Текст книги "Сокровища поднебесной"

Автор книги: Гэри Дженнингс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц)

– Похоть, распутство… последнее прибежище… называй это как хочешь, – произнес он уныло. – Мы с Ахмедом оба люди в возрасте, не говоря уже о том, что мы испытали немало унижений как… отверженные… необычные…

– Сбившиеся с правильного пути, я бы сказал. И, по-моему, вы оба уже в том возрасте, когда надо сдерживать свои очевидные наклонности.

– Сидеть в углу на печке, ты имеешь в виду! – взревел он, снова разозлившись. – Сидеть там тихо и угасать, жевать жидкую кашу и нянчиться со своим ревматизмом. Ты думаешь, если ты моложе, у тебя есть монополия на страсть и желание? Я что, по-твоему, выгляжу старым?

– По-моему, ты выглядишь непристойно! – выкрикнул я. Дядюшка вздрогнул и закрыл свое ужасное лицо руками. – Араб, по крайней мере, не выставляет напоказ свои извращения в тонкой паутинке и ленточках. Если бы это делал он, я лишь посмеялся бы. Но когда это делаешь ты, я готов рыдать.

Он тоже чуть не зарыдал. Во всяком случае, начал жалобно хлюпать носом. Дядя уселся на скамью и захныкал:

– Если ты настолько удачлив, что наслаждаешься на пиршестве любви, не смейся над теми, кому приходится довольствоваться объедками.

– Снова любовь, так? – произнес я со злым смешком. – Послушай, дядя, допускаю: я последний человек, который имеет право читать лекции о морали. Но разве ты сам не ощущаешь унижения? Наверняка ты знаешь, какой подлый и страшный человек Ахмед за пределами спальни.

– О, я знаю, знаю. – Он хлопнул в ладоши, словно женщина, которая пребывает в смущении, и как-то по-женски изогнулся. На дядю было неприятно смотреть. И противно было слышать его бессвязную речь, словно он был женщиной, возбудившейся перед совокуплением. – Ахмед не самый лучший из людей. Нрав у него переменчивый. Грозный. Непредсказуемый. Он вообще не слишком хорошо ведет себя, что на людях, что наедине. Я это понял, да.

– И ничего не сделал?

– Разве может жена пьяницы заставить его перестать пить? Что я мог сделать?

– Ты мог бы положить конец вашей связи.

– Что? Разлюбить? Разве может жена пьяницы перестать любить мужа только потому, что он пьет?

– Ты мог отказаться покорно приходить в его объятия. Или что там вы оба… не имеет значения. Пожалуйста, не пытайся мне рассказывать. Я не хочу даже представлять себе этой мерзости.

– Марко, будь благоразумным, – хныкал он. – Разве ты смог бы бросить любимую, обожаемую любовницу только потому, что остальные не находят ее привлекательной?

– Per dio [226]226
  О боже (ит.).


[Закрыть], надеюсь, что смог бы, дядя, если бы в число ее непривлекательных особенностей входила бы склонность к хладнокровному убийству.

Он, казалось, не слышал меня или не хотел слышать.

– Все остальные рассуждения в сторону, племянник. Ахмед – главный министр, министр финансов, следовательно, он глава мусульманского торгового совета Ortaq, и от его разрешения зависит наш успех в Катае как купцов.

– И что, ради его разрешения ты готов ползать, как червяк? Унижаться и попирать свое достоинство? Одеваться, как самая распоследняя шлюха на земле? Ради этого ты тайком крадешься по коридорам в этом нелепом наряде? Дядя, не стоит выдавать свою порочность за умение хорошо вести дела.

– Нет, нет! – воскликнул он, выгибаясь еще больше. – Поверь, это имело для меня гораздо большее значение! Клянусь в этом, хотя едва ли я могу ожидать, что ты поймешь меня.

– Sacro, я и правда не понимаю! Будь это лишь мимолетный нечаянный опыт, да, я и сам проделывал подобное из любопытства. Но я знаю, как долго ты предаешься этой глупости. Как ты мог?

– Он тоже хотел меня. А какое-то время спустя даже деградация становится привычной.

– А тебе никогда не хотелось бросить эту привычку?

– Он не позволял мне.

– Не позволял тебе! Ох, дядя!

– Он… страшный человек, наверное… но властный.

– Таким был и ты когда-то. Caro Gesù, как низко ты пал. Тем не менее, поскольку ты говоришь о вашей связи как о деловом соглашении, – скажи мне, я должен быть в курсе, – отец знал, что происходит? Ну, все эти подробности?

– Нет. Не знал. Никто ничего не знает, только ты. И я хочу, чтобы ты выбросил это из головы.

– Будь уверен, я так и сделаю, – ядовито заметил я, – когда умру. Надеюсь, ты знаешь, что Ахмед собирается меня уничтожить? Ты знал об этом все это время?

– Нет, я не знал, Марко. Клянусь тебе и в этом тоже.

Затем, как это свойственно женщине, которая в любом разговоре всегда старается свернуть туда, где ей никто не противоречит и не препятствует, он стал лепетать совсем быстро:

– Но теперь я знаю об этом, да, потому что, когда ты сегодня пришел туда, а я выскользнул из комнаты, я прижал ухо к двери. Я только один раз до этого был в его покоях, когда вы ссорились. Однако Ахмед никогда не рассказывал мне, до какой степени он тебя ненавидит, и о том, какие он тайком плетет интриги, чтобы причинить тебе вред. О, я подозревал – готов признаться в этом, – что Ахмед не был твоим другом. Он часто отпускал пренебрежительные замечания вроде: «Этот твой надоедливый племянник», временами – шутливые упоминания: «Этот твой хорошенький племянник», а иногда, когда мы были близки, он даже мог сказать: «Этот наш соблазнительный племянник». Недавно, после того как гонец из Шанду по секрету сообщил ему, что Хубилай наградил тебя за военную службу, позволив поиграть в племенного жеребца при табуне монгольских девственниц, Ахмед начал говорить о тебе как о «нашем своенравном воинственном племяннике» и «испорченном сластолюбивом племяннике». А в последнее время, в самые наши интимные моменты, когда мы были… когда он был… ну, он проделывал это необычно жестоко и глубоко, словно хотел причинить боль, и все стонал: «Вот тебе, племянник, вот тебе!» Когда Ахмед испытал оргазм, то он издал дикий крик, повторяя…

Тут дяде пришлось остановиться, потому что я заткнул себе уши. Звуки могут вызывать тошноту так же, как и зрелища. Я почувствовал, что меня тошнит, как тошнило раньше, когда я вынужден был смотреть на освежеванную и лишенную конечностей плоть, которая была Мар-Джаной.

– Но поверь, – сказал он, когда я снова стал его слушать, – до сегодняшнего дня я не знал, насколько сильно Ахмед ненавидит тебя. Что эта страсть подвигла его совершить так много ужасных вещей – и что он все еще ищет способ опозорить и уничтожить тебя. Разумеется, я знаю, что он страстный человек… – К моему горлу опять подкатила тошнота, поскольку дядя снова скатился до хныканья. – Но чтобы угрожать, что он использует даже меня… рисунки, на которых мы…

Я рявкнул на него:

– Ну и что дальше? Ты уже слышал эти угрозы какое-то время тому назад. Что ты сделал с тех пор? Ты задержался в его компании – искренне надеюсь на это, – чтобы убить сына шакала?

– Убить моего… убить главного министра ханства? Давай, давай, Марко. У тебя было столько же возможностей, сколько и у меня, и еще больше причин, но ты этого не сделал. Неужели ты хочешь, чтобы твой бедный дядя совершил это вместо тебя и чтобы его отправили на муки к Ласкателю?

– Adrio de vu! Я знаю, что ты убивал раньше, и без всяких там бабских терзаний. В этом случае у тебя было бы, по крайней мере, больше возможностей, чем у меня, избежать наказания. Полагаю, у Ахмеда в покоях тоже имеется задняя дверь, через которую араб тайно проникает к себе, как это проделываешь ты?

– Кем бы он ни был, Марко, он главный министр Хубилая. Ты хоть представляешь, какой поднимется шум и крик? Как ты можешь думать, что его убийцу не разыщут? Сколько потребуется времени, чтобы меня раскрыть не только как его убийцу, но… но… что еще может выйти наружу?

– Вот. Ты почти произнес это. Не самого убийства ты боишься и не расплаты за него. Кстати, я и сам не боюсь убить или умереть. Поэтому вот что я тебе обещаю: я доберусь до Ахмеда прежде, чем он доберется до меня. Ты можешь сказать ему об этом, когда вы в следующий раз будете в объятиях друг друга…

– Марко, прошу тебя, как я просил его, подумай! Ахмед, по крайней мере, сказал тебе правду. Во всем ханстве не найдется ни одного свидетеля, который может выступить против него, его слово весит больше, чем твое. Если ты вступишь с арабом в противоборство, ты пропадешь.

– А если я не сделаю этого, то тем более пропаду. Поэтому все дело только в нерешительности – на самом деле ты тревожишься только об одном, боишься потерять своего жестокого любовника. Тот, кто с ним, тот против меня. Мы с тобой одной крови, Маттео Поло, но если ты можешь забыть про это, то я тоже смогу.

– Марко, Марко. Давай обсудим это как разумные мужчины.

– Мужчины? – Мой голос сломался на этом слове, от невероятной усталости, смущения и горя. Я привык чувствовать себя в присутствии дяди зеленым юнцом с тех самых пор, как еще мальчишкой отправился с ним в путешествие. Но теперь неожиданно, в присутствии этой карикатуры на него, я вдруг почувствовал, что гораздо старше его и сильнее. Но я не был уверен, что достаточно силен, чтобы выдержать это новое противоречивое чувство – вдобавок ко всем тем чувствам, которые всколыхнулись во мне в тот день, – я боялся, что могу сам сломаться и начну хныкать и рыдать. Чтобы избежать этого, я снова до крика повысил голос: – Мужчины? Да неужели? – Я схватил с прикроватного столика ручное латунное зеркальце. – Взгляни на себя, мужчина! – Я швырнул его на обтянутые шелком, похожие на женские колени дяди. – Я больше не буду разговаривать с раскрашенной шлюхой. Если ты хочешь поговорить еще, пусть это произойдет завтра, и приходи ко мне с чистым лицом. А сейчас я отправляюсь спать. Это был самый трудный день в моей жизни.

Это была правда, но день еще не закончился. Я поковылял к своим покоям, словно загнанный и израненный заяц, который успел добраться до своей норы за миг до того, как в него вцепились зубы охотничьих псов. Комнаты были темными и пустыми, но я не заблуждался насчет того, что они были безопасной норой. Wali Ахмед мог прекрасно знать, что я один и беспомощен – он мог даже дать соответствующие приказания дворцовым слугам, поэтому я решил просидеть всю ночь, не ложась и не снимая одежды.

И только я, задремав, упал на скамью, как тут же подпрыгнул, проснувшись, – реакция загнанного зайца, – потому что дверь вдруг беззвучно распахнулась и комната осветилась тусклым светом. Я уже протянул руку к висевшему на поясе кинжалу когда увидел, что это была всего лишь служанка, безоружная и не представляющая угрозы. Слуги часто вежливо кашляли или издавали какие-нибудь предупреждающие звуки, прежде чем войти в комнату, но эта служанка так не сделала, потому что не могла. Это была Ху Шенг, Безмолвное Эхо. Хубилай-хан никогда ничего не забывал. И, несмотря на множество неотложных государственных дел, он помнил о своем недавнем обещании. Ху Шенг вошла, держа одной рукой свечу, другой она покачивала – возможно, потому что боялась, что я не узнаю ее без этого, – белой фарфоровой курильницей.

Девушка поставила ее на стол и подошла ко мне, улыбаясь. Курильница уже была заправлена дорогими благовониями tsan-xi-jang, и Ху Шенг внесла с собой аромат дымка, запах клеверного поля, которое нагрело солнце, а затем омыл мягкий дождь. Я тут же почувствовал счастье – облегчение и бодрость, после этого Ху Шенг всегда неразрывно ассоциировалась у меня с этим ароматом. Спустя долгие годы сама мысль о ней напоминала мне об этом аромате, и наоборот: настоящий запах клеверного поля напоминал мне о Ху Шенг.

Она достала из-за корсажа свернутую бумагу, протянула ее мне и подняла свечу так, чтобы я смог прочесть. Меня до того взбодрили и успокоили ее нежный облик и аромат клевера, что я раскрыл документ без всяких колебаний и мрачных предчувствий. Он был густо исписан черными ханьскими иероглифами, непонятными для меня, но я узнал огромную красную печать Хубилая, которая была поставлена поверх большей части документа. Ху Шенг подняла маленький пальчик цвета слоновой кости и показала им на одно или два слова, затем легонько постучала себя по груди. Я понял – это было ее имя в документе – и кивнул головой. Девушка показала на другое место в документе – я узнал иероглиф. Он был таким же, как моя личная печать yin, и она робко постучала по моей груди. Эта бумага была документом о владении рабыней, девушкой по имени Ху Шенг, Хубилай-хан передал это право Марко Поло. Я решительно кивнул головой, Ху Шенг улыбнулась, а я рассмеялся – первый радостный звук за долгое время который я издал, – после чего схватил ее в объятия, которые не были ни страстными, ни даже любовными, они всего лишь означали мою радость. Ху Шенг позволила мне обнять себя и в ответ тоже обняла меня свободной рукой, так мы и отпраздновали наше знакомство в новом качестве.

Я снова уселся, посадил девушку рядом и продолжал крепко сжимать ее в объятиях – возможно, это причиняло ей ужасное неудобство и привело в замешательство, но Ху Шенг ни разу не отклонилась и не пожаловалась на это – всю ту долгую ночь, которая вовсе даже и не показалась мне слишком долгой.

Глава 3

Я страстно желал поближе познакомиться с Ху Шенг – и даже сделать ей подарок, – но для этого нужно было дождаться утра. Однако к тому времени, когда через полупрозрачные окна стал виден первый отблеск рассвета, она спала в моих объятиях. Таким образом, я сидел тихо, держал девушку и, воспользовавшись случаем, рассматривал ее с восхищением и любовью.

Нет сомнений, что Ху Шенг была моложе меня, но насколько, я так никогда и не узнал, потому что она сама не имела представления, сколько ей лет. Точно так же не мог я предположить, объяснялось ли это молодостью, было свойственно ее расе или же объяснялось ее собственным совершенством, но лицо Ху Шенг не расплывалось и не обвисало во время сна, как это происходило с лицами других женщин. Ее щеки, губы, линия скул оставались невозмутимыми и спокойными. Ее кожа бледного персикового цвета, даже вблизи, была самой чистой и тонкой, которую я когда-либо видел, такой не было даже у статуй из полированного мрамора. Кожа была такой нежной, что на висках и под самым ухом я смог разглядеть проступающие тонкие голубоватые вены. Они просвечивали, как рисунки внутри тонких, словно бумага, фарфоровых ваз мастера горшечных дел, если держать их на свету.

И еще кое-что я понял, пока у меня была возможность пристально рассматривать черты лица Ху Шенг. Раньше я считал, что у всех местных мужчин и женщин глаза были узкими, как прорези, – раскосыми, как однажды выразился Хубилай, – лишенными век, невыразительными и непроницаемыми. Но теперь, вблизи, я мог рассмотреть, что просто веки у них располагаются под необычным углом и что глаза Ху Шенг имели роскошные безукоризненные веера прекрасных, длинных, изящно изогнутых черных ресниц.

Когда же наконец усилившийся в комнате дневной свет разбудил девушку и она открыла глаза, я увидел, что они были даже больше и ярче, чем у западных женщин. Они были насыщенного темно-коричневого цвета, как gahwah, но с рыжеватыми искорками, белки же глаз отличались такой белизной, что отливали синевой. Глаза Ху Шенг, когда она раскрыла их, сначала были полны ночных грез – как и у всех людей при пробуждении, – но затем, когда привыкли к дневному свету и реальному миру, они ожили и выразили настроение, мысли и чувства. Они отличались от глаз западных женщин лишь тем, что их взгляд нельзя было так вот просто взять и прочесть. Они вовсе не были загадочными, просто просили у того, кто в них смотрел, некоторого внимания, предлагали ему озаботиться тем, что же за послание в них содержалось. Что касается глаз западных женщин, то они говорили с каждым, кто только посмотрит в них. То, что было в глазах Ху Шенг, предназначалось лишь одному человеку – вроде меня, – который действительно хотел все узнать и брал на себя труд поглубже заглянуть в них, чтобы это увидеть.

К тому времени, когда она проснулась, утро было в самом разгаре, и вскоре в дверь моих апартаментов постучали. Ху Шенг, разумеется, этого не услышала, поэтому я отправился открывать – с некоторым удивлением и слегка напуганный, ибо не представлял, кто это мог быть. Однако это оказалась всего лишь пара монгольских служанок, которых подобрали для меня. Они сделали ko-tou и извинились, что пришли только сейчас, объяснив, что главный распорядитель во дворце слишком поздно понял, что я остался совсем без слуг. Поэтому-то они и пришли, чтобы спросить, что я буду есть из того, что можно приготовить на скорую руку. Я сказал им и попросил принести еды на двоих, девушки так и сделали. В отличие от моих предыдущих служанок, близнецов, эти, кажется, не возражали против того, что им приходится прислуживать вдобавок еще и рабыне. Или же они, вероятно, приняли Ху Шенг за пришедшую ко мне наложницу и, возможно, из благородных. Она была довольно милая девушка, и манеры у нее были вполне благородные. Во всяком случае, служанки прислуживали нам обоим без всяких возражений, они стояли в ожидании рядом, пока мы ели.

После того как мы позавтракали, я при помощи жестов обратился к Ху Шенг. (Я сделал это слишком грубо, неуклюже и с ненужной показухой. Однако со временем мы с ней так преуспели в языке жестов и так приспособились, что могли понимать друг друга даже при сложном и еле различимом общении, движения наши были настолько незаметными, что окружающие редко замечали их, удивляясь, как это мы можем «разговаривать» молча.) В тот раз мне хотелось сказать Ху Шенг, чтобы она пошла и перенесла в мои покои – если хочет – весь свой гардероб и личные вещи. Я неуклюже задрал и опустил руки вдоль своего платья, а затем показал на свои гардероб. Менее проницательному человеку могло бы показаться, что я приказываю ей пойти и одеться самой так, как был одет я, а на мне в то утро был мужской наряд, сшитый по персидской моде. Однако Ху Шенг рассмеялась и кивнула в знак того, что поняла, а я послал с ней обеих служанок, чтобы те помогли ей принести вещи.

Пока они отсутствовали, я достал бумагу, которую мне принесла Ху Шенг: официальный документ на право владения ею, который передал мне Хубилай. Это и был тот подарок, который я хотел ей сделать. Я передам документ Ху Шенг, превратив ее таким образом в свободную женщину, которая никому не принадлежит и никому ничем не обязана. У меня было несколько причин, чтобы желать это сделать, и сделать немедленно. Честно говоря, я опасался, что в ближайшее время со мной что-нибудь случится: араб отправит меня в подземелье к Ласкателю или заточит в Доме иллюзий, мне придется бежать, пробиваться с боем или пасть в борьбе, – поэтому мне хотелось, чтобы Ху Шенг никоим образом не была вовлечена во все это. Но если мне суждено остаться в живых, на свободе и при дворе, я надеялся, что со временем смогу овладеть Ху Шенг, и совсем не так, как хозяин рабыней. Если подобному суждено произойти, то это должно стать подарком с ее стороны, а она сможет подарить себя только в том случае, если будет совершенно свободна.

Я вытащил из спальни вьюки, которые совсем недавно принес туда, и вывернул их содержимое на пол в поисках маленького камешка, цыплячьей крови – печати yin, чтобы скрепить им свою подпись на документе. Когда я отыскал его, мне также попалось письмо на желтой бумаге, удостоверяющее мои полномочия, и большая пайцза – пластина, которую Хубилай дал мне на время моей миссии в Юньнане. «Возможно, мне следует все это вернуть ему?» – подумал я. Это напомнило мне, что я также привез для него бумагу с накарябанными на ней именами воинов Баяна, хитроумно разместивших латунные шары, о которых я собирался лично доложить Хубилаю. Я отыскал ее, и это в свою очередь заставило меня вспомнить о множестве других сувениров, которые я собрал во время своих прежних странствий.

Я опасался, что мне могло не представиться больше другого случая припомнить свое прошлое, ибо мое будущее было под большим вопросом. Именно поэтому я начал тщательно рыться среди вьюков и седельных сумок, которые принес, доставать оттуда разные предметы и с нежностью рассматривать их. Все свои записи и наброски карт я отдал отцу, чтобы тот держал их при себе, поэтому у меня оставалось совсем немного сувениров: kamàl – деревянная рамка с веревками, которую человек по имени Арпад дал мне в Суведии, чтобы прокладывать путь на север и юг… И теперь уже довольно заржавленная сабля shimshir, которую я стащил из кладовки коварного старика по имени Краса Божественной Луны, и…

В дверь снова постучали, на этот раз пришел дядя Маттео. Я не очень-то обрадовался, увидев его, но он, по крайней мере, был одет в мужской наряд, поэтому я позволил дядюшке войти. Похоже, одежда восстановила часть его мужественности: он говорил хриплым старческим голосом и даже, казалось, осмелился бушевать. Бросив мне небрежное: «Bondi» [227]227
  Привет (ит.).


[Закрыть], он начал разглагольствовать:

– По твоей милости, племянничек Марко, я не мог сегодня уснуть всю ночь, а утром пришел прямо к тебе, даже не перекусив, и хочу сказать тебе следующее.

– Минутку! – отрывисто бросил я. – Я уже давно перестал быть маленьким мальчиком, и нечего называть меня племянничком и разговаривать со мной в таком тоне. Я тоже просидел всю ночь, размышляя над тем, как быть, но пока что не нашел подходящего выхода. Поэтому, если у тебя есть какие-нибудь идеи, я, пожалуй, не прочь их выслушать. Но я не стану слушать советов и ультиматумов.

Дядюшка тут же начал защищаться:

– Adasio, adasio [228]228
  Тихо, тихо (ит.).


[Закрыть]. – Он поднял руки, показывая, что сдается, и слегка сгорбил плечи, словно бы под ударами бича. Мне стало почти грустно, ибо я увидел, что дядюшка моментально струсил, стоило мне резко возразить ему, поэтому я сказал уже мягче:

– Если ты не успел перекусить, вон там горшок со все еще горячим чаем.

– Спасибо, – кротко произнес он, сел, налил себе чашку чая и снова начал: – Я пришел, чтобы только сказать, Марко… предложить, ну, в общем… чтобы ты не приступал к выполнению какого-нибудь радикального плана, пока я снова не переговорю с wali Ахмедом.

Поскольку никакого плана действий, радикального или нет, у меня не было, я только пожал плечами и снова уселся на пол, чтобы и дальше разбирать сувениры. А дядюшка продолжил:

– Как я уже порывался объяснить тебе прошлой ночью, я пытался склонить Ахмеда заключить с тобой перемирие. Имей в виду, я не выступаю в защиту тех жестокостей, которые он совершает. Но когда я обратил на это его внимание, он мигом убрал всех твоих свидетелей, поэтому теперь ему нет нужды бояться обвинений в свой адрес. С самого начала, Марко, ты вызвал у него гнев. – Маттео маленькими глотками выпил чай, затем наклонился, чтобы посмотреть, что я делаю. – Cazza beta! Сувениры из наших путешествий. Я уже позабыл о многих вещицах. Kamàl Арпада. А это кувшинчик с притиранием. А вот эта склянка, если не ошибаюсь, подарок от того шарлатана, хакима Мимдада? А это колода карт zhi-pai. Эх, Марко, Марко, когда-то мы – ты, я и Нико – были троицей беззаботных путешественников, не так ли? – Он снова откинулся назад. – Так вот, мои доводы следующие. Если у Ахмеда нет причин бояться тебя, а у тебя нет против него оружия, тогда заключение перемирия между вами означало бы…

– Это бы означало, – с издевкой произнес я, – что впредь ничто не помешает тебе вволю предаваться разврату со своим властолюбивым любовником. Dolce far niente [229]229
  Сладостное ничегонеделание (ит.).


[Закрыть]. Это все, о чем ты заботишься.

– Неправда! И, если необходимо, я готов доказать, что позабочусь… обо всем, что имеет к этому отношение. Но, послушай, почему ты не хочешь заключить с Ахмедом мир? Никто не пострадает, всем это принесет только пользу.

– Не много пользы это принесло рабыне Мар-Джане, Биянту и госпоже Чао. Ахмед уничтожил их всех, а ведь никто из них не причинил ему вреда и не сделал ничего плохого. Бедная Мар-Джана, между прочим, была моим другом.

– Чем можно помочь мертвым? – воскликнул он. – Ты не сможешь сделать ничего, что вернуло бы их к жизни!

– Но я-то сам все еще жив и теперь должен жить с таким грузом на совести. Ты только что упомянул о трех беззаботных путешественниках, забыв, что б о льшую часть времени нас было четверо. Вспомни Ноздрю, который впоследствии стал Али-Бабой. Он был преданным супругом Мар-Джаны и из-за меня потерял ее. Не знаю, может, ты и способен договориться со своей совестью, но я не смогу посмотреть в глаза Али, пока не отомщу за Мар-Джану.

– И как, интересно, ты собираешься отомстить? Ахмед обладает слишком большой властью…

– Он всего лишь человек. Он тоже смертен. Я могу честно сказать тебе: я не знаю, как именно это сделаю, но клянусь, что я убью wali Ахмеда-аз-Фенакета.

– Тебя казнят за это.

– Значит, тогда я тоже умру.

– А как же я? Как же Никколо? Что будет с Торговым домом Поло?..

– Только не рассказывай мне снова о том, как хорошо ты ведешь дела… – начал было я, но задохнулся от возмущения.

– Подожди, Марко. Сделай лишь то, о чем я просил тебя минуту тому назад. Не поступай опрометчиво, пока я снова не поговорю с Ахмедом. Я немедленно отправлюсь к нему и стану умолять. Может, он предложит что-нибудь, что смягчит твой гнев. Какой-нибудь компромисс. Может быть, он подыщет новую жену для Али.

– Gesù, – произнес я с глубочайшим отвращением. – Проваливай, ты, тварь. Ступай и пресмыкайся перед ним. Ступай и твори с ним все те низкие вещи, которые вы вместе проделываете. Доведи его своей любовью до такого помешательства, чтобы Ахмед что-нибудь пообещал…

– Я могу это сделать! – со страстью воскликнул он. – Ты думаешь, что жестоко обижаешь меня своими насмешками, но клянусь: я могу это сделать!

– Давай наслаждайся как следует, потому что это, возможно, будет в последний раз. Клянусь, я убью Ахмеда, как только смогу все хорошенько подготовить.

– Похоже, ты и правда настроен решительно и непримиримо.

– Ну разумеется! Как мне заставить тебя понять? Мне все равно, во что это мне обойдется… или тебе… или Торговому дому Поло, или даже всему Монгольскому ханству с самим Хубилаем. Я постараюсь только защитить своего ни в чем не повинного отца от последствий моего поступка, поэтому мне надо успеть все сделать до его возвращения. Но я это сделаю. Ахмед умрет от моей руки.

Должно быть, дядя наконец все понял, потому что лишь грустно сказал:

– И я ничего не могу сделать, чтобы отговорить тебя? Совсем ничего?

Я снова пожал плечами.

– Если ты собираешься пойти к Ахмеду сейчас, то можешь сам убить его.

– Я люблю его.

– Убей его с любовью.

– Боюсь, что теперь я не смогу жить без него.

– Ну тогда умри вместе с ним. Я хочу откровенно говорить с тобой… с тем, кто был моим дядей, компаньоном и верным другом. И вот что я тебе скажу: друг моего врага – мой враг!

Я даже не взглянул, как дядя выходит из комнаты, потому что в этот момент как раз вернулась Ху Шенг с двумя служанками и я тут же занялся тем, что стал показывать девушкам, куда уложить ее немногочисленные наряды и принадлежности. Затем я ненадолго почти совсем позабыл о злобном Ахмеде, своем достойном сожаления, деградировавшем дяде Маттео, обо всех остальных заботах, которые довлели надо мной, и обо всех многочисленных опасностях, которые меня подстерегали, потому что испытал небывалое наслаждение, передав Ху Шенг документ.

Я сделал ей знак сесть за стол, на котором лежали кисти, подпорка для руки и кубик туши, которую хань использовали для письма. Я развернул документ и положил его перед девушкой. Затем смочил кубик, чтобы получить тушь, и кисточкой нанес немного на резную поверхность своей yin, после чего плотно прижал ее к чистому месту на документе и показал Ху Шенг оттиск. Она посмотрела на него, потом на меня, ее прекрасные глаза силились понять, что я хотел сказать своими действиями. Я знаком показал девушке на печать на документе, затем сделал знак, показывающий, что она свободна, – «документ больше не принадлежит мне, ты больше не принадлежишь мне», – и подвинул документ к ней.

Ее лицо словно осветилось ярким светом. Ху Шенг скопировала мои жесты освобождения и вопросительно взглянула на меня, я подтвердил, что она все правильно поняла, кивнув головой. Девушка взяла документ, все еще глядя на меня, и сделала вид, что хочет порвать его; я кивнул сильней, чтобы заверить ее: правильно, документа о рабыне больше не существует, Ху Шенг теперь свободная женщина. На ее глаза навернулись слезы, она встала, выпустила из рук документ, позволив ему упасть на пол, и снова вопросительно взглянула на меня: это не ошибка? Я сделал широкий, размашистый жест, чтобы показать: перед тобой весь мир, ты вольна уйти. Затем последовало леденящее сердце мгновение, во время которого я затаил дыхание: мы просто стояли и смотрели друг на друга; казалось, что время тянется бесконечно. Ху Шенг могла запросто собрать снова свои вещи и уйти, и я не смог бы остановить ее. Но, к счастью, этого не произошло. Она сделала два жеста, которые я надеялся, что понял, – приложила одну руку к своему сердцу, а другую к своим губам, затем протянула обе руки ко мне. Я неуверенно улыбнулся, затем издал счастливый смешок, потому что девушка прижалась ко мне всем своим маленьким телом; мы обнимались так же, как делали это предыдущей ночью, – без страсти, без вожделения, просто с удовольствием.

В душе я поблагодарил Хубилай-хана за то, что он дал мне эту печать yin. В тот день я впервые воспользовался ею, и это привело любимую в мои объятия. До чего же удивительно, подумал я, что простая печать, вырезанная из самого обыкновенного камня, обладает такой властью…

И тут я неожиданно выпустил Ху Шенг из объятий, отвернулся от нее и бросился на пол.

Я краем глаза заметил ее испуганное маленькое личико, но сейчас не было времени что-либо объяснять или извиняться за грубость. Мне неожиданно пришла в голову мысль – невероятная и, возможно, безумная, но чрезвычайно привлекательная. Может быть, это освежающее прикосновение Ху Шенг стимулировало работу моего мозга. Если так, я поблагодарю девушку позже. А в тот момент я растянулся на полу, не обращая внимания на ее величайшее изумление, и начал беспокойно рыться в куче разрозненных предметов, которые перед этим извлек из своих вьюков. Я обнаружил дощечку – пайцзу, которую решил вернуть Хубилаю, список имен монголов, которые устанавливали смертоносные шары, и – да! Вот она! Печать yin, которую я забрал у министра малых рас, как раз перед тем, как его казнили, и с тех пор хранил. Я схватил ее с радостным возгласом, потом вскочил на ноги, зажав печать в руке, и, думаю, даже пропел несколько слов и сделал несколько танцевальных па. И остановился, заметив, что Ху Шенг и обе служанки уставились на меня с недоумением и тревогой.

Одна из служанок махнула рукой в сторону двери и, поколебавшись, произнесла:

– Господин Марко, там пришел посетитель и просит принять его.