Текст книги "Грозный год - 1919-й (Дилогия о С М Кирове - 1)"

Автор книги: Георгий Холопов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

В детском саду было двадцать девять мальчиков и девочек. Каждое утро они приходили сюда, садились вокруг большой круглой печки и терпеливо ждали тетю Муру. Она появлялась позже всех, с охапкой щепок и бумаги, строила внутри печки пирамиду из поленьев, в середину клала принесенную растопку и, чиркнув спичкой, захлопывала дверцу. Огонь в печке начинал гудеть, и детям сразу становилось весело. Всегда бы так сидеть у печки! Дров в городе не было. Не было и хлеба. Ребят сюда и собирали, чтобы накормить и согреть.

Тетя Мура варила кофе в большом котле.

– Это кофе по-турецки, – говорила она, – без сахара и молока.

Обжигаясь и причмокивая, дети пили кофе и слушали рассказы тети Муры, пока она не спохватывалась и не убегала в погребок. Оттуда она приносила несколько штук твердой, как камень, воблы и делила ее на всех. С воблой куда веселее было пить кофе "по-турецки" и слушать всякие были и небылицы.

Потом дети выбегали во двор, играли в снежки, катались на салазках, лепили бабу и, замерзшие, возвращались к печке.

Тетя Мура надевала халат, открывала шкаф, и каждый оттуда брал свои тетрадки и карандаши.

Начинались уроки. Занятия по арифметике и родному языку проходили быстро. Самым интересным был урок рисования.

Перепачканная мелом тетя Мура рисовала на доске причудливые картины... Вот она старательно выводит ровный квадрат, в этом квадрате посредине – несколько маленьких квадратиков, перечеркивает их накрест двумя палочками, потом над первым квадратом выводит еще один квадратик, ставит завитушки над ним и, откинув назад голову, объявляет, что нарисованное – "дом с окнами, трубою и дымом".

– Рисуйте, – говорит тетя Мура.

Потом "дом с окнами, трубою и дымом" она огораживает высоким забором из стройных елочек и начинает населять просторный двор животными и птицей. Какими смешными выглядят у нее куры, гуси, собаки, лошади!

В двенадцать часов на Эллинге раздается гудок, и тетя Мура накрывает на стол. На первое у нее неизменный пшенный суп, на второе отварная селедка. Детишки вдосталь наедаются и начинают петь песни. Тетя Мура уходит в губпродком.

Чаще всего в садике поют "Яблочко" или "Ночка темна":

Ночка темна,

Керенский гуляет,

Николай Романов

Ботинки починяет...

Но вот и песни все пропеты! В садике больше нечего делать. Все ждут возвращения тети Муры, чтобы уйти домой. Иногда тетю Муру приходится ждать долго, но она все же приходит и несет пятифунтовый калач и кирпичик повидла. Хлеб и повидло она достает с большим трудом, часто за помощью ей приходится обращаться к самому Кирову. Но зато, когда тетя Мура только показывается в конце двора, дети бросаются к ней навстречу и начинают прыгать вокруг нее и плясать...

Сегодня тетя Мура пришла раньше обычного. Она поставила на стол весы, взяла нож и стала делить хлеб и повидло на равные части, на всех своих воспитанников, приговаривая:

– В городе все голодают, война – беда, а вас кормят, как королей...

Получив свою долю хлеба и повидла, Павлик вместе с другими ребятишками выбежал из ворот, и они вперегонки понеслись к Братскому саду...

С недавних пор детей здесь встречала толпа стариков и старух, одетых в длиннополые шубы и меховые пальто. Старцы окружали детишек, из карманов и потертых муфт вытаскивали тисненные золотом и серебром рождественские и новогодние открытки, елочные игрушки, меховые шапки и варежки, серебряные часы на толстых, тяжелых цепочках и за все это добро выклянчивали хлеб и повидло. Мальчики и девочки долго и не без удовольствия обозревали эти красивые и дорогие вещи, но на хлеб ничего не меняли, чем приводили старцев в бешенство. Так продолжалось несколько дней. А сегодня старик с суковатой палкой в руке подбежал к мальчику Володе, вырвал у него из рук хлеб и повидло и с такой молниеносной быстротой запихал себе в рот, что Володя даже не успел вскрикнуть. Примеру этого старика хотели последовать и другие, но мальчишки, точно воробьи, рассыпались по улице и побежали по домам...

У ворот на занесенной снегом скамейке сидел дед Панкрат и ждал Павлика. Внук протянул ему хлеб со слипшимся куском повидла:

– На, покушай, дедуся, ты, наверное, очень голодный.

Панкрат отломил от куска крошку и вернул хлеб внуку. Потом он полез в карман пальто, вытащил горсть чилима, яблоко и все это отдал Павлику.

– Пойди попей чайку и покушай, сынок. Бабушка ждет тебя. А я пойду на завод. – Панкрат потрепал внука по плечу. – Вот устроюсь на работу и с первой же получки куплю тебе новые сапожки.

– Ты будешь работать, дедуся?

– Да, сынок. Надо работать.

– А сведешь меня на завод? Покажешь машины?

– Покажу, сынок... Пока иди пить чай. Покушай яблочко. Хлеб с повидлом оставь на обед, чилим прибереги на вечер...

Панкрат снова потрепал внука по плечу и направился на завод устраиваться на работу. Давно он тосковал по делу.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Только ушла делегация пекарей, как в кабинет к Кирову вошел кавказец в квадратной бурке до самых пят.

Киров поднял голову от бумаг. По пенсне с большими круглыми стеклами, студенческой выгоревшей фуражке, зажатой в руке, он сразу узнал Буйнакского; оттолкнул кресло ногой, вышел из-за стола.

– Ну вот, встретились в Астрахани! – Киров обнял Уллубия. – Где ты пропадал? Мы уже всерьез начали беспокоиться за твою экспедицию.

– И померз же я в степи, Мироныч, и поголодал же! – Буйнакский сбросил бурку, размотал башлык и предстал перед Кировым в кавказских сапожках, в изношенной студенческой тужурке с заплатами на локтях.

Они сели на диван. Буйнакский стал рассказывать:

– Из Москвы я выехал ровно через две недели после вашего отъезда и ровно через две недели прибыл в Астрахань. Это было тридцатого января. Я думал, что застану вас здесь и мы вместе двинемся на Кавказ. Но вы уже выехали в степь, и там я не смог вас нагнать. Да и не удивительно! Вы на машинах, а я со своей "дагестанской экспедицией" пробирался на верблюдах. Спасибо Федоровой, помогла хоть верблюдов достать. А то прямо пропадай: с транспортом оружия ведь не двинешься пешим через степь! Короче говоря, до Лагани мы кое-как добрались, а там совершили ошибку: свернули с дороги, боясь, как бы не наскочить на деникинскую конницу! По рассказам беженцев, мы должны были ее встретить через десяток верст.

– Теперь понятно, почему мы разошлись в степи, – сказал Киров.

– Проплутали мы целую неделю в степи, по бездорожью, пока не встретились с отступающими частями... Пробиться с транспортом оружия через линию фронта было невозможно, и мы повернули обратно. Так было обидно!

Киров коротко рассказал Буйнакскому о событиях в городе:

– Астрахань, конечно, поможет Дагестану. И не только Дагестану! В помощи нуждаются Баку, Мугань, Терек... Но пока придется немного подождать. Ревком создан здесь буквально на днях. Город в тяжелом положении. Нет хлеба. Сыпняк косит людей тысячами. На днях прибудет армия из степи.

– Я знаю, Мироныч, все знаю! – нетерпеливо перебил Кирова Буйнакский. – Я отступал с этой армией, видел тиф, голод и холод. Но Дагестану надо помочь немедленно. Дагестан стонет под пятой англичан, турецких агентов, собственной буржуазии. Дагестан – это ворота Кавказа.

Киров подошел к карте, висящей на стене:

– Надо сперва собрать армию в кулак, а потом уже протянуть руку помощи Кавказу. Такова создавшаяся обстановка, Уллубий. Силы контрреволюции там велики, и недооценивать их пагубно для нашего дела. Но кое-что, конечно, можно сделать и раньше. И не только можно, но и нужно! Прежде всего необходимо наладить связь с Серго Орджоникидзе, организовать подполье, партизанские отряды и на всем пути наступления противника разрушать его коммуникации, пускать под откос эшелоны и ежедневно, ежечасно уничтожать его живую силу. Врагу надо объявить всенародную войну, чтобы земля горела под его ногами!..

Киров нарисовал Буйнакскому картину народной войны против Деникина и англичан и рассказал про экспедицию Мусенко.

– Но раз так складываются дела, то нельзя ли меня хотя бы одного перебросить в Дагестан? – спросил тот. – Я соберу силы, свяжусь с командирами партизанских отрядов и всё, о чем ты здесь говорил, проделаю в тылу Деникина, в Дагестане. Может быть, дела у нас пойдут так хорошо, что из Дагестана мы уже вскоре протянем руку помощи и Баку? Как ты смотришь на это?

– Надо подумать, Уллубий. План твой мне кажется рискованным, но выполнимым.

– Ты не сомневайся, Мироныч! Все сделаю. Помоги мне только пробраться в Дагестан.

Дверь приоткрылась, вошел секретарь ревкома Баранов. Он сообщил, что пришла делегация актеров драматического театра.

– Пусть немного подождут, – попросил Киров и, когда Баранов вышел из кабинета, притянул к себе Буйнакского. – Я подумал о Лещинском. Вот кто тоже рвется на Кавказ!

– Поехать бы нам вдвоем с Оскаром! – мечтательно произнес Буйнакский. – Мы бы там горы свернули!.. Отпусти его со мной, Мироныч, а? Право, отпусти.

Киров уклонился от прямого ответа.

– А мог бы я его навестить?

– К тифозным не очень рекомендуется ходить.

– Ну, я думаю, ничего страшного не произойдет. Я буду осторожен. Напиши, Мироныч, пожалуйста, записку. Пусть меня пропустят. Я хоть одним глазом посмотрю на Оскара. – Буйнакский спрятал в нагрудный карман пенсне, встал, накинул на плечи бурку. – А ты пока поговори с актерами.

– Посиди у Оскара, – сказал Киров. – Потом пойдем ко мне обедать.

В кабинет вошла шумная делегация актеров драматического театра. Режиссер расстегнул шубу, задыхаясь от волнения. Он размахивал петицией, просил не закрывать театр.

Киров много был наслышан о режиссере – известный актер, любимец астраханской публики, человек хотя и пожилой, но еще полный сил и творческого горения.

Делегаты стояли позади режиссера плотной, молчаливой стеной, готовые до последнего биться за свой театр.

Киров пригласил актеров сесть, но они продолжали стоять. Режиссер говорил о роли театра в просвещении общества, о традициях астраханского театра, о знаменитостях, которые играли на его сцене. Речь его была витиеватой, но горячей и искренней. Актеры теперь самодовольно ухмылялись, многозначительно переглядывались, точно говорили друг другу: "Ну как, здорово кроет наш старик? Нас голыми руками не возьмешь, мы – актеры".

Киров перебирал в памяти все подробности, предшествовавшие закрытию театра. Он с самого начала был против закрытия, думал, что можно обойтись и без этого, но в городе крупных зданий не хватало, и потому пришлось пойти на эту крайнюю меру. Под госпитали были уже заняты все кинотеатры, гостиницы, школы, клубы. А из степи все шли и шли новые партии тифозных, обмороженных, раненых, и нужно было где-то их разместить. Утром он выдал разрешение закрыть театр. Актеры об этом были предупреждены заранее и как будто особенно не возражали... Что же могло случиться? Об этом он и спросил сейчас режиссера.

Режиссер побагровел, на какое-то мгновение даже потерял дар речи.

– А разве вы ничего не знаете, товарищ председатель ревкома?

– Абсолютно ничего!..

Актеры зашушукались. Режиссер подошел к столу, уперся в него руками. По всем правилам театрального искусства он сделал паузу и спросил:

– Не с вашего ли разрешения, товарищ председатель, выброшены на улицу ценнейшие декорации, конфискован наш гардероб, унесен бархатный занавес гордость драматического театра?

– Кто же это похозяйничал у вас в театре?

– Да помощник коменданта гарнизона! Бондарев! Пусть он лучше нам вернет занавес!..

– И гардероб! И декорации! И вообще пусть перестанет грозить нам! зашумели актеры.

– Так это, выходит, сущий разбойник, а не помощник коменданта гарнизона, – Киров рассмеялся, снова пригласил всех садиться. На этот раз они сели. Первым, широко раскинув полы своей шубы, – режиссер, за ним актеры.

И сразу в кабинете воцарилась дружественная обстановка.

– Видимо, переусердствовал помощник коменданта гарнизона, – сказал Киров, – но это дело поправимое. Сегодня же он все вернет театру... Я рад, что вы пришли в ревком. Сам собирался к вам. Хотел узнать, как вы живете, в чем нуждаетесь, что ставите. То, что вас возмутила вся эта история с занавесом и вообще с закрытием театра, – это хорошо...

– Что же тут хорошего? – не без удивления спросил режиссер.

– А вот что... Это значит, что вы настоящие работники искусства, по-настоящему любите театр и мы с вами хорошо сработаемся. Да, да, хорошо сработаемся и совместно будем искать пути обновления драматического театра.

Киров раскрыл портсигар и положил на край стола – для всеобщего пользования. А сам взял кисет с табаком, опустил в него трубку.

– Какой репертуар у вас в театре? Что нового готовите к постановке? спросил он.

Режиссер вдруг как-то весь съежился, стал мять в руках бобровую шапку.

– Да особенно хвалиться нам нечем, – с сожалением ответил он.

– Но все же!..

– В репертуаре театра старые пьесы. Возможно, вы их знаете. Это "Павел Первый" Мережковского, "Возчик Геншель" Гауптмана, "Гувернер" Дьяченко. Готовим к постановке "Первую муху" и "Хамку", но... – режиссер настороженно посмотрел на Кирова, – но вряд ли их придется ставить, они малосозвучны эпохе.

– Только ли "Первая муха" и "Хамка"?.. Названия-то какие! насмешливо сказал Киров, покачав головой. – А "Павел Первый"? А "Гувернер"?.. Те ли это пьесы, которые сейчас нужны народу?

– Нет! – в унисон ответили режиссер и актеры.

– Хорошо, – сказал Киров, – тогда давайте подумаем вот над чем: что мы можем дать нашему новому зрителю? Ведь в театр теперь придет народ!

– Пьес нет! – развел руками режиссер.

– А Горький? Горького, надеюсь, хорошо знаете?

– Даже ставили!

– Что, например?

– "На дне". И "Враги"!

– Даже – "Враги"?.. Это делает честь вашему театру...

– Да, да, ставили пьесу "Враги". Это было осенью прошлого года. Я, например, играл Левшина! – не без гордости сказал режиссер. – Но постановка тогда носила экспериментальный характер.

Киров отложил кисет с трубкой, вытащил из ящика письменного стола экземпляр горьковской пьесы, которую хранил, мечтая когда-нибудь настоять на ее постановке.

– Мне кажется, вашему театру в первую очередь надо взяться за возобновление "Врагов", а может быть – за новую постановку. – Киров перелистал тоненькую книжку, которую держал в руках. – Я не знаю другой пьесы, где бы с такой реалистической силой была показана борьба двух миров и неизбежность социалистической революции. Понятно, такая пьеса не могла увидеть свет рампы при царизме, она была запрещенной для постановки. Но теперь мы обязаны дать народу эту бесценную горьковскую пьесу. Вы посмотрите, какие мудрые слова произносит Левшин: "Пожили мы в темноте беззаконья, довольно! Теперь сами загорелись – не погасишь! Не погасите нас никаким страхом, не погасите!"

Один из актеров вдруг воскликнул:

– А театр? Ведь театр-то закрыт? Где же мы будем играть?

– Вы готовьте пьесу, – сказал Киров. – Это пока можно делать и дома. На постановку у вас, при хорошей работе, уйдет месяц-другой. За это время мы подлечим больных красноармейцев, подыщем под госпиталь другое помещение и, как только спектакль будет готов, освободим театр. Да и тиф, я уверен, к тому времени пойдет на убыль.

– Что бы вы нам еще порекомендовали, товарищ Киров, для постановки? спросил режиссер. – Для перспективы, так сказать...

– Почему бы вам не ставить пьесы Островского? Почему бы не сыграть "Власть тьмы" Льва Толстого? Эту пьесу я смотрел в постановке Передвижного театра лет семь тому назад во Владикавказе и надолго сохранил ее в памяти... Почему бы вам не сыграть "Горе от ума" Грибоедова, "Ревизора" Гоголя, "Бориса Годунова" Пушкина?.. А пьесы Чехова? Что может быть совершеннее этих пьес?

Киров говорил о будущем, о том решительном сдвиге, который должен произойти на нашей новой, советской сцене.

– К вам в зрительный зал теперь придут другие люди, – сказал он. Они придут в театр не для пустого времяпрепровождения, не для легкой забавы, полезной для пищеварения, а для того, чтобы увидеть правду жизни и научиться за нее бороться.

– Скажите, товарищ председатель ревкома... Не причастны ли вы сами к театру? – У режиссера, кажется, блеснула какая-то догадка. Он испытующе посмотрел Кирову в глаза.

Причастен ли?.. Киров не сразу нашелся что ответить. Как всегда, когда разговор заходил о театре, он смущался, испытывал сильное душевное волнение.

Сергей Миронович мог бы рассказать сидящим в кабинете актерам о том, как совместно с другими заключенными лет восемь назад он ставил пьесу М. Горького "На дне" в томской тюрьме, где, кстати, также по его инициативе выходил нелегальный рукописный журнал "Тюрьма".

Мог бы рассказать о своем, правда небольшом, драматургическом опыте работе над сатирической пьесой, в которой он высмеивал деятельность новоиспеченного депутата Государственной думы, купца первой гильдии Максима Рогожина, простоту нравов в политической жизни страны. Пьеса эта была начата в тюрьме, закончить ее там он не успел, потом не мог выбрать свободного времени: заедала газетная работа, надо было с этими "деятелями" Думы бороться на страницах "Терека"... Друзья, которым он читал отдельные сцены из пьесы, высоко отзывались о них, говорили о его незаурядном художественном таланте... А вскоре началась война, другие темы и проблемы становились злобой дня...

Мог бы рассказать и о своем страстном увлечении театром. Каждый раз, когда он попадал в Москву, театр отнимал у него все вечера. И даже в эту зиму, когда он в столице готовился к поездке в Астрахань, они с Лещинским, набегавшись целый день по морозной Москве по делам экспедиции, вечерами все же ухитрялись попасть то в Большой, то в Малый театр, то в театр имени Революции. Хотели насладиться всем лучшим, что им могла дать театральная столица...

Да, о многом бы мог рассказать Сергей Миронович актерам. Но с присущей ему скромностью он ответил:

– Нет, к театру не причастен. Но рецензии на постановки писал, и довольно часто. Я работал во Владикавказе в газете "Терек". – Киров взял кисет и набил трубку, крепко уминая табак большим пальцем.

Когда Киров вошел в палату Лещинского – небольшую комнату в конце длинного и полутемного госпитального коридора, в которой до этого жила уборщица, – Уллубий Буйнакский, размахивая фуражкой, вдохновенно рисовал Оскару картину будущего похода в Дагестан. Оскар сидел в постели, обхватив руками колени, и мечтательно слушал. Он сильно изменился за время болезни, похудел, оброс щетиной. Но синие его глаза ярко светились, и крепко были сомкнуты губы.

– Ну, как здоровье? – догадавшись, о чем они ведут разговор, спросил Киров.

– Насчет Дагестана мы все решили! – ответил Оскар.

– От тебя требуется только небольшая помощь, – сказал Буйнакский.

– И благословение!..

Киров сел на табуретку. Снял фуражку. Потер руки:

– Холодно! Удивительно поздняя весна для этих мест. Старики говорят, что в эту пору, бывало, Волга давно уже гремела льдами.

– И пташки пели! – Лещинский засмеялся, положил руку на колено Кирову. – О природе поговорим потом. Скажи: благословляешь или нет?

– На одном благословении, я думаю, вы дальше Михайловки не уедете. К тому же я не совсем понимаю, о чем идет речь. – Киров погрозил им пальцем. – Обо всем этом надо подумать, о таких вещах не говорят в госпитале. Здесь выздоравливают.

– Здесь стены знаешь какие? – спросил Лещинский. – В десять кирпичей, как в крепости!

Киров попытался перевести разговор на другую тему, но Лещинский и слушать его не хотел. Говорить с ним сейчас о чем-нибудь ином было невозможно. Он весь был наэлектризован рассказами, планами и предложениями Буйнакского, мысленно был уже в Дагестане, в этой стране гор, которую хорошо знал и горячо любил. В таком же состоянии находился и Буйнакский. Киров как-то невольно сравнил их и удивился тому, как они похожи друг на друга...

Буйнакский вдруг стиснул в руке фуражку, подошел к Кирову:

Пока свободою горим,

Пока сердца для чести живы,

Мой друг, отчизне посвятим

Души прекрасные порывы.

– Вот и все, – сказал он, отойдя к окну.

– Браво, Уллубий! – Лещинский всем корпусом подался вперед, пытаясь встать с кровати. Киров остановил его, заставил лечь. Лещинский взял его за локоть, торопливым шепотком заговорил: – Послушай, Сергей. Мы предлагаем такой план: Уллубий с небольшой экспедицией пробирается в Дагестан, организует там партизанские отряды, собирает подполье. Я поправляюсь, немедленно еду к нему на помощь. Ты здесь заново формируешь армию, готовишь флот к походу и в один прекрасный день идешь на помощь Дагестану... Как, одобряешь?

Киров и на этот раз уклонился от прямого ответа: он не любил скоропалительных решений.

– Поживем – посмотрим. Тебе надо еще поправиться, Уллубию – отдохнуть после поездки в степь...

– Никакого отдыха! – возразил Буйнакский. – Мне только ночь поспать в теплой постели, выпить самовар горячего чаю, и я снова готов к любому походу!

– Ну вот и прекрасно! – Киров встал. – Поживешь у меня несколько дней, будешь кунаком.

– Спасибо, Сергей Мироныч. Я рад быть твоим кунаком, это большая честь для меня, но на этот раз... не больше одного дня! Надо спешить! Впереди дальний и рискованный путь, огромная работа!.. Дорог не только каждый день, дорога каждая минута. Я думаю, что ты лучше меня все это понимаешь. Но, я догадываюсь, тебе хочется хорошенько подумать обо всем и потом уже принять решение. Хорошо. Согласен! Скажи... я тебя не стесню?

Киров усмехнулся:

– Думаю, что нет. Говорят, квартира у меня большая.

– А ты что, дома не живешь? – удивился Буйнакский.

– Нет. Некогда, Уллубий. Времени мало. Дни горячие!

В дверь постучали.

– Войдите! – крикнул Лещинский.

Буйнакский прошел к двери, раскрыл ее. На пороге с подносом в руке стояла медицинская сестра. Это была Кауфман.

– Разрешите накормить больного, – мило улыбаясь, потупив глаза, произнесла она, входя в палату.

– Не рановато ли? – Лещинский поморщился. Ему очень не хотелось расставаться с Кировым и Буйнакским.

– Пора, пора! – строго сказал Киров.

Все так же улыбаясь, сестра поставила поднос с обедом на подоконник, накрыла чистой, накрахмаленной салфеткой тумбочку, придвинула ее вплотную к кровати и очень умело разместила на ней и первое – пшенный суп, и второе – жареную рыбу с пшенной кашей, и тарелку с хлебом, и голубую розетку с кусочком сливочного масла.

– Ничего не забыто? – спросила она.

– Спасибо, Анна Семеновна, всего достаточно, – поблагодарил Лещинский.

– Кушайте, пока все горячее. На третье я вам принесу компот из сухих фруктов. – Кауфман взяла поднос и, раскланявшись, вышла из комнаты.

– Какая заботливая сестра! – Буйнакский был восхищен.

– Да, она ко мне проявляет большое внимание. Просто трогательно! И эту салфетку, и эту голубую розетку, уверен, она принесла из дома. Где их взять в госпитале? – Лещинский попробовал суп. – Отличный суп!

– Ну, не будем тебе мешать. – Киров помахал фуражкой. – И нам, пожалуй, время обедать.

И они вышли из палаты.

На улице Буйнакский сказал:

– До твоего прихода Оскар прочел мне отрывки из неоконченной поэмы. Тебе читал? Не думал, что он такой способный поэт.

– Отрывки эти я знаю. Пишет Оскар образно и лаконично. Но этого еще недостаточно, Уллубий, – ответил Киров. – Нужны большие человеческие характеры, большие страсти, когда человек берется писать о нашем грозном времени. Всего этого в написанных кусках пока нет. При серьезной работе вещь у него может получиться. Но для этого нашему Оскару надо как можно скорее избавиться от влияния символистов и вообще декадентов. Нельзя заумными образами писать эпическую поэму. Все это я ему высказал. Может быть, даже с излишней резкостью. Хотя, по правде сказать, мои познания в области поэзии более чем скромные. Я сужу о ней как рядовой читатель.

Буйнакский поверх пенсне посмотрел на Кирова:

– Ну, не такой уж рядовой! – И он рассмеялся.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В дежурной комнате Кауфман чуть не задохнулась от смеха.

Как долго она мучилась, чтобы узнать, кто этот таинственный больной по фамилии Лещинский. Сколько было догадок, предположений! Нигде не работает, а какой почет: отдельная палата, усиленное питание! Сам Киров навещает его через день!

Кто он?

Она подолгу простаивала у двери палаты, прислушиваясь то к бормотанию Лещинского, когда он бредил, то к песням, которые он пел, когда чувствовал себя лучше и пытался ходить по палате. Пел он много и хорошо. Любил романсы. Часто по-французски пел песни Беранже.

Кто он?

Разгадка наступила неожиданно, сегодня, когда к Лещинскому пришел Уллубий Буйнакский. Кауфман не раз видела Буйнакского в Военном комиссариате, когда он проездом в Царицын готовил в Астрахани транспорт оружия для Дагестана. "Но ведь это было в июле прошлого года, перед августовским мятежом, – думала она. – Как же он вновь очутился в Астрахани, когда Дагестан отрезан от России армией Деникина? Что может быть общего между Буйнакским и Лещинским?.."

Она взяла поднос с обедом и встала у двери палаты. Это – на всякий случай, оправдание хорошее: не решается войти к больному, у больного посетитель, они о чем-то разговаривают и спорят. Так она подслушала весь разговор Буйнакского с Лещинским.

Когда Кауфман увидела в окно Кирова, она ушла в дежурную комнату сестер, дождалась, когда он пройдет в палату, снова взяла поднос и встала у двери. Сомнений больше не могло быть: Лещинский – подпольный работник, вместе с Буйнакским он собирается в Дагестан.

В седьмом часу вечера Кауфман пришла домой. Ее ждала записка от мадам Сильвии. Кауфман приглашали на лото. Она обрадовалась и тут же стала переодеваться.

Муж, придя с работы, готовил в кухне обед. Две дочери – одна одиннадцати, другая тринадцати лет – мыли посуду.

– Может быть, сегодня побудешь дома? – спросил муж.

– Нет, мне надо идти по срочному делу, – ответила Кауфман.

– Интересно, когда у тебя закончатся эти "срочные дела"?..

– Опять недовольны! – возмутилась Кауфман. – И чем вы недовольны? Другие мечтают о куске хлеба – у вас есть даже икра! – Она с презрением посмотрела на мужа. – Что вам еще надо, что?

– Внимание к дому, к детям, – сдерживая гнев, сказал муж.

– Этого у меня не было, нет и не будет! – закричала она. – Вы понимаете – нет, нет, нет! – Она разрыдалась.

Девочки переглянулись и с сожалением посмотрели на мать. Она для них была словно чужая.

– И зачем люди женятся? Обзаводятся семьей? – сквозь всхлипывания говорила Кауфман. – Прислуживай мужу и детям, вечно заботься, стирай, стряпай для них... Тоска! А если я рождена не для этого, а для других дел? Более высоких и значительных?..

– Не надо было выходить замуж! – уже спокойно сказал муж.

– Ну, сделала глупость, так вы что, всю жизнь за это меня будете казнить?

– Нет. Мы уйдем от тебя. Казни себя сама. – Он кивнул дочерям, и они вышли из кухни...

Через некоторое время, забыв о семейной ссоре, в самом хорошем расположении духа Кауфман шла по Московской. У губкома навстречу ей попался помощник коменданта гарнизона Иван Бондарев, известный в Астрахани как человек особого "ндрава". Он шел из ревкома. Бондарев отличался тем, что никогда не здоровался первым. Увидев помощника коменданта гарнизона, Кауфман весело приветствовала его.

– Добрый вечер, – хмуро ответил Бондарев.

– Что невесел? Что могло случиться с начальником? – с наигранной тревогой в голосе спросила Кауфман и взяла Бондарева под руку. – Проводи до угла.

Они были друзьями. Кауфман всегда называла его "начальником", а это льстило его самолюбию.

– Начальником!.. Этого начальника ни во что не ставят, отменяют его законные действия и поступки. Вот сейчас, например, иду на свидание с проклятыми артистами театра. Надо вернуть им занавес и всякую там бутафорию. Муторно на душе, Кауфман, так бы и запил с горя.

Кауфман ничего не поняла из слов Бондарева, и ему пришлось коротко рассказать всю неприятную историю с театром.

– Я и не знала, что с тобой такое несчастье! – с той же наигранной тревогой в голосе сказала сестра. – Боюсь, что это цветочки, ягодки будут впереди.

– Я тоже так соображаю, – сказал Бондарев. – Но меня не проведешь. Бондарев – истинный пролетарий, потомственный бондарь. Вот, потрогай мозоли!.. Отец мой был бондарем, дед и прадед тоже. Мы бондарева рода, Кауфман!

– Чего уж там говорить! Тебя знает вся Астрахань, ты – признанный вождь форпостинского пролетариата! А вот, поди, не признаёт тебя ревком!..

– Не признаёт... Но ничего, – с угрозой проговорил Бондарев, признает! Бондарев еще покажет себя. Он еще наведет в Астрахани порядок. Он стиснул руку Кауфман и ушел, скрипя сапогами.

Зная характер Бондарева, Кауфман с удовольствием представила себе, какая пойдет смута по Астрахани против ревкомовской власти.

Еще недавно Бондарев жил на Форпосте, среди бондарей, рыбаков, таскалей и извозчиков. Имел небольшую мастерскую при доме, где работала вся его многочисленная семья, племянники-сироты, два слепых старца. Бондарев выгодно сплавлял товар подрядчикам. Но выбиться "в люди" ему так и не удавалось: работа бондаря грошовая, весь Форпост был в бондарных мастерских, конкурировавших друг с другом. Тогда он забросил бондарное дело, взвалил всю работу в мастерской на жену и долго пропадал где-то в верховьях Волги. Войну просидел в тыловых частях. После Октябрьской революции вернулся в Астрахань с отрядом анархистов и некоторое время "наводил анархию в городе". Потом анархисты уехали "подкормиться" на Кавказ, и Бондарев долго не знал, чем заняться, к кому примкнуть, пока дальновидные форпостинские дельцы не надоумили его войти в доверие к большевикам. Вскоре как раз представился подходящий случай: январский мятеж 1918 года. В боях с белогвардейцами Бондарев отличился и с этого времени при помощи дружков из Форпоста пошел в гору, стал по каждому поводу произносить громовые речи.

Его продвигали в "вожди форпостинского пролетариата". За него драли глотку владельцы рыбных садков, таскали и извозчики. Его тайно поддерживали хозяева бондарных мастерских, все эти горюновы, заваруевы, фатькины, федичкины и тишечкины. На первых порах Бондарев стал начальником районного отделения милиции. Потом друзья выхлопотали ему место помощника коменданта гарнизона Астрахани.

Не веря ни в белых, ни в красных, втайне мечтая лишь об одном выбиться "в люди", Бондарев вскоре кое-что уразумел в "политических делах" и вдруг, на удивление астраханцам, на некоторое время затих: не появлялся на митингах и собраниях, не произносил речей, от которых у слушателей мурашки бегали по спине. Это было в период дружбы Бондарева с Кауфман, когда она вбивала ему в голову идею самостийности города Астрахани и Астраханского края. Бондарев загорелся бредовой мыслью создать в дельте Волги "царство рыбников и бондарей", обособить это "царство" от России, объявить Астрахань вольным городом и торговать белорыбицей и паюсной икрой со всем миром. У него даже был заготовлен герб будущего государства, нечто напоминавшее этикетку с консервной банки: перекрещенные севрюги на фоне приземистой дубовой бочки, символ "союза рыбников и бондарей".