Текст книги "Король Парижа"

Автор книги: Ги Эндор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Глава XXXII
ЧЕМ МЕНЬШЕ Я ПРОЖИВУ,
ТЕМ ДОЛЬШЕ ВЫ БУДЕТЕ МЕНЯ ЛЮБИТЬ

Ничто в жизни никогда не давалось Александру с таким трудом, как то усилие, какое ему пришлось сделать над собой, чтобы объявить Мари: «Я ухожу».

Занимался рассвет, когда он наконец набрался мужества.

   – Нет, – присев на постели, вскричала Мари, – нет, сейчас ты не уйдёшь от меня!

Когда Александр признался, что днём он уезжает, Мари вцепилась в него и, заливаясь слезами, умоляла не покидать её. Она даже обещала Александру, что изменит свою жизнь, отречётся от роскоши и остаток своих дней проведёт вместе с ним в хижине.

Перед перспективой невинной жизни, чего он жаждал всей душой, Александр сдался и обещал Мари, что пойдёт к отцу, откажется от поездки и через два часа снова вернётся.

   – Я не могу ехать с тобой, папа, – заявил он. – Я безумно влюблён.

   – Я не отложил бы свой отъезд ради другого, но тебе даю отсрочку в два дня. Надеюсь, к этому времени твоей авантюре придёт конец, – сказал Дюма.

Александр чувствовал себя не в силах признаться, что отказывается от сказочной поездки из-за любви к проститутке; он был не в состоянии объяснить отцу, что Мари даёт ему иллюзию какой-то странной чистоты, что эта иллюзия снова очаровывает его после очередной её измены.

   – Сейчас я не могу назвать тебе имя этой женщины, – сказал он.

   – Мой мальчик, в Испании я буду олицетворением всего самого прославленного во французской культуре, – торжественно изрёк Дюма. – Ты даже понятия не имеешь о том, как меня уважают за границей; можно без преувеличения сказать: там предо мной преклоняются. В Испании меня примут по-королевски. Представь себе, как я буду горд тем, что ты вместе со мной, и как ты сам будешь радоваться этому. Нет, я не позволю тебе из-за женщины, будь она даже принцессой, прозевать величайшее событие в твоей жизни.

Невзирая на свои муки, Александр воскликнул:

   – Тогда едем сию минуту!

   – Именно так мы и сделаем. Мы не должны терять ни секунды!

И через два часа они действительно уже были на пути в Испанию.

Какое это было дивное путешествие! Дюма не солгал, уверяя, будто за границей его боготворят. Испания уже на границе приветствовала великого писателя.

Когда таможенник хотел осмотреть его багаж, инспектор кинулся к нему с криком:

   – Как, вы хотите подвергнуть обычному досмотру багаж Александра Дюма?

   – Это Александр Дюма? – отпрянув назад, пролепетал таможенник.

   – Да, «Los Tres Mosqueteros»![121]121
  «Три мушкетера» (исп.).


[Закрыть] – вскричал начальник таможни; потом, поклонившись, попросил Дюма простить подобное оскорбление и проштемпелевал дорожные сундуки и чемоданы великого человека и его спутников, даже не открыв ни один из них.

Поездка по стране превратилась в сплошной триумф, и Александр вскоре опять повеселел. Он чувствовал на себе восхищенные взгляды; в те годы Александр действительно представлял собой копию старшего Дюма, выполненную художником, который искусно приукрасил свою модель: он был стройный, а не тучный, как отец; кожа у него была белая, не смуглая; его светло-каштановые волосы слегка вились, но не были чёрными и курчавыми, как у Дюма; только глаза у сына с отцом были одинаковые – светло-голубые.

В книге, написанной Дюма об этой поездке, перечисляются официальные приёмы, балы, бои быков, что устраивались в каждом городе в его честь. В Гибралтаре Дюма и его свиту принял британский губернатор; отсюда они перебрались в Африку, где в его личное пользование был предоставлен французский военный корабль; в Тунисе писателя приветствовали салютом из двадцати одного залпа. Морское ведомство потребовало с Дюма одиннадцать тысяч франков, но он предъявил Адмиралтейству ответный счёт в сто девятнадцать тысяч франков.

«Откуда взялась именно эта сумма?» – спросил изумлённый морской министр.

«Разве вы станете отрицать, что для Франции я столь же значительный писатель, как Вальтер Скотт для Англии? Разве я, подобно Вальтеру Скотту, не научил соотечественников знать и любить славное прошлое родины? Так вот, британское Адмиралтейство отправляло Вальтера Скотта в Италию, и это обошлось в сто тридцать тысяч франков. Французское морское ведомство на моё путешествие потратило одиннадцать тысяч; значит, оно задолжало мне сто девятнадцать тысяч франков».

Этот довод положил конец требованиям морского ведомства, и вопрос о том, чтобы заставить Дюма что-либо заплатить, больше не возникал.

Но что произошло с Мари Дюплесси за время столь долгого отсутствия Александра? Она по-прежнему так же поразительно роскошно одевалась, смеялась громче, чем прежде, и гораздо больше пила шампанского; если Мари и страдала, то никто об этом даже не догадывался. Однако по ночам она не могла уснуть, и кашель надрывал ей грудь. Став не только более распутной и расточительной, чем раньше, но и более вероломной, она оставила графа Штакельберга, и тот порвал с ней.

Тогда её любовником оказался и Лист, ибо Мари теперь требовалось любовников много, чтобы не только удовлетворять жажду роскоши, но и покрывать расходы на своё здоровье: оплачивать врачей, лекарства, пребывание на курортах.

У её смертного одра находился граф Перрего, когда Мари, отчаянно не желавшая умирать, угасла. Незадолго до смерти он сочетался с ней браком. «Она очень плакала», – сказал граф Александру, когда тот вернулся в Париж.

Однако на надгробии Марии не значится «Графиня де Перрего», а выгравировано её настоящее девичье имя: Альфонсина Дюплесси.

Но даже после смерти Мари та странная невинность, которую нашёл в ней Александр, продолжала магически влиять на людей. Мари стала святой.

Спустя более ста лет на Монмартрском кладбище, в аллее Святого Карла, на мраморной плите и сегодня почти всегда лежат красные и белые камелии; их приносит сюда множество женщин, которые надеются благодаря заступничеству этой не признанной церковью святой добиться в любви счастья, не выпавшего на долю Мари.

Глава XXXIII
ДВА ПИСАТЕЛЯ

Самая непонятная черта в характере Дюма-отца – это его суеверность. Сам Дюма себя суеверным не считал, утверждая, будто для этого он слишком умён. На сей счёт приводят рассказ о дюжине бродячих собак, нашедших приют у него в усадьбе; Дюма, с учётом его шотландского пойнтера Причарда, пришлось кормить чёртову дюжину.

Когда его садовник предложил выгнать дюжину пришельцев, Дюма возразил:

   – Вы понимаете, это число тринадцать мне неприятно. Если с одной из этих собак случится несчастье, я буду чувствовать себя виноватым.

   – Ну хорошо, – возразил садовник, – тогда позвольте мне избавить вас хотя бы от одной; тем самым их останется двенадцать.

   – Но ведь именно это и предсказывает число тринадцать! Несчастье одной из тринадцати! Нет, Мишель, лучше принять ещё одного бродячего пса; у нас их будет четырнадцать, и все останутся живы.

   – Хорошо, если вам так угодно... – со вздохом согласился садовник. – Но я, позвольте мне заметить, весьма удивлён, что вы, господин Дюма, человек такой образованный, так суеверны!

   – Это я суеверный? – негодующе воскликнул Дюма. – Ничего подобного!

Когда Дюма обвиняли в суеверности, он отнекивался:

   – У сердца свои резоны, которых разум не признает; я хочу, чтобы у меня было спокойно на душе.

Как правило, интеллектуалам было трудно понять его склад ума.

Александр, например, как-то застал отца сидящим за небольшим письменным столом; его лицо было залито слезами.

   – Папа, что с тобой? – испугался Александр. – Ты заболел?

   – Нет, мой мальчик, – ответил Дюма, сотрясаясь от рыданий и обнимая сына, – я не заболел. Я убил его!

   – Кого?

   – Портоса! Моего великого и благородного Портоса, замечательного мушкетёра, которого я сам сотворил, с кем шесть лет прожил душа в душу. Мне пришлось убить его ради того, чтобы заинтересовать своих читателей! Убить собственное дитя! Какой позор!

Через два дня читатели, раскрыв газету, могли прочесть на месте «куска» из излюбленного ими романа-фельетона заметку следующего содержания: «Господин Александр Дюма, потрясённый смертью Портоса, о которой мы сообщили вчера, уехал в свой родной город Виллер-Котре, чтобы провести там неделю траура».

Английские читатели, однако, обратили внимание, что период траура подозрительным образом совпал с началом охотничьего сезона; скоро все узнали, что в день открытия охоты Дюма уложил в местном лесу три крупных косули, чем и хвастался; это и подсказало британскому критику мысль, будто Дюма убил Портоса для того, чтобы отправиться в Виллер-Котре отдохнуть и поохотиться.

Но если мы хотим знать, был ли Дюма суеверен, решающее значение в выяснении этого вопроса приобретает пресловутое дело Эжена де Мирекура. Начало ему было положено на собрании Общества литераторов, членами которого тогда состояли и Дюма-отец и Дюма-сын, поскольку последний тоже неким образом стал писателем.

Писателем Александр стал по настоянию отца, который укорял сына за то, что тот, имея десять пальцев, не пользуется ими, чтобы сочинять.

Первые опыты Дюма-сына, маленькие посредственные романы «Грехи молодости», «Жизнь в двадцать лет», «Приключения четырёх женщин и попугая», «Цезарина», были опубликованы лишь благодаря настойчивости Дюма-отца. Убедившись, что таланта он лишён, Александр чувствовал себя униженным.

Но в один из вечеров Александр вновь вспомнил самый печальный, полный мучительных терзаний день, когда вернулся из Испании и узнал о продаже с торгов имущества Мари Дюплесси; поняв, что он ускорил смерть возлюбленной, Александр вдруг расплакался.

Обливаясь слезами, Александр тотчас взялся за перо. Впервые он писал так, как, не раз наблюдал Александр, пишет отец; он до такой степени был захвачен, потрясён своей темой, что даже снял комнату, чтобы никто не мешал ему изливать на бумаге свои чувства.

История, которую рассказывал Александр, стала известным нам романом «Дама с камелиями». Дюма-сыну было бы слишком тяжело правдиво поведать обо всём, что произошло. В его романе мы не находим отца, увозящего сына в Испанию, а главное – неверного любовника, который бросил любовницу умирать в одиночестве.

Среди трёх героев его романа – добропорядочный буржуа, законный отец, который тщательно воспитал своего сына; он противится его связи с Мари потому, что хочет видеть сына человеком, ведущим честную, пристойную жизнь. Но Мари предаёт молодого человека не из-за каприза или любви к роскоши, а вследствие тайного, вырванного у неё отцом соглашения, по условиям которого после последней ночи любви она, вернувшись к прежней развратной жизни, вынудит любовника её возненавидеть. У смертного ложа Мари все недоразумения проясняются, но, к сожалению, слишком поздно, и отсюда вытекает мораль, что истинная любовь облагораживает даже самую падшую женщину; эта мораль реабилитирует не только Мари Дюплесси, но и другую, дорогую сердцу Дюма-сына женщину: его мать Катрин Лабе.

Критика эту книгу встретила лучше, чем любой из предыдущих литературных опусов Александра; но вскоре роман перестал продаваться и канул в забвение.

   – Этот сюжет для романа не годится, – заметил Дюма-отец. – Из него следовало бы сделать пьесу.

Хотя Александр назвал в романе Мари Дюплесси Маргаритой Готье, отец легко узнал в героине Мари.

   – Ты заставил меня плакать, – признался он. – Это так грустно и так прекрасно. Но всё-таки она была одной из счастливейших женщин на этом свете: не каждой дано быть любимой двумя писателями.

   – Двумя писателями? – переспросил Александр. – А кто же второй?

   – Как кто? Ты по-прежнему отказываешься считать себя писателем?

Александр почувствовал себя слишком сконфуженным и ничего не ответил отцу.

В тот же день вечером проходило собрание Общества литераторов. Отец и сын приехали в Париж с опозданием: какой-то высокий мужчина уже что-то зачитывал трём десяткам писателей, которые расположились за огромным овальным столом.

   – Тсс! – шепнул Дюма сыну. – Садись здесь, а я пойду на ту сторону и пожму руку моему дорогому Маке.

Все провожали его глазами, пока он обходил стол; мужчина, который читал, ждал, когда Дюма пожмёт Маке руку. Но, проходя мимо стола, Дюма заметил Помье и громким шёпотом спросил:

   – Как чувствует себя госпожа Помье после выкидыша?

Старик Вьеннэ, последний из поэтов, кто писал друзьям послания в стихах, постучал по столу и красивым голосом попросил:

   – Нельзя ли предоставить нам немного тишины?

   – Покорнейше извините, – сказал Дюма. И он, дружески толкнув локтем одного писателя и подмигнув другому, опустился в первое свободное кресло, громко откашлялся и зевнул; Дюма сложил руки на животе и явно приготовился вздремнуть.

Оратор, вынужденный дождаться, пока Дюма угомонится, наконец смог продолжить речь.

   – Разве я обвиняю в проституировании литературы мелкую сошку? Будь так, я не злоупотреблял бы вашим временем, говоря об этом. Я не назову имени этого человека, но, чтобы вы легко его узнали, предложу вам представить себе тамбурмажора, здорового как Геркулес. Прибавьте к этой внешности приплюснутый нос, пухлые губы, курчавые волосы. Надеюсь, ясно, кого я имею в виду? Или я должен описать его вам как полумаркиза и полудикаря? Как маркиз, он – близкий друг королей; как дикарь, он надоедает им, выпрашивая орденские ленты и медали, которые для него всё равно что цветной бисер. В ресторане маркиз заказывает самые экзотические блюда, но если их сразу не подают, то дикарь бросается на кухню, где проглатывает всё подряд – сырое мясо и недожаренный картофель – и после этого засыпает, примостившись в уголке на полу. Ну а любовницы? У него множество любовниц, ведь иметь их – право маркиза. Но дамы берут с собой в постель флакон с нюхательной солью, чтобы заглушать сомнительный запах. Таков...

Страшный удар кулака Дюма сотряс громадный стол.

   – Что всё это значит? – прорычал он.

Все собравшиеся вскочили с мест, кроме почтенного Вьеннэ.

   – Спокойно, прошу спокойствия, – постучав по столу, попросил он. – Я не снимаю с себя вины за то, что допустил подобный инцидент, и прошу оратора сесть.

   – Обществу надо знать о производстве литературы оптом и принять необходимые меры, чтобы этому воспрепятствовать, – заключил оратор.

   – Если это ваша тема, можете продолжать, – сказал Дюма. – Ко мне она не относится. Продолжайте! А я пока вздремну.

   – Это собрание, которое олицетворяет самые великие традиции литературы Франции, – продолжал оратор, – должно заинтересоваться тем, почему отдельные авторы умудряются изготовлять в год по пятьдесят – шестьдесят томов, тогда как у других этот год уходил на написание только одного. Разве можно допустить, чтобы книги изготовлялись фабричным способом? Чтобы предприниматель оплачивал дюжину бедных писателей, которые искали бы ему идеи и сюжеты в чужих литературах, обирали книги о путешествиях или по истории, тогда как другие работники вставляли бы эти отрывки в романы, отделывали бы любовные сцены, оживляли бы диалог, а когда всё былобы сделано, переписано набело, владельцу мастерской осталось бы только поставить своё имя и выбросить на рынок товар, что вытесняет честно написанные романы?

Вдруг Дюма стукнул себя по лбу, вскочил и, показывая на оратора пальцем, закричал:

   – Жако! Я вспомнил вас! Вы – Жако!

   – Меня зовут Эжен де Мирекур, – ответил оратор, благоразумно отступая назад.

   – А я утверждаю, что вы – Жако! Вы дважды были у меня, пытаясь продать романы, которые, по-вашему, нуждались лишь в том, чтобы я их слегка подправил, но я отверг их.

   – Это была ловушка, чтобы разоблачить ваше ремесло литературного маклера.

   – Нечего сказать – ловушка! – рассмеялся Дюма. – И в какую же ловушку вы хотели меня завлечь, принося такие жалкие сюжеты?

   – Разве не вы сказали мне, что купите у меня сюжет, если я принесу кое-что получше? – крикнул Мирекур.

   – А почему бы нет? Разве в этой стране сюжеты не покупаются и не продаются каждый день? Что тут дурного?

   – Ничего, – заметил Вьеннэ, – лишь бы вы не ставили на них свою подпись, делая вид, будто они принадлежат вам.

   – Ну и кто же тогда будет выдавать их за свои? – взревел Дюма. – Этот Жако? Ведь он не способен написать ни одной книги, которую можно было бы опубликовать!

   – И всё-таки немыслимо подписывать книгу своим именем, если не ты полностью её написал, – возразил Вьеннэ.

   – Что тут немыслимого? – вскричал Дюма. – Неужели вы откажете и Шекспиру в праве ставить своё имя на пьесах, потому что он у кого-то заимствовал сюжет? Завод! Фабрика! Что за бред?! Правая рука – вот моя фабрика!

   – И эта рука способна написать шестьдесят томов в год? – завопил Мирекур. – Самый резвый секретарь даже не смог бы переписать набело столько страниц. Не отрицайте, что «Трёх мушкетёров» и всё прочее сделал для вас Маке! Не отрицайте, что автор вашего «Кина» – Теолон! Не отрицайте, что Фиорентино и Маке написали вам «Монте-Кристо»!

Маке, сидевший на другом краю стола, явно чувствовал себя не в своей тарелке. Он робко заметил:

   – Моё сотрудничество с господином Дюма абсолютно честное, и нет необходимости обсуждать его здесь.

   – Правильно, – проворчал Дюма. – Неужели нас должны судить за то, что кто-то высказывает в вашем обществе совершенно надуманные обвинения? Я не отрицаю, что покупал темы. И не намерен отрицать, что мы с Маке работаем в тесном сотрудничестве. Я действительно был вынужден прибегать к помощи многих людей, чтобы свершать своё творчество.

   – Разве это зовётся помощью? Или сотрудничеством? К чему эти эвфемизмы?! – кричал Мирекур. – Возьмите, к примеру, повесть «Якопо Ортис», вышедшую под именем Дюма. На самом деле это роман итальянца Уго Фосколо[122]122
  Фосколо Уго (1778—1827) – итальянский писатель. Здесь имеется в виду его эпистолярный роман «Последние письма Якопо Ортиса» (1799).


[Закрыть], переведённый слово в слово одним из сотрудников Дюма Фиорентино, который, кстати, воспользовался существующим переводом Госслена. Разве допустимо так обманывать публику?

Вьеннэ постучал по столу и объявил:

   – Я предлагаю проголосовать за то, чтобы отложить заседание. На следующем нашем собрании мы образуем комитет, который и займётся расследованием.

   – Комитет? – взвился Мирекур. – Создать комитет – значит похоронить вопрос!

Однако, невзирая на бурные протесты Мирекура, заседание отложили.

Выйдя из зала, Александр сказал отцу:

   – Я тоже встречал этого Мирекура; он регулярно занимается в фехтовальном зале у Фабьена.

На улице Мирекур словно безумный кинулся к Дюма и закричал:

   – Скажите, как вас нужно оскорбить, чтобы вы стали драться на дуэли?

   – Я не стану драться с мнимыми Жако, – с улыбкой ответил Дюма.

   – Даже если они обзовут вас трусом?

   – Меня обзывали трусом люди достойнее вас.

   – Значит, верно, что все ваши дуэли представляют собой комедию? Спектакли, разыгранные ради рекламы?

   – Если люди так говорят, на что была бы нужна подобная реклама?

   – Неужели нет такого оскорбления, даже смертельного, которое заставит вас принять вызов?

   – Одно есть. Для этого достаточно намекнуть, что я хоть в чём-то похож на вас.

Мирекур на мгновение замолчал, а свидетели этой сцены рассмеялись; потом он, гнусно ухмыляясь, сказал:

   – Отлично! Если это вынудит вас драться, то я говорю: вы во всём похожи на меня.

   – Вот этого я уже не могу стерпеть, – ответил Дюма. – Ждите моих секундантов.

   – Они найдут меня вместе с моими секундантами в редакции «Силуэта», это напротив театра «Одеон».

Глава XXXIV
НА ЭТОТ РАЗ Я ЖАЖДУ ТРУПА

   – Папа, позволь мне быть твоим секундантом! – попросил Александр.

   – Всегда накануне моих дуэлей я тщательно искал любую возможность избежать пролития крови, как своей, так и моих противников, – ответил Дюма. – Я сын «человеколюбца» и убийства не люблю. Но на этот раз я жажду трупа!

   – Умоляю, папа, – воскликнул Александр, – разреши мне быть твоим секундантом!

Дюма рассмеялся.

   – Смотрите, как он волнуется, мой малыш! Поцелуй меня! Конечно, моим секундантом будешь ты!

   – Но кто будет вторым? – спросил Александр.

   – У нас ещё есть время, мой мальчик, – сказал Дюма.

   – Папа, ты уже давно не упражнялся, – заметил Александр, – и я хотел бы показать тебе последние приёмы, которым научился у Фабьена. Знаешь, я хожу к нему три раза в неделю, и Мирекур тоже занимается в его фехтовальной школе.

   – Что Фабьен! – воскликнул Дюма. – Ты считаешь, он равен старику Гризье, учившему меня фехтовать? В те времена знали толк в искусстве шпаги! А сегодня оно утрачено, так же как искусство делать витражи!

   – Но, папа, твоя жизнь зависит от простейших приёмов защиты. Пожалуйста, позволь мне показать тебе приёмы Фабьена, поскольку Мирекур будет придерживаться его методы.

Но Дюма высмеял показанные Александром защитные приёмы, назвав их салонным фехтованием.

   – Послушай, удары надо парировать танцуючи, быть лёгким и гибким! Смотри!

Смотря на грузного отца, который топтался неуклюже, словно медведь в цирке, Александр думал: «Он даст себя убить, и я бессилен помешать этому!»

   – Папа, позволь мне, как твоему секунданту, назначить поединок через месяц, чтобы у тебя было время поупражняться, – умолял Александр, с трудом сдерживая слёзы. – Поскольку оскорблён ты и выбор оружия за тобой, разреши мне выбрать пистолеты.

   – Твоё участие, сын, трогает меня до глубины души, но ты, наверное, сошёл с ума, если рекомендуешь мне пистолет. Неужели тебе непонятно, что я, будучи в три раза толще этого Жако, стану для него и более удобной мишенью?

   – Понимаю. Но я знаю Мирекура. Он силён в шпаге, но не умеет стрелять.

   – Послушай, ты несерьёзен. Разве ты не знаешь, что даже плохой стрелок случайно может убить, тогда как случай бессилен помочь плохому фехтовальщику?

   – Умоляю, папа, поверь мне... – просил Александр и, повернувшись к Лёвену, присутствовавшему при разговоре, заметил: – По-моему, отец столь же не готов к поединку, как и Дюжарье!

   – Не будем столь мрачны, – с улыбкой сказал Дюма. – В конце концов, я не раз дрался на дуэли. Первый поединок был у меня с каким-то типом, который высмеивал мой испанский плащ: я ранил его в плечо. Потом в Германии – там я путешествовал вместе с Жераром де Нервелем – у меня была дуэль в Эмсе. Обошлось без ранений. В другой раз мне пришлось драться из-за связи с мадемуазель Бурбье. Дрался я и с Морисом Алуа из «Фигаро», получив пулю в икру. После этого я сошёлся в поединке с Адольфом Дюма, автором «Школы семейств»; я требовал от него, чтобы он перестал подписывать свои книги фамилией Дюма, но он отказался; мы обменялись четырьмя выстрелами, но промахнулись; однако мои выстрелы опалили ему уши, и он сдался... Дрался я на дуэли и в Вандее, исполняя миссию, которую доверил мне генерал Лафайет во время революции тысяча восемьсот тридцатого года. В Марселе я сражался с человеком, ранившим меня в руку: видите, шрам до сих пор заметен...

Дюма продолжал рассказывать о своих дуэлях, считая их на пальцах, потом, мертвенно побледнев, воскликнул:

   – Боже, Господи, спасите меня! – и, тяжело вздохнув, рухнул в кресло.

   – Что с тобой, папа? – вскричал перепуганный Александр.

   – Быстро дайте ему стакан воды! – распорядился Лёвен.

Дюма оттолкнул сына и, прерывисто дыша, сказал:

   – Я чувствую себя хорошо. Но предупреждаю вас, что это будет моя последняя дуэль... тринадцатая. Разве можно сомневаться в том, что я погибну?

   – Но, папа, как ты можешь допускать, чтобы тебя так сильно волновало пошлое суеверие?

   – Мой мальчик, ты хочешь, чтобы я выбрал пистолет. Хорошо, пусть будет по-твоему. Судьбе всегда было угодно, чтобы я умер от выстрела.

   – Что ты хочешь сказать? – спросил Александр.

   – Я хочу сказать, что такова моя судьба после гибели Пушкина.

   – Но какое отношение имеет к тебе гибель Пушкина?

   – Пушкина тоже звали Александром; в его жилах, как и в моих, текла негритянская кровь; один его родственник служил генералом в русской армии, а мой отец был генералом в армии французской. Подобно мне, Пушкин поставил своё перо на службу делу свободы и демократии; подобно мне, он черпал сюжеты из Истории, внушая своим читателям любовь к родине. Кроме этого, был и Дантес.

   – Кто такой Дантес? – спросил Александр. – Я ни разу о нём не слышал.

   – Никто не знает его имени так же, как никто не будет знать имени Мирекура. Однако Дантес, это ничтожество, убил гениального Пушкина. А Мирекур, это пустое место, убьёт гениального Дюма. Ясно, что мы с Пушкиным были рождены под одной грозной звездой...

Дюма снова откинулся на спинку кресла и тяжело вздохнул:

   – Впервые в жизни чувствую какую-то странную усталость.

   – Я позволяю вам прилечь отдохнуть, – сказал Лёвен, – и покидаю вас.

Александр, взяв лампу, пошёл проводить друга, освещая широкую лестницу с резными деревянными перилами и стены, увешанные картинами. Он уже не мог сдержать слёз.

   – Не мучайтесь, – обратился к нему Лёвен. – Ваш отец слишком любит жизнь, чтобы в нужный момент не пойти на попятный. Ему нравятся драматические ситуации, но в последнюю минуту он, рискуя жизнью, найдёт способ спасти великого Дюма!

Возмущённый намёками друга на то, будто его отец ломает комедию, Александр тем не менее задавался вопросом, есть ли ещё возможность избежать поединка. После того как отец сравнил себя с Пушкиным, стреляться на пистолетах он не может. Но, сражаясь на шпагах, он не сумеет защититься от Мирекура. Что же делать? Отказаться от дуэли? Но в последнем случае отец будет опозорен; все его предыдущие дуэли начнут вызывать подозрение.

Вдруг Александра осенило: будучи сыном, он имеет право драться на дуэли вместо отца. Приняв это решение, он почувствовал прилив нежности к своему толстому папе и, не способный уснуть, написал об отце стихотворение, проникнутое любовью и почтительностью; много лет спустя, в 1872 году, Вильмессан[123]123
  Вильмессан Жан-Ипполит-Огюст Картье де (1812—1879) – французский журналист, который в 1854 г. основал и поныне существующую общенациональную газету Франции «Фигаро».


[Закрыть] опубликовал его в «Фигаро». Александр также написал письмо матери, которое следовало отослать лишь в случае его смерти; в нём он просил у матери прощения за то, что уделял ей так мало любви.

Закончив свои дела, Александр поднялся из-за стола и, выглянув в окно, заметил, что в маленьком домике, где часто работал отец, горит свет. Он прибежал туда и закричал:

   – Папа! Тебе необходимо лежать!

   – Лежать? – со смехом возразил Дюма. – А как же четыре газеты, которые ждут продолжения моих «фельетонов»? Ты волновался обо мне? – растроганно спросил он.

   – Я не мог уснуть, – ответил Александр.

   – Я тоже. Но я не спал из-за моих читателей. Я сказал себе: «Если потребуется, завтра ты умрёшь, но пока продолжай трудиться... для человечества».

   – Послушай! – воскликнул Александр. – Но ведь ты не должен драться завтра.

   – Ты прав, мой мальчик. Это очень неравная дуэль: ведь у этого негодяя есть возможность убить человека, а я могу лишь раздавить червя. Но если я откажусь от поединка, общество не поймёт моих резонов. Меня раздавят, и прежде всего пострадает твоя репутация.

   – Разреши мне драться вместо тебя, папа! Пусть этот поединок станет моей первой дуэлью!

   – Твои чувства делают тебе честь, но о подобной глупости и речи быть не может.

   – Прошу, папа...

   – Ни слова больше. Позволь мне писать до тех пор, пока кровь течёт в моих жилах. Возьми вторым секундантом Маке и отдай необходимые распоряжения, – сказал Дюма и, расцеловав сына, с нежностью выпроводил его из кабинета.