Текст книги "Сокровища поднебесной"

Автор книги: Гэри Дженнингс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)

Глава 4

Итак, выполнив последнее поручение Хубилай-хана, мы с отцом и дядей поспешили дальше. Мы оставили в Мараге многочисленную свиту, с которой путешествовали все это время, однако Гайхаду щедро снабдил нас верховыми, вьючными и запасными лошадями, огромным количеством провианта, а также выделил эскорт из дюжины верховых его личной дворцовой стражи, чтобы мы безопасно пересекли все земли Турции. Однако, как оказалось, лучше бы мы путешествовали без монгольских воинов.

Выехав из столицы, мы обогнули берег похожего на море озера под названием Урмия, которое иначе называли «море Заката». Затем нам пришлось подняться вверх и перейти горы, которые были северо-западным рубежом Персии. Одна из горных вершин в этом хребте, сказал отец, была той самой библейской горой Арарат, однако она находилась в стороне от нашего маршрута, поэтому мне не представилось возможности взобраться на нее и отыскать какие-нибудь следы ковчега, который все еще там находился. Но я не расстраивался, поскольку совсем недавно взбирался на другую гору, чтобы взглянуть на след, который, возможно, принадлежал Адаму, а ведь по сравнению с ним Ной выглядел гораздо менее значительной исторической фигурой. Миновав горный хребет, мы спустились на земли Турции у другого, похожего на море озера, которое называлось Ван, но все именовали его морем, лежащим по ту сторону заката.

Надо вам сказать, что границы всех находящихся поблизости стран и земель все время менялись, и так продолжалось уже много лет. То, что когда-то было частью христианской Византийской империи, стало теперь Империей сельджуков, находившейся под властью турок-мусульман. В то же время все эти восточные части государства были также известны и под старыми названиями, которые им некогда дали народы, заселявшие эти земли еще до начала времен; они наверняка не могли и помыслить, что когда-нибудь не будут их полновластными хозяевами, и уж точно никогда бы не признали никого из современных выскочек-правителей и современные линии границ. Таким образом, страну, куда мы спустились с гор из Персии, можно было называть по-разному: Турцией – по названию народа, который правил ею; Империей сельджуков, как называли ее сами турки; Каппадокией – таким было ее название на старинных картах; или Курдистаном – ибо народ, населявший ее, назывался курдами.

Эта земля была зеленой и радостной, и даже самые ее дикие части едва ли можно было назвать дикими вообще: она выглядела искусно обработанной, с округлыми холмами, покрытыми луговой травой, перемежающимися зарослями леса, так что вся местность в целом имела вид искусственно созданного парка. Здесь было много хорошей воды – как сверкающих ручьев, так и огромных голубых озер. Все люди здесь были курдами: некоторые из них были крестьянами и жили в деревнях, но большинство до сих пор оставались кочевниками, перегонявшими с места на место отары овец и стада коз. Они были такими же красивыми, как почти все мусульмане, которых я видел в других странах, – темноволосые и темноглазые, но со светлой кожей. Мужчины были высокими и крепко сбитыми, они носили большие черные усы и славились как жестокие бойцы. Курдские женщины хотя и не отличались особым изяществом, однако были хорошо сложены, привлекательны – и независимы. Они отказывались носить покрывало или жить в гареме, в отличие от остальных женщин-мусульманок.

Курды приняли нас троих довольно радушно – кочевники обычно оказывают гостеприимство тем, кто похож на них, – но они бросали враждебные взгляды на наших монгольских провожатых. Для этого имелись причины, ведь Империя сельджуков была вассальным государством персидского ильханата. Это началось еще в те времена, когда турецкий министр-предатель по глупости убил царя Килиджа – того самого, что был отцом моей давней подруги Мар-Джаны, – и узурпировал трон, пообещав, что станет подданным Абаги, который в то время был ильханом. Таким образом, эта Империя сельджуков, хотя и считалось, что ею якобы правил царь Масуд в столичном городе Эрзинджане, в действительности подчинялась сыну Абаги, регенту Гайхаду, из дворца которого в Мараге мы только что прибыли и чья личная стража нас сопровождала. Мы, путешественники, были желанны здесь, однако этого никак нельзя было сказать о монгольских воинах.

Можно предположить, что на всем протяжении истории курды восставали против всех правителей-некурдов, которых им навязывали, и совершенно не важно, где находился их дворец, в Мараге или Эрзинджане, потому что здесь, в сотне фарсангов или даже больше от любого из этих городов, у них не было вовсе никаких правителей. Во всяком случае, они, бесспорно, от души ненавидели как турок, так и монголов. Мы узнали, как сильно курды умеют ненавидеть, когда однажды днем остановились у какой-то одинокой лачуги, чтобы купить на ужин овцу.

Человек, который явно был хозяином этой самой лачуги, сидел на ее пороге, накинув себе на плечи овечьи шкуры, словно страдал от простуды. Мы с отцом и один из монголов подъехали к порогу и степенно спешились, однако пастух не встал навстречу гостям из вежливости. У курдов свой собственный язык, но все они довольно хорошо говорили по-турецки, точно так же как и сопровождавшие нас монголы. Так или иначе, я обычно понимал их разговор. Наш монгол спросил курда, не продаст ли он нам овцу. Но хозяин лачуги, который продолжал сидеть и хмуро смотреть в землю, отказал, заявив:

– Не хватало еще торговать с нашими угнетателями.

Монгол возразил:

– Никакие мы не угнетатели. Эти странники – ференгхи, просят оказать им услугу и заплатят за это, а между прочим, твой Аллах предписывает оказывать гостеприимство странникам.

Пастух ответил, но не строптиво, а как-то обреченно:

– Но ведь вы, монголы, тоже будете есть овцу.

– Ну и что из того? Раз ты продаешь животное ференгхи, какое тебе дело, что с ним станется дальше?

Пастух засопел и сказал, чуть не плача:

– Я уже оказал услугу турку, который проезжал здесь недавно. Помог ему поменять сломанную подкову у его лошади. За это меня выпорол Чити Аякабби. За самую маленькую услугу для простого турка. Estag farullah! А что сделает со мной Чити, если прознает, что я помогал монголу?

– Послушай! – резко бросил наш сопровождающий. – Ты продашь нам овцу или нет?

– Нет, я не могу.

Монгол язвительно усмехнулся.

– Ты даже не можешь встать, подобно мужчине, который бросает вызов. Прекрасно, трусливый курд, ты отказываешься продавать? Тогда, может, ты встанешь и попытаешься помешать мне взять овцу?

– Нет, я не могу. Но я предупреждаю: Чити Аякабби заставит вас пожалеть, если вы ограбите меня.

Монгол издал отрывистый смешок и топнул ногой по пыльной земле перед сидевшим мужчиной, затем вскочил на коня и отправился отбивать от отары, которая паслась на лужайке за лачугой, жирную овцу. Я остался на месте, охваченный любопытством, пристально рассматривая притихшего и напуганного пастуха. Я знал, что «Чити» означает «разбойник», так же хорошо, как и то, что «Аякабби» означало «сапожник». Я ломал голову, что же это за бандит такой, который именует себя Разбойником-Сапожником и в то же время сурово наказывает своего собрата курда за то, что тот оказал совсем незначительную услугу простому турку.

Я решил расспросить мужчину:

– Что все-таки этот Чити Аякабби сделал с тобой?

В ответ курд молча приподнял край овечьей шкуры, которая прикрывала его ступни. Стало понятно, почему он не мог встать, чтобы приветствовать нас, и я вдруг догадался, по какой причине этот курдский бандит носил такое странное прозвище. Обе ступни пастуха были босыми, покрытыми запекшейся кровью и усеянными гвоздями – не шляпками, а выпирающими наружу концами – там, где к обеим его подошвам были прибиты железные подковы.

Спустя две или три ночи, неподалеку от деревушки под названием Тунцели, Чити Аякабби действительно заставил нас пожалеть о том, что мы украли у крестьянина овцу. Тунцели была курдской деревней, в ней имелся только один караван-сарай, да и тот был очень маленьким и полуразвалившимся. Поскольку наша компания состояла из пятнадцати всадников и тридцати запасных лошадей, то мы точно там не поместились бы. Поэтому мы проехали через деревню и встали лагерем на поросшей травой поляне за околицей, неподалеку от чистого ручья. Мы поели и, завернувшись в одеяла, заснули, выставив в качестве дозорного только одного монгольского стражника. А ночью в наш лагерь ворвались бандиты.

Наш единственный часовой успел выкрикнуть лишь одно слово: «Чити!» – прежде чем ему на голову обрушился боевой топор. Все остальные немедленно вскочили на ноги, но разбойники уже вовсю орудовали своими мечами и дубинами, все перемешалось в тусклом свете костров. Мы с отцом и дядей Маттео были рады, что нас тут же не убили, как наших монгольских воинов. Те первым делом схватились за оружие, поэтому бандиты сначала набросились на них. А мы с отцом, увидев, что дядюшка стоит у костра и беспомощно и ошарашенно оглядывается по сторонам, оба тут же бросились к нему, схватили и повалили его на землю, чтобы Маттео не представлял собой такую заметную цель. В следующий момент что-то ударило меня по голове над ухом, и ночь для меня стала совершенно темной.

Я очнулся, лежа на земле, моя голова покоилась на чьих-то мягких коленях. Когда мое зрение прояснилось, я увидел лицо женщины, освещенное пламенем вновь разведенных костров. Это не было квадратное, волевое лицо курдской женщины, и его обрамляла копна беспорядочно торчащих волос, не черных, а темно-рыжих. Я попытался собраться с мыслями и произнес на фарси хриплым голосом:

– Я, наверное, умер, а ты пери?

– Ты не умер, Марко-эфенди, я вовремя тебя увидела и велела мужчинам прекратить.

– Раньше ты называла меня мирза Марко, Ситаре.

– Марко-эфенди означает то же самое. Просто теперь я больше принадлежу курдам, чем персам.

– Что с моим отцом? А с дядей?

– С ними все в порядке, у них нет даже ушибов. Мне жаль, что тебя успели ударить по голове. Ты можешь сесть?

Я сел, хотя от этого движения моя голова чуть не скатилась с плеч, и увидел своего отца посреди группы черноусых бандитов. Они вместе распивали gahwah, и отец весьма дружелюбно болтал с ними, а дядя Маттео спокойно сидел рядом. Картина выглядела бы вполне мирной, если бы одновременно еще несколько разбойников не стаскивали тела наших убитых монголов, как дрова, на край поляны. Самый огромный и усатый бандит, видимо главарь, увидев, что я зашевелился, подошел к нам с Ситаре.

Она сказала:

– Это мой муж, Неб-эфенди, известный еще как Чити Аякабби.

Он обратился ко мне на фарси:

– Приношу тебе свои извинения, Марко-эфенди. Если бы я знал, кто ты такой, то не стал бы нападать на человека, которому обязан счастьем всей своей жизни.

Я все еще никак не мог собраться с мыслями и не понимал, о чем он говорит. Но как только я глотнул горького черного gahwah, в голове у меня постепенно просветлело, а затем Ситаре мне все объяснила. Оказывается, Чити Аякабби и был тем самым кашанским сапожником, которого алмауна Эсфирь некогда познакомила со своей служанкой Ситаре. Он влюбился в нее с первого взгляда, но их свадьба, разумеется, была бы немыслима, если бы Ситаре не сохранила девственность. Девушка честно рассказала жениху, что она осталась нетронутой благодаря некоему благородному мирзе Марко, который в свое время не воспользовался ею. Я чувствовал себя очень неуютно, слушая, как грубый убийца и бандит выражает мне свою признательность за то, что я не опередил его в «sikis», как он это называл, с его невестой. Однако мысленно я возблагодарил судьбу за то, что тогда не поддался искушению.

– Мы называем это kismet, – сказал он, закончив свой рассказ. – Предназначение, судьба, случай. Ты был добр к моей Ситаре. А теперь я буду добрым к тебе.

Впоследствии выяснилось, что Неб-эфенди не сумел жить и процветать, работая сапожником в Кашане, где люди не видели разницы между знатным курдом и низким турком и одинаково презирали тех и других, и привез молодую жену обратно, в свой родной Курдистан. Но и здесь он не чувствовал себя свободным, ибо находился под гнетом турков, которые, в свою очередь, являлись вассалами по отношению к монгольскому ильханату. Поэтому он совершенно забросил свое ремесло и стал бунтовщиком. О прежнем занятии напоминало только его прозвище, ибо Неб-эфенди был теперь известен как Сапожник-Разбойник.

– Я видел кое-что из твоей работы, – сказал я ему. – Впечатляет!

Он в ответ лишь скромно произнес:

– Bosh! – что в переводе означает: «Ты слишком льстишь мне».

Однако Ситаре гордо кивнула.

– Ты имеешь в виду пастуха? Именно он направил нас по твоему следу сюда, в Тунцели. Да, Марко-эфенди, мой дорогой и доблестный Неб решил поднять всех курдов против угнетателей, и он не одобряет тех слабых людей, которые малодушно подчиняются им.

– Я так и понял.

– Ты знаешь, Марко-эфенди, – сказал муж Ситаре, звучно стукнув себя кулаком по широкой груди, – что мы, курды, древнейшие аристократы на земле? Название нашего племени восходит к эпохе шумеров. И все это время мы сражаемся то против одного тирана, то против другого. Мы боролись против хеттов и ассирийцев, мы помогали Киру разрушить Вавилон. Вместе с великим Саладином мы сражались против крестоносцев. Меньше сорока лет тому назад мы без посторонней помощи уничтожили двадцать тысяч монголов в битве при Арбиле. Однако мы до сих пор все еще не добились свободы и независимости. Вот почему я сделал целью своей жизни сначала скинуть с Курдистана монгольское ярмо, а затем – и турецкое.

– Желаю тебе успеха, Чити Аякабби.

– Ну, мой отряд, к сожалению, беден и плохо вооружен. Но монгольское оружие, ваши добрые кони и немалые сокровища в этих вьюках здорово помогут нам.

– Ты собираешься ограбить нас? Но ты ведь хотел отплатить мне добром за добро!

– Я так и сделал. Я ведь вполне мог бы оказаться и не таким добрым. – Он махнул в сторону кровавой груды тел монголов. – Радуйся, что твой kismet иной.

– Кстати о kismet, – громко произнесла Ситаре, чтобы отвлечь меня, – скажи мне, Марко-эфенди, что стало с моим дорогим братом Азизом?

Рассудив, что мы и так находились в достаточно опасном положении, я решил не рисковать и не усугублять его еще больше. Ни Ситаре, ни ее свирепый супруг не обрадуются известию, что ее маленький братец умер больше двадцати лет тому назад и что мы допустили, чтобы такая же банда грабителей убила его. Да и в любом случае мне не хотелось без нужды огорчать старую подругу. Поэтому я решил солгать и громко, чтобы меня услышал отец, начал рассказывать:

– Мы доставили Азиза в Машхад, как ты и хотела, Ситаре, мы тщательно охраняли его целомудрие во время всего путешествия. Там ему улыбнулась удача: мальчику удалось поймать в свои сети одного торговца – очень доброго и состоятельного. Когда мы оставили их, оба, кажется, были вполне довольны друг другом. Насколько я знаю, они до сих пор вместе торгуют то тут, то там на отрезке Шелкового пути между Машхадом и Балхом. Азиз давно уже стал взрослым мужчиной, но я уверен, что он все еще такой же красивый, как и раньше. Такой же, как и ты, Ситаре.

– Al-hamdo-lillah, я надеюсь, что так оно и есть, – вздохнула она. – Когда оба моих сына были еще мальчишками, они очень походили на Азиза. Но мой отважный Неб, поскольку он не кашанец, не позволил мне вставлять golulè в наших мальчиков или же показывать им, как пользоваться косметикой, готовясь к тому, что когда-нибудь они обретут верных любовников-мужчин. Именно поэтому они сами и выросли такими мужественными и всегда занимались sikimek только с женщинами. Вон они, мои мальчики, Нами и Орон, которые сейчас разувают мертвых монголов. Представляешь, Марко-эфенди, а ведь оба моих сына сейчас старше, чем был ты, когда я тебя встретила? Ах, до чего же хорошо получить весточку об Азизе спустя столько лет и узнать, что он добился в жизни такого же блестящего успеха, как и я сама. Мы обязаны этим тебе, Марко-эфенди.

– Чепуха, – скромно сказал я.

В глубине души я надеялся, что после известия об Азизе нам вернут хотя бы часть награбленного, но этого не произошло. А когда отец понял, что нас ограбили, он лишь смиренно вздохнул и сказал:

– Ну, когда нет пира, то и свече рады.

И правда, нам ведь оставили жизнь. Из тех ценностей, которые мы сами должны были отвезти домой, одну треть я роздал, будучи еще в Ханбалыке, и в любом случае они составляли лишь небольшую часть, по сравнению с теми, что мы за эти годы уже отправили из Китая на родину. К тому же бандиты оставили нам одежду и личные вещи. И хотя мы едва ли могли радоваться тому, что нас ограбили в самом конце столь долгого путешествия – особенно мы сожалели о потере великолепных звездчатых сапфиров, которые приобрели на Шри-Ланке, – однако все-таки отчаянию предаваться не стали.

Неб-эфенди разрешил нам добраться на наших лошадях до прибрежного города Трабзона и даже проводил нас дотуда, чтобы защитить от дальнейших нападений курдов; и действительно, на протяжении всего пути разбойники из учтивости воздерживались от того, чтобы убить кого-нибудь или подковать. Когда мы спешились в окрестностях Трабзона, Чити Аякабби дал нам пригоршню наших же монет, достаточную для того, чтобы мы смогли оплатить проезд и купить себе еды на дорогу до Константинополя. Таким образом, мы с ним расстались по-дружески, и Сапожник-Разбойник не зарубил меня даже тогда, когда Ситаре одарила меня на прощание медленным и чувственным поцелуем, как уже однажды сделала около двадцати с лишним лет тому назад.

Хотя в Трабзоне, на берегу Эуксина, или Кара, Черного моря, мы все еще оставались больше чем в двухстах фарсангах от Константинополя, но мы были рады впервые с тех пор, как покинули Акру в Леванте, оказаться на христианской земле. Мы с отцом решили не покупать новых лошадей, поскольку путешествовать верхом дяде Маттео было бы тяжело. Поэтому, прихватив то немногое, что осталось от наших вьюков, мы отправились на побережье и там после недолгих поисков нашли похожую на баржу gektirme – рыбачью лодку, капитаном которой был христианин-грек, а весь экипаж состоял из четырех его неуклюжих сыновей. С Божьего благословения он доставил нас до Константинополя, кормил нас всю дорогу и, благодарение Богу, запросил за свои услуги такую сумму, которая у нас была.

Это было очень утомительное и весьма неприятное путешествие, потому что экипаж gektirme всю дорогу забрасывал сети и вытаскивал одних только анчоусов, поэтому всю дорогу мы питались сплошными анчоусами вместе с пловом из риса, приготовленным на жире анчоусов. Мы жили и спали среди неизменного аромата анчоусов и дышали этим запахом всю дорогу. Кроме нас и греков на борту был еще и шелудивый пес; я часто ловил себя на мысли, что если бы мы уже не израсходовали все до последней монеты, то я бы купил эту собаку и предложил приготовить ее, только для того, чтобы не есть анчоусы. Однако, может, все было и к лучшему. Потому что если пес уже так давно находился на борту судна, то он наверняка уже мало чем отличался на вкус от анчоусов.

После тоскливого двухмесячного пребывания на борту нашей плавучей бочки с анчоусами мы наконец добрались до пролива под названием Босфор и поплыли по нему до устья реки, которая называлась Золотой Рог; по ней мы поднялись до большого города Константинополя, однако день был таким туманным, что я не смог разглядеть и оценить все великолепие города. Зато именно благодаря туману я наконец узнал причину, по которой на борту gektirme находилась собака. Один из сыновей капитана методично бил ее палкой, пока мы осторожно крались в тумане, отчего собака все время лаяла и огрызалась от боли. Я слышал и других невидимых собак, которые точно так же лаяли вокруг нас, а стоявший у руля капитан внимательно прислушивался к этим звукам. Отсюда я сделал вывод, что битье собак – подобно звону колокола в Венеции – было местным средством избежать столкновений судов в тумане.

Таким образом, наша неуклюжая gektirme на ощупь благополучно добралась до стен города. Капитан сказал, что он направляется на причал Сиркечи, предназначенный для рыбачьих судов, но отец уговорил его вместо этого отвезти нас к кварталу Фанар, который населяли венецианцы. И каким-то образом в этом густом тумане отец, хотя он последний раз был в Константинополе едва ли не тридцать лет тому назад, умудрился направить туда капитана. В это время где-то за пеленой тумана садилось солнце, и отец дрожал от нетерпения, бормоча:

– Если мы не попадем туда до темноты, нам придется провести на этой жалкой шаланде еще одну ночь.

Судно достигло деревянного причала почти одновременно с наступлением сумерек. Мы с отцом торопливо распрощались с греками, помогли дяде Маттео выбраться на берег, и отец старческой рысью повел нас сквозь туман, через ворота в высокой стене, а затем по запутанному лабиринту тесных улочек.

Наконец мы подошли к одному из похожих друг на друга зданий с нешироким фасадом. На первом этаже в нем была лавка, и отец издал радостный крик: «Nostra compagnia!» [239]239
  Наша компания! (ит.)


[Закрыть] – увидев, что в лавке горел свет. Он резким движением распахнул двери и провел нас с Маттео внутрь. Белобородый мужчина склонился над раскрытым гроссбухом на столе, заваленном учетными книгами, и что-то писал при свечке, которая стояла возле его локтя. Он поднял глаза и зарокотал:

– Gesù, spuzzolenti sardòni! [240]240
  Господи, это надо же так провонять анчоусами! (ит.)


[Закрыть]

Это были первые слова на венецианском наречии, услышанные мной за последние двадцать три года не из уст Никколо и Маттео Поло. Именно таким образом нас – «провонявших анчоусами» – встретил мой дядя Марко Поло.

И тут он в изумлении узнал своих братьев.

– Nico? Matteo? Tati! – Он живо вскочил со своего стула, и множество служащих за конторками принялись изумленно переглядываться при виде того, как мы засуетились, стали обниматься, похлопывать друг друга по спине, пожимать руки, смеяться, плакать и восклицать.

– Sangue de Bacco! [241]241
  Черт возьми! (ит.)


[Закрыть] – вопил дядя Марко. – Che bon vento? [242]242
  Каким добрым ветром вас сюда занесло? (ит.)


[Закрыть]Но вы оба стали седыми, братишки!

– Да и твоя голова совсем побелела, братишка! – кричал в ответ мой отец.

– Где вас носило так долго? С вашей последней партией груза пришло письмо, что вы уже находитесь в пути домой. Но это было едва ли не три года тому назад!

– Ах, Марко, не спрашивай! Всю дорогу ветер дул нам в лицо.

– Да неужели? А я-то ждал, что вы прибудете на украшенных драгоценностями слонах. Представлял себе этакое триумфальное шествие с рабами-нубийцами, бьющими в барабаны. А вы тем временем потихоньку прокрались из туманной ночи, пахнущие, как промежность портовой шлюхи!

– В мелких водах и рыбешка мелкая. Мы вернулись без гроша, жалкие и ограбленные. Мы – изгнанники, прибитые судьбой к твоему порогу. Но мы расскажем об этом позже. А сейчас познакомься, ты ведь никогда еще не видел своего тезку-племянника.

– Neodo [243]243
  Родственничек (ит.).


[Закрыть]Марко! Arcistupendonazzisimo! [244]244
  Потрясающе! (ит.)


[Закрыть] – С этими словами меня тоже заключили в сердечные объятия. – Benvegnùto! [245]245
  С приездом; добро пожаловать! (ит.)


[Закрыть] – И похлопали по спине. – Но наш tonazzo [246]246
  Крикун (ит.).


[Закрыть]братишка Маттео обычно такой громогласный. Почему он молчит?

– Он заболел, – сказал отец. – Об этом мы тоже поговорим. Но погоди! Мы целых два месяца подряд ели одни только анчоусы, и…

– И они вызвали у вас ужасную жажду! Больше ни слова! – Дядя повернулся к своим служащим, разрешил всем идти домой и не приходить на работу на следующий день. Они встали и приветствовали нас громкими возгласами – уж не знаю, то ли потому, что мы счастливо вернулись, то ли потому, что они получили неожиданный выходной, – а затем мы снова вышли в туман.

Дядя Марко отвел нас на свою виллу на берегу острова Мармара, где мы переночевали, а потом еще провели целую неделю или около того, запивая добрым вином роскошные яства, перепробовав множество блюд, однако ни одно не было рыбным. Мы вволю мылись, оттирались щетками и мочалками в личном хаммаме дяди (здесь его называли хумон), отсыпались на роскошных кроватях, и его многочисленные домашние слуги все делали за нас, не давая нам пошевелить ни ногой, ни рукой. А тем временем дядя Марко отправил специального курьера с кораблем, спешащим в Венецию, чтобы оповестить донну Фьорделизу о нашем счастливом возвращении.

Когда я почувствовал, что отдохнул, слегка отъелся и стал пахнуть вполне прилично, то познакомился с сыном и дочерью дяди Марко: Никколо и Марокой. Они оказались примерно моего возраста, но кузина Марока все еще была не замужем и бросала на меня наполовину любопытные, наполовину неприличные взгляды. Однако кузина мне не понравилась, и я не отвечал на ее заигрывания. Мне было гораздо интереснее посидеть с отцом и дядей Марко над учетными книгами Торгового дома Поло. Они быстро разуверили нас в том, что мы нищие. Мы были более чем богаты.

Некоторые из корабельных грузов и ценностей, которые мой отец отправлял с конной почтой монголов, пропали где-то на Шелковом пути, но этого и следовало ожидать. Поразительно было то, что так много всего достигло Константинополя. Дядя Марко пускал все полученные богатства в оборот: он клал ценности в банк, выгодно покупал или продавал различные товары, и по его совету донна Фьорделиза в Венеции делала то же самое. Таким образом, к настоящему времени мы стояли в одном ряду с Торговыми домами Спинолы в Генуе, Каррары в Падуе и Дандоло в Венеции, как prima di tutti [247]247
  Самый первый (ит.).


[Закрыть]в торговом мире. Особенно я был рад тому, что в числе прибывшего в сохранности груза оказались все карты, которые мы делали с отцом и дядей Маттео, а также записи, которые я вел все эти годы. Хотя Сапожник-Разбойник в Тунцели не отдал мне журнал с записями, сделанными с того момента, когда я покинул Ханбалык, б о льшая часть путевых заметок все-таки сохранилась.

Мы прожили на вилле дяди до весны, поэтому у меня было время как следует познакомиться с Константинополем. Это было необходимо для того, чтобы легче перейти от нашего долгого проживания на Востоке к возвращению на Запад, ибо сам Константинополь представлял собой настоящую смесь этих двух концов земли. Он был восточным по своей архитектуре, рынкам-базарам, населению, одежде, языкам и прочему. Но в его guazzobuglio [248]248
  Мешанина, путаница, хаос (ит.).


[Закрыть]национальностей входили и двадцать тысяч венецианцев, почти десятая часть от всех, проживавших в самой Венеции, и во многом другом этот город тоже походил на мой родной – вплоть даже до того, что он был так же наводнен кошками. Большинство венецианцев селились и вели дела в квартале Фанар, а также по всему Золотому Рогу, в так называемом Новом городе; их число было равно числу генуэзцев, которые занимали квартал Галата.

Только острая необходимость заставляла общаться венецианцев и генуэзцев. Ничто на свете не заставило бы их прекратить вместе заниматься делами. Но совместные сделки они заключали очень прохладно, «на расстоянии вытянутой руки», как говорится, а дружеского общения не было и в помине, потому что дома – как это часто бывало и раньше – их родные республики снова воевали между собой. Я упоминаю об этом, потому что и сам позднее оказался вовлечен в эту войну. Однако я не стану детально описывать весь Константинополь и наше пребывание там, потому что этот город стал всего лишь местом отдыха, где мы некоторое время восстанавливали силы во время нашего путешествия. Наши сердца уже были в Венеции, и мы страстно желали последовать за ними.

Наконец это произошло: в ясное, синее с золотом майское утро, спустя двадцать четыре года после того, как мы покинули La Città Serenissima [249]249
  Светлейший Город (ит.) – Венецианская республика.


[Закрыть], наша галера причалила к пристани перед складом нашей компании. Мы с отцом и дядя Маттео ступили на доски и снова зашагали по булыжной мостовой Рива-Ка-де-Дио. Это случилось в одна тысяча двести девяносто пятом году от Рождества Христова, или, по китайскому летосчислению, в год Овцы, три тысячи девятьсот девяносто третий.