Текст книги "Король Парижа"

Автор книги: Ги Эндор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

   – Я буду польщён и нисколько не обижусь! – воскликнул Дюма. – Но необходимо сделать это сегодня ночью, ведь копию моей пьесы в театр я должен отнести завтра.

Виктор Гюго и Альфред де Виньи просидели с Дюма всю ночь, исправляя в его стихах явные погрешности.

   – Вас никак не назовёшь лучшим поэтом в мире, – заметил Гюго.

   – Да, – согласился Дюма.

   – За несколько часов из плохих стихов не сделаешь хорошей поэзии.

   – Я тоже так думаю, – скромно подтвердил Дюма.

   – Но нет сомнений, что для театра вы писать умеете, – прибавил Гюго не без нотки зависти в голосе.

   – Только пьесы я и хочу писать, – сказал Дюма.

Через несколько дней Дюма вызвал к себе Пикар.

   – Вы богаты? – спросил он.

   – Нет, беден, – ответил Дюма.

   – В таком случае, что же побудило вас заняться рискованной профессией литератора?

   – Как вам сказать... Я полагаю, вера в свой талант.

   – Талант? Этого мало, – возразил Пикар.

   – Я честолюбив, я беспрерывно работаю.

   – Это похвально, но недостаточно, чтобы жить литературой.

   – У меня есть место, которое приносит мне полторы тысячи франков в год, – сказал Дюма.

   – Отлично, держитесь за него обеими руками, молодой человек.

   – Разумеется, сударь. Так я и намерен поступать. Но почему вы даёте мне подобный совет?

   – Потому, что я возвращаю вам вашу пьесу. Помните о том, молодой человек, что хаос – ещё не свобода. Вы поняли меня?

   – Да, сударь.

   – Что я сказал?

   – Вы сказали, что хаос – ещё не свобода.

   – Правильно. А сумбур – ещё не гениальность. Инстинкт не значит разум. Анархия – это не сила. И способность уродовать французский язык не свидетельствует о поэтическом даре. И «Французский театр» преследует более возвышенную цель, нежели возбуждать эмоции публики. До свидания, сударь.

Дюма, павший духом, примчался к барону Тэйлору.

   – Знаю, всё знаю, – сказал тот. – Пикар против нас, но мы ответим ударом на удар.

Но через несколько дней в бой вступила свежая сила: главный редактор ультраконсервативной газеты «Конститюсьонель».

   – Он тоже имеет зуб против моей пьесы? – спросил Тэйлора Дюма.

   – Вовсе нет. Но у его любовницы есть друг, писатель-классик по фамилии Бро, врач которого...

   – При чём тут врач? – вскричал ошарашенный Дюма. – Что общего у врача с моей пьесой?

   – Выслушайте меня, и вы всё поймёте. Этот врач лечит Бро, который одной ногой стоит в могиле, и он считает, что спасти его способна лишь неожиданная радость.

   – Ага, понимаю! – воскликнул Дюма. – Бро написал пьесу, и, если её поставят, это и будет неожиданная радость.

   – Совершенно верно. Бро действительно тоже написал «Кристину». Вы даже представить себе не можете, как скучна его «Кристина», но с классической точки зрения она безупречна, и Пикар этим доволен. Главный редактор «Конститюсьонель» напечатал передовую статью о роли государственного театра, и в эту кампанию включились герцог Деказ[88]88
  Деказ Эли, герцог (1780—1860) – французский государственный деятель. Премьер-министр при короле Карле X.


[Закрыть] и прочие важные особы... Короче, мой дорогой Дюма, мы окружены.

   – Но что же делать? – спросил Дюма.

   – Мы должны бороться, – ответил барон Тэйлор, – противопоставить влиянию одних влияние других. Вот если бы герцог Орлеанский смог поддержать вашу пьесу...

   – Это невозможно! – воскликнул Дюма. – Меня уже обвиняли в том, будто я воспользовался именем герцога, чтобы мою пьесу приняли.

   – Герцог – ваша единственная надежда, – сказал барон Тэйлор.

Встреча Дюма со своим начальником господином де Бровалем, в ходе которой он попросил поддержки герцога Орлеанского, прошла крайне тягостно.

   – Не вы ли уверяли меня, что не воспользовались именем герцога? А теперь просите использовать моё влияние, чтобы герцог поддержал вашу пьесу?

   – Я вам повторяю, что мою пьесу приняли единогласно. Но сейчас друзья Бро проталкивают его, и необходимо противопоставить им другое влияние.

   – Как я могу знать, не является ли пьеса Бро лучше, а вы с помощью влиятельной особы стремитесь к тому, чтобы предпочтение отдали вашей?

   – Вы можете прочесть обе рукописи и сами составить о них суждение, – ответил Дюма.

   – Нет, в этом нет необходимости, – возразил господин де Броваль, – а вам лучше снова заняться работой переписчика.

Через несколько дней газеты сообщили, что трагедии драматурга Бро о королеве Кристине отдано предпочтение перед всеми пьесами, трактующими ту же тему.

Трагедию сыграли перед пустым залом и быстро сняли с афиши. Сам Бро до премьеры не дожил.

Но хуже всего было то, что пьесы о Кристине теперь действительно сыпались как из рога изобилия. Кроме пьес других авторов в театре «Одеон» рассматривали и пьесу Сулье о Кристине. Дюма порвал рукопись, но это был жест лицемера, ибо свою пьесу он помнил наизусть до последней строчки. «Неужели это конец моей карьеры драматурга?» – в отчаянии спрашивал он себя. Нет, быть того не может! Невзирая на своё горе, Дюма грезил только о пьесах для театра, и его ум был постоянно поглощён поисками темы.

Как-то вечером Дюма допоздна задержался на работе в секретариате, у него кончилась писчая бумага, и он стал искать её на столах уже ушедших домой служащих. На одном столе он заметил том из многотомной «Истории Франции» Анкетиля[89]89
  Анкетиль Луи-Пьер (1723—1806) – французский аббат и историк.


[Закрыть]. Дюма наугад раскрыл книгу и прочёл первую фразу, на которую упал его взгляд: «В этой руке, мадам, у меня кинжал, который должен пронзить ваше сердце; а в другой руке у меня бокал с отравленным вином. Выбирайте сами способ, каким вы хотите умереть в наказание за вашу измену».

Дюма взял книгу и жадно прочёл всю страницу. Кто произносит эти слова? Герцог де Гиз? А к кому они обращены? К его жене Екатерине Клевской? Но почему герцог их произносит? Потому, что она была влюблена в Сен-Мегрена? А кто этот Сен-Мегрен? Фаворит французского короля-гомосексуалиста Генриха III[90]90
  Генрих III (1551 —1583) – король Франции в 1574—1583 гг.


[Закрыть].

Какая сцена! К сожалению, Анкетиль больше ничего не рассказывал об этом эпизоде. Но ведь наверняка существуют другие историки, которые сообщают об этом больше подробностей. Кого спросить? Сулье? Нет, Сулье нельзя. Может быть, Нодье? Нет, Нодье тоже нельзя. Сулье был соперником Дюма, а Нодье принимал у себя слишком много писателей. У кого же спросить совета?

За несколько дней до этого Дюма встретил на улице маленькую, худую, темноволосую женщину, на вид очень нервную. Дюма так пристально её разглядывал, что она повернула голову в его сторону, и он увидел её глаза, пылающие таким мрачным огнём, что казалось, они вот-вот выскочат из орбит.

Дюма заметил, что женщина вошла в старинный особняк на улице Вожирар, и удостоверился, что она здесь живёт. Он узнал, что её зовут Мелани Вальдор, что у неё муж – пехотный капитан, служивший где-то в провинции. Потом он выяснил, что у неё маленькая дочь, что Мелани Вальдор не слишком хорошо ладит с супругом, предпочитая жить с отцом, господином де Вильнавом, в доме на улице Вожирар, куда, как увидел Дюма, она и вошла.

Господин де Вильнав всю жизнь занимался собиранием старинных книг, автографов, древних манускриптов. Уже полвека всё время и все деньги он тратил только на свою коллекцию; все лавочники и содержатели общественных туалетов – короче, люди, покупающие старые бумаги, – знали, что господин де Вильнав даст хорошую цену за старые письма, старые документы, если только на них будет стоять подпись какой-нибудь особы, сыгравшей роль в истории Франции.

Именно такой человек, решил Дюма, сможет назвать мне книги, которые необходимо прочесть, чтобы всё узнать о Сен-Мегрене и его эпохе. Но как к нему попасть? Разумеется, надо прийти с автографом.

Дюма располагал всей перепиской своего отца с Наполеоном. Автографы императора, разумеется, стоили недёшево. Он попросил у матери бумаги отца и быстро отыскал то, что ему требовалось.

После этого Дюма без церемоний постучал в дверь господина де Вильнава. Открыла ему толстая кухарка.

– Передайте, пожалуйста, господину де Вильнаву, что я хочу предложить ему подлинное письмо с подписью Buonaparte. Не забудьте уточнить, что в подписи есть буква «и».

Кухарка скоро вернулась и попросила Дюма соблаговолить подняться на верхний этаж, в рабочий кабинет господина де Вильнава.

Это был удивительный дом! Дюма просто не мог себе представить другого дома, более приспособленного для жизни молодой женщины с пылающими, как раскалённые угли, глазами. Почти все окна были заделаны досками, на которых были расставлены книги! Дом этот напоминал настоящий лабиринт, ибо каждую комнату разделяли высокие, до самого потолка, книжные шкафы, и эти комнаты, похожие одна на другую, образовывали какие-то ходы, обложенные книгами, которые стояли так плотно, что между ними нельзя было просунуть даже лезвие ножа.

Дюма поднимался по лестнице между рядами книг; несколько раз он в растерянности задерживался на лестничных площадках, где книжные шкафы не позволяли разглядеть следующий проход. Ему почудилось, будто в конце длинного тоннеля из книг, за углом мелькнула женская фигура.

Это была она! Дюма замер с бьющимся сердцем. Ему показалось, будто он попал в дремучий лес и на миг заметил дриаду!

Когда Дюма достиг просторной мансарды и между книжных полок протиснулся в то место, где мог дать знать коллекционеру о своём присутствии, он увидел приветливого старика с белыми как снег волосами, тщательно завитыми на папильотках. Дюма было предложено присесть в ожидании, пока хозяин дома закончит разговор с другим посетителем; но повсюду, даже на стульях, были разложены книги, и Дюма остался стоять.

Старик, очевидно, вёл разговор с подрядчиком или архитектором, и тот втолковывал ему:

– Нет, сударь, я не буду надстраивать в вашем доме ещё один этаж. Ваша жизнь меня не волнует;

вы – не человеческое создание, вы просто книжный каталог, хотя я очень люблю и уважаю вашу семью. Неужели вы не понимаете, что в этом доме не осталось ни одной стены, которая не дала бы трещин, которую мне не пришлось бы заделывать и укреплять подпорками? Неужели вы не отдаёте себе отчёта, что фундамент дома весьма ненадёжен, несмотря на все наружные опоры, какими я его подкрепил?

   – Но, дорогой мой друг, я же должен размещать новые поступления; сами видите, книги складывают на пол, и мне нужно больше места.

   – Перестаньте покупать книги.

   – Может, вы прикажете мне и жить перестать? Вы хотите, чтобы я умер? Будь мне суждено прожить ещё полвека, я всё равно не устал бы коллекционировать.

   – В таком случае, постройте другой дом.

   – Это обойдётся слишком дорого. Я растранжирю деньги, необходимые мне на покупку книг.

   – Господин де Вильнав, ваша проблема превосходит способности бренного архитектора. Я вручаю вашу судьбу в руки Бога, лишь он способен разрешить подобные архитектурные трудности.

С этими словами визитёр ушёл, а господин де Вильнав, повернувшись к Дюма, спросил:

   – Верно ли, молодой человек, что вы располагаете автографом Буонапарте?

   – Да, сударь. Это письмо, адресованное моему отцу, генералу Дюма.

   – Вот как! Покажите-ка... Да, оно датировано фримером[91]91
  Фример – третий месяц республиканского календаря; 21 —22 ноября – 20 – 21 декабря.


[Закрыть]! Чудесно! Вы ведь понимаете, насколько это важно? Это письмо даст возможность точно установить, когда генерала Бонапарта охватило честолюбивое желание стать императором Франции; именно тогда он начал опускать в своей фамилии букву «и», которая напоминала о его итальянском происхождении, а генерал опасался, что оно станет препятствием к достижению им верховной власти над нашей страной. Да, мне необходимо это письмо. Какую цену вы за него просите?

   – О, я и не думаю его продавать, – сказал Дюма.

   – Я вас понимаю, молодой человек. Это ценный автограф. Я тоже никогда не продаю ничего ценного.

   – Но согласитесь ли вы принять его в подарок? – спросил Дюма.

   – Как?! Вы мне дарите это письмо?

   – Вы доставили бы мне удовольствие, приняв это письмо. На память от отца у меня остаются и другие вещи. Кроме того, я знаю, что в ваших руках этот документ будет бережно сохранен и оценён по достоинству, что он приобретёт особый смысл в соседстве с остальными экспонатами наполеоновской эпохи из вашего собрания.

   – Да, вы правы. Но, если вы питаете столь глубокое почтение к этим остаткам прошлого, почему бы вам не посещать по понедельникам мои вечера, на которых мы дискутируем о книгах, рукописях и обсуждаем исторические проблемы?

   – Буду очень рад, – ответил Дюма, – но...

   – В чём же дело?

   – Я намеревался просить вас о другом одолжении, о другой услуге, но сейчас я не имею на это права, ибо я уже ваш должник, поскольку вы разрешили мне посещать ваши собрания.

   – Нет, нет, – возразил господин де Вильнав, – прошу вас, скажите мне, чем я могу быть вам полезен.

   – Я хотел бы получить сведения о Сен-Мегрене и эпохе Генриха Третьего. Я читал только Анкетиля, но мне необходимо знать и другие источники.

   – Вы должны прочитать «Мемуары Этуаля», – тотчас ответил господин де Вильнав. – «Исповедь де Санси»[92]92
  Этуаль Пьер-Тэзан (1546—1611) – французский хронист. Автор книги «Мемуары-дневники» – ценнейшего источника по истории царствований Генриха III и Генриха IV.
  Санси Никола Арлэ де (1546—1623) – французский дипломат и полководец.


[Закрыть]... Ну и что ещё? Да, «Остров гермафродитов».

   – Но где я найду эти книги? – спросил Дюма.

   – У меня есть эти книги, и, зная, что вы относитесь к ценным историческим свидетельствам, как и я, без опасений дам их вам прочесть.

Нагрузив Дюма книгами, господин де Вильнав проводил его до двери, не преминув повторить приглашение на свои вечера по понедельникам.

   – Я попрошу мою дочь, госпожу Вальдор, принять вас, – прибавил он.

Глава XVIII
МОЛНИЯ, ЗАЖАТАЯ В КУЛАКЕ

Вечером следующего понедельника Дюма ровно в восемь часов пришёл в дом господина де Вильнава. Он вполуха слушал лекцию, темой которой были ужасы Революции и жертвы, утопленные Каррье[93]93
  Каррье Жан-Батист (1756—1734) – французский политический деятель. Один из создателей в 1733 г. Революционного трибунала. Посланный с миссией в г. Нант, Каррье приказал перебить и утопить всех заключённых в тюрьмах.


[Закрыть]. Дюма не следил за лекцией, а подстерегал ту минуту, когда он сможет незаметно вручить темноволосой дриаде, промелькнувшей между книжными шкафами, своё переписанное изумительным каллиграфическим почерком стихотворение.

Как он догадался, что Мелани Вальдор интересуется поэзией? Ответ найти легко: в эпоху романтизма само собой подразумевалось, что каждая чувствительная женщина просто обязана питать склонность к поэзии.

Доказательство своей правоты Дюма получил на следующей неделе, когда он не только нашёл возможность передать Мелани Вальдор другое своё стихотворение, но и сама она, воспользовавшись этим поводом, прислала ему в ответ собственное.

На собрании в следующий понедельник Дюма имел дерзость прибавить к своему стихотворению следующий эпиграф: «Весь гений мужчины живёт в женщине, которую он любит».

В ответ Мелани украсила новое своё стихотворение следующей мыслью: «Жизнь – тюрьма, сквозь решётки которой способны проникнуть только наши слова».

От посвящений и стихов Дюма и Мелани перешли к письмам. Сначала они писали в них о литературе, потом о себе. Вскоре одного письма в неделю оказалось уже недостаточно, чтобы выразить все клокочущие в их душах мысли и чувства. Они обменивались письмами между собраниями по понедельникам. Сначала они писали друг другу каждый день, потом – два раза в день. Затем стали посылать друг другу письма три, четыре, пять раз на дню, что абсолютно невозможно представить себе сегодня, но что было легко сделать в тогдашнем Париже, Париже неторопливых конных кабриолетов, в том Париже, в котором почтальон развозил по домам почту не менее семи раз в день. Они засыпали друг друга письмами. Дюма, стенающий о своей любви и своих муках, взывал ко всем богам и всем философам, чтобы изъявить и объяснить глубину своей страсти, затопляя молодую женщину безудержной лестью, тщательно расписывая Мелани то впечатление, что производит на него каждая черта её внешности, каждое слово, сорвавшееся с её уст; он называл потрясением то чувство, которое переживал при каждом взмахе её длинных чёрных ресниц, если в нём, как казалось Дюма, сквозили хотя бы намёк на сомнение в его любви или проблеск недоверия к его страсти; потрясение это было таким глубоким, что Дюма больше не мог спать и работать до тех пор, пока не получит от Мелани уверения в обратном, без которого его ум неизбежно начнёт обдумывать преступление, чьи отголоски будут вечно отдаваться в лабиринтах Истории.

Мелани, хотя и уступала Дюма в пылкости, тем не менее не отставала от него в подробном описании своих чувств. Вначале она умоляла Дюма пощадить её, откровенно признаваясь в своей неспособности подарить ему те экстатические восторги, на которые он имел право надеяться, и взывала к его милосердию, ибо после встреч с ним всё тело у неё было в синяках. Потом Мелани жаловалась на то, что два свидания в день свидетельствуют об ослаблении любви Дюма: прежде его любовь требовала три или четыре свидания.

Их письма обжигают десятью тысячами миллионов поцелуев. Они наполнены исступлёнными напыщенными фразами, упрёками, стенаниями, плачем. Всё это романтики считали вполне приемлемым; они не претендовали на сдержанность и хладнокровие, которых были лишены, но они, подобно нам сегодня, не нуждались в том, чтобы бежать к психоаналитику исповедоваться в своих безрассудствах. Они знали, что истинная природа людей – это гротеск. Они принимали гротеск, но даже не пытались его отрицать или скрывать. Свои сердечные раны романтики выставляли напоказ, и это если не излечивало их, то, по крайней мере, облегчало им душу.

Однако, невзирая на эту пылкую любовную связь, Дюма ни на миг не забывал, что настоящая его любовь – это театр. Он писал свою новую пьесу «Двор Генриха III» в прозе, чтобы её не могли отвергнуть из-за ошибок в просодии[94]94
  Просодия – стихосложение (греч.).


[Закрыть].

Дюма решил не добиваться принятия своей пьесы единогласным решением художественного совета, а прибегнуть к тому более действенному приёму, который ему подсказал Бро, то есть к влиятельным связям и интригам. Он добился от Мелани, чтобы она стала приглашать на вечера по понедельникам актрис, писателей, директоров театров, критиков и всех важных особ, кого только могла заполучить. Таким образом пьеса Дюма стала яблоком раздора между классиками и романтиками ещё до того, как её кто-либо прочёл. Через парижские газеты, которые сообщали о ней в светской хронике, Дюма, оставаясь в тени, сумел распустить слух, будто его пьеса о Генрихе III намерена нанести коварный удар по самой королевской власти. В ту эпоху, когда на Беранже[95]95
  Беранже Пьер-Жан де (1780—1857) – французский поэт.


[Закрыть] могли наложить штраф и приговорить к тюремному заключению за стихи, направленные против короля, это означало вести игру с огнём. Однако в результате всего этого пьеса Дюма стала предметом страстных споров.

Ещё до того как Дюма передал её на рассмотрение художественного совета «Французского театра», депутации консерваторов зачастили в Тюильри, требуя запретить пьесу под тем предлогом, что её героем был король-гомосексуалист; сие обстоятельство подразумевало, что другие короли не лучше, и, значит, пьеса готовит почву для новой кровавой революции.

Вместе с тем Дюма сумел привести в движение республиканцев, которые тоже явились в Тюильри, чтобы заявить, что истину нельзя приносить в жертву на алтарь политики и что любую попытку замолчать сексуальную извращённость Генриха III все серьёзные историки мира воспримут как оскорбление.

Да, наконец-то настала настоящая жизнь, когда о тебе говорят повсюду, когда твоя фамилия красуется во всех газетах! Не имело значения, что статья разгромная, ведь речь в ней шла о тебе!

В секретариате герцога Орлеанского, куда встретиться с Дюма раз двадцать на дню приходили актрисы и критики, начальству это быстро надоело. Однажды утром Дюма вызвал к себе в кабинет господин де Броваль и показал ему листок бумаги, на котором было начертано: «С сего дня прекратить выплачивать жалованье Александру Дюма, который слишком занят собственными литературными трудами. Луи-Филипп, герцог Орлеанский».

С точки зрения логики возражать против этого приказа было невозможно. Однако приказ этот был несправедлив, ибо Дюма, как и раньше, продолжал исполнять свои обязанности переписчика. Подобный приказ был бы оправдан в отношении любого другого служащего, но не Дюма, которому почти удавалось быть одновременно в двух местах.

   – Значит, я либо должен отрицать, что занимаюсь литературой, и просить, чтобы мне отдали моё жалованье, либо подтвердить, что я занимаюсь литературой, и отказаться от места?

   – Совершенно верно, – ответил господин де Броваль.

   – В таком случае я ухожу, – заявил Дюма.

   – До конца месяца всего десять дней. Вы можете оставаться на службе в течение этого времени и получить ваше последнее жалованье, – заметил г-н де Броваль.

   – Благодарю вас, – сказал Дюма, – но после подобного приказа я не останусь здесь ни минуты. Будьте добры, считайте, что я был уволен двадцать дней назад.

   – Но тем самым вы жертвуете двумя третями месячного оклада!

   – Прошу вас, соблаговолите передать герцогу, чтобы он пожертвовал эти деньги беднякам, – гордо ответил Дюма и вышел из кабинета.

Мать Дюма, узнав эту новость, слегла, заявив, что если ей суждено умереть с голоду, то она предпочитает сделать это в собственной постели.

Сам же Дюма, неукоснительно придерживающийся новой тактики, задумался, как извлечь наибольшую выгоду из своего увольнения. Придуманный им ход оказался прост: надо распространить слух, будто его выгнали со службы не за то, что он не исполнял своей работы, а намекнуть, что его увольнение вызвано глубокими и загадочными политическими причинами.

Два факта могли придать достоверность этому слуху. Прежде всего, служащие секретариата герцога Орлеанского прекрасно знали, что Дюма всегда аккуратно исполнял свои обязанности. Если, невзирая на это, герцог уволил Дюма, значит, есть другая причина. И где следует её искать, как не в написанной Дюма пьесе? В пьесе, разоблачающей тайные стремления герцога Орлеанского.

Ведь в пьесе были выведены два кузена, Генрих III и герцог де Гиз, а последний пытался отнять трон у Генриха III. Но сейчас царствует Карл X, а герцог Орлеанский – его кузен. Может быть, герцог Орлеанский лелеет честолюбивые замыслы сменить на троне Карла X? Не поэтому ли он выбросил на улицу своего служащего? Не потому ли, что в своей пьесе Дюма разоблачал тайну герцога?

По мере того как эти предположения получали всё большее распространение, – они крепли с каждой репетицией пьесы, – росла и слава драмы Дюма. Во Франции не осталось актёра или актрисы, которые не дали бы отрезать себе правую руку, чтобы только заполучить роль в этой пьесе; не осталось театра, включая «Комеди Франсез», который посмел бы её отвергнуть.

Теперь запретить постановку могла лишь королевская цензура.

Слухи, касающиеся герцога Орлеанского, приняли такой размах, что он был вынужден отправиться к своему кузену Карлу X, чтобы заверить короля, что они не имеют под собой совершенно никаких оснований.

– Я уволил Дюма потому, что всё своё время он уделял литературе, а не занимался своими конвертами, – заявил герцог. – У вашего величества нет более преданного, более довольного и более скромного подданного, нежели я. Уверяю вас!

   – В данных условиях у меня нет никакого повода запрещать пьесу, – сказал король.

И ближайшей депутации, пришедшей умолять короля наложить запрет на антироялистскую драму Дюма, Карл X ответил:

   – Когда речь идёт о королевстве театра, то я всего лишь его подданный, как и любой другой зритель, и моя власть ограничивается требованием хорошего места и правом по моему усмотрению свистеть или аплодировать.

Если бы Карл X смог предвидеть, что готовит ему будущее, он, вероятно, занял бы другую позицию, ибо через полтора года он будет вынужден бежать, спасая свою жизнь, тогда как его «преданный, довольный и скромный подданный» герцог Орлеанский займёт трон.

Итак, если герцог увольняет вас со службы, а король о вас говорит, вы можете считать себя выбившимся в люди человеком, не важно, в силу каких причин! Поэтому чем громче мать стенала об их нищете, тем чаще Дюма горделиво возражал: «Я стал известен!»

   – Твой отец тоже был известен, но к чему это нас привело? – со слезами спрашивала мать.

На следующий день Дюма с восхитительной наглостью позвонил в дверь Лаффита, богатейшего банкира Франции.

   – Значит, вы и есть тот молодой человек, о котором все говорят? – спросил Лаффит.

   – Не будь я им, меня принял бы ваш секретарь, а не вы лично. Даже секретарь вашего секретаря, – отпарировал Дюма.

   – Совершенно верно, – с улыбкой согласился Лаффит. – Ну-с, какова цель вашего визита?

   – Я хотел бы получить заем в три тысячи франков, – ответил Дюма.

   – Понятно, – сказал Лаффит. – Но что вы предлагаете мне в залог?

   – Вот, – объявил Дюма, доставая из кармана рукопись своей пьесы.

   – Рукопись?

   – Да, рукопись драмы «Двор Генриха III».

   – Но вы шутите, друг мой. Рукопись не может служить залогом в серьёзном банке.

   – Вы хотите сказать, что она ничего не стоит?

   – Быть может, она очень ценна с художественной точки зрения и даст вам много денег, если пьеса будет иметь успех. Но с точки зрения коммерческой она абсолютно ничего не стоит. Вы ведь ещё ни разу не добились успеха, на основе которого можно было бы что-либо предполагать.

   – Тем не менее тысяча человек охотно отдали бы не только три тысячи франков, но и свой зуб мудрости в придачу, чтобы их фамилия стояла на этой рукописи, которая, хотя пока и не опубликована, уже более знаменита, чем многие сыгранные на театре пьесы.

   – Возможно, но как залог она всё-таки ничего не стоит.

   – По-вашему, пьеса, заставляющая весь Париж говорить обо мне, ничего не стоит?

   – Полноте, мой милый мальчик, разве вы не знаете, сколько времени длится увлечение парижан? Всего неделю. Даже один вечер, а наутро о вас никто и не вспомнит.

   – Со мной, сударь, так не случится. Люди всегда будут говорить обо мне. Я вскарабкался на верх шеста с призом и не намерен спускаться вниз. Жан-Жак Руссо вырядился в костюм армянина, чтобы о нём заговорили в Париже. Он вышвырнул свои часы, бросил своих детей, сломал шпагу и растоптал парик, он всё сделал ради того, чтобы его не забывала публика. Я лучше стану прогуливаться голым, обвязав вокруг пояса змею, чем откажусь от того, что с таким трудом завоевал: эта привилегия не быть безвестным для меня дороже всего на свете, это единственное, что по-настоящему дарит мне чувство жизни.

Лаффит, взглянув на Дюма, ответил:

   – Я почти поверил вам.

– Почти? Посмотрите, сударь, у меня в кармане ещё одна рукопись. Вы знаете, что это? Это пародия. Вам известно, что в Париже любая имеющая успех пьеса сразу пародируется, чтобы люди могли над ней посмеяться. Так вот, я не хотел подвергаться риску быть спародированным какой-нибудь бездарью. И сам на себя сделал пародию; я сочинил «Двор короля Дагобера» и высмеял собственную драму.

Лаффит довольно долго пристально смотрел на Дюма, потом, достав из кармана массивный кошелёк, отсчитал три тысячи франков.

   – Возьмите, – спокойно предложил он. – Будете должны мне три тысячи франков.

   – Благодарю вас, – сказал Дюма. – Благодарю от всего сердца. Ну а теперь, что я должен подписать?

   –  Ничего, – улыбнулся Лаффит. – Эта сделка совершена не по правилам, и я предпочитаю не оформлять её письменно, полагаясь на ваше честное слово.

– Но я предпочитал бы дать расписку, – сказал Дюма, – один экземпляр которой останется у вас, а другой у меня.

   – Как? – раздражённо возразил Лаффит. – Я согласен оказать вам доверие, хотя у вас нет ни гроша, а вы не доверяете мне, ворочающему миллионами?

   – Это не вопрос доверия, – сказал Дюма. – Если у меня будет расписка, я смогу, показав её журналистам, говорить, что Лаффит, банкир, никогда не теряющий деньги, поставил крупную сумму на мою пьесу. Для них это будет важная новость. О моей пьесе станут писать ещё больше, но при этом заговорят и о вас. В общем, всем это придаст больше уверенности в успехе.

   –  Молодой человек, – сказал Лаффит, – если когда-нибудь вам надоест писать пьесы, вас будет ждать место в моём банкирском доме. Вдвоём мы сможем составить небывалое состояние!

Дюма примчался к изголовью материнской постели и вложил деньги в худые руки Мари-Луизы.

   – Вот моё жалованье за два года. Ну, тебя по-прежнему заботят деньги?

   – Но где ты взял такую крупную сумму? – спросила она. – Александр, я хочу знать правду.

Но Александра в комнате уже не было. Ему необходимо было успеть на репетицию.

В день премьеры, в субботу 11 февраля 1829 года, Дюма, охваченный страхом, совершил свой самый дерзкий поступок. Он пришёл в Пале-Рояль и невозмутимо попросил встречи с герцогом, как будто аудиенции у наследного принца для него были будничным делом.

Слуги, потрясённые самоуверенностью Дюма, вместо того чтобы немедленно его выпроводить, пошли доложить о визите своему господину.

Герцог Орлеанский приветливо встретил бывшего служащего.

   – Ваша светлость, я пришёл пригласить вас на премьеру моей пьесы, которая состоится сегодня вечером. Ваше присутствие, как ничьё другое, больше всего поможет её успеху, ибо вы заставите замолчать все сплетни, которые ходят по поводу пьесы.

   – Это невозможно, дорогой мой Дюма, – ответил герцог. – Но я желаю вам полной удачи.

   – Поскольку для меня это дело чрезвычайной важности, смею ли я спросить вас, почему вы мне отказываете?

   – Потому что сегодня вечером я жду на ужин целый отряд послов и принцев.

   – Простите меня, ваша светлость, если я настаиваю. Целых шесть лет я за час проделывал двухчасовую работу, использовал каждую минуту, даже секунду, чтобы добраться до цели, которой почти достиг. Я подобен человеку, который один, без секундантов, год за годом дрался на дуэли, но сегодня, когда на карту поставлена моя жизнь, а шпага врага приставлена к моему горлу, я прошу вас: будьте на сегодняшний вечер моим секундантом или хотя бы вдохните в меня мужество продолжать борьбу!

Растроганный этим пылким призывом, Луи-Филипп Орлеанский стал серьёзным и сказал:

   – Я очень бы хотел быть на премьере, но вы же понимаете, что я не могу сделать этого.

   – Если вы захотите, то сможете! – воскликнул Дюма. – Вам надо только привести в театр всех ваших гостей.

   – Но все места уже заняты. Где же мы будем сидеть?

   – В креслах первого яруса. Я зарезервирую эти места для вас.

   – Но мы ужинаем в восемь часов, а занавес поднимается в семь, – возразил герцог.

   – Я заставлю задержать спектакль. И если вы начнёте ваш ужин в семь, вы успеете.

   – Ну что ж, прекрасно. Мы придём.

   – Мы будем ждать вашего прихода, чтобы качать спектакль, – обещал Дюма и, поклонившись, удалился.

Он примчался в театр, но там Дюма ждал посыльный, который сообщил, что у его матери сердечный приступ. Дюма бросился домой. Пробравшись сквозь толпу соседок, Дюма нашёл мать в постели: она шумно дышала и была без сознания. Кто-то вызвал врача, констатировавшего односторонний паралич. Инвалидность до самой смерти – это лучшее, на что можно надеяться, заметил врач.