Текст книги "Грозный год - 1919-й (Дилогия о С М Кирове - 1)"

Автор книги: Георгий Холопов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Правда, рассказанная Кировым, была страшна. Долго все сидели молча. Многим стыдно было смотреть Кирову в глаза. Каждый чувствовал долю своей вины в развале армии.

– Я думаю, что мы сегодня обойдемся без покаянных речей и без прений, – сказал Киров. – Вопрос ясен, и нам незачем здесь устраивать дебаты. Нам важней сейчас знать, что завтра с утра мы пошлем в калмыцкую степь? Сколько продовольствия? Сколько пар теплого белья, сапог и шинелей? Сколько медицинских отрядов? Сколько кубов для кипячения воды и походных кухонь для варки пищи? Нам важно знать, кто именно поедет от каждого отдела в степь? Кто возглавит всю эту огромную и ответственную работу?

Киров прошел к столу, сел рядом с Евстигнеевым и повел заседание. Слушая выступавших, он записывал, сколько хлеба, мяса, круп, махорки, сапог, белья, автомашин и медицинских отрядов с утра должны отправить в калмыцкую степь отделы Реввоенсовета...

Был уже поздний час, когда они вышли из кремлевских ворот.

На этот раз Киров и Атарбеков покидали кремль с другим чувством, преисполненные решимости поднять Астрахань на ноги. Одно омрачало: потонувшая машина с пятью миллионами...

Пошли по Московской, в губком партии. Залитая светом улица была полна нарядной, гуляющей публики. Толпы зевак фланировали у иллюминированных кинотеатров. Проносились лихачи, обдавая прохожих снежной пылью.

Киров с удивлением озирался по сторонам.

– Недели две назад Московская как будто выглядела несколько иначе.

– Похоже на то, что контрреволюция радуется нашим неуспехам на Северном Кавказе, празднует победу, – предположил Атарбеков.

Анастасия Павловна молча подвела их к афишной будке, и тогда многое стало понятно.

От имени Реввоенсовета фронта анонсировалась большая программа концертов, балов и маскарадов с выступлениями московских и петроградских знаменитостей, цыган и цирковых артистов. Балы и маскарады устраивались в зале Народной аудитории, в зале бывшего Офицерского собрания, в зале Труда, в школах, в театрах и даже в красноармейских казармах. Судя по афишам, половина сбора с этих "увеселительных мероприятий" должна была поступить в фонд "покупки подарков для больных и раненых воинов Красной Армии...". А фондом распоряжались секретарша Шляпникова княгиня Туманова и ее помощницы, дамы-патронессы, жены именитых рыбопромышленников-миллионеров, главарей астраханской контрреволюции...

Утром начались поиски утонувшей машины. Рядом с полыньей проходила ледовая дорога. По ней тянулись колонны бойцов, обозы с беженцами, сани с больными и ранеными.

Первым на дно опустился Костя Большой.

Старшина то и дело дергал за сигнальную веревку, переговариваясь с водолазом, и на вопрос Кирова или Лещинского: "Как там дела?" – хмуро отвечал:

– Ищет!

Наконец Костю Большого подняли наверх.

Остановились маховики воздушной помпы.

Все встали вокруг водолаза в ожидании: что он скажет?

– Ну что ты, точно воды наглотался? – сердито спросил старшина.

– Никакой там машины нет, – нехотя ответил Костя Большой.

– Куда же она могла деться? Не рыбы же ее съели? Плохо искал! закричал старшина.

– А может, и рыбы... Нет машины!

– Ну, не может этого быть, тезка, – примирительно сказал Костя Маленький. – Если рыбы съели, то хоть колеса должны остаться. Резину же не разжевать...

– А ну-ка ты попытай счастья. Надевай скафандр! – приказал старшина.

Костя Маленький ушел в палатку и стал готовиться к спуску на дно реки. Ему помогли надеть водолазную рубаху, пудовые калоши, нацепили тяжелые свинцовые плиты. Старшина надел ему на голову медный шлем.

У полыньи Костя Большой завернул гайки на шлеме, ударил тезку по плечу:

– Пошел!..

Забулькала вода в полынье, покрылась пузырьками. Исчез медный шлем.

Забегала стрелка на циферблате манометра, показывая давление и глубину. Вот и грунт. Стрелка остановилась. Потянулись минуты томительного ожидания...

– У вас что, машина была пустая? – спросил у Лещинского Костя Большой. – Прямо-таки удивительная история!

– Нет, зачем же, – сказал Лещинский. – В машине были чемодан с бельем, три ящика с бумагами, два ящика махорки и всякая другая мелочь.

Водолаз пожал плечами:

– Хоть что-нибудь да должно было выпасть из кузова!

Киров переглянулся с Атарбековым. Они подумали об одном и том же: "А не узнали ли водолазы про содержимое ящиков? Уж очень долго они ходят по дну реки!"

В это время засигналил Костя Маленький. Его подняли на поверхность. Отвинтили шлем.

– Ну что, нашел? – не без ехидства спросил Костя Большой.

– Да, ты прав, тезка, – сказал водолаз, – машины нет.

Старшина набил трубку и, задумчиво глядя на полынью, спросил:

– А не темновато ли, ребята, на грунте?

– Если б машина была, так я ее и в темноте бы нашел. Но полынью, конечно стоит немного раздать. Тогда на грунте станет светлее.

– Н-да, – сказал старшина. – Что ж, начнем рубить лед, раздадим полынью.

Киров, Атарбеков и Лещинский ушли в город, а Василий остался дежурить у полыньи. Пока качальщики и водолазы рубили лед, он зашел в палатку, прилег на раскладушку, накрылся шубой и вдруг задремал.

Мимо полыньи, по "проспекту", ехали телеги, фургоны, брички, шли колонны красноармейцев и беженцев. Длинной вереницей тянулись сани с больными и ранеными.

Одни сани свернули с дороги и подъехали к полынье. Сани сопровождала сестра милосердия – в белом халате, накинутом на пальто, в белой косынке с красным крестом, повязанной поверх шапки-ушанки, с саквояжем в руке. На вид ей было около сорока лет. Лицо у нее было широкое, красное от мороза, глаза – раскосые, с монгольским разрезом, черные, что уголь, колкие, сверлящие.

Сестра подошла к водолазам, стала слезно просить:

– Нет ли, братцы, махорочки для раненых? Ребята всю степь прошли без курева.

Костя Маленький протянул кисет. Старшина подал свернутую в трубку газету. Красноармейцы – их было четверо в санях – приподнялись; замерзшими, почти несгибающимися пальцами стали сворачивать длиннущие козьи ножки.

На помощь им пришли старшина и водолазы.

– Ну как, все ищете? – спросила сестра.

– Уж такая наша работа, – махнув рукой, ответил старшина. – Всю жизнь ищем.

– Я не о работе, о машине.

– Ах, вот о чем! Нет, не нашли, – сказал старшина и, мельком взглянув на сестру милосердия, спросил у красноармейцев: – Поди, трудно было без махорочки в дороге?

– Ох, и не говори, дорогой товарищ! – чуть ли не плача ответил красноармеец, закутанный в кавказскую бурку. – Без курева и жизнь не в радость.

Костя Большой зажег спичку, и раненые закурили, жадно затягиваясь дымом.

– Ну, как табачок? – спросил Костя Маленький.

– Зверобой! – расплывшись в улыбке, с восхищением сказал красноармеец в бурке. – Золотой табак.

Сестра потянула старшину за рукав:

– Если машина утонула, то ее... можно найти?

– Какие тут могут быть сомнения, – ответил старшина.

– Раз утонула – значит, найдем, – поддержал его Костя Маленький.

– А если... а если... не утонула? – Прищурив левый глаз, правым сестра впилась в старшину.

Старшине как-то нехорошо стало от этого сверлящего взгляда, он часто-часто замигал, стараясь вникнуть в смысл заданного ему вопроса. Он даже вынул трубку изо рта, что делал в исключительных случаях.

Сестра подмигнула ему и захихикала, зажав ладонью рот: зубы у нее были крупные, выдающиеся вперед.

– Что ты смеешься, сестра? – Старшина поднес трубку ко рту.

– Да как же не смеяться над вами, чудаками! – нетерпеливо проговорила она. – Ищете машину, которая сроду и не тонула!

– То есть... как не тонула? – Старшина снова вынул трубку изо рта и на этот раз внимательно посмотрел на сестру.

Она кинула взгляд на палатку.

– Говори, не бойся, там – никого!..

– Многого, конечно, я не знаю, – ответила сестра. – Но вот о чем говорит весь народ – скажу. – Она потянула старшину за рукав. – Машина не тонула! Ее угнали! Всю эту историю с полыньей выдумали, чтобы скрыть следы преступления!

– Да ну? – Старшина хотел было сунуть трубку в рот, но так и остался стоять с нею в руке.

Костя Большой залился смехом:

– Чисто сработано, ребята!

– А что за груз был в машине – знаете? – Сестра на этот раз не потянула, а дернула старшину за рукав.

– Да вот, говорят, какие-то ящики с бумагами...

– С бумагами! Наивные дети!.. – Сестра снова захихикала, зажав ладонью рот. – В ящиках пять миллиончиков!.. Николаевских!.. Ведь смешно, ребенок не поверит: все машины с грузом прошли по льду, а с деньгами, самая легкая, – утонула.

– Сестра! – жалобно позвал красноармеец в чалме из бинтов. – Холодно. Поехали в город.

– Поехали! – встрепенулась она.

Сани тронулись, скрипя по снегу. Сестра пошла рядом, размахивая саквояжем, изредка оборачиваясь и наблюдая за озадаченными водолазами.

– А мы-то дураки, мы-то дураки! – причитал старшина, хлопая себя по коленям. – Ищем машину, которая сроду и не тонула! – Сунув трубку в зубы, он скомандовал: – А ну, ребятки, сматывать удочки!

Но тезки хмуро переглянулись... и не двинулись с места.

– Ну! – прикрикнул старшина.

– А по-моему, стоит малость повременить. Куда торопиться? – возразил Костя Большой. – Харчи хорошие, город рядом.

– Да и на льду весело, – охотно поддержал его Костя Маленький. – А то совсем одичали на своей базе.

– Тоже дело, – сказал Костя Большой. – С народом поговорить, узнать, что делается на белом свете. Время-то какое! Белые, глядишь, могут нагрянуть на нашу Астрахань.

– Ну и черт с вами! – согласился старшина. Старик он был отходчивый. – Тогда и я найду чем заняться!

На этом они договорились, и каждый занялся своим делом.

Старшина вынес из палатки ящичек с инструментом, достал связку блесен, выбрал лучшую, опустил в воду и стал дергать.

Не успел он выкурить трубку, как блесна со стремительной силой пошла ко дну.

– Помогай, ребята! – закричал старшина.

Подбежали водолазы. Леска переходила из рук в руки. Рвалась и металась рыба подо льдом.

– Не кита ли подцепил? – спросил Костя Большой.

– Кита не кита, а щуку фунтов на двадцать наверняка! – ответил старшина.

У полыньи было шумно и весело. Наконец рыба выбилась из сил и поленом пошла наверх. Вытащили: и вправду – пудовая щука!

От шума проснулся Василий. Вскочив с кровати, он выбежал из палатки, увидел щуку, трепыхавшуюся на льду, и от радости тоже забегал вокруг нее. Потом спросил:

– Ну, а как у вас полынья, ребята?

– Да вот всё лед рубим! И помпа малость испортилась. Левый поршень что-то закапризничал, плохо сосет воздух. А водолазу спускаться на грунт при испорченной помпе – одна смерть, – ответил за водолазов старшина.

– Одна смерть! – поддержали его Костя Большой и Костя Маленький, прорубая в сторонке лунки.

Сдав больных в госпиталь, сестра милосердия пошла в кремль, поднялась в "архиерейский дом". В приемной председателя Реввоенсовета фронта было тихо, безлюдно и жарко натоплено. Здесь не гремели сапогами фронтовики, не бегали вестовые. Не слышно было ни телефонных звонков, ни хлопающих дверей. Только молодой порученец сидел у окна со скучающим видом, листая толстую книгу со звенящими страницами, да у круглой печки, положив голову на лапы, дремал мохнатый рыжий кот.

Судя по тому, как порученец вскочил и пошел докладывать о сестре, было видно, что она здесь свой человек и к ней относятся отнюдь не только как к медицинской сестре, которая во время недомогания председателя Реввоенсовета приходит ставить ему банки и горчичники.

Выйдя из кабинета, порученец кивком головы пригласил ее войти и осторожно, но плотно закрыл за ней дверь.

В расстегнутом френче, сунув пальцы за пояс, Шляпников стоял у окна и угрюмым взглядом смотрел на кремлевский двор.

Сестра некоторое время молча постояла у дверей, потом легким покашливанием дала знать о себе. Председатель Реввоенсовета нехотя обернулся и направился к сестре, застегивая пуговицы френча. Конечно, он мог бы это сделать минутой раньше. Но сестра не обиделась на него. Таким она знала его вот уже около двух месяцев – неряшливым и грубоватым. Он никогда не называл ее по имени и отчеству – только по фамилии. И обращался только на "ты". Но таким он был почти со всеми!

– Здравствуй, Кауфман. Раздевайся, садись. – Он ленивым движением протянул руку. – Кашляешь! Поди, сильный мороз на улице?

– Мороз-то небольшой, Александр Гаврилович. Но я продрогла на ветру. С утра возила больных и раненых с Форпоста. – Раздеваться сестра не стала, но ворот пальто распахнула.

– А почему этим не занимаются другие сестры? Почему ты? Такую опытную сестру надо беречь.

– И другие занимаются, Александр Гаврилович. Каждой приходится работать за троих. Больных и раненых много. Все возим и возим, конца не видно. Как вы себя чувствуете? Перестало колоть в боку? – Она села, положив меховую шапку на колени.

– Как будто бы сегодня полегчало. – Он сделал глубокий вдох, ткнул себя пальцем в бок. – Нет, не болит. Думаю, вот вечерком еще попариться в баньке да денек полежать дома.

– Ну и хорошо. Чайку выпейте с малиной или с медком. Попотейте как следует. Тогда у вас все пройдет.

Шляпников, поскребывая подбородок, задумчиво прошелся по кабинету.

– Говоришь, возила больных и раненых с Форпоста? Любопытно...

– Что ж тут любопытного, Александр Гаврилович? Ветер пробирает до костей...

– Я не об этом. Любопытно, что говорят раненые?.. Что думают?..

– Ах вот вы о чем...

– Тебе-то, конечно, все равно, ты целый день крутишься на народе, а мне здесь... любопытно. – Шляпников плюхнулся в кресло, протянул Кауфман портсигар, сам взял папиросу.

– Ну, если вам так хочется, Александр Гаврилович, я могу, конечно, рассказать. – Кауфман затянулась папиросой. – Но при условии...

– Что это еще за "условие"? – Он нехорошо взглянул на нее.

Она не смутилась, выдержала этот взгляд.

– Откровенность и правда! – Теперь она сверлящим взглядом своих раскосых, с монгольским разрезом черных глаз посмотрела на него.

"Знает что-то, чертовка!" – Он опустил глаза.

– Ну, это разумеется! – Шляпников закинул ногу на ногу и приготовился слушать сестру.

Зная бешеный характер председателя Реввоенсовета, Кауфман начала осторожно:

– Народ, Александр Гаврилович, усталый, голодный, больной, все воспринимает в мрачном свете. Потому порой нелестно отзывается о начальниках и учреждениях.

"Издалека начинает!" – Он заерзал в кресле, спросил:

– И о Реввоенсовете тоже?

– И о Реввоенсовете! – Кауфман потянулась за пепельницей.

– Ну-ну! Ты со мной не хитри! – Он погрозил ей пальцем.

– Зачем же хитрить?.. Народ говорит...

– Народ, народ! – Шляпников начинал закипать. – Что говорит твой народ?

Она точно выстрелила в него:

– А народ говорит – Реввоенсовет фронта надо поднять на штыки! Так-то, Александр Гаврилович!

Шляпников часто-часто замигал, попытался улыбнуться, но вместо улыбки у него получилась какая-то гримаса.

– Неужели такое говорят?.. И меня вспоминают – начальник?!

– К тому же чересчур часто!..

– Даже часто? – Озадаченный Шляпников пожал плечами. Посмотрел по сторонам. Но взгляд его ни на чем не задержался. – Откуда они меня знают?.. Я, кажется, ни разу еще не выезжал из Астрахани.

Кауфман уже было не остановить: у нее тоже был бешеный характер. Удивительно, здесь, с председателем Реввоенсовета фронта она чувствовала себя куда свободнее и увереннее, чем с ранеными и больными красноармейцами.

– Знают! Они всё знают. Сказать?..

– Говори, Кауфман! – Он махнул рукой.

– Говорят, вы преступник, Александр Гаврилович!

– Ну-ну!.. Ты поосторожней, сестра! – Шляпников побагровел, ткнул недокуренную папиросу в пепельницу, хмыкнул: – Ишь, мерзавцы!..

– Говорят, вы преступник, Александр Гаврилович, и вас надо сбросить с раската, как это делал Стенька Разин с боярами, – тут, во дворе астраханского кремля...

Шляпников вскочил и заметался по обширному кабинету.

– Еще что слышала?.. Говори, все говори!.. Я приказываю, если на то пошло!.. – в бешенстве прокричал он.

– Ругают вас за шинели, сапоги, патроны. Говорят – воевали без патронов и снарядов, а когда оставляли Кизляр, взрывали целые склады. Учтите, – теперь она погрозила пальцем, – народ прекрасно знает, что кроме турецких там было много и наших боеприпасов.

– Еще?.. Что еще говорят?.. – Шляпников остановился перед Кауфман.

Она замотала головой.

– Нет, и этого достаточно, – с усмешкой ответила она, дав ему понять, что не собирается пересказывать все виденное и слышанное: Кауфман не какой-нибудь его агент, у которого он может бесцеремонно выспрашивать обо всем, что ему заблагорассудится. Пора бы привыкнуть, что она только медсестра, ну и в какой-то мере посредник, через которого он "флиртует" с астраханскими рыбопромышленниками, но не больше...

Кауфман бросила в пепельницу погасшую папиросу и устало откинулась на спинку кресла, а он, точно разбежавшийся человек, на пути которого встретилась стена, отошел к окну, стал смотреть на кремлевский двор, чтобы как-то унять свое волнение.

– Есть телеграмма Свердлова на имя Кирова, – не оборачиваясь, через некоторое время проговорил Шляпников. – Ему поручается оборона города и края. Он уже начал вершить здесь всеми делами! Меня же отзывают в Москву. По личному распоряжению Ленина. Это, конечно, нехорошо, и неизвестно еще, чем кончится. Но что бы там ни случилось – я по крайней мере избавлюсь от этой проклятой Астрахани... Да, штучка же этот Киров! Он тут вам покажет, где раки зимуют. – И он снова зашагал по кабинету.

– Думаете? – Кауфман усмехнулась. – Это же Астрахань, азиатчина. Здесь не такие еще деятели ломали голову.

– Но этот напорист. С крепкой хваткой! – Шляпников стиснул кулак, вспомнив, как на общегородской партийной конференции Киров разделал его под орех. Позор этот трудно ему было перенести.

– Напорист-то напорист, а репутация его уже подмочена, Александр Гаврилович. Украли-таки пять миллиончиков!.. – захихикала она, зажав ладонью рот. – Знаете, что говорит народ?

– Знаю... Угнали машину с деньгами или пустую потопили в проруби... Судить должны их за это.

Кауфман рассказала о своем разговоре с водолазами на Волге.

– Я сделала все, чтобы они бросили поиски машины. Пусть теперь Киров ищет новых водолазов. В Астрахани их не скоро найдешь!

– Ну-ну, молодчина ты у меня! – Шляпников потрепал ее по плечу.

Она на это ответила сочувственными словами:

– Я все думаю о вас, Александр Гаврилович, как вам помочь... Приедете в Москву, и там будут вешать на вас всех собак – и за развал этой чертовой Одиннадцатой армии, и за положение в Астрахани. С вас за все будут спрашивать...

– Будут. А что я мог поделать? – Он взял новую папиросу, закурил. Закинув руки за спину, снова стал шагать по кабинету.

– Вот об этом я и говорю... Хотя надеюсь, что у вас все обойдется благополучно. У вас такой покровитель, как Лев Давыдович!

– Да-да, на одного Троцкого вся надежда. Мы с ним ведь старые друзья, – не без удовольствия проговорил Шляпников.

– Вы хорошо знаете, Александр Гаврилович: Одиннадцатой армии как таковой больше не существует. Развалилась она, как карточный домик. Остатки же былых полков сгорят в тифу, как щепки, брошенные в огонь. Вы знаете, что такое тиф? Нет, вы этого не знаете, это могу знать только я, как медик. В городе один госпиталь и один лазарет, они не могут вместить десятков тысяч больных и раненых.

– К чему ты мне все это рассказываешь? – Он подошел к ней. – Знаю, что такое тиф.

– Садитесь и послушайте меня, Александр Гаврилович. Вы всегда говорили: "Умница ты у меня, Кауфман, министром тебе быть..."

– Говорил, говорил, и сейчас готов повторить, – с добродушным смехом ответил он и сел напротив нее.

– Многого, конечно, я не знаю, но январь и август еще повторятся в Астрахани. Казачество неспокойно. Знаю, что некие силы собирают и вооружают бывших офицеров. Тут еще прольется кровушка!.. Так что вы вовремя уезжаете.

– Пропади она пропадом, Астрахань! – Он махнул рукой. – В здешних делах сам черт не разберется!

– Вот об этом я и говорю, Александр Гаврилович... Через калмыцкую степь идут еще разрозненные группы отступающих. Ни для красных, ни для белых они не представляют ценности. Народ больной, разутый и раздетый. Но тут есть одно "но"! Отступающих прикрывает бригада какого-то кубанского казака, Кочубея, что ли...

"Чертова баба, не знаешь, к чему она клонит весь этот разговор", подумал он и, заерзав в кресле, спросил:

– Кочубея, говоришь?

– Кочубея. Есть у вас такой?

– Есть... Анархист, хулиган, мальчишка... В Москву вздумал писать, мерзавец!.. – Шляпников не мог спокойно слышать имя этого лихого комбрига, о котором его штабисты рассказывали всякие ужасы, хотя ни разу не видели его в лицо.

– Знающие люди говорят: бригада этого кубанского казака – чуть ли не единственная сохранившаяся часть вашего фронта. Если он дойдет до Астрахани, то тогда многое может измениться в той благоприятной обстановке, которая волею судеб создалась здесь.

– Что ты просишь, Кауфман?

– Что я могу у вас просить? – Она сделала удивленное лицо, развела руками. – Вы председатель Реввоенсовета фронта, я – всего-навсего простая медицинская сестра. Я могу только советовать.

– Ну-ну, не совсем простая, конечно! – Усмехнувшись, он погрозил ей пальцем. – Что ж ты советуешь?

– Вы уедете, Александр Гаврилович, и здесь все перейдет в руки Кирова. Вы это и сами говорите. Не может ли случиться так, что Кочубей станет его главной опорой в наведении порядка в городе?

– Может, конечно. Но тут ничего не поделаешь.

– Думаете? А если не пустить бригаду в город?.. Задержать где-нибудь в степи?.. Учтите, – с плохо скрываемой угрозой проговорила Кауфман, если кто и сможет поднять ваш Реввоенсовет на штыки, так это кочубеевцы. Про них такое рассказывают!.. – Она даже передернула плечами.

Шляпников пожевал губами, сказал:

– У них нет штыков, у них клинки. Были, правда, и пики, но они их, говорят, давно побросали.

– Это в ваших же интересах. Чем хуже будет здесь, тем легче вам будет в Москве. "Вот видите, – скажете вы в свое оправдание, – и моим преемникам ничего не удалось сделать в этой чертовой Астрахани". Дельный совет я вам даю...

Ушла Кауфман, и еще мрачнее стало на душе у кремлевского затворника. Он снова подошел к окну.

Войска Разина Степана мерещились ему во дворе кремля. Он искоса посмотрел на колокольню кафедрального собора; оттуда, с раската, был сброшен Разиным воевода Иван Прозоровский. Шляпников отчетливо представил себе Прозоровского, с длинной бородой, в дорогих перстнях, лежащим навзничь с широко раскинутыми руками. Рядом, на виселицах, болтались сыновья воеводы и подьячие. Но вот воображение его рисует уже иную картину: вместо Разина Степана во дворе кремля хозяйничает Иван Кочубей со своими кавалеристами, лихими рубаками и песенниками, вместо воеводы Ивана Прозоровского, сброшенного с раската, лежит... он, председатель Реввоенсовета фронта Шляпников.

Шляпников прикрыл глаза рукой, потом подошел к двери, распахнул ее ударом ноги. Порученец вскочил, выронив из рук книгу. Шляпников был в бешенстве, лицо его перекосилось. Порученец не смел нагнуться, поднять книгу и стоял ни жив ни мертв.

На шум в приемную вбежал начштаба Евстигнеев.

– Дмитрий Алексеевич! – крикнул Шляпников. – Бригаду Кочубея не впускать в Астрахань! Задержать в степи! Разоружить! Комбрига живым или мертвым доставить ко мне!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Ранним промозглым утром семья Панкрата наконец-то добрела до Форпоста, до его окраин с низенькими дощатыми и глинобитными домами.

Он широко раскинулся на правом берегу Волги – Форпост.

Когда-то здесь была небольшая казачья станица в сотню дворов, прикрывавшая Астрахань от набегов кочевников из калмыцкой степи. Потом, по мере расширения Астрахани, развития рыболовного промысла и торговли, строительства морских и речных судов, сюда понаехали с разных концов Руси гулящие люди, беглые солдаты и крестьяне, осели вокруг станицы, начали строиться на просторном волжском берегу. Каждый занялся каким-нибудь ремеслом, и из военного поселения Форпост превратился в целый город рыбников, бондарей и мастерового люда.

В это утро Форпост напоминал становище древнего войска.

На улицах, занесенных снегом, повсюду горели костры, у которых обогревались толпы красноармейцев и беженцев. Тут же у костров свежевали туши волов, верблюдов и лошадей. В огромных котлах варили мясо, кипятили чай. Рядом пилили дрова, стирали белье и развешивали его на заборах, поднятых оглоблях телег и фургонов. Точно пестрыми флагами расцвечивались улицы. И тут же меж костров, телег и лошадей бегали полуголые детишки, прямо на снегу спали старики и старухи в почерневших шубах, бредили и умирали тифозные, стаями носились собаки.

Над Форпостом стоял непрекращающийся шум и гомон. Отовсюду слышались смех, песни под звуки охрипших и помятых в походах гармошек. Люди радовались, что миновали пустыню смерти и добрели до великой русской реки Волги...

В поисках ночлега Панкрат ходил от дома к дому, стучался в ворота. За ним на самодельных пудовых костылях шел Андрей, брела, прижав к груди трупик сына, безутешная Серафима, семенила в тяжелых изодранных валенках Авдотья, ведя за руку усталого и сонного Павлика... Дома стояли тихие и безмолвные, с закрытыми ставнями, как осажденные крепости: боялись тифа, черной оспы, грабежей и поборов. Только злые, охрипшие от неистового лая собаки метались из стороны в сторону и гремели цепями.

В одном доме толстая, дородная казачка сжалилась над семьей Панкрата и открыла ворота. Долго и напряженно вглядывалась она в лица столпившихся и продрогших людей, отыскивая признаки сыпняка или черной оспы. Убедившись, что нет ни того, ни другого, впустила в сени. Перед тем как пригласить беженцев в горницу, она заставила всех снять сапоги, дала каждому по паре лаптей и лишь после этого открыла двери.

В просторной комнате с закрытыми ставнями, освещенной двумя лампами-"молниями", жарко топилась печь. Старая казачка жарила мясо и рыбу, гремела горшками.

В доме во всем чувствовался достаток и порядок, как будто не было ни четырехлетней изнурительной войны с германцами, ни голода, ни вступивших в Форпост остатков Северо-Кавказской армии, ни беженцев.

Хозяева дома ходили в шерстяных носках, как татары. Пол был вымыт утром и сверкал ослепительной чистотой. С фотографий, развешанных на стенах, сердито глядели усатые и чубатые казаки с заломленными набекрень папахами. То были деды. Внуки сидели за столом, такие же хмурые, чубатые, распаренные, и из широких татарских чаш мелкими глотками степенно тянули калмыцкий чай, поверх которого толстым слоем плавало баранье сало. С большим аппетитом ребята уплетали белые румяные горячие лепешки, макая их в растопленное баранье сало.

Семью Панкрата к столу не пригласили. Все так и остались стоять у дверей. От запаха жареного мяса кружилась голова, нестерпимо тошнило. Казалось, на пытку пригласили их в этот дом. Серафима с трудом расстегнула свою шубенку, сняла нательный золотой крестик, отдала хозяйке. Казачка переглянулась с хозяином, кряжистым бородачом в черной бархатной жилетке, подмигнула ему, ушла в соседнюю комнату, принесла жестяные банки из-под рыбных консервов и в них подала каждому кипятку. Потом принесла по лепешке и кусочку соленой рыбы. Подала Серафиме полкружки молока.

– Напои ребенка, – сказала она.

– Он спит, – с горечью ответила Серафима и отдала молоко Павлику.

Впервые после трехнедельных мук они сидели под крышей, в теплой комнате.

Хозяин долго смотрел на Панкрата заплывшими жиром глазами. Он был из тех казаков, которые уходили за Астрахань, пробираясь к генералу Толстову. Неизвестно, почему он задержался.

– От кого бежали, станичники? – спросил хозяин, расстегивая бархатную жилетку на перламутровых пуговицах.

– Известно от кого, – усмехнувшись, ответил Панкрат.

– А если генерал Деникин придет и сюда? Тогда как?

– Сюда он не придет, – снова усмехнувшись, ответил Панкрат. – Здесь ему ноги обломают. Дай только срок!.. А в крайнем случае – подадимся за Волгу. Россия – она большая.

– А если на той стороне того... прижмет Колчак, тогда как? Ась?..

Панкрат сердито взглянул на хозяина из-под мохнатых седых бровей. Тот захихикал, запрокинув голову, и, держась за бока, ушел в соседнюю комнату, замышляя что-то недоброе.

– Кадюки проклятые!.. – в сердцах выругался Панкрат и встал.

Встал и Андрей, навалившись всей тяжестью тела на костыли. Встала Серафима, мельком взглянула в большое зеркало в причудливой раме. Подумала: "Наверное, из барской квартиры". Не узнала себя, почерневшую от мороза и ветра. Опустила голову, взяла мертвого сыночка на руки, вышла в сени.

За ней гуськом вышли и все остальные, с тяжелым, гнетущим чувством.

Панкрат помог Авдотье спуститься по лестнице.

– Вот, мать, против таких и воюет наш Вася. Чуешь, какое он делает справедливое дело?

– Чую, Панкрат. Ну и зверюга же казак, прости господи.

Собака выбежала было из будки, загремев цепью, но Андрей пригрозил ей костылем, и она повернула обратно.

Вышли на улицу. Кругом все еще стоял невероятный шум и гомон. Безучастные ко всему, они направились к Волге, чтобы переправиться на тот берег, в Астрахань.

На Волге, широкой и просторной, открытой всем ветрам, кружил вихрь, забивался за воротник, слепил глаза. Шли мелкими шажками, скользя по оголенному льду. Вдруг у полыньи, где вот уже седьмой день хлопотала водолазная команда и дежурили члены экспедиции, Павлик увидел Васю-Василька. Он вырвался из рук бабки и побежал к нему с радостным криком:

– Дядя Вася, дядя Вася!..

– Павка! – крикнула Авдотья.

– Павлик! – грозно прикрикнул Андрей.

Но Павлик уже висел на шее у Василия, и тот, обхватив его за бока, кружил по льду. А в следующую минуту, после радостных слез, бессвязных вопросов и ответов, семья Панкрата сидела в палатке водолазов... Василий то и дело подбрасывал в печурку щепки. Огонь ярко пылал, и каждый рассказывал о себе, о событиях, происшедших за полгода...

В сторонке, закинув ногу на ногу, с потухшей папиросой в руке, сидел Оскар Лещинский. С затаенным вниманием он прислушивался к разговорам. "Так это их мы тогда встретили в степи!.. Они могилу вырубали в мерзлой земле... Герои моей баллады "Замерзший мальчик в степи", – думал он. Старик совсем замечательный! Образ эпический, былинный... Замечательна мать замерзшего мальчика. С нее хоть картину пиши! Одета в старенькую шубенку, повязана шалью прабабушки, все безобразит ее, а она выглядит красавицей!.. Сколько ей лет? Двадцать пять, двадцать восемь?.. Видно крутая, с характером". Он вспомнил слова старухи, сказанные о ней в степи: "Она у нас упрямая..."

– Скажите, пожалуйста, не попадалась ли вам в пути женщина с двумя детьми? – спросил он. – Звать ее Лидия Николаевна... С нею должны быть девочка и мальчик...

– Тысячи матерей с детьми едут и бредут по степи, – сказал Панкрат, разве запомнишь всех...