Текст книги "Час ноль"
Автор книги: Герд Фукс
Жанры:
Современная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)
Мать-настоятельница кивнула.
– Ну конечно же нет, – тихо ответил Кранц. – Мы позволим вам и дальше ухаживать за больными.
На пухлом лице матушки-настоятельницы появилась улыбка.
– Но жить вам придется только тем, что вы заработаете сами или что принесут вам люди.
Мать-настоятельница отпрянула, Кранц слегка наклонился к ней, и она тоже невольно подалась вперед.
– Но о революции пока нечего и думать, – шепотом продолжал Кранц.
– Это правда?
– Слово чести, – сказал Кранц.
Мать-настоятельница откинулась на спинку стула и внимательно глянула ему в глаза.
– Вы можете поклясться?
– Клянусь, – сказал Кранц.
– О, – воскликнула мать-настоятельница, неожиданно рассмеявшись. – На чем же вы можете поклясться?
Кранцу удалось сохранить серьезность.
– На томе сочинений товарища Сталина, – сказал он торжественно.
Мать-настоятельница снова посерьезнела.
– А этот ваш Маркс, он тоже пишет о том, – она опять наклонилась вперед, – что бог исчезнет вместе с капиталистами?
– От него-то я это и узнал, – шепнул Кранц в ответ.
– А где, я имею в виду, в каком сочинении?
Кранц почесал за ухом.
– Кажется, в «Тезисах о Фейербахе». Или в «Немецкой идеологии». Для нас, рабочих, это немного сложно. Но в «Тезисах о Фейербахе» это должно быть. Может, я при случае…
Мать-настоятельница неприметно опустила ресницы.
В эту минуту шумно ввалились патер Окс и доктор Вайден. Нет, они не закричали тут же «руки вверх», «немедленно отпустить», «лицом к стене», «руки за голову». Но их стремительное появление в комнате выглядело именно так. Головы Кранца и матери-настоятельницы стремительно отдалились друг от друга.
– Но, господа, – недовольно воскликнула мать Летиция. – Я просила бы…
Она поднялась. Кранц тоже встал.
– Как вы сюда вошли? Что, теперь уже не стучат в дверь? Быть может, вы забыли, где находитесь?
– Но вы же послали за нами, – возразил Вайден.
– Я – за вами? – переспросила мать-настоятельница не без язвительности. – Должно быть, у вас несколько предвзятое представление о нашей, – тут она посмотрела Кранцу в глаза и улыбнулась, – весьма содержательной беседе, которую прервало ваше появление.
Это было уж слишком, а кроме того, патер Окс находился здесь по долгу службы. Ибо, во-первых, дело, из-за которого он здесь, – не женское, а во-вторых, его оторвали ради этого от второго завтрака.
– Кстати, вы читали «Тезисы о Фейербахе»? – спросила мать-настоятельница как бы между прочим.
– Какие такие тезисы? Кто автор?
– Вот видите, – сказала мать-настоятельница, – так я и думала. Если бы ты меньше сил расходовал на экономок, – вдруг зашипела она на беглой латыни, – если бы ты меньше пресмыкался перед епископом и реже напивался со старым Цандером, этой закопченной свиньей, то, возможно, у тебя оставалось бы больше времени, чтобы поднапрячь ту часть тела, которая у большинства людей считается наиболее благородной, – твою голову. Ты позоришь святую церковь, и революционерам, вроде этого Кранца, что стоит сейчас перед тобой, давно следовало бы расстрелять тебя как паразита и старого кобеля.
Мать-настоятельница была дочерью известного на всем среднем Мозеле виноторговца, ростовщика-душегуба.
– Но что, собственно, произошло? – заикнулся патер Окс. – Я вообще ничего не понимаю.
– Так я и думала, – сказала мать-настоятельница презрительно, снова переходя на немецкий. – Вы и в самом деле ничего не понимаете, и прежде всего в герундии и аблативе. Но как бы там ни было, у меня была очень интересная беседа с господином Кранцем. Речь шла об оконном стекле для нашей часовни.
– И кое о чем другом, – сказал Кранц.
– О десяти квадратных метрах оконного стекла, – уточнила мать-настоятельница.
– О пяти, – поправил Кранц.
– О семи, – сказала мать-настоятельница.
Кранц приподнял плечи и взглянул ей прямо в глаза.
– О шести, – сказала мать-настоятельница, – и о двадцати пяти кельях обители.
Плечи Кранца вернулись в прежнее положение.
– Итак, господа, – сказала мать-настоятельница. Она в последний раз взглянула на Кранца. – Всего хорошего, господа.
IV
О, возьми мою руку, Уолт Уитмен!
Какое мельканье чудес! Какие краски и звуки!
Какая цепь бесконечных звеньев, каждое связано с другим!
Каждое слито со всеми, каждое вместе со всеми владеет землей.
Я вижу города земли, я живу в них, какой бы то город ни был.
Я – истинный парижанин.
Я – житель Вены и Петербурга, Берлина и Константинополя.
Я поселяюсь в Аделаиде, Сиднее, Мельбурне.
Я в Лондоне, Манчестере, Бристоле, Эдинбурге, Лимерике.
Я в Мадриде, Кадиксе, Барселоне, Опорто, Лионе, Брюсселе, Берне, Франкфурте, Штутгарте, Турине, Флоренции.
Я на улицах Москвы, Кракова, Варшавы – или еще на север – в Христиании, или Стокгольме, или в сибирском Иркутске, или где-то в Исландии.
Я опускаюсь на все эти города и вновь поднимаюсь.
Вернер Хаупт вел урок географии. Окна были раскрыты, с сосулек, свисавших с крыши, капала вода, и они ярко блестели на мартовском солнце, чирикали воробьи.
Хаупт преподавал еще биологию и латынь, а иногда даже и свои собственные предметы. Учителей было всего шесть человек, и фактически не так уж много они делали, разве что поддерживали обучение на каком-то приемлемом уровне. Новых учебников не было, старые они использовали лишь выборочно, многие тексты Хаупт задавал ученикам списывать с доски. Не хватало бумаги, чернил, ручек, карандашей. В конторе бургомистра он раздобыл несколько списанных в архив дел, обратную сторону бумаг можно было еще использовать. О домашних заданиях или классных контрольных можно было говорить весьма условно, так что ученики получали от занятий неведомое доселе удовольствие.
О единстве педагогического метода тоже можно было говорить весьма условно. Трое из шести учителей давно уже перешагнули возрастную границу и преподавать согласились лишь после долгих уговоров, это были старые люди, угрюмые и усталые, впрочем усталые не настолько, чтобы время от времени затрещиной или свежей розгой не обеспечивать себе если не уважение, то хотя бы тишину. Трое других – Хаупт, фройляйн Вайхман и фройляйн Фабрициус – использовали современные методы, впрочем, доктор Фабрициус предоставляла каждому в этом плане полную свободу, лишь бы в классах было тихо.
Понятно, что ученики предпочитали молодых учителей. Среди них же особое предпочтение отдавалось Хаупту. При нем можно было читать под партой, делать домашние задания или выменивать нужные вещи. Для Хаупта урок был делом настроения, зато, когда Хаупт бывал в настроении, никто и не думал читать под партой, делать домашние задания или что-то выменивать. Когда же у него настроения не было, они легко приводили его в нужное расположение духа. Это было просто. Стоило только задать ему один какой-нибудь вопрос из числа тех, на которые у взрослых никогда не получишь ответа: кто начал войну, почему Гитлер покончил самоубийством?
По существу, все это время Хаупт бывал в настроении, так что практически и не случалось, чтобы кто-то у него на уроке читал под партой, делал домашние задания или занимался обменом. Они, стало быть, задавали вопросы, приводили его в нужное настроение, а порой даже не понимали ничего из того, что он говорил, слушали ухмыляясь, но затаив дыхание.
Щеки, виски, лоб, подбородок, горло, затылок;
Сильные плечи, мужественная борода, лопатки, широкий обхват груди,
Руки, подмышки, локоть, кости и мускулы рук.
Запястье, суставы запястья, ладонь, пальцы – большой, указательный, ногти;
Широкая грудь, курчавость волос на ней, грудная клетка,
Ребра, живот, позвоночник и позвонки,
Бедра, округлости бедер и корень мужской,
Крепления сильных мышц, хорошо несущих туловище,
Колени, коленная чашечка, голень, ступни,
Лодыжки, подъем, подошва, пальцы ноги, пятка…[24]24
Уитмен, Уолт. О теле электрическом я пою. – Перевод М. Зенкевича.
[Закрыть]
Хаупт даже сам сочинил стихотворение. Для Лени. Для Лени, ребенка военных лет.
Стакан наполняется густо-малиновым соком, до отвращения сладким. Он окрашивает воду или крюшон.
В жаркий день достаем со льда запотевший графин. И мороженое. Земляничное с крошечными крупинками и ананасное, а потом банановое или лимонное, и шоколадное тоже.
Бесценные шарики в металлической вазочке, покрытой изморозью, или с верхом заполнившие хрупкую пирамиду, хрустящую вафлю. Шоколад, горьковатый на вкус или сладкий: кофейный, молочный, с орехами; после конфеты, продолговатые, круглые или квадратные, прямоугольные или овальные, внутри же с ликером, с начинкой, ореховой или фруктовой, а также, о господи, с нугой.
Карамели и леденцы в стеклянных вазах на низком прилавке или слипшиеся в кулечке, дивные карамели от кашля, лакрица.
А еще пудинг рисовый с яблоками и с корицей. И желе фруктовое, сверху взбитые сливки.
Пудинг фруктовый. Пудинг ванильный. Шоколадный пудинг. Шоколадный пудинг, облитый ванильной глазурью. Крем лимонный, кофейный, крем фруктово-коньячный.
А потом уже торты. Но сначала плетенка с маком или с изюмом; непревзойденный пирог обсыпной или штрейзельный, кексы, коврижки и песочный пирог со свежими сливами.
После шарлотка, эклеры, буше с шоколадной глазурью, трубочки с кремом, печенье берлинское, шу заварные, трюфели, бабка песочная с кремом, меренги.
Ну а теперь уже настоящие торты: с кремом, ореховый, наполеон, шоколадный и, наконец, фруктовый, где свежие вишни залиты нежной ванильной глазурью.
Леа отправила Георга домой. Можно сказать, уволила его. Он должен ходить в школу. Дома Георг тут же улегся в постель. В школу идти он не хотел. Встать с постели отказывался.
– Георг, мне нужно поговорить с тобой.
Георг с головой залез под одеяло.
– Не хочу я ходить в школу, я хочу изучить ремесло, – глухо прозвучало оттуда.
– Но ты ведь не болен, – сказал Хаупт.
Георг медленно вылез из-под одеяла, глаза закрыты, на лице – страдание.
– Мне уже пятнадцать, – произнес он, горестно поджав губы. – Я не обязан больше ходить в школу. Я хочу чему-нибудь выучиться. Я болен.
– Клоун, – сказал Хаупт.
Но у Георга и в самом деле иногда бывал небольшой жар.
Дела у Леи Грунд шли блестяще. Она помогла организовать в деревне местное отделение ХДС[26]26
Xристианско-демократический союз – ведущая партия крупного монополистического капитала в ФРГ.
[Закрыть] (к сожалению, и этот Пюц навязался, тут уж она ничего не могла поделать), естественно, его председателем стала она. С середины декабря во французской зоне были наконец разрешены политические партии, много позже, чем их разрешили в английской и американской зонах. Как ни странно, разрешены они были много позже, чем промышленная и торговая палаты; с советской зоной тут и сравнивать нечего: там политические партии были разрешены сразу же, зато бесповоротно запрещены были любые союзы предпринимателей. К тому времени, однако, когда Лее разрешено было организовать местное отделение ХДС, наступил март, и многие спрашивали себя, почему они так долго ждали и чего, собственно, ждали вообще. Но как бы то ни было, начало было положено, и, кроме того, была весна. У Леи Грунд были грандиозные планы.
Георг намеревался стать столяром. Чего стоит хотя бы запах древесины и клея! Древесина вообще идеальный материал. Хаупт терпеливо выслушивал все это. Георг расписывал, какие оттенки белого цвета может иметь древесная стружка.
– А когда ты все-таки собираешься встать? – спросил Хаупт.
– У меня жар, – ответил Георг.
– Да, небольшой жар есть, – сказал Хаупт. – Время от времени у тебя действительно немного повышается температура.
– Потому я и лежу в постели.
– Наоборот, – возразил Хаупт, – у тебя повышается температура потому, что ты все время лежишь в постели.
– Как раз наоборот, – продолжал настаивать Георг.
Когда-нибудь ему это надоест, подумал Хаупт. Но беспокойство в душе осталось. Оно не обмануло. Поздно вечером, когда Хаупт заглянул к Георгу в комнату, тот спокойно читал. Но когда он зашел во второй раз пожелать брату спокойной ночи, Георг был уже без сознания и лепетал что-то бессвязное. Хаупт позвал фрау Эрдман. Они сделали компресс, сменили белье, но температура все повышалась. Они попытались сбить ее чаем – температура по-прежнему лезла вверх. Было три часа ночи, Хаупт оделся, чтобы отправиться за доктором Вайденом, но тут температура начала падать. Около пяти утра Хаупт и фрау Эрдман смогли наконец лечь спать. В восемь утра Хаупт внезапно подскочил (во сне он услышал звонок на перемену) и бросился в комнату Георга. Тот сидел в кровати и читал. С нормальной температурой, как тут же выяснилось.
Хаупт привел Вайдена.
– Юноша вполне здоров, – сказал Вайден.
– А как вы объясните эту ночь?
– Подождем немного, – сказал Вайден.
– Если бы он начал вставать, температура тут же упала бы, – предположил Хаупт.
– Это абсолютно ненаучная точка зрения, – отрезал Вайден.
Под вечер, сидя над своими заметками, Хаупт услышал, как Георг прощается с Улли. Дождавшись, когда Георг проводит Улли до дверей, Хаупт вскочил.
– Болен ты или нет? – крикнул он. – Сопляк!
Георг пустился наутек, с разбегу прыгнул, кувырнувшись через спинку кровати, в постель, так, что застонали все пружины, и натянул на себя одеяло до подбородка.
– Только не бей, – прошептал он, широко раскрыв глаза.
– Клоун, – резко бросил Хаупт и вышел.
Вот уже два дня в комнате Хаупта стоял рояль. Газогенераторный грузовик общины остановился возле его ворот, и четверо человек сгрузили инструмент.
Они сказали, что их прислал Кранц. Рояль стоял прежде в Доме гитлерюгенда. Пока дети беженцев не доконали его совсем, нужно отдать инструмент кому-нибудь, кто хоть немного в этом понимает, сказал Кранц. Естественно, рояль Хаупту предоставляют лишь на время.
– И как это пришло ему в голову? – удивился Хаупт.
– Ты что, обижен? – спросила Ханна.
– Да кто он вообще такой? Ты его знаешь?
– Да, – кивнула Ханна.
– Откуда это ты его знаешь? – поинтересовался Хаупт.
– А вот теперь остановись, дорогой, – сказала Ханна. – Ты и не представляешь, сколько народу я здесь знаю. И неужели тебе не хочется снова играть?
– Он расстроен, – сказал Хаупт.
Ханна рассмеялась.
Рояль занимал много места. Он был большой и черный, поглощал свет. Время от времени Хаупт поднимал крышку, но тут же закрывал ее снова.
Откуда вообще он знал, что инструмент расстроен? Разве он уже играл на нем? Или только немного попробовал? Взял несколько аккордов? Он сказал, что инструмент расстроен, только потому, что иначе быть не могло. И довольно! После транспортировки любой инструмент расстроится. И довольно, довольно!
Пусть Ханна смеется над ним, но ему самому было вовсе не до смеха. Он ждал очередного температурного скачка у Георга. Леа Грунд пришла навестить его, на самом же деле – для того, чтобы пригласить Хаупта и Ханну в ближайшее воскресенье на чашку кофе. У нее будут влиятельные гости. Это не дело, что такие люди, как он, киснут в школе. Такие люди, как он, нужны сейчас в министерствах. Стало быть, до воскресенья.
– Старая карга, – сказал Хаупт, когда дверь за ней закрылась. – Играет на нервах. Во все вмешивается, навязывается. Ну и бесстыдство!
Вечером, когда он рассказывал об этом Ханне, приглашение превратилось в его устах в некую угрозу, в несносную совершенно опеку.
– Да что, собственно, произошло? – удивилась Ханна. – Она пригласила нас на чашку кофе. Вот и все.
– Нет, не все, – сказал Хаупт и решительно сменил тему разговора, но потом сердито и упрямо молчал.
Час спустя они разругались по-настоящему, и Хаупт ушел.
Когда у Георга температура опять полезла вверх, Хаупт дал ему таблетки, оставленные доктором Вайденом. Температура, однако, продолжала повышаться, только Георг лежал теперь спокойнее, хотя и в поту. Его распухшие губы шевелились, но единственное, что смог уловить Хаупт, было слово «пить».
Утром пришел Вайден. Он осмотрел Георга, у которого температура уже спала, и молча убрал трубку. Хаупт проводил его.
– Да сделайте наконец что-нибудь! – выпалил он. – Надо же что-то предпринять. Эх вы, с вашей наукой!
Лысина доктора Вайдена покраснела. Его шрамы даже посинели. Но внешне он оставался спокоен.
– Никогда не сталкивался с чем-либо подобным, – сказал Вайден. – Чем тут помочь, не знаю.
– А как теперь быть с воскресеньем? – поинтересовалась Ханна.
– Ох уж это самомнение, эта самоуверенность, это сознание собственной великой миссии… – ворчал Хаупт.
– Тогда не ходи.
– Не в том дело, – возразил Хаупт. – Совершенно ведь безразлично, пойдем мы туда или нет.
– Тогда останемся дома.
– С таким же успехом мы можем и пойти, это ничего не изменит.
– Только меня предупреди, когда решишься, – сказала Ханна.
На душе у Хаупта было тревожно. Вайден намеревался отправить Георга в больницу в Трир. Он хотел избавиться от этого случая. Но Хаупт все медлил, сам не зная почему.
Однажды вечером он подсел к Георгу на кровать.
– Ну а теперь скажи, почему ты не хочешь в школу?
– Да ведь они твердят, что я сумасшедший, – ответил Георг.
Хаупт промолчал.
– А почему ты пошел работать в школу, можешь ответить? – спросил Георг.
– Иногда я думаю, что могу, иногда – что нет, – сказал Хаупт.
Теперь замолчал Георг. Хаупт встал и вышел.
Когда Леа Грунд провела его и Ханну в гостиную, там уже сидели лейтенант Уорберг и еще какой-то румяный господин по фамилии Центнер.
– Советник по вопросам среднего образования, – представила его Леа, приглашая всех к столу.
Верно, оснований быть довольными у них еще нет. Города в развалинах. Миллионы голодают. Но разве все так уж безнадежно? Разве не заявили союзники на Крымской конференции в феврале прошлого года, что непреклонной их волей является уничтожение германского милитаризма и нацизма и создание гарантии в том, что Германия никогда больше не будет в состоянии нарушать мир всего мира? Разве не заявили они тогда и не подтвердили позднее в августе на Потсдамской конференции, что в их цели не входит уничтожение или порабощение германского народа? И разве не заверили они, что хотят дать германскому народу возможность строить новую жизнь на демократической, мирной основе, рассматривая Германию как единое экономическое целое? Леа Грунд особенно подчеркнула этот аспект. Сепаратизмом она была сыта с двадцать третьего года, хотя, несомненно, и теперь было достаточно людей неисправимых, к примеру некий Аденауэр, который еще в октябре прошлого года предложил создать из трех западных зон федеративное государство и как можно теснее привязать его к Франции и Бельгии. Разве не гарантируют потсдамские соглашения отмены всех основных или дискриминирующих фашистских законов, ареста и привлечения к суду нацистских и военных преступников, демократизации системы образования и юстиции, ликвидации крупных монополистических объединений; разве не вытекает из этих самых соглашений, что Германия может существовать и как единое государство в пределах границ, совпадающих на севере, западе и юге с границами тысяча девятьсот тридцать седьмого года, а на востоке проходящих (что правда, то правда) по Одеру и Нейсе? И разве не размещен в Берлине Контрольный совет, в задачи которого входит соблюдение этих принципов? И разве в Нюрнберге уже не осуждены главные военные преступники? И разве не идет сейчас речь о том, чтобы привлечь к ответственности их закулисных покровителей, промышленников и финансистов?
Достаточно хотя бы заглянуть в директиву номер двадцать четыре от двенадцатого января этого года, которая предписывает удаление нацистов, милитаристов и лиц, занимающих враждебную по отношению к союзникам позицию, из учреждений и с ответственных постов, включая и частные предприятия. Господство крупного капитала, частных монополий и концернов должно быть ликвидировано – так записано в основных положениях партии Леи Грунд, Христианско-демократической партии областей Рейнланд и Вестфалия.
– Вся наша общественная жизнь и экономика должны быть очищены от неблагонадежных элементов, это тоже записано в наших положениях, – заявил советник Центнер, – и потому мы заинтересованы во всех людях доброй воли. В октябре в нашей зоне должны состояться первые выборы, выборы в советы общин, здесь решает каждый голос.
– Теперь я вспомнил, откуда вас знаю, – сказал вдруг Хаупт. – В тридцать седьмом году вы записали в личном деле моего отца, что он политически неблагонадежен и потому не может быть директором школы. Под этим стояла подпись – Центнер. Вот это да, ровно центнер, сказал я тогда. И мы все очень смеялись, господин Центнер. – Леа Грунд подскочила. Хаупт встал тоже. – Глубоко сожалею, тетя Леа, – продолжил он. – Но мы все равно поможем вам при посадке свеклы. Обязательно. Пошли, Ханна.
Недалеко от перекрестка их нагнал Уорберг на своем джипе.
– Я вас немного подвезу. Садитесь. А может, заедем ко мне и еще выпьем?
Не дожидаясь ответа, он свернул вправо, к вокзалу. Он все еще жил на квартире, которую занял сразу же после взятия деревни, на первом этаже у доктора Вайдена. Он давно уже не был комендантом. Еще в июне сорок пятого эта область была передана французским войскам. Однако территория склада вермахта на выезде из деревни считалась американским анклавом. Теперь склад использовали под гараж, и Уорберг был его начальником.
Температура у Георга стала повышаться реже. В жару он теперь нередко улыбался – это он разговаривал с фройляйн Штайн. Вайден продолжал настаивать на больнице. Силы у Георга стремительно таяли.
– Вставай, парень, – попробовал ободрить его Хаупт.
Он потряс его.
– Ты словно ускользаешь от меня. Но этого не должно быть. Вставай! Помоги себе сам.
И в самом деле Георг встал. Он покачивался от слабости, у него лихорадочно горело лицо и дрожали колени, но он стоял на ногах. Хаупт помог ему одеться, затем вывел на улицу. Фрау Эрдман он послал к Лее. Ему нужны яйца, шпик, отбивные, бифштексы – словом, все, что она может дать. Леа не поскупилась, и Георг набросился на еду. Он уплетал за обе щеки, он уписывал, он объедался.
– Давай-давай, парень, только не засиживайся. Сейчас мы отправимся гулять. Двигаться тебе нужно, как можно больше двигаться, – внушал ему Хаупт.
– А теперь мы пойдем к тете Лее и поможем ей сажать свеклу, – сказал в другой раз Хаупт. – Я должен там кое-что загладить.
На следующий день, когда занятия в школе кончились, они с Георгом в рабочей одежде появились на поле, где Ханнес, Лисс и Леа Грунд сажали свеклу.
– Чего тебе здесь надо? – закричала Леа Грунд. – Отправляйся домой, критикан и зануда, вечно ты все испортишь, иди копайся в своих книгах, червяк книжный, пиликай на своей виолончели, захребетник.
– Раз она ругается, значит, самое плохое уже позади, – сказал Хаупт.
По соседству старый Хесс с невесткой и каким-то беженцем тоже сажали свеклу.
– Визит знатных родственников! – крикнул старый Хесс.
– А ты бы помолчал, гнусная рожа, – отрезала Леа Грунд.
Хаупт, подойдя к Ханнесу, который как раз развернул плуг, взялся за уздечку Лотты, это была левая лошадь, направляющая в упряжке.
– Пошла, – мрачно скомандовал Ханнес.
Старый Хесс выпрямился. Сейчас он посмеется.
Ханнес сыпал про себя проклятьями. Если бы Хаупт хоть направление выдерживал. А то какой-то сплошной зигзаг получается. И Ханнес рванул поводья.
– Эй, тебе тут что – аттракцион? – крикнул Хесс.
– Смотри же наконец, куда ведешь! – заорал Ханнес.
Теперь занервничали и лошади. Лотта прижала уши.
От того, кто ее вел, так потешно пахло, он то сильно дергал за недоуздок, то вообще отпускал поводья. Лотта зафыркала. Ганс, мерин, зафыркал вслед за ней. Тот, кто вел Лотту, не шел почему-то рядом с ее головой, как она привыкла, а бежал, вытянув руку, где-то сбоку и в то же время впереди. Шея у Лотты вытянулась, теперь ее приходилось тянуть почти насильно. И шла она все медленнее. Пока наконец не остановилась.
Тут уж крики раздались со всех сторон. Лотта стала мочиться. Но в это время ее сильно стеганули кнутом, она рванула и распряглась. Тот, кто только что шел сбоку, но впереди, оказался теперь сбоку, но сзади. Ханнес пытался как-то держать плуг под контролем, старый Хесс надрывался от хохота, а Леа, выпрямившись, угрюмо наблюдала за этой сценой. Тем не менее они продвигались к концу борозды. Ханнес обливался потом, зато Хаупт шел наконец вровень с головой Лотты. Раздраженная, с прижатыми ушами, Лотта теперь снова шла в упряжи. Она вся покрылась пеной, желто-зеленая слюна стекала Хаупту на рукав, Ганс фыркал, задыхался, пускал ветры, и наконец они дошли до края борозды. Ханнес стер со лба пот, то же самое сделал Хаупт.
– Постой минутку, – сказал Ханнес, – я только разыщу свой картуз.
Когда он огрел Лотту кнутом и она рванула, Ханнес потерял свой картуз, к великому удовольствию старого Хесса. Ханнес добежал до места и поднял картуз как раз в тот момент, когда закричал Хаупт.
Ханнес припустил изо всех сил, Георг тоже, Лисс кинулась к ним, на соседних полях подняли головы, только Леа не двинулась с места. Ханнес подбежал первым.
– Моя нога, – задыхаясь, выговорил Хаупт.
Лотта сделала небольшой шажок вперед и при этом будто бы непреднамеренно, по рассеянности, наступила левой передней ногой на ногу Хаупту, но почувствовал он это лишь тогда, когда Лотта медленно и неумолимо перенесла весь свой вес на переднюю левую.
Ханнес огрел Лотту рукоятью кнута, и они осторожно вытащили ногу Хаупта из земли.
– Ну и ну, – сказал Хаупт. Он попробовал осторожно пошевелить ногой. – Ничего вроде бы, – заверил он. – Ничего.
Георг и Лисс вернулись на свои места.
– Глупая скотина, – заорал вдруг Ханнес на Лотту.
Лотта откинула голову. Она прекрасно поняла, что это значит. И следующий поворот, а затем и весь обратный путь, несмотря на ковыляющее рядом с ней смешное существо, прошли гладко. До того самого момента, как они достигли противоположного края поля и остановились передохнуть. Тут Хаупт снова закричал. Правая штанина у него была разорвана, и ткань медленно окрашивалась бурой кровью. Лотта укусила Хаупта за ногу.
Старый Хесс, который при этом уже не просто смеялся, но буквально намочил от смеха штаны, предложил, поскольку они давно уже закончили посадку свеклы, взять Хаупта с собой и завезти к доктору Вайдену. Они помогли ему влезть на телегу, Хесс щелкнул кнутом, и, таким образом, Хаупт оказался дома быстрее, чем предполагал.
Но зато он по крайней мере продемонстрировал добрую волю.
На первое заседание главного комитета старого Хесса пришлось приглашать прямо с поля. Издали его нельзя было отличить от земли. Пока было светло, он использовал каждую минуту. Копал упорно и равномерно, вгрызаясь в глубину и одновременно подбирая всю землю вокруг. Время от времени его двузубая мотыга натыкалась на камень.
– Мразь, – прокряхтел старик, усаживаясь на заднее сиденье мотоцикла, с мотыгой на плече и непременной трубкой в зубах.
Улли рванул с места так, что его отбросило назад.
– Мразь! – кричал Хесс навстречу ветру. – Думаете, что верх взяли, вы, голодное отродье с горы! А кто производит все, что вы пихаете в утробу? Крестьянин. Понаехали сюда, все без роду, без племени.
Улли направил мотоцикл в глубокую выбоину, но старик сидел прочно. А Кранц только смеялся.
Хессу было за семьдесят, и, если не считать службы в прусской армии да двух-трех поездок по делам в Трир, он никогда не выезжал за пределы этой холмистой лощины примерно километров восьми в ширину и десяти в длину, что залегла между двумя горными хребтами, бегущими с северо-востока на юго-запад. Сложенные из кварцита мощные горные кряжи, поросшие лесами, и по сей день производили впечатление абсолютно пустынной местности. А бугристая, вытянутая в длину котловина по-прежнему казалась только-только расчищенной новью. Столетия ушли на то, чтобы выкорчевать густой кустарник. Сейчас уже было видно, что три ручья с многочисленными и разветвленными протоками берут именно здесь свое начало, что между двумя горными хребтами чуть дольше держится тепло, не так сильно льют дожди, на несколько дней позже выпадает снег и начинает чуть раньше таять.
Хессы упоминаются в приходских книгах начиная с 1632 года. Однако старый Хесс лишь раздраженно отмахнулся, когда новый школьный учитель прибежал к нему как-то с сообщением, что один из его предков упомянут в приходской книге еще в 1632 году. Все школьные учителя, приезжавшие в деревню, рано или поздно прибегали к старому Хессу с этим открытием. Испокон веков Хессы входили в приходский совет и в совет общины, подобно тому самому Никласу Хессу, которого имели в виду учителя. Во время Тридцатилетней войны деревня восемнадцать лет была необитаема. Когда вернулись первые жители, вся она опять почти сплошь заросла лесом.
Приходская книга была, по существу, единственным историческим документом. Ее хранили в конторе общины. Со временем обнаружилось еще несколько документов в архивах Кобленца и Трира. Учителя никак не могли поверить, что деревне больше тысячи лет. Внешне ото никак не проявлялось. А поскольку почвенные условия (сильно выветрившиеся суглинистые девонские сланцы) и существенно укороченный вегетационный период не относятся к области фольклористики, в которой, как правило, бывают особенно сильны учителя, они никак не могли понять, почему тех, кто обрабатывал такую землю, нелегко было подвигнуть на что-либо более возвышенное, скажем на проведение канализации, на национальную программу строительства флота, на проведение электричества и на строительство железной дороги, на способствование национальному подъему, строительство бассейна и народные танцы.
Напрасно пытались школьные учителя вытянуть из старого Хесса сказки, песни и предания старины; со временем, правда, они начинали понимать, что в головах здешних крестьян царит такой же порядок, как в амбаре старого Хесса после того, как тому удалось наконец-то разместить там еще и полки для фруктов. Всему, что накопилось с 1802 года, когда был построен дом, была уготована та же судьба, что и тем средневековым сундукам, шкафам и ветхим прялкам, которые находил его предок в амбаре своего дома, когда собирался его снести, чтобы выстроить новый, – все это старье пускалось на дрова.
Казалось, Хесс переживает вторую весну. Жена его умерла, сын находился в плену, сам же он день ото дня набирался сил. Он и раньше известен был своими причудами, а теперь и вовсе перестал считаться с окружающими. Он никогда не носил при себе денег. Товары покупал в кредит, но платить не думал. Хозяева пивных и торговцы время от времени подступали со счетами, прежде они обращались к его жене, теперь – к его невестке. Когда по воскресеньям он отправлялся к торжественной мессе, она совала ему в карман две монетки по десять пфеннигов, лишь бы он не бросал пуговиц в кружку для пожертвований, на чем однажды уже был пойман с поличным. У него обязательно должны быть при себе две монеты, только в этом случае он сможет расстаться с одной, – такая ходила про него молва. Вторую монету он оставлял себе про черный день.
