Текст книги "Час ноль"

Автор книги: Герд Фукс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

Ханна привыкла к тому, что родители порой неделями не разговаривали. Она никогда не интересовалась, из-за чего. Но теперь во взгляде, который она иногда бросала на отца украдкой, таилась лукавая усмешка. Он, однако, смущался и избегал ее взгляда. Но позже сунул ей в коридоре плитку шоколада и новое письмо.

Уроки Ханна всегда делала в конторе.

В углу огромного, забитого скоросшивателями и деловыми бумагами помещения у нее было свое место. Там она рисовала, что-то мастерила, готовила уроки, проглатывала одну за другой книжки, а иногда, когда Гертруда Баум сидела уставшая, откинувшись на спинку стула, и глядела в окно, Ханна подходила к ней и, склонившись к ее плечу, тоже глядела в окно, случалось даже, что мать обнимала ее за талию и притягивала к себе.

Этого своего места Ханна никому не уступала. Не отрывая глаз от спины матери, она каждый раз решала, что откажется, если отец снова захочет сунуть ей в руки письмо. Но мать молчала, и чем дольше она молчала, тем больше колебалась Ханна и тем сильнее нарастало ее упрямство. Это были мучительные сомнения, какой-то чертов круг, из которого у нее не было выхода. Но однажды, войдя в контору, она увидела рядом с матерью какую-то женщину, одну из тех, «с горы».

– Ведь это же срам, – сказало женщина, – Неужели тебе не стыдно?

А когда Ханна глянула на нее со скрытым упрямством, та просто влепила ей затрещину.

Очевидно, это был единственный способ научить ее уму-разуму, потому что, когда в следующий раз отец снова захотел сунуть ей письмо, она наотрез отказалась.

Она ждала какого-нибудь знака от матери. Но та сидела к ней спиной и молчала. Ее отец давно уже разорвал свою связь. Он тоже выжидал. Но Гертруда Баум молчала. И тогда Ханна очистила свой угол в конторе и переселилась назад в свою комнату, а потом начались их поездки с отцом.

Ханна была уверена, что мать ей этого никогда не забудет. И всегда брала отца под защиту. Теперь она спрашивала себя – почему. Почему именно он вызывал в ней сочувствие и понимание? Почему не мать?

Ханна снова увиделась с Кранцем. И как-то вечером, когда к ней зашел Хаупт, она рассказала ему об этом.

Хаупт уставился на нее, как в тот день, когда она положила на стол пачку американских сигарет.

– Ну и что?

– Ну и ничего, – ответила она.

Ханна вдруг поняла, что ей неловко ходить к Хаупту. Каждый раз, нажимая на кнопку звонка, она осознавала, что она, дочь экспедитора Баума, ходит к сыну заместителя директора Хаупта. Теперь она часто бывала угрюма, не то чтобы у нее было плохое настроение, но постоянно была рассеянна и чем-то недовольна. Она видела, что это пугает Хаупта, но побороть свое настроение не могла.

Однажды вечером Хаупт позвонил к ней, дверь ему отворила Лени. С таинственным видом повела она его в комнату Ханны. Постучала и впустила его в комнату. Ханна, стоя посреди комнаты, медленно поднимала вверх руки.

На ней было черное платье. Простое черное платье, спадающее до пола. Длинные, до локтей, перчатки тоже были черные. Итак, всего лишь черное платье. Но назначение этого платья было вовсе не в том, чтобы прикрывать тело той, на кого оно было надето. Хотя кое-где оно и прикрывало. За исключением, правда, рук, плеч, шеи и части груди. За исключением затылка, части спины, особенно шеи и затылка. Во всем остальном, впрочем, платье прикрывало тело той, на кого оно было надето, но только для того, чтобы лучше подчеркнуть линию ее бедер, линию ног, талию, плоский живот, а при случае и колени.

Раскинув в стороны руки, запрокинув голову, Ханна начала медленно кружиться на одном месте. Из-под подола виднелись вышитые блестками шелковые туфли.

Хаупт глотнул воздух.

– Бог мой, – только и сказал он.

– Карден[57]57
  Карден, Пьер – известный французский модельер.


[Закрыть], – объявила Ханна, обнимая его.

Хаупт был в пальто, и рядом с жесткой грубой тканью Ханна ощущала себя удивительно легкой, нежной и хрупкой. Обнаженной. Нет, не то чтобы обнаженной. А почти обнаженной.

– Откуда оно у тебя?

– Секрет.

– Да скажи же.

– Мне захотелось надеть на себя что-нибудь особенное.

– Но это же у нас невозможно.

Она нашла клад. Роясь в складских помещениях, она извлекла на свет божий искореженную дверь, два сломанных стула и столешницу, а когда сдвинула в сторону умывальник и множество пустых канистр из-под масла, то под гниющими матрацами и старой ветошью проступили очертания трех ящиков. Через полчаса она расчистила завалы вокруг и сбегала за молотком и долотом.

Все три ящика были адресованы некоей Кэтхен Либенайнер в Буххольц/Нордхайде. Отправителем всех трех был капитан Либенайнер, отель «Сентраль», Рю-де-Муфти, Париж. Дата отправления – 10 июня 1942 года. В экспедиторской фирме Баума в тот раз явно что-то не сработало.

«Милая моя овечка, – писал капитан Либенайнер. – Продолжаю отправку предметов снабжения. Как видишь, парижанкам есть что надеть. Но твой малыш тоже не промах. Вслед за этими ящиками прибудет скоро он сам, и тогда – там-та-ра-рам».

Чемодан из свиной кожи, чемодан из крокодиловой кожи, чемодан для тропиков. Когда Ханна открыла их, у нее зарябило в глазах от юбок, блузок, женского белья, вечерних платьев, шляпок, беретов, перчаток. Там были коробки с обувью и дамскими сумочками, коробочки с кольцами, ожерельями, часами. Она вытащила из чемоданов шубы и костюмы. На кухонном столе у нее громоздились лучшие вещи парижских модельеров. Но когда она начала примерять их на себя, она поняла, что ни в одном из этих платьев она не сможет показаться в деревне.

От лейтенанта Уорберга пришла открытка. Свободны ли они в среду вечером? Он собирается кое-что отпраздновать. В восемь, на «Почтовом дворе». Когда они пришли, столики были уже накрыты. Лейтенант Уорберг праздновал производство в капитаны и одновременно демобилизацию и отъезд из деревни. Шорш Эдер сам готовил все угощение. На дверях висела табличка: «Частное торжество».

– Больше мы не увидимся, – сказал Уорберг.

Шорш Эдер подал суп из дичи, потом спинку косули и в заключение сладкие груши «Елена». И крепкое красное вино.

– Вам не нужно ружье? – неожиданно спросил Уорберг.

Сунув руку за спинку своего стула, он достал оттуда охотничье ружье.

– Сегодня, последний раз действуя официально, я пригласил Олафа Цандера и возвратил ему коллекцию охотничьих ружей, которую он когда-то мне сдал. Он настоял на том, чтобы подарить мне охотничье ружье своего прадеда. Желая от него отделаться, я принял подарок. Не хотите ли получить эту музейную редкость?

Хаупт отпрянул.

– Большое спасибо.

Они рассмеялись. Но Ханна вдруг сказала, что, если эта штуковина никому не нужна, она с удовольствием возьмет ее.

– Вот и прекрасно! – воскликнул Уорберг. – Пожалуйста.

Подали кофе, а к нему еще вишневый ликер, потом они стояли в пальто и мгновение-другое не знали, что сказать.

– Ну, прощайте, – сказал Уорберг. – Прощайте, прощайте.

Шорш Эдер запер за ними двери. Ханна взяла Хаупта под руку. Ружье она закинула на плечо.

В перестроенном коровнике крестьянина Хесса летчик оборудовал бар. И назвал его «Рокси». Его клиентура состояла – этому он придавал большое значение – преимущественно из американцев. Они приезжали с армейского склада, размещенного в деревне, из Баумхольдера, с военно-воздушной базы Хан, даже из Битбурга.

– Давай сходим туда, – сказала Ханна как-то вечером. – Говорят, там чертовски весело.

Впускали только тех, кого знали в лицо, и, лишь когда показалась Ханна, им открыли. Летчик обрадовался, усадил их неподалеку от стойки, предложил виски. Они огляделись, похвалили убранство помещения, и тут сержант Келли произнес рядом с Ханной:

– Very nice[58]58
  Очень мило (англ.).


[Закрыть].– Он постучал по ее наручным часам. – Very nice. How much?[59]59
  Очень мило. Сколько? (англ.)


[Закрыть]

Ханна смотрела на него, не понимая.

– Он хочет купить у тебя часы, – сказал Хаупт.

Ханна оторопела, но потом улыбнулась и сняла часы.

– Пожалуйста.

Хаупт никогда еще не видел на ней этих часов. Довольно ценная вещь.

– Да что это ты делаешь? – воскликнул он.

– Минуточку. – Ханна подошла к летчику.

Они пошушукались, потом она вернулась.

– We’ll talk later[60]60
  Поговорим позже (англ.).


[Закрыть],– обратился летчик к сержанту Келли.

– Thank you very much[61]61
  Большое спасибо (англ.).


[Закрыть],– сказал сержант Ханне и спрятал часы.

Ханна весело взглянула на Хаупта.

– По-моему, я провернула выгодное дело. Послушай, ты не мог бы давать мне уроки английского?

– Конечно, – ответил Хаупт. – Но что же ты такого сделала?

– Значит, будешь учить меня английскому?

– Ну конечно.

– Прекрасно.

Вскоре после того как Эразмус Хаупт впервые начал работать в школе, он как-то вечером сказал:

– Дети меня боятся.

Шарлотта рассмеялась. Дети бросались к нему повсюду, где бы он только ни показался. С самого начала он был самым любимым учителем в школе. Шарлотта обронила пару слов о его популярности, о привязанности к нему детей, но не успокоила его, а еще больше вывела из себя, он даже нагрубил ей. Она промолчала.

Приступы самобичевания повторялись. Каждый раз она пыталась доказать ему, что для этого нет никаких оснований, и каждый раз тем самым выводила его из себя еще больше. Она ведь совершенно ничего не понимает, не знает сама, о чем говорит. Пока она однажды вечером не сказала, что, может быть, в нем и в самом деле есть что-то пугающее, что-то, чего люди, кто его не знает, могут бояться.

И тут вдруг он посмотрел на нее очень внимательно.

– Конечно, подумать так может только тот, кто плохо тебя знает.

– Продолжай, – сказал он.

– Но, может, это всего лишь вопрос подготовки к уроку, – сказала она.

Это пришло к ней как озарение.

– Именно так, – воскликнул он. – Мне нужно больше работать над собой. Я сейчас же пересмотрю еще раз планы ближайших уроков.

Она прошла в кухню. Ей припомнилась поездка из Берлина к его родителям. Часами внушал он ей: бояться нечего, все будет хорошо. А на самом деле боялся он сам.

При этом он считался человеком очень смелым. Возможно, впечатление это подчеркивал его небольшой рост и хрупкое телосложение. Но если речь шла о разногласиях с представителем министерства или с рассерженными родителями, то именно он решался обычно говорить с ними или выходил к какой-нибудь грубиянке «с горы», кипящей злобой, готовой разораться при первом же его слове (несколько отъявленных склочников «на горе» в самом деле имелось), и порой это действительно похоже было на чудо, что ему удавалось образумить таких людей.

– Уж если им предстоит согласиться с доводами разума, – говорил он в таких случаях, – то и подходить к ним надо с точки зрения разума.

Его особенно любили люди «с горы», не потому только, что он защищал учителей перед родителями, но и потому, что не боялся защищать детей перед учителями. В таких случаях ему неведомо было ложное чувство солидарности и кое-кому из коллег он мягко, но неумолимо задавал головомойку.

Все, что касалось детей и преподавания, давалось ему на первый взгляд необычайно легко, и только Шарлотта знала, что случались вечера, когда он вдруг разрывал конспект завтрашнего урока и начинал все заново: одно то, как он утром глотал свой кофе и брался за портфель, говорило ей о его настроении.

Но что же было в этом такого ужасного? – нередко спрашивала она себя. Почему это внушало ей такой ужас?

Для берлинцев она была слишком толстой, неловкой и медлительной. А свекровь, напротив, находила ее расторопной и шустрой. Теперь к ней снова вернулись прежние недостатки. Ее одолевала порой мучительная неловкость и растерянность, случалось, что, вернувшись домой с покупками, она, разгружая сумку, обнаруживала, что купила не то, и ей приходилось либо снова отправляться в магазин, либо готовить что-то другое. А Эразмус Хаупт смеялся. Ему это казалось забавным, скорее даже милым, ничего дурного в этом он не находил. Он помогал ей, составлял вместе с него списки покупок, рассуждал вместе с ней о хозяйстве.

Чего он хотел? Только чтобы люди относились друг к другу по законам разума. Ну кто мог бы устоять перед ним, думала временами Шарлотта.

Вернувшись как-то к обеду из школы, Эразмус Хаупт нашел квартиру пустой. Вечером пришла телеграмма.

«Все в порядке. Позвони. Бетти».

– Дай ей немного прийти в себя, – сказала Бетти, когда он позвонил ей в Баден-Баден. – Вернер чувствует себя прекрасно, Шарлотта тоже сумеет взять себя в руки, в этом я не сомневаюсь.

Через две недели она привезла обоих назад. Тут-то Эразмус Хаупт и решил строить дом.

Не то чтобы Шарлотта была против. Но ее тревожило, когда он говорил, что строит дом для нее одной. Споры с архитектором были бесконечными. Свыше двух лет дом был почти единственной темой их разговоров. Почему эту дверь следует навесить так, чтобы в комнате возникло определенное пространственное ощущение, какого размера должны быть окна, чтобы свет правильно распределялся, – Эразмус Хаупт создавал свой собственный мир. Он не замечал, что Шарлотта давно уже не принимала участия в этих дискуссиях.

Разумеется, стоимость строительства намного превышала его финансовые возможности. И если бы не подключились Бетти и бабуля Лотхен, Хаупта неизбежно ждал бы крах. А когда они въезжали в новый дом, пришлось пригласить Бетти. Шарлотта вдруг не захотела переселяться.

Она заказала для себя рояль. Ей было безразлично, кто его оплатит, и, действительно, Бетти помогла и на этот раз. Шарлотта не касалась клавиш уже несколько лет, и теперь ей пришлось все начинать сначала. Но она занималась ожесточенно, неумолимо работала над собой, упражнялась каждый день по четыре-пять часов.

Бетти понимала, почему Шарлотта удрала тогда и почему она не хотела переселяться в новый дом. Но сказала Шарлотте:

– Другого такого мужа тебе не найти. И ведь ты его любишь.

Эта была правда. Иногда вечерами они сидели, крепко обнявшись, словно хотели защитить друг друга от остального мира. Он терпел ее растущую с годами неряшливость. Если она убирала в доме, то словно повинуясь порыву, словно пытаясь компенсировать свое равнодушие к этому жилищу. Эразмус Хаупт смеялся, а потом нанял фрау Байсер. Если согласиться с тем, что в нем действительно временами бывало что-то пугающее, так в этом была и своя положительная сторона, и это не так уж и плохо. Бывало, он пугал тех, кого следовало: местного группенляйтера, Вайдена, даже Мундт временами чувствовал себя не очень уверенно.

– Чем еще можно бороться с ними, если не разумом и ясностью, – говорил Эразмус Хаупт.

Он без конца подновлял что-то в доме. Ему уже повсюду чудился упадок. Счета от мастеров были громадны. Иной раз Шарлотта отказывала мастерам, ему же говорила, что ремонт был сделан утром, пока он был в школе. Кое-кто из мастеров не присылал ему счета за те пустяки, из-за которых он их приглашал. Эразмуса Хаупта любили. Тем не менее он перестал ходить по главной улице, предпочитал окольные пути. С другой стороны, он не пропускал ни одного политического собрания и не видел никакого противоречия в том, что при этом внушал Шарлотте, как несовременны нацисты со своей тягой к иррациональному, как старомодны и как безобидны.

Когда Шарлотте это надоедало, она уезжала. Ей нацисты тоже были отвратительны, но в восприятии нацизма Эразмусом Хауптом было что-то бредовое. К сожалению, и это был неопровержимый факт, действительность перекрывала этот бред.

Шарлотта сильно изменилась. Она много смеялась и при этом все больше походила на отца, который научился как-то особенно смеяться во время службы в армии. Она переняла многие его замашки, особенно заметно это было, когда она уезжала из дому. Она тратила слишком много денег, и бабуле Лотхен приходилось то и дело подключаться к оплате ее долгов. Сестры, и прежде всего Вики, теперь не постеснялись бы пригласить ее в любой берлинский салон. И, только когда говорил Эразмус Хаупт, она умолкала.

Между тем на политических собраниях он стал тем незаменимым зачинателем дискуссий, выступления которого все ждут, по поводу которого сокрушаются, над которым смеются, который не дает сбить себя с толку и, не обращая внимания на смех и выкрики, спокойно говорит на свою тему, всегда не имеющую никакого отношения к собранию. Нацисты давно уже не принимали его всерьез.

В конце тридцать второго года он напечатал листовки и дал ученикам задание разнести их по почтовым ящикам. «Мир сходит с ума. Сохраняйте разум, будьте начеку». Советник по вопросам среднего образования Центнер вызвал его в Трир.

– А вы разве не видите, что происходит? – воскликнул Эразмус Хаупт. – Неужели у вас еще ничего но началось? У меня они уже используют в своих целях учеников. Особенно один мальчишка отличился, Альберт Шлее, они попросту приставили его ко мне. Я не могу шагу шагнуть, он везде ходит за мной по пятам. Они думают, что я ничего не замечаю. Но они ошибаются.

Еще до того как советник Центнер передал свой доклад по инстанции, наступило тридцатое января 1933 года, появилось много гораздо более важных и срочных дел, и когда спустя более полугода советнику Центнеру снова попался на глаза тот доклад и он из предусмотрительности позвонил директору Георги, то получил ответ, что заместитель директора Хаупт успокоился. Он производит впечатление бодрого и уравновешенного человека – во всяком случае, в настоящий момент к нему нет никаких претензий. Советник Центнер вложил свой доклад в папку с личным делом Эразмуса Хаупта.

Директор Георги был прав. Заместитель директора Хаупт благотворно действовал на окружающих, хотя производил впечатление бодрого, но одновременно замкнутого человека. Правда, замкнутость эта несколько снижала обычную его активность, зато заставляла его работать интенсивнее. Директора Георги вполне устраивало второе.

В конце января Шарлотта с Георгом уехала в Берлин. Первого февраля от нее пришло письмо, в ответ на которое Эразмус Хаупт дал телеграмму: «Немедленно возвращайся». Но она и так уже ехала домой.

Ночь на тридцатое января она провела у сестры Вики. Семейство Мерков давало прием в своей городской квартире на Унтер-ден-Линден.

– Но это совсем не похоже было на прием, – рассказывала Шарлотта. – Настоящая оргия, мерзость какая-то.

А ведь прием был у Эдуарда фон Мерка, ее шурина, владельца коммерческого банка, всегда являвшегося образцом изысканности.

– Творилось что-то неописуемое, – продолжала Шарлотта. – Внизу тянулись бесконечные факельные шествия, гремели гимн Германии и песнь о Хорсте Весселе, сплошное море чада и пламени, а на балконах, в салонах восседали воротилы берлинского финансового мира с дамами, все в смокингах и вечерних платьях, в руках бокалы с шампанским. Словно на Новый год в час ночи, – живописала Шарлотта. – Гости приходили и уходили, и чем ближе к утру, тем больше являлось людей в форме, в коричневой форме штурмовиков, горничные не успевали подносить закуску и выпивку. Все были пьяны, по не от вина. Все жрали как свиньи, но не от голода. Ты ведь знаешь, как Эдуард обычно ест. Но в тот вечер он заталкивал себе рукой в рот черную икру. Швырялся бутербродами с семгой. О каком-то нормальном разговоре нечего было и думать. В конце концов они стали горланить детские песни. Представляешь, Эдуард горланит: «Ах вы мои уточки…»

Но Шарлотта рассказала далеко не все. Кое для чего у нее просто не нашлось слов. В тот вечер она в конце концов захотела уйти в свою комнату (Георга она оставила на эту ночь в имении Мерков). Однако ее комната была заперта, изнутри слышался шум, она решила укрыться в кабинете шурина, но у письменного стола склонилась ее сестра, платье у нее было задрано, а за ней стоял офицер-штурмовик со спущенными брюками.

– Как же хорошо снова оказаться дома, – воскликнула Шарлотта.

В честь ее возвращения Эразмус сервировал кофейный стол, купил цветы и даже откупорил бутылку вина. Он улыбался. Шарлотта выжидала, но он был все так же весел. Директор Георги тоже был доволен. Разве только эта странная манера коллеги Хаупта, рассуждая о событиях наших дней, улыбаться про себя так, словно все это происходит где-то далеко-далеко, настораживала его, а еще привычка говорить рассеянно-иронически, словно рассчитывая на не высказанное вслух согласие слушателей. Впрочем, все это было неуловимо и для доноса недостаточно.

Теперь они много путешествовали, почти каждые каникулы. Преподавание и в самом деле давалось Эразмусу Хаупту необычайно легко, к урокам ему даже готовиться не приходилось. В Берлине Шарлотта Хаупт больше не показывалась. Названия мест, где они проводили отпуска, могли там вызвать разве что неприятное удивление: Вик на острове Фёр, Альгёй, остров Амрум, Шварцвальд. Она разучивала новые пьесы для фортепьяно, давала домашние концерты и была совершенно согласна с Эразмусом Хауптом, который однажды написал ей про Амрум, что это счастливейшие годы их жизни.

Над этими словами долго размышлял Вернер Хаупт. Он обнаружил шкатулку с родительскими письмами, среди них было и это письмо. Как мог его отец, всегда считавший фашизм безумием, воспринимать эти годы как самые счастливые в своей жизни?

– А что вы скажете на утверждение коммунистов, будто именно промышленники привели Гитлера к власти? – спросил Хаупт как-то вечером старого Цандера.

– Все верно, – ответил старик. – Без нас нацисты давно бы потерпели крах.

Он ухмыльнулся.

Осенью 1840 года дед Фрица Цандера, плотник, переселился в Америку. Но прежде чем удрать в Новый Свет, он донес на банду Пильгера лесничему Шуфу. Было это в январе сорок восьмого года, и Шуф не счел нужным передавать дальше его донос. Банда Пильгера охотилась теперь и средь бела дня. Они отбросили всякую осторожность. Лесничие перестали делать обходы своих участков. Наступала весна, славная весна восемьсот сорок восьмого года.

В лесах теперь было чудесно. Нередко они проводили там и ночи. Лежали вокруг костра, а на углях стояли их котелки с дымящимся картофелем и мясом. Их ружья находились под рукой, и разговоры их делались все более неторопливыми, покуда ночь не спускалась на лес и пламя не разгоралось ярче. Они видели легионера и Йоши, молодого цыгана, и все понимали. Видели быструю, сверкающую улыбку Йоши, видели жесткое лицо легионера. Они смотрели на них и все понимали.

Мюлак был счастлив. Он лежал в стороне, чтобы не мешать другим кашлем. Жар укутывал его, словно одеяло. Я еще не состарился, думал он, а дожил до этого дня. Сколько было всяких дорог, но теперь мы на месте.

А через год все кончилось. Пятнадцатого апреля 1849 года из Кобленца по направлению к лесу вышла рота солдат. Команды, каждая по двадцать человек, расквартированы были в поселках Цюш, Айншидерхоф, Хютгесвазен, Алленбах, Виршвайлер, Дойзельбах, Хильшайд и Гайсфельд за счет местных жителей. Дозор из восьми человек во главе с унтер-офицером и чиновником лесничества совершал обход два раза в день. У них имелся приказ арестовывать всех подозрительных. Но таковых не нашли. Всем подозрительным, чьи хижины находились на территории лесничества, было предложено убираться вон, их хижины были снесены.

На проселочных дорогах теперь снова можно было встретить людей с детьми и небольшим багажом, переселенцев. Среди них был и плотник. Его старший сын умер от насморка, стало быть, с голоду. Жена была снова беременна. Никлас Цандер не оглядывался назад.

В одной из групп, которые отправились в путь на рассвете, был и легионер. Он знал, что никогда больше сюда не вернется. В последний раз горит костер в лесу, дым стелется понизу между стволами, звучат голоса в тумане, выпадает роса ясным июньским утром. Он возвращался в свой африканский сон.

Al-hamdu 'illahi rabbi 'l-alamlna ’r-rahmani ’r-ra-himi[62]62
  Слава Аллаху, Властелину миров, Милостивому, Милосердному (арабск.).


[Закрыть].

Цандер нанимал людей. Община продала ему древесину. Новость распространилась по деревне с быстротой молнии.

Кранц узнал об этом от брата. Он шел к Эрвину Молю: они пригласили его на ужин. А брат возвращался со смены. Увидев Кранца, он засмеялся. Впервые с тех пор, как Кранц выехал, брат смеялся, увидев его.

– Ну, как тебе нравится? – спросил он. – Община продала Цандеру древесину. В понедельник он нанимает людей. Что, неужели ты этого не знал? И Эрвин тебе ничего не сказал? Да ведь он уже целую неделю ведет переговоры с молодым Цандером. – Эвальд Кранц рассмеялся.

– Если б ты знал, над чем ты смеешься, – сказал Кранц.

– Над выражением твоего лица, – воскликнул Эвальд Кранц.

– Над своей нищетой ты смеешься, вот над чем.

– Ты все прекрасно понимаешь, – сказал Эвальд Кранц. – Жаль, что тебе не разрешают больше проводить денацификацию. Это была роль словно специально для тебя. Ты сидишь, а мы стоим перед тобой. Мы грешники, а ты судья.

Кранц зашагал дальше. Видимо, Эрвин собрался сообщить ему эту новость сегодня, поэтому и пригласил. Внезапно Кранц повернул назад.

Но передумал. Пусть все-таки Эрвин сам расскажет ему об этом.

Ему открыла Эльфрида. Они сразу поняли, что он уже все знает.

– В совете общины все висело на волоске, – сказал Эрвин.

– И поэтому дело обстряпано втихомолку, – возмутился Кранц.

– Нам нужна работа, – возразил Эрвин.

– Да вы бы хоть сели, – предложила Эльфрида. – И не глядели бы так друг на друга.

– Нам нужна работа, а он, видите ли, надулся как индюк, – бросил Эрвин.

– Не смей так говорить с ним! – вдруг закричала Эльфрида. – Если бы не он, ты сегодня здесь не сидел бы. Кто вытащил тебя из каменоломни, кто тебя кормил, пока ты снова не смог держаться на ногах?

– Мы восстановили Цандеру фабрику, – сказал Кранц. – Теперь он получает ее от нас в подарок. Но самый большой подарок преподнес ему ты. Как ты думаешь, что еще они с нами сделают?

– Бог мой, да вы же друзья! – воскликнула Эльфрида. – Вспомните все эти годы.

– Я ухожу, – отрезал Кранц.

В понедельник все они стояли в машинном зале перед стеклянной конторкой, в которой сидел Цандер, покорно встали в хвост и дожидались, пока до них дойдет черед. Все молчали. Очередь медленно продвигалась. Выходящие из конторки поспешно удалялись, а новые, входившие туда, теряли дар речи.

Кранц тоже стоял в очереди.

– Ну, вот мы снова вместе, – сказал Цандер, когда он вошел. – При первом же удобном случае я вас вышвырну, вы это знаете.

– Конечно, – ответил Кранц.

– Как только фабрика начнет работать, я удалюсь на покой. Моему сыну кажется, что он умнее всех, но ему еще придется понять, что всегда найдутся два-три таких человека, которых он не сможет купить.

– Именно так, – согласился Кранц.

– Последние дни вам было нелегко. Я часто вспоминал вас, – сказал Цандер, ухмыляясь.

– Могу себе представить.

На следующий день Кранц встретил Ханну.

– Я все равно уеду отсюда, – сказал он, – Не сразу, конечно, но скоро. Сначала я снова получу налоговую карточку, а потом уже уволюсь по собственному желанию. Вы были в Гамбурге? Я слесарь. Знаете, сколько зарабатывает слесарь? И я никогда не буду никем другим, только слесарем. Поехали со мной? – Он рассмеялся. – Я слишком долго прожил в этой деревне. Я слишком долго прожил у матери. Конечно, партия захочет, чтобы я остался здесь. И, несмотря на это, я уеду. Одни мечтают хорошо пожить, другие мечтают о хорошей жизни. Поехали со мной? Здесь ты сможешь стать разве что преуспевающей владелицей экспедиторской фирмы. Ну, что скажешь? – Он опять рассмеялся. – Хаупт тебе не подходит. Он сводит тебя с ума, чтобы не сойти с ума самому. У меня здесь был друг, его зовут Эрвин Моль. Но вчера он уехал. Просто смылся. Ничего не сказав. Я пришел к нему, а его нет. Взял и уехал. Смешно, правда?

– Ну что ж, – сказала Ханна, – всего хорошего. Будь счастлив. Я в самом деле желаю тебе счастья.

У нее тоже состоялся разговор со старым Цандером. Она заговорила с ним возле почты.

– Совсем недавно я вспоминала вас, – сказала она. – Речь шла о вашей коллекции оружия. Видимо, знаменитая коллекция. А разговор начался с того, что мой знакомый показал мне охотничье ружье, трехстволку, старинную, прекрасно отделанную серебром.

Ханна описала любимое ружье Цандера, охотничье ружье его деда, которое подарил ей на прощанье Уорберг.

– Расскажите-ка об этом поподробнее, деточка. Как выглядело ружье? Трехстволка, говорите?

– Я бы все равно в ближайшее время зашла к вам, – сказала Ханна. – Сейчас, знаете, я собираюсь восстановить нашу фирму. А вы тоже возобновили производство, вот я и подумала, быть может…

– Так, значит, трехстволка? – переспросил Цандер. – И вы полагаете, можно что-то сделать?

– На определенных условиях, конечно, – сказала Ханна. – Собственно говоря, я в этом уверена.

– Знаете что, зайдем в кафе «Рыцарь». Быть может, там найдется что-нибудь выпить. И спокойно поговорим обо всем.

В результате Хаупт в ближайшие недели все чаще не заставал Ханну дома, заглядывая к ней без предупреждения.

Загадка разрешилась, когда однажды вечером он позвонил к ней в дверь. В это время в ворота въехал грузовик с выключенными фарами. За рулем – Ханна. В брюках и свитере. Рядом сидели двое мужчин. Она вылезла из кабины.

– Что ж, видимо, придется все тебе сказать, – бросила она. – Пошли.

Ханна привела его на склад, наполовину заставленный упакованной и готовой к отправке мебелью. Все, что производилось на мебельной фабрике, она вывозила по ночам на склад. Она делала это по ночам, чтобы никто не знал точно, куда увозят мебель. И хранила у себя на складе. Цандер же не настолько был глуп, чтобы продавать свой товар за обесцененные рейхсмарки. Наступят ведь когда-нибудь лучшие времена, и деньги снова будут кое-что стоить. Точно так же и Ханна не принимала к оплате за транспортные расходы и хранение мебели на складе рейхсмарки, но хотела получать известную долю товара. И когда пришел день «х», у нее уже накопилось достаточное количество спален, кухонных шкафов и раздвижных столов.

– Но обещай держать язык за зубами.

Утрата всей коллекции оружия не так огорчила Фрица Цандера, как утрата этой трехстволки, и когда Олаф Цандер принес всю коллекцию назад, то оказалось, что без этого экземпляра она ничего не стоит. Трехстволка – это было нечто больше, чем просто ружье, это был символ, частица цандеровской семейной истории.

Дело в том, что Цандеров было всего четверо: американский Цандер, благочестивый Цандер, старый Цандер и молодой Цандер. Вот разве что старого Цандера называли так уже в двадцать пять, а молодого молодым еще в сорок. Американский Цандер был тот самый Никлас Цандер, который в 1849 году вместе с женой и годовалым сыном уехал из деревни. В 1870 году он вернулся: в двух колясках, с женой и сыном, к тому времени уже двадцатидвухлетним парнем, девятнадцатилетней креолкой и чернокожим рабом. В первый же день он снял все комнаты в «Почтовом дворе», на следующий день устроил грандиознейшую охоту на всем Хунсрюке, на третий день пил на брудершафт с лесничим Шуфом, к тому времени семидесятилетним, затем пригласил архитектора и заказал ему проект виллы, а сам основал мебельную фабрику.

Первые две недели вход в гостиницу «Почтовый двор» постоянно осаждала толпа любопытных. Только после того, как патер Файт разъяснил все в своей воскресной проповеди, люди успокоились. Патеру это было сделать просто, ведь Никлас Цандер отнюдь не умалчивал, как он добывал деньги в далекой Америке. Он был ковбоем, он продавал билеты на Южной Тихоокеанской дороге. Читал проповеди и дергал больные зубы. Но самым прибыльным его занятием и краеугольным камнем будущего богатства было ограбление банков. Делал он, видимо, это столь умело, столь остервенело, что сын его от ужаса стал квакером.