесы с продолжением, привлекавшие зрителей в театральный зал три вечера подряд; он сочинял пьесы, в которых актёры, сойдя со сцены, бегали среди зрителей по всему театру. Тридцать лет ему было дано изумлять парижскую публику то оглушительными успехами, то столь же оглушительными провалами, но никогда он не оставлял эту публику равнодушной.

В Париже, городе, где было двадцать тысяч миллионеров и двадцать тысяч проституток, где революционные речи звучали словно непрекраицающийся рокот грома, где префект полиции утверждал, что если трое мужчин спорят о политике в кафе на бульварах, то один из них, не дожидаясь завтрашнего дня, присылает ему отчёт об этом, в таком городе можно было лишь блистать остроумием или критиковать. В остатке была только скука.

Однажды вечером Дюма вышел из театра «Одеон», и его из экипажа окликнула женщина. Она пригласила Дюма сесть к ней и поцеловала его.

   – Пожалуйста, напишите для меня пьесу, – попросила она. – Я обожаю вашу манеру изображать женщин.

Это была Мари Дорваль, актриса, известная своей способностью заставлять весь зал проливать слёзы на протяжении какой-нибудь трогательной мелодрамы. Она была любовницей Альфреда де Виньи, но несколько лет ей часто приходилось отказывать Дюма в своей благосклонности:

   – Нет, мой милый, умоляю, нет. Вы знаете, как я падка на очарование мужчин.

Однажды она прибавила:

   – Не настаивайте, помогите мне сопротивляться вам. Альфред считает меня белокрылым ангелом. Умоляю вас, милый, оставьте меня!

Именно для Мари Дорваль Дюма написал «Антони», быть может, свой самый громкий успех в театре.

Это была невероятная премьера! Мари Дорваль играла роль Адели, женщины, которая совершает грех супружеской измены, не в силах преодолеть своей страсти к любимому мужчине. А Мелани Вальдор, исполнявшая подобную роль в реальной жизни, присутствовала при развязке собственной любовной истории, перенесённой на сцену её бывшим любовником.

Тем временем этот любовник сидел в ложе рядом со своей недавней победой, провинциальной актрисой Белль Крельсамер, красавицей с иссиня-чёрными волосами и фиалковыми глазами; тело её отягощало дитя, будущая Мари-Александрина Дюма.

Подняв глаза, Дюма мог заметить белокурую Катрин Лабе с её юным сыном; а на сцене он мог видеть свою будущую любовницу Виржини Бурбье, актрису, делавшую первые шаги в театральной карьере.

Среди зрителей шумно аплодировала молодая женщина в мужском костюме: это была Жорж Санд, которая вскоре станет знаменитой романисткой и почти, но не совсем, любовницей Дюма. Поскольку Жорж Санд писала романы на основе собственных любовных авантюр, издатель Мюлоз предложил ей хотя бы однажды переспать с Дюма, чтобы найти сюжет для будущей книги.

«Антони» имел безумный успех. Когда опустился занавес, публика набросилась на автора и в порыве восторга буквально разорвала на нём одежду, наверное, потому, что в своей пьесе Дюма посмел утверждать: в адюльтере может быть больше любви и красоты, нежели в браке двух озлобленных супругов, и именно это страстно жаждали услышать Париж и весь мир.

Вскоре после этого триумфа, в солнечный весенний день, Дюма резко остановил резвую гнедую лошадь, запряжённую в его новый тильбюри светло-голубого цвета, перед домом № 1 на площади Итальянцев. Он проворно спрыгнул на землю, привязал лошадь и, перескакивая через несколько ступенек, взбежал на шестой этаж, крича:

   – Катрин! Катрин! Скажи, чем могут заниматься люди, сидя взаперти в такую великолепную погоду? Поторопись, мы поедем кататься и где-нибудь пообедаем.

Катрин, занятая глажкой, откинула с потного лба прядь волос.

   – Ну и ну, смотрите, кто пришёл! – воскликнула она, тогда как Дюма уже кружил по комнате сына, визжавшего от восторга. – Прежде мы не видели месье потому, что он был слишком занят, пытаясь разбогатеть; теперь мы его не видим потому, что он слишком поглощён жизнью богача. Взгляните только на эту куртку из белой кожи! Она, наверное, влетела в копеечку!

   – Хватит, Катрин, ты теряешь время. Мы хотим поехать за город.

   – Тогда ступайте на площадку, а я оденусь.

   – Что за церемонии! Мы ведь тебя знаем, правда, Александр? Он – твой сын, а я – твой старый муж!

   – Марш отсюда! – приказала Катрин.

И Дюма увёл сына на лестничную площадку, пока Катрин занималась своим туалетом. Потом она одела сына.

   – Не тратьте зря время! – нетерпеливо подгонял их Дюма. – Пошевеливайтесь! Поехали!

   – Мы ждали твоего прихода целых полгода, – возразила Катрин. – Значит, ты можешь подождать всего пять минут.

Наконец они уехали в быстром тильбюри; маленький Александр сиял от гордости, потому что ему разрешили держать поводья. Они пересекли полгорода, чтобы выбраться в окрестности, и всюду люди приветствовали Дюма, подбегали к экипажу, чтобы остановить его, пожать ему руку и переброситься парой словечек. И повсюду на тротуарах прохожие, завидев его, кричали: «Это же Дюма! Дюма!» А Дюма кричал им:

   – Это мой сын! Что скажете о моём мужчинке? Правда, вылитый отец?

Они приехали за город, в Пасси, где за каменными оградами тянулись ряды прелестных домиков.

   – Я забыл! – вдруг воскликнул Дюма. – У меня же здесь друг живёт. Да, но вот где? Кажется, в этом доме. Останови лошадь, Александр.

Тильбюри остановился, Дюма спрыгнул на землю, привязал поводья, потом помог сойти Катрин.

Он потянул за ручку; за дверью прозвенел колокольчик, но ответа не последовало.

   – Неужели его нет дома? – спросил Дюма. – Это очень некстати!

Он снова позвонил. Но никто по-прежнему не откликался. Дюма толкнул решетчатую дверь; она открылась, так как не была заперта на ключ, и Дюма вошёл в крохотный садик, расположенный прямо напротив входа в кухню.

   – Эй! Есть кто-нибудь? – крикнул он.

Ответом было молчание.

   – Заходите, – предложил Дюма Катрин и сыну. – Обойдём сад и подойдём к двери.

Дюма посмотрел сквозь стекло.

   – Никого нет! – удивился он. – Как это неосторожно: уходить и оставлять ключ в двери.

Он открыл дверь и спросил:

   – Катрин, хочешь осмотреть дом?

   – Нет, – ответила она. – Этого делать нельзя. Мы не можем просто так зайти к людям, когда их нет дома.

   – Что за глупость! Мы добрые друзья. И подождём хозяина в доме.

И он втолкнул в дом Катрин и Александра.

   – Гм! – крякнул Дюма. – Чувствуете, как вкусно пахнет! В печи, наверное, обед; они вернутся с минуты на минуту, и мы вместе будем пировать. Постой, Александр, давай посмотрим, не найдём ли мы чего-нибудь, что тебя позабавит. У моих друзей есть ребёнок. По-моему, это его комната.

Он открыл дверь; комната действительно оказалась детской, заваленной игрушками.

   – Какая красивая комната! – воскликнула Катрин. – Ничего не трогай, Александр, а то ещё сломаешь.

   – Ладно, ладно, что будет, если он сломает одну-две игрушки? – возразил Дюма. – Я за них заплачу. Не стесняйся, Александр, играй. А ты, Катрин, садись. Нам, быть может, придётся прождать целый час.

   – Мне это не нравится, – сказала Катрин. – Совсем не нравится. Здесь я чувствую себя не в своей тарелке.

   – Пустяки! Они поймут. Это добрые люди. Гм! Гм! Как, по-твоему, не жаркое ли подгорает? Им надо было бы загасить огонь... Пойду-ка я взгляну.

Дюма пошёл на кухню и занялся раскалённой добела печкой.

   – Это жаркое пора вынимать, – сказал Дюма и открыл печку. – Ах, прекрасный кусок мяса! К счастью, я оказался здесь, чтобы вынуть его в нужную минуту. Иначе оно пережарилось бы. Как ты считаешь, к жаркому пойдёт томатный соус?

   – А тебе что за дело?

   – Мне интересно, есть ли тут томаты, жаренные в масле, – сказал Дюма и стал поднимать одну крышку за другой. – Нет! Какая ошибка! К этому жаркому нельзя подавать ничего другого, кроме томатного соуса... Давай поищем, не найдутся ли помидоры.

И Дюма начал обшаривать кухню.

   – Ага! Да их целая куча! Чудесно! Знаешь, Катрин, что я сейчас сделаю? Приготовлю томатный соус. Послушай, завяжи на мне этот фартук.

Когда соус был готов, хозяева дома ещё не вернулись.

   – По воскресеньям они, конечно, обедают поздно, – заметил Дюма. – А я проголодался. Я голоден, как медведь после зимней спячки. Меня в самом деле очень соблазняет это жаркое. Если я отрежу кусочек снизу, никто ведь не заметит?

   – Я не позволю тебе этого! – вскричала Катрин. – Хватит шуток! Поехали домой.

   – Но я голоден, – упорствовал Дюма. – Ладно, накрывай на стол. Мы будем обедать. Еды тут на всех хватит.

Несмотря на возражения Катрин, Дюма заставил её помочь ему накрыть стол, нарезал мясо, и все трое сели обедать.

   – Ты ничего не ешь, Катрин, – заметил Дюма, поглощая огромные куски мяса. – Жаркое невкусное?

   – Превосходное. Но не нравится мне всё это. Я нервничаю.

Дюма взглянул на часы и вскричал:

   – Чёрт возьми! Я же опаздываю! Ровно через час у меня назначена репетиция в театре!

Он снял фартук и бросился к своему экипажу. Катрин, схватив за руку сына, побежала следом за ним, но, когда она выбежала на улицу, Дюма уже погонял лошадь.

   – Александр! – исступлённо закричала она.

Отъехав уже метров на тридцать, Дюма остановил лошадь и крикнул в ответ:

   – Этот дом твой. Я купил его для тебя. Деньги лежат под часами на камине.

И, отпустив поводья, Дюма скрылся в облаке пыли.

Глава XIX
ОГРАБЛЕННЫЙ МУЖЧИНА

Ну а как же «Дуэль после маскарада»?

Нет, я не забыл об этой картине. Разве я могу забыть о ней? Но что я могу поделать, если меня захлёстывает этот огромный материал? Возьмите, к примеру, четыре тома убористого текста – повествование Дюма о поездке в Россию. Необходимо прочитать все четыре тома, пусть даже в них найдутся одна-две крохи тех сведений, что нам необходимы.

Эти тома очень странные! На их страницах запечатлёны и величие и кошмар России! Цель поездки Дюма состояла в том, чтобы собственными глазами увидеть, как царь Александр одним поразительным росчерком пера освободил от унизительного рабства двадцать три миллиона крепостных (это произошло в то время, когда Соединённые Штаты по закону ещё держали на положении рабов миллионы негров: об этом Дюма не мог легко забыть). Чтобы описать этот акт освобождения, самый значительный в истории человечества и свершившийся одним махом, Дюма не боится на ста пятидесяти страницах обращаться к римской и средневековой истории, дав читателю резюме всей проблемы свободы и порабощения людей.

Чтобы показать нам, что представлял собой русский кошмар, Дюма рассказывает о людях, которых в страшную сибирскую зиму обливали водой, превращая в глыбы льда; других людей, сообщает нам Дюма, запирали в одиночные камеры в форме яйца, где было невозможно сидеть, лежать и стоять, так что все суставы подвергались деформациям, быстро вызывавшим воспаление и боли, которые не способен был вынести ни один человек. Но с каким талантом Дюма излагает эти чудовищные истории! Среди них есть история об управляющем, который, страстно желая раздобыть денег на карточную игру, объявил, что он нашёл мёртвого новорождённого, по-видимому утопленного матерью, и немедленно начинает осматривать груди у всех крестьянок в округе, чтобы обнаружить ту, у которой есть молоко, но нет ребёнка. Поскольку детоубийство нередко случается там, где царит жуткая нищета, нашлось немало женщин, что предпочли заплатить ему по десять рублей, чем позволить ощупывать свои груди. Таким образом управляющий быстро набил свой кошелёк и отправился к друзьям играть в карты.

Дюма, однако, задавался вопросом, правдивы ли все эти истории. Он помнил ужасы, когда-то рассказываемые по поводу Бастилии; когда же во время Великой Революции крепость взяли штурмом, люди убедились, что она была обычной тюрьмой, что большинство камер пустовало, а во всей Бастилии так и не смогли найти ни одного орудия пытки. Поэтому Дюма в ответ на сетования царя Александра о том, как много лжи распространяется о происходящем в России, заметил:

– Пока вы будете держать ваши двери закрытыми, люди будут говорить об ужасах. Отрицать это бесполезно. Надо распахнуть двери, чтобы разрушить ложные слухи.

Манера Дюма писать заразительна. Она лёгкая, игристая, но вместе с тем и крепкая. Она похожа на сельтерскую воду и была выработана почти в то же время, когда вошёл в моду этот газированный напиток. Я бессознательно подражаю стилю Дюма. Поэтому моим читателям придётся с этим смириться так же, как они должны будут смириться с Дюма, когда он в своём «Кулинарном словаре», например, пишет об индюке, но не ограничивается тем, что сообщает все существующие рецепты его жарки; он рассказывает, как Буало[96]96
  Буало Никола (1636—1711) – французский поэт, теоретик классицизма, автор трактата «Поэтическое искусство» (1674).


[Закрыть], будучи маленьким мальчиком и играя на птичьем дворе, упал, а его штанишки порвал индюк, который, завидев нечто, что он посчитал аппетитным червячком, изуродовал несчастного ребёнка так сильно, что Буало никогда не стал полноценным мужчиной и всю жизнь ненавидел иезуитов, завёзших эту птицу в Европу из своих миссионерских поселений в Америке.

Я задаю читателю вопрос: разве можно заставить такого человека, как Дюма, позировать для того, чтобы запечатлеть его на портрете-миниатюре?

Дюма всегда находит подходящий повод, чтобы рассказать какую-нибудь увлекательную историю. По его мнению, дело писателя – сотворить обстоятельства, в которые он эту историю поместит! И Дюма нападает на Вольтера, который в своей «Истории России» предупреждает читателя: «Это будет книга о публичной жизни царя, о той жизни, что приносит пользу людям, но не о его личной жизни, в рассказе о коей здесь будут опущены все забавные анекдоты, какие о ней ходят».

Мыслимо ли представить себе, что можно опустить забавные анекдоты!

Что же тогда останется? Когда Вольтер доходит до смерти Алексея, сына Петра Великого, он не знает, что сказать; Вольтер прерывает повествование и переходит к другой теме.

   – Естественно! – восклицает Дюма. – Ибо этот отрыв жизни публичной отличной жизни – миф! Они не могут быть абсолютно независимы друг от друга. Частная жизнь царя Петра тоже была его публичной жизнью. Он был вынужден убить собственного сына, чтобы спасти ту новую Россию, которую стремился создать. Поэтому история этого преступления захватывающе интересна.

Вольтер также утверждает: «Не пишите ничего, что потомство сочтёт незначительным».

   – Какая глупость! – возражает Дюма. – Разве нам дано знать, что потомки сочтут незначительным? Кто мы такие, чтобы предписывать потомкам, как им смотреть на мир? Лучше будем писать то, что мы считаем достойным им передать, а потомкам оставим право выбрать из наших произведений те, что им понравятся, а все остальные отвергнуть.

Дюма не любил Вольтера. Когда в Швейцарии ему показали построенную Вольтером часовню с надписью над входом: «Deo erexit Voltaire»[97]97
  Богу – от Вольтера (лат.).


[Закрыть], он спросил:

   – Так, значит, этот жалкий гном всё-таки с Божеством помирился? Мне интересно знать, кто сделал первый шаг навстречу.

Подобно большинству из нас, Дюма, несомненно, хотел бы, чтобы в глазах потомков его образ выглядел более значительным, чем был на самом деле. Но в этом он не преуспел. Дюма неумолимо толкали вперёд силы, жившие в его душе.

Когда в Париже покончила с собой некая графиня де Б., оставившая записку, в которой она объясняла свои страдания грубостью мужчин, все сразу же сочли виновником Дюма, но обвинение было с него снято, едва вскрылись факты.

   – Вам повезло, что вы действительно не оказались замешаны в этом деле, – сказала Дюма одна женщина.

   – Но я её даже ни разу не видел, – запротестовал Дюма.

   – Я знаю это. Однако это дело всё-таки должно бы послужить вам уроком. С вашей дикой неистовостью в любви вы предрасположены именно к подобной трагедии. Если вы не изменитесь, вас подстерегает опасность!

   – Но что значит одна женщина, которая кончает с собой из-за грубости мужчины, в сравнении с тем множеством женщин, что покончили бы с собой, будь они этой грубости лишены? – возразил Дюма.

Подсчитали, что число женщин, коих Дюма избавил от такого отчаянного жеста, превышает цифру пятьсот.

Но что стало вознаграждением за этот тяжкий любовный труд?

   – Я ограбленный человек, – однажды на прогулке сказал он Делакруа. – Уже более тридцати лет я зарабатываю четверть миллиона франков в год, а сегодня сижу без единого су.

Тем не менее с этой прогулки, упомянутой Делакруа в его «Дневнике», Дюма привёз художника к своей последней любовнице, которой он обставил уютную квартирку. Эта женщина сумела отвести Делакруа в сторонку и пожаловалась, что, невзирая на её искреннюю любовь к Дюма, она долго не протянет из-за того образа жизни, который он ей навязывает; он доводит её до изнеможения, и она боится умереть от какой-либо грудной болезни.

Так ли уж обязательно плохо думать о Дюма лишь потому, что Катрин Лабе, быстро потратившей те небольшие оставленные под часами на камине деньги, удавалось не без труда выманивать у него другие суммы?

Не говоря даже о том, чтобы получить от Дюма денег, застать его дома уже было тяжким делом. Он постоянно переезжал с квартиры на квартиру.

– Я действительно не живу нигде, – однажды заметил он. – Я как птица порхаю там и тут, на секунду присаживаясь на ветке, потом вспархиваю, чтобы перелететь в другое место.

В отношении денег Дюма всегда был щедрым; то есть он постоянно сидел на мели. Разве может человек одновременно быть и щедрым, и иметь деньги? Это просто невозможно! Но тем не менее Дюма, чтобы удовлетворить своих хулителей, было необходимо сотворить сие чудо!

В Париже было полно людей, предупреждавших: «Бойтесь этого Дюма, он ловкий обирала кошельков!» Это предостережение означало, что, сидя в ресторане с друзьями, Дюма неизменно первым восклицал: «Чёрт возьми! Я забыл дома бумажник. Послушайте, старина, вы не могли бы одолжить мне десять франков?»

Короче, когда Катрин приехала в Париж и пришла на Университетскую улицу, она лишь смогла убедиться, что после их последней встречи Дюма перенёс свои пенаты на улицу Сен-Лазар, оттуда – на Орлеанский сквер и так далее. Когда она наконец отыскала адрес Дюма, застать его дома было невозможно; если она говорила консьержу, что подождёт, тот пожимал плечами и признавался, что уже много дней не видел господина Дюма.

Тогда Катрин начинала охотиться за ним по всему Парижу; ходила из театра «Пор-Сен-Мартен» в «Водевиль», из «Одеона» в «Амбитю», везде спрашивая у швейцаров, сторожей, даже уборщиц:

«Вы не видели господина Дюма? Здесь ли господин Дюма?»

Но самое худшее заключалось в том, что Дюма искала не одна она. Катрин прекрасно понимала, что за ним гоняются актёры, издатели, рассыльные, но, Боже, каким унижением были встречи с женщинами, которые, как и она, преследовали Дюма... и, вероятно, по той же самой причине!

Но Катрин как воздух требовались деньги: сын заболел и надо было вызвать врача... Тогда, проглотив свою обиду, она начинала ходить из «Английского кафе» в «Кафе Парижа», а оттуда отправлялась в кафе «Риш».

Но везде – то же полное отсутствие точных сведений. Люди оживлённо спорили, в Париже ли вообще Дюма. «Да послушайте, – восклицал один, – он уехал в Англию, на дерби!» – «А я уверяю вас, что сегодня утром видел Дюма на бульваре!» – возражал другой. «Этого быть не может, – вмешивался в разговор третий, – я точно знаю, что он в Трувиле и пишет пьесу». – «Суть в том, что вы все ошибаетесь! – кричал четвёртый. – Он уехал в Венецию, чтобы повторить там подвиг Байрона, который провёл пару лошадей по площади Святого Марка. После этого Дюма поедет в Неаполь наблюдать извержение Везувия. Несколько дней назад он сам говорил мне, что задумал это путешествие».

Когда Катрин наконец настигла Дюма, то до неё у него уже успела побывать орда актёров, голодных поэтов, девиц лёгкого поведения, и он вывернул перед ней свои пустые карманы. Потом вместо денег Дюма предложил Катрин взять какой-то лоскут, сообщив, что это ценнейший кусок ткани «кипу» из Перу.

– Эти перуанцы не пишут пером по бумаге, – пояснил он. – Они завязывают узелки на верёвочке. Только представь себе, эту форму письма могут понимать даже слепые!

Иногда он давал Катрин богато украшенный миниатюрами средневековый часослов или египетский сосуд для благовоний и, естественно, расточал обещания. На следующей неделе он ожидает получения крупной суммы и с рассыльным пришлёт ей пятьсот франков.

Но на самом деле Дюма послал ей только сто с запиской:

«Дорогая Катрин, временно оказавшись без денег, я скоро дошлю недостающую сумму. Пока же подпиши, пожалуйста, бумаги, которые тебе доставит посыльный. Они касаются того дома, что я тебе подарил».

Один друг однажды показал Дюма на большую надпись золотыми буквами над входом в какой-то дом и спросил:

   – Вы можете прочесть это?

   – Естественно, это БАНК.

   – Так вот, банки вы найдёте повсюду в Париже и во всём цивилизованном мире. Именно в подобного рода учреждение вы должны вкладывать ваши деньги, как только вам их выплачивают, а не в ваш карман, откуда их может вытянуть любой.

   – Это хорошо для тех, у кого есть состояние, – возразил Дюма. – А меня, едва я получу какие-либо деньги, сразу окружают кредиторы. Я заранее должен каждый сантим, который зарабатываю, и даже больше. Я вечно в долгах. В сущности, я работаю на ростовщиков. Я гребу изо всех сил, чтобы удержаться на плаву.

Это была правда. Чтобы иметь наличные деньги, Дюма постоянно занимал: долги влекли за собой выплату процентов, потом процентов на проценты, дальше издержки на посредников, учётные ставки, ипотеки на движимое имущество и, наконец, ордера на его арест, бесконечные судебные процессы, гонорары адвокатам и постоянную угрозу попасть в долговую тюрьму.

Вы должны понять, что Дюма знал лишь один способ зарабатывать деньги: написать что-нибудь для развлечения читателей; но другие люди придумывали тысячи способов отнять у Дюма его деньги, и способы эти были отнюдь не забавные.

История старичка, который пришёл к Дюма с прекрасными золотыми часами и просил его взять их в залог под заем ста франков, иллюстрирует, каким образом сделки подобного рода превращались в смертельно опасную бездну.

   – Хороший мой, – сказал Дюма старичку, – с такими прекрасными часами вам нет нужды обращаться ко мне, чтобы занять сто франков. Любой одолжит вам эти деньги, даже гораздо больше, под подобный залог.

   –  Правильно, – ответил старичок, – но эти часы – единственная память, что осталась мне от дорогого отца, и я не хотел бы потерять её. Вы сами знаете, что бывает, если вовремя не выплачиваешь проценты: ваш залог продадут в одну секунду!

   – Кому вы это говорите! – со вздохом ответил Дюма. – Но сейчас у меня нет ни единого су.

   – Ах, господин Дюма, вы всё-таки могли бы мне помочь, – настаивал старичок. – Если бы я заложил часы в ломбард, то сама мысль о процентах не давала бы мне спать.

   – О, если речь идёт только о процентах, то я могу обещать вам, что буду их выплачивать. Вас это устраивает?

   – Вы воистину добры, господин Дюма; значит, я могу со спокойной совестью заложить свои часы.

   – Подождите немного, – сказал Дюма, когда старичок уже направился к двери. – Поскольку все проценты я беру на себя, вы займёте денег больше, чем вам нужно, а разницу отдадите мне.

Старичок получил триста франков; пятьдесят из них пошли на издержки, с которыми сопряжены подобного рода сделки; себе он оставил сто франков, а сто пятьдесят принёс Дюма.

   – Спасибо, дорогой мой друг, – сказал Дюма, пряча деньги в карман. – Не забудьте зайти ко мне, когда придёт время выплачивать долг, и я верну вам и сумму долга, и проценты.

Спустя несколько месяцев старичок явился снова; ему пришлось напомнить эту историю с часами, о которой Дюма совершенно забыл.