Текст книги "Час ноль"
Автор книги: Герд Фукс
Жанры:
Современная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)
– Больше такого не будет, – оправдывался Улли.
На складе у полок, где толпа была гуще всего, они увидели хватающую все подряд супругу господина доктора.
– Берите что можете, – орала докторша, – все равно придут коммунисты, все равно наступит хаос!
– Сколько стоит в наши дни свидетельство о безупречном прошлом? – спросил доктор Вайден. – Называйте свою цепу, не стесняйтесь, вы ведь теперь снова у власти. И должны это знать.
– Прекратите, – отрезал Хаупт.
Вайден рассмеялся громко и весело, так он смеялся всегда, может, даже чуть громче и веселее с той самой ночи, когда сын Флориан светил ему карманным фонариком, а сам он рыл яму в саду, и на горизонте уже полыхало орудийное пламя. Обливаясь потом, Вайден вгрызался в землю все глубже и глубже, пока по швырнул в отрытую яму свою коричневую форму, вытряхнув туда еще несколько книг, а потом снова завалил яму землей и плотно утрамбовал ее, словно опасаясь, что все это может еще вылезти на свет.
И все же Хаупт не забыл адрес, который назвал ему доктор Вайден. Но только он постучал и ему отворила сама хозяйка, фрау Эрдман, как вдруг позабыл, что говорил Вайден насчет комнат, свободны они или только должны освободиться, а ведь это была, как вдруг понял он, весь похолодев, зловещая разница. Но фрау Эрдман уже пригласила его в кухню и предложила сесть. И пока Хаупт в панике лепетал что-то невнятное насчет комнат, вопрос разрешился сам собой. Обитатель упомянутых комнат стоял в дверях, страховой агент Родерих Лёве из Винзена, что на реке Луэ, а также, как сам он дополнительно отрекомендовал себя, автор разросшегося к настоящему времени до трех внушительных папок оперативного плана, руководствуясь которым, и, разумеется, не без помощи западных союзников, германской армии еще удастся победить Советский Союз и изничтожить мировой большевизм, вырвать его, так сказать, с корнем. Родерих Лёве был в ночной рубашке.
– Господин Лёве, ложились бы вы в постель, – сказала фрау Эрдман.
Он, Лёве, отнюдь не собирается обременять Хаупта, который в свою очередь представился, подробным изучением плана, хотя бы уже в силу его высшей стратегической сложности, вся хитрость в том, что он делает главную ставку на силу: вдарить один раз хорошенько, а не заниматься пачкотней, нам необходимо подкрепление, разве не так? Тем не менее он осмеливается просить Хаупта об одной услуге. Он, Лёве, разработал некий меморандум, который просит Хаупта передать лично генералу Эйзенхауэру. Достаточно будет назвать там его имя. Меморандум откроет глаза этому в общем-то способному и во всем остальном поистине очаровательному полководцу. Американцы ведь ни о чем таком и не подозревают. Без немцев и их бесценного военного опыта вся Европа, Америка, да, впрочем, и весь мир, окажутся беззащитными перед натиском большевистских «недочеловеков».
– А сейчас вы ляжете в постель, господин Лёве, – крикнула фрау Эрдман. – И немедленно!
Собственно говоря, продолжал господин Лёве, меморандум вместе с оперативным планом он мог бы и лично передать своему другу Эйзенхауэру, но не в состоянии этого сделать по причине временного недомогания. Впрочем, в его состоянии наметилось уже заметное улучшение. Сегодня утром ему удалось сделать пять приседаний, и он не постесняется…
– Господин Лёве, прошу вас! – воскликнул Хаупт.
– Да, да, не постесняюсь! – выкрикнул Родерих Лёве, вышел на середину кухни и, широко раскрыв глаза, вытянул руки. На его впалых щетинистых щеках ярко заалели два пятна. Он стал медленно приседать. Но фрау Эрдман тут же подскочила к нему, и, когда он, полуприсев, чуть было не грохнулся на спину, она уже стояла сзади, ловко подхватила его под мышки и вытащила из кухни.
– Здесь комнаты не освободятся, уважаемый господин Хаупт! – успел еще крикнуть Родерих Лёве.
Должно быть, одна из шуток доктора Вайдена, подумал Хаупт, закрывая за собой дверь.
Дня через два, однако, фрау Эрдман велела передать ему, что комнаты все же освободились. Леа Грунд была поражена. Она ведь тогда вовсе не имела этого в виду. Однако Хаупт понял, что и удерживать по-настоящему она его не пытается.
– Я верю, что ты все-таки присоединишься к нам, – сказала Леа. – Тебе ведь не безразлично, как все пойдет дальше.
– Дай мне срок, – ответил Хаупт.
Они договорились, что Георг будет помогать ей по-прежнему. Заработок она будет выплачивать ему продуктами.
И вот наконец у Хаупта было то, в чем, как ему казалось, он нуждался больше всего, – время. А еще, понял он, сидя за пустым столом, сдвинутым к маленькому окну передней комнатушки, под которым раскинулся куст орешника, – покой.
II
Сорок третий год приближался к концу, когда однажды под вечер фрау Байсер доложила о визите некоей фройляйн Штайн. Шарлотте Хаупт пришлось немало поломать голову, прежде чем она вспомнила школьную подругу из Берлина. Все решили, что фройляйн Штайн здесь проездом, думали так и когда отошел последний поезд на Трир. Они ужинали, оставалось не так уж много времени до последнего поезда на Зиммерн. Но поскольку фройляйн Штайн все еще не делала никаких попыток попрощаться, Шарлотта Хаупт и тетя Бетти начали осторожно переводить разговор на путешествия. Тут выяснилось, что фройляйн Штайн уехала из Берлина уже с неделю назад. Выяснилось также, что с минуты на минуту должен отойти последний поезд на Саарбрюккен. А еще выяснилось, что ехать фройляйн Штайн было некуда.
Когда все это поняли, за столом стало тихо. И среди этой тишины раздался голос Эразмуса Хаупта:
– Фройляйн Штайн останется здесь.
Тоненькая и прямая, она сидела перед тарелкой, уставившись на свои руки. Все молчали. И тогда фройляйн Штайн тихо сказала:
– Чемодан у меня на вокзале.
Эразмус Хаупт был почти на голову ниже своей жены, сельский учитель, заместитель директора, словом, незаметная личность. Но в тот вечер он сказал:
– Фройляйн Штайн останется здесь.
Тем не менее одна проблема возникла, и ее нельзя было недооценивать: фройляйн Штайн тоже играла на фортепиано. Точнее, она, как и Шарлотта Хаупт, училась в свое время играть. Но она к тому же изучала еще и композицию. Фройляйн Штайн интересовали крупные течения в развитии современной музыки. Образование же Шарлотты Хаупт остановилось, можно сказать, на Вагнере. Не то чтобы фройляйн Штайн имела что-нибудь против Брамса, по ведь был еще, к примеру, и Дебюсси и – тут она немного помедлила – Шёнберг. Она направилась к роялю.
– Вы позволите?
У нее был на удивление низкий альт. Стоя, она взяла несколько аккордов.
Аккорды падали, словно осколки, все более мелкие, все более напряженно звенящие, неудержимые в своем падении.
Воображенье – будь вечно со мной.
– Разве не так? – спросила фройляйн Штайн, обернувшись.
– А что, собственно, вы этим хотите сказать? – спросила Шарлотта Хаупт в растерянности.
Шарлотта, напротив, любила нарастающие, ликующие финалы, и если фрау Байсер нужно было что-то обсудить с Шарлоттой, то, проходя по комнате, она словно продиралась сквозь музыку точно так же, как ее муж, Отто Байсер, проходя по цеху, словно продирался сквозь шум печатных машин к мастеру, если нужно было что-то с ним обсудить; фрау Байсер изо всех сил напрягала голосовые связки, но этот крик в общем шуме воспринимался вполне естественно: «Госпожа директорша, жаркое подгорело» или «В этом доме что, нет яиц?»
Вот почему подобное тройное пианиссимо, всякое там декрещендо, мучительное нисхождение звука на нет – все это было пустое для Шарлотты Хаупт. Она была решительным человеком. Недолго думая, она удрала из дому с сельским учителем, и страшная хула, извергаемая на ее голову председателем земельного суда фон Лобовицем, нисколько ее не тронула, равно как и страшная его клятва, что отныне она по может считаться ему дочерью (очень скоро ему предстояло в отчаянии стучаться в двери ее дома). Бабулю Лотхен, свою мать, она и вовсе не подумала ни о чем спросить; та лишь регулярно посылала ей чек к каждому Новому году. И уж полную бесчувственность проявила Шарлотта Хаупт к посланиям всех своих многочисленных дядюшек и тетушек, владельцев фабрик, полковников Генерального штаба и медицинских советников, которые долго еще просили передать ей при случае, как глубоко они скорбят по ее поводу.
Все эти сожаления передавала ей тетушка Бетти, ее сестра. Тетя Бетти была единственной, кто не признавал семейного бойкота Шарлотты. Как не признавала она и многого другого. Если поздно вечером в доме звонил телефон, то это почти наверняка была тетя Бетти, и почти наверняка она опять была на седьмом небе. Иногда седьмое небо оказывалось в Ницце, иногда в Бад-Швартау или Баден-Бадене. А в апогее очередного седьмого неба находился, как всегда, стройный и молодцеватый, до умопомрачения элегантный, только-только награжденный орденами лейтенант авиации.
– Конечно, нацисты ужасны, – вздыхала тетя Бетти. – Но при чем тут эти мальчики?
И если после прихода последнего поезда из Трира раздавался звонок в дверь, то это тоже почти наверняка была тетя Бетти. Значит, снова случилась беда. Одно из двух: все было копчено либо все было кончено навсегда.
«Кончено» означало, что у юного героя появилась другая, «копчено навсегда» – что юный герой свернул себе шею.
– Так кончено или кончено навсегда? – спрашивал в таких случаях Эразмус Хаупт, заглядывая в комнату к сестрам. И Шарлотта Хаупт, медленно отрывая голову от плеча сестры и поворачивая к мужу залитое слезами лицо, отвечала лишь одно: «кончено» или «кончено навсегда».
Впрочем, тетя Бетти никогда не бросалась в объятия сестры, чтобы не вздохнуть при этом:
– Господи, да ты еще больше потолстела.
Дом Хауптов вплотную примыкал к склону горы, Фройляйн Штайн поселили в мансарде, окнами выходившей на заднюю сторону дома, к отвесной, поросшей дроком и терном, почти неприступной скале. Фрау Байсер была во все посвящена. Завтрак и обед она приносила Фройляйн Штайн в комнату. Вечерами, если опасаться было нечего, фройляйн Штайн ужинала вместе со всеми. О том, что фройляйн Штайн могут обнаружить, в доме заместителя директора Хаупта никогда не говорили. Шарлотта Хаупт и представить себе такого не могла, точно так же как она и помыслить не могла, что с ней самой может случиться что-нибудь плохое. Для нее фройляйн Штайн была всего лишь гостьей, визит которой в силу обстоятельств несколько затянулся. Пожалуй, даже чересчур затянулся.
– Раньше у нас было намного уютнее! – выкрикивала она порой, обращаясь к потолку в спальне, жалуясь и в то же время облегченно вздыхая, пока Эразмус Хаупт расшнуровывал ей корсет.
– Вечные эти дискуссии, – продолжала Шарлотта. – Ну почему что-то обязательно должно быть логичным? Какое отношение имеет логика к музыке? Музыку или чувствуют, или нет. Ко всему подходить с точки зрения разума, все раскладывать по полочкам – как, однако, это типично, – упрекала Шарлотта потолок в спальне.
– Типично для кого? – спрашивал Эразмус Хаупт, лежа рядом в темноте.
– И вообще, что общего имеет этот Шёнберг с увертюрой к «Тристану и Изольде»? Вечно им нужно все испортить.
– Но ведь к роялю она подходит, только когда ее попросят, – возражал Эразмус Хаупт.
На что Шарлотта отвечала:
– И это единственное, что я могла бы ей посоветовать.
Фройляйн Штайн остерегалась всего, что имело касательство к музыке. В остальном же – и Эразмус Хаупт находил, что это высшее проявление такта, – она вела себя у Хауптов весьма даже самостоятельно.
– Фрау Байсер, у меня опять вода в ванной перелилась через край! Фрау Байсер, да куда же вы снова запропастились?
Фрау Байсер была тем утесом, на котором незыблемо покоилось домашнее хозяйство Хауптов. Фрау Байсер отличалась весьма приятной полнотой, и, вообще говоря, служить было ей ни к чему. Муж ее работал печатником и мог прокормить семью – тут с фрау Байсер все соглашались мгновенно, когда бы она об этом ни заговорила, а заговаривала она об этом довольно часто. Но, быть может, фрау Байсер в последний раз закроет глаза на то, что госпожа директорша опять оставила с вечера невымытую посуду. Впрочем, подобные факты отнюдь не означали, что фрау Байсер использовали лишь на черной работе.
Итак, полагалось находить фрау Байсер весьма милой женщиной, но для того, кто с высоты своей мансарды ничего не замечал, да к тому же ни разу в жизни не держал в руках швабры, для того, кто, стало быть, по многим причинам не мог знать, что проделывала фрау Байсер всего за каких-нибудь несколько часов, для того, возможно, и было естественным обронить при случае «но ведь эта женщина тиранит весь дом», пусть даже фройляйн Штайн и делала оговорку, что, конечно же, ее мнение не следует принимать в расчет.
– Этого только не хватало, – вырвалось у Шарлотты Хаупт.
Впрочем, тем самым она оказала фрау Байсер плохую услугу, так как фройляйн Штайн не показывалась два дня, а для фрау Байсер это означало одно: теперь она должна была носить фройляйн Штайн еще и ужин.
Как бы предупредительно ни обращались у Хауптов с фрау Байсер, они попросту ее эксплуатировали, и это было непреложным фактом, ибо на деньги, которые она зарабатывала у Хауптов, фрау Байсер давно уже не могла ничего купить. Денег вполне достаточно зарабатывал ее Отто. И если она убирала грязь у Хауптов, готовила им еду, консервировала фрукты и овощи на зиму, топила – словом, поддерживала дом в порядке, то связано это было не столько с тем робким уважением, которое выказывала ей хозяйка, сколько с личностью самого Эразмуса Хаупта. Удивительно, как преображалась фрау Байсер, когда на кухню входил он, Эразмус Хаупт, невысокий и словно источающий сияние разума. И если критические замечания фройляйн Штайн все чаще избирали своим объектом фрау Байсер, то, возможно, это было связано еще и с тем впечатлением, которое производил Эразмус Хаупт на фрау Байсер, а также с поистине загадочным взаимопониманием между ними.
– Я обязательно поговорю с фройляйн Штайн, – обещал всякий раз Эразмус Хаупт.
Но когда он входил в ее мансарду, когда видел, как она сидит у окна, уставившись на бурую скалу, когда видел ее глаза, такие явно не прусские, тяжелые, темные глаза, у него каждый раз не хватало духа выговаривать ей. И он, и она понимали, что только чрезвычайная осмотрительность может вообще удерживать сложившуюся ситуацию в равновесии. А что фройляйн Штайн вдруг заговорит и начнет задавать вопросы – этого Эразмус Хаупт боялся еще больше, чем сама фройляйн Штайн. С тех пор, как тетя Бетти побывала в Берлине. В Берлине тетя Бетти навела справки о дальнейшей судьбе семейства Штайн. Она попробовала выяснить это даже через знакомого полковника Генерального штаба. Тогда она впервые услышала слово Освенцим.
Был прекрасный осенний день, и Шарлотта Хаупт отправилась в Трир за покупками, хотя там давно уже нечего было покупать. Тетя Бетти вызвала зятя на веранду. Лишь к вечеру она немного успокоилась, точнее, у нее просто не было сил плакать.
С этого дня тем более немыслимым казалось предъявлять фройляйн Штайн какие-либо требования. И тогда случилось то, чего все давно опасались, и случилось это зимой. Фрау Байсер заглянула в дверь, чтобы попрощаться и напомнить, что в столовой уже накрыто к ужину, как вдруг фройляйн Штайн спросила через плечо, как часто фрау Байсер меняет в этом доме постельное белье. Если судить по тому, как опа меняет белье ей, фройляйн Штайн, то не чаще, чем раз в два месяца.
– Да вы совсем тронулись, – сказала фрау Байсер в полной растерянности.
– Прошу без антисемитизма! – крикнула фройляйн Штайн.
Все в ужасе застыли.
Но, к всеобщему удивлению, фрау Байсер улыбнулась. Она шагнула в комнату как была – в пальто, в платке, с хозяйственной сумкой, в которой лежали ее рабочий халат и сменные туфли.
– Мы ведь коммунисты, – сказала фрау Байсер. Она была родом из Фрехена, что неподалеку от Кёльна, но сейчас говорила на литературном языке. – И наш великий учитель был еврей, глупая вы женщина.
Помощник директора Хаупт поднялся.
– Фрау Байсер, – обратился он к ней, – я вынужден отказать вам от места.
– А вас мне уже сейчас жаль, господин директор, – сказала фрау Байсер. – Но кто знает, вдруг это поможет. Стало быть, всем привет.
С этого дня Эразмуса Хаупта было не узнать.
– Что случилось с этой картошкой? Почему на столе нет соли? Почему мне не дали чистого белья? Где мои запонки?
Он проводил указательным пальцем по мебели и придирчиво рассматривал результат:
– А это что такое?
Шарлотта Хаупт демонстративно не снимала теперь в течение всего дня фартук. Фройляйн Штайн чистила у себя в мансарде картошку. Тетя Бетти поднималась в пять, чтобы приняться за стирку, госпожа директорша мыла лестницу. А однажды утром прохожие могли наблюдать и вовсе невероятную картину: госпожа директорша сбрасывала лопатой в подвал угольные брикеты. Шел ноябрь сорок четвертого, и несколько вагонов угля загадочным образом попали в деревню. Крохотные снежинки мелким дождем падали с серого неба, и госпожа директорша с трудом сбрасывала брикеты какой-то немыслимой лопатой в чересчур узкое отверстие подвала. Внизу в тоскливом и тусклом мерцании коптилок (в который раз уже отключили свет) две еле различимые фигуры пытались аккуратно сложить брикеты. Тетя Бетти уже вовсю всхлипывала, поскольку все уложенные ею брикеты тут же рассыпались снова, и фройляйн Штайн ожесточенно, снова и снова, укладывала их в штабель.
В тот вечер в музыкальном салоне было тихо. В соседней комнате за столом сидел Эразмус Хаупт и проверял сочинения. Шарлотта Хаупт, урожденная фон Лобовиц, молча рассматривала свои опухшие руки.
В январе, однако, в доме снова стало шумно. Однажды утром к ним в дверь постучали. Председатель земельного суда фон Лобовиц собственной персоной и бабуля Лотхен, законная его супруга. Тот самый фон Лобовиц, который в свое время дал страшную клятву не считать больше Шарлотту своей дочерью.
– Дитя мое, – произнес председатель земельного суда фон Лобовиц, когда Шарлотта Хаупт открыла дверь, – Дитя мое, – повторил он, всхлипывая, и все его могучее тело до самых глубин сотрясалось при этом от рыданий, Которые он, очевидно, таил в себе слишком долго.
К огромному его удивлению, принадлежащая ему вилла сгорела дотла. То, что горел Веддинг[13]13
Рабочий район в западной части Берлина.
[Закрыть], фон Лобовиц воспринимал как нечто неизбежное, но ему и в голову не могло прийти, что самого его тоже может поразить подобное несчастье. Итак, председатель земельного суда фон Лобовиц стал погорельцем.
– О мое бедное дитя!
После рождества в деревне вдруг появилось множество солдат, пленных, угнанных из разных стран, раненых. Спешно начали строить укрепления, каждый день пролетали штурмовики, и всем было ясно, что долго война уже не продлится. По прибытии председателя земельного суда фон Лобовица с супругой вернулась фрау Байсер. Никто ее об этом не просил. Она просто пришла со своей хозяйственной сумкой, достала оттуда рабочий халат, косынку и стоптанные туфли, а потом приступила к делу. И раз фрау Байсер снова была в доме, Шарлотта Хаупт опять начала играть. С того ноябрьского вечера, когда ей пришлось сбрасывать брикеты в подвал, она к роялю не подходила. Зато теперь она играла только вальсы. Беспрерывно, одни только вальсы.
И еще она начала приглашать к себе причетника Пельца. Дети бегали за ним по пятам. Он играл только за шнапс, и чем больше напивался, тем лучше играл. Как-то раз его видели у окна со спущенными брюками. Пальцы у него были толстые, словно колбаски, и без костей, кончики – загнутые кверху, квадратные. Музыка давалась ему легко. Он достигал любого желаемого эффекта. Порой люди бывали по-настоящему потрясены, а он спускался с верхней галереи, даже не понимая толком, что с ними.
Вот его-то и приглашала Шарлотта Хаупт. Она играла с ним в четыре руки. А тетя Бетти танцевала вокруг них по комнате. Давно уже не слышно было от нее о стройных и молодцеватых лейтенантах, поэтому она танцевала одна, красивая, элегантная тетя Бетти, с яркими и всегда словно расширенными от испуга глазами.
Вернувшись из Берлина, она неделями не покидала своей комнаты. Но когда Шарлотта начала играть вальсы, она стала проявлять интерес к разместившемуся в деревне гарнизону. Не к низшим чипам, разумеется, те были еще совсем детьми, но к младшим офицерам – штабс-фельдфебелям, казначеям, старым прожженным воякам. Она приглашала их в дом, те в свою очередь заботились о шнапсе, а Пельц и Шарлотта Хаупт играли на рояле; позже к их компании примкнул – ну кто бы мог подумать такое – председатель земельного суда фон Лобовиц с двумя связистками.
Встреча нового, тысяча девятьсот сорок пятого, года осталась у всех в памяти. Штабс-фельдфебелю пришла в голову потрясающая идея – он приказал нагрузить и привезти в дом гору полевой почты, которая валялась на вокзале. Доставить ее адресатам было невозможно. Компания провела ночь, вскрывая и читая вслух солдатские и офицерские письма. «Дорогой муженек, у меня все в порядке, надеюсь, что и у тебя тоже».
Они приплясывали, увязая по щиколотку в шпагате, упаковочной бумаге и рождественском печенье. А главным заводилой был председатель земельного суда фон Лобовиц со своими связистками.
Эразмус Хаупт к тому времени уже выехал. Он поселился у Байсеров. Первой, чей час пробил, оказалась тетя Бетти. Было раннее утро четырнадцатого марта, она возвращалась от двух знакомых штабс-фельдфебелей. И угодила точно под артиллерийский снаряд. Следующим стал председатель земельного суда фон Лобовиц. В привокзальной пивной он неосторожно спросил, какая разница между осквернителем расы и погубителем расы. Спустя четверть часа он висел на дереве там же на площади, и на груди у него болталась табличка; «А я шутник».
На бабулю Лотхен наткнулись день спустя после прихода американцев – она лежала в подвале, зарывшись в груду одеял.
– Что здесь творится? – спрашивала бабуля Лотхен. – Что же все-таки здесь творится?
Американская санитарная машина отвезла ее в Трир, в монастырь урсулинок.
Фройляйн Штайн просто осталась в своей мансарде. Там ее и нашел американский сержант.
– Good morning, sir[14]14
Доброе утро, сэр (англ.).
[Закрыть], – сказала фройляйн Штайн.
Шарлотта Хаупт еще за две недели до этого изыскала возможность уехать вместе с Пельцем на попутной машине в Вельшбиллиг. Там жила сестра Пельца.
Байсеры, как и многие в деревне, пережидали последнюю неделю на горе в лесу. Эразмус Хаупт отказался Уйти вместе с ними. Когда они вернулись, он исчез.
Хаупту редко доводилось прежде бывать «на горе», как называли местные жители Верхнюю деревню. Здесь были такие переулки, узкие проходы, тропки и закоулки, каких он никогда в жизни не видывал. Водостоки домов обрывались прямо над дверьми, встречались соломенные крыши. Пронзительные крики и вопли облаком висели над этой частью деревни. Местный диалект был ужасен, да еще пересыпан словечками воровского жаргона. В зависимости от того, кто был собеседником, жители деревни то увеличивали, то уменьшали количество тарабарских вкраплений. Словно приподнимая или опуская занавес над своей повседневной жизнью. Среди беспорядочно теснившихся сараев, садиков и покосившихся заборов носились стайки детей. Их маленькие бледные лица казались Хаупту какими-то плоскими, болезненными, к тому же дерзкими и бессовестными, они словно требовали от него чего-то, и он никак не мог понять, чего именно.
Хаупта все знали, любовь, которой пользовался в округе отец, пошла на пользу и ему. А его отца и в самом деле любили – именно здесь, в Верхней деревне, его любили особенно. И даже у самого Хаупта был здесь друг: Эрих. Эрих улыбался всякий раз, завидев Хаупта. Эриху было двадцать семь лет.
– Эрих, да не ходи ты вечно по пятам за господином учителем! – кричала на него мать, пытаясь задержать его.
Но Эрих вырывался и, тяжело ступая, уже несся следом за Хауптом, по наивности полагавшим, что на этот раз ему удалось ускользнуть. Эрих весело смеялся, из горла у него вылетали торжествующие булькающие звуки.
– Вы уж позвольте ему немножко проводить вас, – говорила в таких случаях мать Эриха. – Просто не обращайте на него внимания.
Когда Хаупт проходил мимо их дома, Эрих, топавший следом, гордо махал матери рукой. В магазинах Эриха всегда пропускали без очереди. Ему стоило только протянуть сумку, деньги, материнскую записку и карточки. К работе, которая требовала координированных движений, он был неспособен. Зато Эрих мог таскать тяжести. Если где-то требовалось разгрузить картофель или мешки с зерном, он тут же с величайшим усердием приступал к делу. Впрочем, ни один крестьянин не разрешил бы ему поднять больше, чем мог поднять он сам.
– Он вам не мешает? – спрашивала Хаупта мать Эриха.
– Нисколько, – отвечал Хаупт.
Однажды деревенский дурачок приблизился к нему слишком близко. Хаупт разглядел слюну на подбородке Эриха, язык, тяжело бившийся во рту. Зато глаза у Эриха сияли.
– Кстати, с ним вполне можно разговаривать, как со всеми, – сказала мать. Эрих восторженно забормотал что-то невнятное. Хаупт вытер вспотевшее лицо. И покорно двинулся вперед.
Из своей комнаты Хаупт мог слышать, как мать Эриха кричала что-то во дворе. Он наблюдал, как она развешивала белье, колола дрова, перетаскивала в дом поленья, выплескивала после стирки грязную воду, и всегда-то за ней гнался один из ее детей; а то она сама гонялась за кем-нибудь из них, на ходу читая ему мораль. Выполняя работу по дому, она все время кричала что-то резким, пронзительным голосом. Два года назад у нее родился шестой ребенок.
Порой, ночью, бросив взгляд в окно, Хаупт натыкался на ухмыляющееся за стеклом лицо Эриха. Он никогда не мог сказать, как долго уже наблюдал за ним этот несчастный. В таких случаях он просто вставал и впускал Эриха в комнату. Тот усаживался на стул рядом с дверью. Никакими силами нельзя было заставить его пересесть поближе. Поначалу Хаупт пытался читать дальше, но сосредоточиться не мог. Время от времени он поднимал голову и улыбался Эриху. Если паузы между его улыбками становились слишком долгими, Эрих принимался нервно шарить в карманах брюк. Тогда Хаупт попробовал читать ему вслух:
«Может, а точнее, должно прийти время, когда мораль предпишет человеку оставить в покое не только окружающих, но и самого себя; должно прийти время, когда человек уже на земле осушит все свои слезы, пусть хоть из гордости!»
Эрих прислушивался, склонив голову набок. Казалось, больше всего ему нравились стихи.
На этом месте Эрих обычно издавал глубокий вздох и согласно кивал.
Как-то раз Хаупту пришла хорошая мысль. Он спустился в Нижнюю деревню и принес свою виолончель. Но играть на ней не стал, только тронул слегка струны.
До-соль-ре-ля. Эрих улыбался. Склонив голову набок, он прислушивался к замирающим в ночи звукам.
Никто, в том числе и Георг, никогда не спрашивал Хаупта, что он нашел, приехав к матери. Был уже почти полдень, когда он, расспрашивая всех подряд, наконец-то разыскал дом, где она вроде бы жила. Он постучал, но никто ему не открыл. Обойдя хибару кругом – домом назвать это было невозможно, – он увидел женщину, развешивающую белье, в одном легком халатике, под которым явно ничего больше не было. На слабо натянутой, провисшей веревке она прикрепляла прищепками кальсоны поразительных размеров, огромнейшие бюстгальтеры. На ногах с выступившими венами не было чулок, а стоптанные шлепанцы были довольно неопределенного происхождения.
Хаупт уже собрался было спросить ее о матери, как вдруг понял, что это она и есть.
Шарлотте Хаупт пришлось даже вынуть изо рта сигарету – так рассмеялась она, когда, подняв глаза, увидела сына, растерянного парня в солдатской форме, опиравшегося на палку, – ну точно распятый Христос.
– Что у тебя за вид! – воскликнула Шарлотта Хаупт.
– То же самое я мог бы сказать и тебе, – ответил Вернер Хаупт.
– Вылитый отец, – сказала Шарлотта Хаупт. – Хорошо, что ты все это преодолел. Теперь уж, наверное, хуже ничего не будет. Я ждала тебя. Точнее, кого-нибудь из вас. Да входи же. Пельц, почисти картошки чуть больше – у нас гость. Ну, присаживайся.
Над плитой висело белье. В чане булькала мыльная вода. Пахло горьким дымом. На столе разбросаны были остатки завтрака. В углу, занимая почти половину помещения, возвышалась огромная кровать, развороченная, какой ее оставили после сна. Шарлотта Хаупт освободила сыну стул. Налила шнапса в две рюмки, явно бывшие уже в употреблении, и одну пододвинула Вернеру. Колокола на соседней церкви пробили полдень.
Сама Шарлотта уселась в углу, широко раздвинув ноги, так что видно было белое, с синими венами тело. Вошел Пельц с ведерком начищенной картошки, повязанный фартуком. Огромный бесформенный человек, с картофелеобразной головой без шеи.
– Я знаю, что ты думаешь, – сказала Шарлотта Хаупт. – Но мне на это наплевать. Сейчас мне на многое наплевать. Пельц, садись и выпей с нами.
Пельц взял стул и уселся. Он молча улыбался в рюмку, наполовину отвернувшись от Хаупта.
– Я знаю, что сейчас происходит в твоей маленькой гордой головке, – сказала Шарлотта Хаупт. – Тебе кажется, что вот теперь-то ты кое-что понял. Точно как твой отец, тот тоже всегда все сразу понимал. Да перестань ты таращиться на Пельца. Сейчас же перестань таращиться на него.
– Да пусть таращится сколько хочет, – сказал Пельц. – На меня всегда все таращились.
– Как вы мне осточертели там, в вашем захолустье, на горе, – сказала Шарлотта Хаупт. – В этом дерьме. С каким трудом держала я себя в руках. Разыгрывала перед вами клоуна. Унижалась. Убивала в себе все.
За густыми зарослями бобов, гороха и фасоли высилась гора ржавеющих автомобильных кузовов, погнутых и сломанных кроватей, проржавевших ведер, консервных банок. А под самым окном теснились клетки с вечно жующими кроликами, кудахтающими курами.
Шарлотта Хаупт решила сварить овощной суп. И вышла, чтобы нарвать гороху.
– Помочь вам? – спросил Хаупт.
– Да, можете почистить фасоль, – ответил Пельц. – Не знаю, понятно ли вам, такому молодому человеку, – продолжал он, – это же неоценимый подарок судьбы: еще раз испытать любовь. Но в нашем возрасте человек уже не имеет права на любовь. Все считают это отвратительным.
Суп на редкость удался, и незадолго перед тем, как попрощаться, Хаупт неожиданно для себя рассмеялся. Он смеялся над своими ногами и над старыми лохмотьями, что были на нем. И еще потому, что светило солнце. И кудахтали куры. И потому, что кончилась война.
В Нюрнберге шел международный процесс, в Потсдаме определяли будущее Германии, повсюду говорили о плане некоего мистера Моргентау[16]16
Моргентау, Генри (1891–1967) – министр финансов США в 1934–1945 гг., в 1941 году выдвинул план послевоенного расчленения и децентрализации Германии, «интернационализации» Рурской области.
[Закрыть], и вот однажды утром в конторе бургомистра появился Цандер-младший, Олаф Цандер. Он потребовал, чтобы его провели прямо к лейтенанту Уорбергу. На письменный стол Уорберга он взгромоздил продолговатый ящик.
