Текст книги "Белый Харбин: Середина 20-х"

Автор книги: Георгий Мелихов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)

Звонок!

И через несколько секунд вошел Василий Николаевич. Ребята видели мой „фокус“ и все напряженно смотрели на прилипший ком. Василий Николаевич только успел сесть, держа еще классный журнал в руках, как снег звонко шлепнулся о стол!

Все моментально вскочили, подбежали к столу, начались „охи“ и причитания: „Падает штукатурка! Ведь это опасно! Ведь потолок может обрушиться! Не пострадали ли Вы, Василий Николаевич?“ Одни причитали, а другие быстро вытирали поразительно быстро таявшую „штукатурку“.

Василий Николаевич, оглушенный всем этим шумом, так, видимо, и не понял, что произошло! А мы все были довольны: все обошлось хорошо, никто не пострадал, а урок на несколько минут задержался! Наш учитель литературы, вероятно, ничего не сказал о происшедшем, а то бы инспектор Эдгар Мартынович несомненно начал бы расследование – какая такая штукатурка падала?

Геометрию преподавал Александр Александрович Васильев, инженер. Блестящий преподаватель, он своими объяснениями просто „вкладывал“ знания в учеников. Впоследствии он читал высшую математику в Харбинском политехническом институте. Я очень любил геометрию, а решать задачи для меня просто было любимым развлечением. Но раз вышло так, что однажды я и объяснения урока не слушал, и дома в учебник не заглянул, а Александр Александрович вызвал меня к доске.

Ну что можно сказать, когда не имеешь представления о том, что нужно говорить! Не помогла, конечно, и „сигнализация“ товарищей, стремившихся выручить меня. „Плавать“ я не привык, а потому и сказал, что урока не знаю, за что и получил, естественно, двойку.

Время шло, приближался конец четверти, а Александр Александрович меня не вызывал. Он был очень строгим, и его, откровенно говоря, боялись. Но пришлось набраться храбрости и обратиться к нему. Произошел следующий диалог: „Александр Александрович, прошу вызвать меня до конца четверти.“ – „Почему?“ – „Хочу исправить оценку.“ – „Какую?“ – „Двойку.“ – „Зачем?“ – „Чтобы удержаться на прежней отметке.“ – „Какой?“ – „На пятерке“. – „Гм, посмотрим“. Лаконично, не правда ли?

Он вызвал меня, много спрашивал, и все окончилось хорошо.

В противоположность А. А. Васильеву, преподававший алгебру Степан Васильевич Корецкий давал минимум объяснений, предоставляя самим ученикам доходить до сути. Это тоже было неплохо! И со Степаном Васильевичем, и с алгеброй я жил в ладах.

Но вот однажды я вышел по вызову к доске. Известно, что при долгом и не совсем спокойном сидении, рубашка топорщится, выползает из-под ремня, и я, пользуясь тем, что Степан Васильевич склонился над журналом, решил заправить рубашку как следует. Обернувшись, он увидел это и, что называется „с места в карьер“, сказал мне:

– Идите из класса!

Пошел, походил по коридору, скучно! Решил просить извинения. Открыл двери И… В этот момент, внезапная шалая мысль подвела меня! В расчете на то, что Степан Васильевич не заметит или не обратит внимания, я почтительно сказал:

– Степан Васильевич, я извиняюсь!

В ответ на это я услышал:

– Идите к директору!

Это было что-то невероятное! Мы вообще смутно только слышали, что кто-то когда-то отсылался к директору. Пошел.

К директору пропустили, конечно, не сразу. Узнав в чем дело, Николай Викторович (Борзов) сказал:

– Вы должны бы быть примером для класса, а делаете Бог знает что! Придется занести вас в черный журнал.

Что это был за журнал, и был ли он в училище вообще, я не имел представления. Не знаю, занесли ли меня в этот журнал, но отметку по поведению не сбавили. А со Степаном Васильевичем, как будто ничего и не было, опять установились хорошие отношения!

Географию вел К. С. Барашков. Обычно занятия проходили в классе, а когда объединялись два-три класса для изложения общего материала или для демонстрации диапозитивов, занятия велись в географическом зале. Столы и скамьи в нем были расположены ступенчатообразно, зал был полон всяких карт, глобусов и т. д. Прекрасное изложение учебного материала во многом способствовало моему увлечению филателией, которая на всю жизнь стала моею „страстью“.

К. С. Барашков когда-то пострадал за политические убеждения, но революционный дух жил, по-видимому, в нем постоянно. Поэтому революция 1917 г. привела его в чрезмерно возбужденно-радостное состояние. Его организм не выдержал напряжения, и он, к глубокой печали всех, помешался и вскоре умер.

В отлично оборудованных классах физики и естественной истории „царствовали“ Г. Д. Ясинский и К. Д. Федоров. По всем разделам физики нам демонстрировали разнообразные приборы, и мы проделывали многочисленные опыты. Ботаника и зоология изучались непосредственно по разнообразным гербариям, отличным коллекциям насекомых, чучелам птиц. На практических занятиях мы препарировали лягушек, работали с микроскопами.

Организованный при училище „Спортивный кружок“ включал две группы спортсменов, занимавшихся по четвергам и воскресеньям. Я не был ахти уж каким гимнастом, но мне несколько лет довелось быть инструктором второй группы. У нас была лучшая в городе молодежная команда футболистов – „Кружок футболистов“.

В Харбине в это время было несколько команд: „Орел 1“, „Орел 2“, „Ворон 1“, „Ворон 2“. Лучшей командой была „Орел 1“, но их футбол и футбол других команд был очень грубым, игроки часто „по ошибке“ били по ногам соперников, нередко не подчинялись решениям судей и т. п. В играх же с нашими футболистами они были достаточно корректны и наших ребят не калечили.

Я, к счастью, никогда не был „тихим“ мальчиком и сам относился и теперь отношусь недоверчиво ко всем „тихим“! Немного авантюризма, смелости, любознательности и любопытства, а также, иногда, большой увлеченности – было вполне достаточно, чтобы временами совершать поступки, за которые можно было тяжело поплатиться! Так было в 3-м классе, когда я с папиросой „попался“ инспектору и получил за это в четверти по поведению „три с предупреждением“, – а это было очень опасно! Так могло быть и тогда, когда мы захотели научиться играть на бильярде и, увлекшись игрой, частенько сразу же после уроков, используя всякое свободное время, устремлялись в бильярдную некоего Гросса. Любая облава там, а они производились! – послужила бы причиной нашего исключения из училища. Кстати, я, будучи уже взрослым, избегал ходить по вечерам мимо этой бильярдной – такова была ее „слава“!

Можно было расстаться с училищем и из-за „китайских ракеток“ – связки из 30–40 штук маленьких петард, начиненных порохом, соединенных общим фитилем, и взрывающихся одна за другой при поджигании этого фитиля. А ведь однажды мы затолкали такую связку в замочную скважину одного класса, в котором шел урок, и подожгли фитиль. Мы успели убежать и потом доказать свое „алиби“, но шума было в училище много!

Достаточную смелость я проявил, будучи в 7-м классе, при первом посещении оперетты. Я слонялся по фойе и собирался уже войти в зал, чтобы „притаиться“ на своем месте, когда буквально „нос к носу“ встретился с А. А. Васильевым, который был, по-видимому, дежурным преподавателем в этот вечер.

– Ну, что ты тут делаешь?

– Да вот, хочу пройти в читальный зал…

– Гм, в читальный зал? Сомневаюсь!

Разговор на этом закончился, а я после этой встречи с самым строгим преподавателем уверовал, что оперетты-то уж я буду слушать! Действительно, с двумя-тремя одноклассниками я посещал оперетты весь сезон и теперь с удовольствием вспоминаю об этом. И очень рад, что это было! По-видимому, администрация училища если и не поощряла, то во всяком случае и не чинила особых препятствий для посещения учащимися оперетт, а для меня это было одной из сторон моего музыкального развития при общем интересе к музыке, – интересе на всю жизнь!

Ну, а все школьные каникулы я, конечно, проводил у родителей в Бухэду, славившемся красотою, ягодными и грибными богатствами своих мест.

Достопримечательностями станции были: Малая речка – никогда не пересыхавший ручей, питавшийся болотами, в котором ребята ловили пескарей и плотвичек; Большая речка – это были верховья р. Ял, которая изобиловала форелью. Большая падь за поселком Теребиловка вела к огромной солнечной поляне, заросшей ландышами, которые в мае собирали здесь все жители Бухэду, и букетиков этих скромных белых цветиков хватало на всех. Летом „работы“ тоже было „по горло“!

По землянику все бухэдинцы ездили на поездах на разъезд Петля (в 18 км от Бухэду), являвшийся преддверием знаменитого Хинганского туннеля. Живописнейшее место! Здесь железная дорога, подбираясь к туннелю, делала огромную петлю, а насыпь, пересекающая поперек долинку между двумя горными кряжами, казалась огромной и мощной – как бы пытающейся и самой дорасти до вершин гор!

С учетом особенностей этой „петли“ всегда составлялось и расписание движения пассажирских поездов – № 3 (из Харбина) и № 4 (в Харбин). До секунд регулировались их отправления с разъезда, и когда № 3 тяжело (с двумя паровозами) поднимался вверх, в эти же самые секунды точно под ним проходил № 4, мчавшийся под уклон!

Чуть позже поспевала черная смородина, но за нею нужно было ехать километров за двадцать. Мы, ребята, выезжали за нею обычно часа в два ночи; ехали на телеге и, конечно, мирно спали на ней остаток ночи. Смородина росла в обширном невысоком лесочке, который прорезался ручьями чуть ли не во всех направлениях. Вода в них была почти молочно-белой – по-видимому, где-то размывались известняки.

С большим нетерпением я ожидал всегда поспевания нежной фиолетово-черной жимолости. Ее было немного в лесочке, тянувшемся вдоль реки, – обычно я не набирал и полного бидончика. То ли о ней не знали (вряд ли!), то ли таким малым количеством ее не интересовались – во всяком случае, варенье из нее было только у нас! Я никогда не ел варенья вкуснее этого! То же говорили и наши гости, всегда при этом восклицавшие: „Ну, где же вы достаете эту изумительную ягоду!“

Сбором позже поспевавших брусники и голубики мы не занимались, а покупали их у сборщиков-продавцов этих ягод – китайцев. Бруснику не собирали потому, что ее заготавливали много, а собирать такое количество было слишком трудоемким занятием. Голубику – потому, что росла она на каком-то „Ягоднике“, километров в 45 от Бухэду. Этот Ягодник долгое время оставался для меня загадкой – где он и что это такое… Побывать там мне пришлось только в середине 20-х годов. Представьте себе пологий склон шириной в два с половиной и длиною в полтора километра, сплошь покрытый голубикой! Это и был тот Ягодник…

Наступала грибная пора! Собирались сначала опенки, которыми были усеяны горы в пяти-шести минутах ходьбы от дома. Все набирали сколько кто хотел! Со мной однажды произошел забавный случай: забирая семейку опят, я нечаянно сковырнул на пне осиное гнездо. Через две секунды надо мной закружилось облачко ос! Всякий слышал, каково иметь с ними дело, и поэтому я стремглав понесся с горы, рассчитывая добежать до реки, протекающей неподалеку от подножия горы, и броситься в воду. Либо я бежал быстрее ос, либо они оказались миролюбивыми, но когда я подбежал к реке, то с облегчением уже не услышал их грозного жужжания!

Наконец, начинались сборы ехать по грузди в чудесный большой березовый лес!.. Выйдешь на поляночку, посмотришь – как будто ничего… Ан нет, не тут-то было! Почти под ногами – бугорок. Отгребаешь слой перегнивших листьев и видишь: тут свеженькие, беленькие, чуть-чуть мохнатые груздочки! Осторожно срезаешь их ножом (грибницу нужно ведь оставить, не повредить!) и тут видишь, что таких бугорков полным-полно! С груздями попутно собирали волнушки, подберезовики, подосиновики. Любили грибы, которые назывались обабки – жареные они были изумительно вкусны! Белых грибов, рыжиков, маслят и сморчков у нас не было. Но зато сколько было шампиньонов!

Собирая их, я всегда вспоминал, как говорили старшие: „Караси и шампиньоны любят, когда их жарят в сметане!“».

Как мы видим, и на Линии, вдали от Харбина и других центров, люди тоже жили спокойно, не вмешиваясь в происходившие политические события и не шибко интересуясь ими. Во всяком случае, папа в своих подробных и ясных по тону и мысли мемуарах, написанных по моей просьбе, мало упоминает о политике.

Все, видимо, в большинстве продолжали заниматься своим привычным делом. Папа пишет: «Заботливый хозяин, отец загодя договаривался с артелью косцов по заготовке сена. Осматривал участок для покоса, предпочитая возвышенные места. На приемке сена всегда присутствовал сам. Но лошадям и коровам требовалось не только сено, поэтому в 10 км от Бухэду на т. н. Первом броде р. Горигол, отец имел заимку, на которой выращивался овес; заимка вместе с тем служила как бы дачей и местом отдыха – около реки, гор и полей».

Недавно, в НСМ (июль-август 2000 г., № 77) была помещена статья Г. А. Лагунова о русских чольских поселенцах. Смежный район этот интересен судьбами многих эмигрантов, и папа, коренной житель Бухэду, тоже вспоминает о нем (а это середина 20-х годов):

«Упомянув выше о реке Горигол, хочется, кстати, рассказать о ней побольше. С нею некоторое время была связана моя работа, как инженера, по изысканиям и постройке железнодорожной ветки. Около 30 км ветка проходила по живописной довольно широкой долине р. Горигол. Сама же, быстрая, как всякая горная река, она впадала примерно в 12 км от Бухэду в нашу „Большую речку“ (р. Ял). Общая протяженность реки – около 45 км, и на последних примерно 15 километрах мне побывать не удалось. А говорили, что местность около истока реки очень хороша, а сама река вытекает довольно широкой полосой непосредственно из горы!

Грунтовая дорога от Бухэду, ведшая на концессию КВЖД в долине реки Чол, через небольшой перевал попадала в долину реки Горигол и пересекала реку три раза. Эти места пересечений и получили названия Первый Брод, Второй Брод и Третий брод. На этих Бродах были небольшие (2–3 домика) поселения русских, и на Первом Броде – наша заимка, на Втором – заимка нашего свата Семена Григорьевича Мармонтова, а на Третьем стоял домик лесорубов и неподалеку – смолокурня.

С. Г. Мармонтов сеял пшеницу, и для сева ее в долине реки Горигол у него были, по-видимому, все основания. Эта долина только примыкала к главной долине, по которой проходила КВЖД, и была как бы защищена от свирепых холодных ветров, дующих, как бы спускающихся, с Хингана. В ней всегда было много снега и сравнительно мягкий микроклимат. Поэтому-то у свата были высокие урожаи, которые он убирал машинами. Примечательно, что с посевами пшеницы, овса и прочих зерновых культур там появилось много фазанов…»

Несмотря на все трудности организации в Маньчжурии лесного дела, о которых подробно пишет отец, дела у деда шли отлично. Концессии его находились примерно в 30–35 верстах от станции Ялу, на реке Белой. Гавань для приема сплавленного леса была устроена на самой станции, у которой Белая впадала в р. Ял. Здесь была главная контора и большие склады провизии и материалов для рабочих. Я часто приезжал в Ялу (станция находилась от Бухэду в 30 верстах по железной дороге) и один раз побывал, вместе с гостившим у меня однокашником Колей Фельзингом, на концессии на Белой, куда ехали на телегах.

Посмотрели, как ведутся заготовки леса, и даже приняли участие в работе по сплаву: начались дожди, и мы помогали сбрасывать в реку поленницы дров (в них я впервые увидел обитавших там летучих мышей).

На Белой была рабочая контора, много бараков для рабочих и несколько русских солдат – как защита от хунхузов.

Интересно, что на концессии был сосновый колок – редчайшее явление для той местности. Коля и я так старались найти в этом лесу жука-рогоносца! Но не нашли!

Станция Бухэду дала многих достойных и уважаемых людей, крупных специалистов, ярко проявивших себя на Родине и за ее пределами. Это семьи П. Д. Берзина, Р. Э. Вейсмана, С. Г. Мармонтова, Ф. П. Малышева, Е. Д. Каргина, Х. Х. Мансурова, Омельчуков-Показаневых, других, о которых я надеюсь рассказать в следующих книгах.

Филипп Омельчук с женой Устиньей приехали в Бухэду на постройку КВЖД в 1898 г. Сестра Устиньи – Домна Нагулько с семьей уехала в Сан-Франциско, и в середине 50-х связь между обеими семьями, к сожалению, прервалась. У Омельчуков, оставшихся в Маньчжурии, родились сыновья Павел и Владимир, потомственные железнодорожники, и дочь Антонина, вышедшая замуж за Николая Показанева.

В 1935 году многие члены этой большой семьи выехали в СССР и спустя два года были репрессированы органами НКВД.

Антонина Филипповна вторично вышла замуж – за А. И. Евстафьева и проживает в настоящее время в г. Дербенте (Дагестан). Их сын – Юрий Александрович Евстафьев – москвич, доцент Московского государственного строительного университета, автор более 50 научных публикаций, меценат, помогающий изданиям журналов и книг о русской эмиграции в Китае.

Павел Филиппович возвратился на родину в 1954 г., работал на Алтае, а затем в Челябинске. Его дочь Наталия, харбинка, абитуриентка ХПИ, вышла замуж за инженера Глеба Разжигаева, тоже окончившего этот институт. Она организатор и редактор челябинского упомянутого выше и весьма популярного журнала «Русская Атлантида».

Начиная разговор о раннем периоде развития искусства в послереволюционном Харбине, хочу прежде всего отметить составленный с большой любовью и знанием дела очерк «Искусство: культурно-артистическая жизнь в Харбине» бытописательницы города, поэтессы Ольги Стефановны Кореневой-Кулинич (книга «Стихи». Сидней, 1984). Ольга Стефановна сама была активной участницей музыкальной жизни города; очерк опубликован в журнале «Политехник» (1979, № 10, с. 154–172) и остается на сегодня наиболее полной работой на эту интересную и важную тему.

Позволю себе дополнить его некоторыми собственными соображениями, а главное, воспоминаниями моего отца – тоже глубокого поклонника музыки и страстного любителя оперы и оперетты.

Размышляя о феномене русского Харбина, о котором я попытался дать общее впечатление в первой книге, я пришел к выводу, что одной из важнейших причин, обусловивших возможность столь многообразной общественной и культурной жизни Харбина после революции, был чрезвычайно высокий уровень концентрации в Маньчжурии слоя высшей и средней интеллигенции, наличие в ее среде специалистов абсолютно всех профилей и всех специальностей, людей не только образованных, но и предприимчивых. Начну с цитаты, которая, на первый взгляд, не имеет прямого отношения к искусству, но хорошо поясняет ситуацию.

Как написал в прекрасной статье «Курсы прикладных знаний» инженер А. Глувчинский (тот же «Политехник», с. 130–134) – «Многие не представляют себе, сколько Харбин имел техникумов, профессиональных курсов, школ, где преподавались прикладные знания – искусство, ручной труд… которые на самом деле сыграли большую роль в деловой, коммерческой и культурной жизни Харбина. Все эти курсы и школы дали Харбину много техников, ремесленников, мастеров, медицинских работников, секретарей, переводчиков и других специалистов. Все это дало возможность поддерживать деловую жизнь, двигало заводы, мастерские, транспорт.

Нельзя обойти вниманием и не указать на женские профессиональные курсы, которые давали возможность обслуживать медицину, выпуская фармацевток, сестер, больничных сиделок; иметь салоны красоты, обшивать платьями по моде все население, готовить кадры секретарей, машинисток или развлекать население постановками в театре, балетом, операми и опереттой…

Как только являлась необходимость или требование того или иного ремесла, знания, сразу же появлялись люди, которые организовывали, устанавливали школы, курсы».

Все это отмечено чрезвычайно верно. Добавлю только, что вряд ли искусство и литература в Харбине могли бы развиваться столь успешно без подобной материальной базы.

Вторая причина, на мой взгляд, – это отлично налаженная в Харбине система общего образования – прежде всего начальных и средних школ, – вобравшая в себя и сохранившая все лучшее, что было характерно для прежней российской классической гимназии и реального училища, и чутко реагировавшая на все требования сегодняшнего дня (в данном случае – изучение истории и экономики Китая, Японии, их языков, иностранных языков вообще). Результатом этой прекрасно развитой системы образования было появление в Харбине и второго поколения эмиграции – значительного слоя образованной и всесторонне развитой молодежи, молодежи с разнообразными и широкими интересами. И это обстоятельство на более позднем этапе, в свою очередь, явилось главным фактором, обусловившим феноменальное развитие общественно-культурной и даже чрезвычайно затрудненной в условиях Зарубежья научной деятельности, в том числе – профессиональной.

Предварительно скажу еще следующее.

Вот все эти благоприятные условия и предпосылки, и, в первую очередь, развитая инфраструктура, т. е. наличие большого числа первоклассных залов и сценических площадок, сложившиеся традиции, наличие очень большого числа прибывших в Маньчжурию, в Харбин, в первые послереволюционные годы крупных артистов и музыкантов со всей необъятной России, наконец, присутствие вполне подготовленной к восприятию большого искусства публики – все это и обеспечило блестящий расцвет музыкального и сценического искусства Харбина с самого начала рассматриваемого периода 1917–1924 гг. И верхушечные «революционные» события в полосе отчуждения отнюдь не явились для этого развития какой-либо серьезной помехой. Несмотря на резкие вспышки время от времени (например, в 1920 г.) политической напряженности, культурная жизнь города не прекращалась никогда.

Однако при всем этом, мне представляется, что причины этого успеха все равно останутся непонятными читателю, если я не расскажу о том, сколько музыкальных и балетных школ, школ пения и кружков искусств появилось в Харбине в то время. Музыкой и искусством в городе занимались многие.

Здесь уместно было бы сразу упомянуть о таком явлении в культурной жизни города, как созданный уже в мае «революционного» 1917 года Музыкально-литературно-художественно-драматический кружок «Арс» («Искусство»).

Деятельность кружка составила в этой жизни известную, хотя и не очень яркую и, к сожалению, довольно короткую страницу. Кружок был создан группой лиц, связанных с деятельностью Клуба Общества служащих (Биржевая, 36).

Целью кружка было дать молодежи эстетическое образование. По мысли организаторов «Арса», для этого должны были быть созданы различные секции, кружки: музыкальный, литературный, художественный, драматический. Но кружок не имел своего помещения и никакой дотации; работа его протекала вяло. Только с 1920 г. «Арс» получил возможность снять собственное помещение и тогда развернулся в полную силу. Он открыл Общедоступную музыкальную школу (по классам рояля, скрипки, виолончели и теории музыки), Студию пластики, Драматическую и Художественную студии. Читались там и различные лекции.

В частности, состоялась лекция г-на Литвака на тему «Мифы и сказки Японии». В любопытной рецензии на нее говорилось:

«Мифы и сказки Японии, как и многое в жизни этой страны, характеризуется специфической особенностью, именно удивительной миниатюрностью и легкостью. И это не только по форме, но и по содержанию: здесь все семейно, нет богатырского размаха, удали нашей былинной. Правда, метафоры и аллегории во многих случаях интересны и даже изумительны по фантастике; нередко чувствуется сила, но вообще – миниатюрность и еще раз миниатюрность».

С того же 1920 г. Драматической студией (сценическое искусство) «Арса» стал руководить лучший в то время драматический актер Харбина – Константин Александрович Зубов (о нем я еще расскажу).

Однако в последующем произошло слияние кружка «Арс» с Союзом учащихся – организацией большевистской ориентации. Он стал уделять все меньше и меньше времени пропаганде искусства, стал заниматься совсем иной пропагандой, политизироваться, и вся его художественная работа постепенно сошла на нет.

Этому в значительной мере способствовало и то обстоятельство, что уже в октябре того же года Союз учащихся постановил реорганизоваться в «союз молодежи» (а позднее – в известный в Харбине «отмол», отдел молодежи), начавший, вначале безнаказанно, устраивать безобразные выходки у харбинских церквей и прочие хулиганства – до тех пор, пока не получил действенного отпора от созданной «белой» молодежью организации «Мушкетеры» и других молодежных групп.

Первой Музыкальной школой в Харбине назвала себя школа свободного художника Киевской консерватории Г. Г. Барановой-Поповой, открывшаяся в октябре 1918 г. двумя классами – хорового пения и теории музыки и сольфеджио.

29 декабря школа устроила в Железнодорожном собрании (Желсобе) свое первое музыкальное открытое утро. Программа была составлена из произведений русских композиторов. Все номера были исполнены учащимися по классическому фортепиано и хоровому классу.

Однако позднее название «первая» отняла у нее открывшаяся в 1921 г. Первая Харбинская музыкальная школа, известная под этим наименованием во всей последующей истории музыкального образования Харбина. Она была создана группой преподавателей музыки при Харбинских Коммерческих училищах КВЖД и развивалась при большой поддержке директора училища Н. В. Борзова.

Различные музыкальные и хоровые классы были в этом же году открыты и в Капелле Петра Николаевича Машина (см. о ней в Главе II).

В 1920 г. уроки декламации, мелодекламации, выразительного чтения, постановки голоса давала в Харбине артистка Императорского Александринского театра О. В. Карелина.

Приблизительно в это же время открыла свою школу пения Мария Васильевна Теодориди (драматическое сопрано), которую Харбин долгие годы знал как замечательную оперную певицу, примадонну, выступавшую в ряде оперных сезонов, и талантливого педагога, подготовившего для международной оперной сцены А. Юмшанову, В. Седельникову, Н. Федоровского и других.

К числу старейших харбинских студий можно отнести и Школу пения Марии Владимировны Осиповой-Закржевской. Школа может быть причислена к пионерам вокального искусства Маньчжурии, так как работала здесь, в Харбине, в течение многих лет, начиная с 1921 г. В 1936 г. школа торжественно отмечала свое 15-летие, в связи с чем теплое приветствие молодым певцам Харбина направил находившийся тогда в городе Ф. И. Шаляпин.

К тому времени через стены школы прошли более 200 певиц и певцов, часть из которых – Е. Е. Силинская, А. Л. Шеманский, Е. С. Новицкая, С. В. Бабушкина, М. А. Рассадина, И. П. Олиневич, другие впоследствии получили мировую известность.

Наиболее ранней из балетных школ в Харбине после революции была балетная школа Куровских. Затем укрепилась школа балета прима-балерины Большого театра Елизаветы Васильевны Квятковской (1921). После своих первых гастролей в марте 1921 г. в Харбине прима-балерина Варшавских правительственных театров Елена Леонтьевна Оссовская открыла класс балета в Механическом собрании. Продолжала свою работу популярная в Харбине еще с дореволюционных времен Школа танцев Николая Андреевича Белого.

В зимний сезон 1916/1917 гг. в Харбине, в Желсобе гастролировала Русская опера под управлением А. С. Костаньяна и И. П. Палиева, при участии артиста императорских театров А. И. Розанова. Спектакли открылись 11 января 1917 г. оперой «Аида». Далее были поставлены: «Евгений Онегин», «Демон», «Жизнь за Царя», «Царская невеста», «Пиковая дама», «Фауст», «Травиата», «Лакме» и «Кармен». Репертуар труппы, как видим, был богатый.

В 1918 г. на театре оперы было затишье, но кое-что все-таки происходило.

В Желсобе с лучшими произведениями русских и иностранных композиторов выступали оперные артисты московских и петроградских театров В. Г. Георгиев (тенор) и И. А. Александрова (колоратурное сопрано). Позднее эти певцы поставили в «Модерне» оперу «Ромео и Джульетта» Гуно – но не всю, а в виде большой фантазии, в которую вошли интереснейшие фрагменты оперы: ария Ромео и Джульетты, сцена у балкона и другие.

В 1919 г. в Харбине был блестящий весенний оперный сезон. В течение нескольких месяцев в Желсобе и Комсобе выступало товарищество оперных артистов «Художественный ансамбль русской оперы».

Это была передвижная опера, ее гастролирующий ансамбль приехал из России и после Харбина уехал во Владивосток. В его составе выступали в то время: Зырянова, Сазонцева, Хохлов, Магский, Преображенский, Ульянов и другие. Режиссером был Шастан, дирижером – Васильев. Коллектив поставил оперы: «Царская невеста», «Демон», «Хованщина, „Таис“, „Пиковая дама“, „Елена Спартанская“, „Каморра“, другие. Постановки подробно рецензировались, чаще всего „мистером Дий“.

Однако все это была приезжая, только гастролировавшая в Харбине опера. Собственная, харбинская, образовалась позднее, но добилась быстрого успеха.

Было много эстрадных выступлений: концерты Клавдии Суриковой („Песни цыганские! Песни таборные! Песни любви и печали!“ – сообщали афиши); концерты популярной певицы А. И. Загорской (интимная песня – ее любимыми были „Серенький котик“, „Аньзя“, „Лапти“, „Василечки“, „Маки“, „Какая разница“, „Праздник в деревне“). „Мистер Дий“ писал: „Концертантка среди харбинской публики завоевала определенные симпатии и пользуется выдающимся успехом“. С интересом были встречены и выступления известной в России певицы Марии Александровны Каринской, приезжавшей в Харбин и в 1923 году.

Летом 1918 г. состоялись концерты примадонны варшавских правительственных театров Марии Владиславовны Мариевской (лирическое сопрано). В „Орианте“ выступала популярная московская певица, исполнительница цыганских романсов Варвара Михайловна Королева. В сентябре в Желсобе прошли выступления ученицы профессора Альмы Фострем (Петроградская консерватория) Н. И. Булатович. В это же время здесь с большим вечером художественной юмористики выступил артист Петроградского драматического театра Иосиф Дальгейм; в вечере с музыкальной мозаикой принимал участие также И. Ульштейн.

„Мистер Дий“ оценивал концерт так: „Надо отдать справедливость, г. Дальгейм мастерски передал несколько сцен, шаржей и тому подобное, и хотя некоторые из его рассказов давно были известны публике, но будучи талантливо исполнены – вызывали заслуженный успех“.

27 декабря состоялся юбилейный концерт певца со звучным, красивого тембра баритоном, премьера оперетты – Сергея Дмитриевича Рокотова. Свою карьеру он начал в 1908 г. в Москве в театре „Буфф“ у известного антрепренера Блюменталь-Тамфина. Далее были щукинский „Эрмитаж“ в Москве, Петроград, Кавказ, Крым. Потом Сибирь и Дальний Восток.

С. Д. Рокотов к этому времени жил в Харбине уже два года и выступал в оперетте.