Текст книги "Грозный год - 1919-й (Дилогия о С М Кирове - 1)"

Автор книги: Георгий Холопов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Киров выбросил вперед сжатые в кулаки крепкие руки, перегнулся через трибуну, отчетливым, чеканным голосом произнес на весь зал:

– Итак, товарищи, да здравствует единение русских коммунистов с коммунистами венгерскими, и пусть этот новый союз явится новым залогом к тому, чтобы он на деле осуществил величайший лозунг, провозглашенный нами: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

В первых числах апреля в Астрахани наступили теплые, солнечные дни. Потекло с крыш, загремели водосточные трубы, стремительно, на глазах, стали таять почерневшие от копоти снежные сугробы, зажурчали бесчисленные ручейки.

Потом по улицам понеслись потоки воды, целые реки, смывая в своем стремительном беге и снег и мусор. Грязь затопила улицы Астрахани, по иным невозможно было ни пройти, ни проехать, а в районе Бакалды, на Бакалдинских улицах, дома стояли отрезанные друг от друга, как островки.

В разгаре был ледоход на Волге. Вниз по реке неслись огромные льдины, с грохотом налетая друг на друга. Ускорению ледохода во многом помог ледокол "Каспий". Прорубив проход в море, он теперь шел вверх по Волге, кроша ледяные поля.

На обоих берегах дымили костры, стоял шум и гомон, суетились рыбаки: они смолили и конопатили свои бударки, парусники, моторные лодки, готовясь к весенней путине. К путине готовились даже те, кто ни разу и удочки не держал в руке. Таких было много. Бывшие господа, купцы и чиновники толпами слонялись по берегу, набивались в компанию к рыбакам, просили продать им лодки, суля фантастические суммы никому не нужных денег.

Прошел ледоход, и Волга в районе Астрахани огласилась гудками пароходов и буксиров. Открылось сообщение между правым и левым берегами. На правом берегу лагерем стояла колонна Боронина, наконец-то дошедшая до Астрахани.

При первой же возможности войска стали переправляться в город. На пристанях и на берегу их со знаменами и духовыми оркестрами встречали делегации от заводов, судостроительных мастерских, войсковых гарнизонных частей и профессиональных союзов.

По улицам гремели пушки, повозки, телеги, фургоны, тарантасы, тянулись большие и малые отряды. Усталые, бородатые красноармейцы шлепали по грязи с заткнутыми за пояс полами рваных шинелей, и толпы людей стояли вдоль улиц и приветствовали их как победителей.

Каждый старался хоть чем-нибудь порадовать бойцов. Кто сунет в руку проходящему красноармейцу табак на цигарку, кто воблу, кто горсть чилима или семечек. В отличие от всех других больших и малых воинских частей и отрядов, прибывавших до этого в Астрахань, в колонне Боронина не было ни тифозных, ни раненых. Они или осели во встречных деревнях, или же их подобрал приданный отряду Мусенко медицинский отряд. Войска, приведенные Борониным, отличались еще тем, что были сведены в роты, батальоны, полки и шли в походных колоннах, под начальством командиров и комиссаров. Костяком колонны были остатки полков Дербентского, Выселковского и Таганрогского, заново сформированных Борониным как полнокровные боевые части, которые потом вошли в состав 33-й пехотной дивизии.

Боронин до слез был тронут организованной Кировым встречей в Астрахани.

Жилье уже было подготовлено, продезинфицировано и оборудовано койками. Дербентскому полку были выделены дома на Казачьем Бугре, Выселковскому – на промыслах Беззубикова, Таганрогскому – в пригороде Черепаха. Кавалерийский полк самого Боронина стал лагерем на берегу Кутума, на стрелке, заняв двор и половину здания бывшей биржи, где находился резерв Астрахано-Каспийской флотилии.

Красноармейцев в городе ждали натопленные бани, чистое белье, новое обмундирование и горячая пища.

После такой встречи колонна могла бы пройти еще одну ледовую пустыню.

В дни прихода колонны Боронина в Астрахань на окраине одного из рыбацких сел, раскинувшихся в дельте Волги, как-то рано поутру из камыша на берег вышел высокий, обросший казак с серьгой в ухе, осмотрелся из-под ладони окрест, потом вложил два пальца в рот, зажмурил глаза и пронзительно свистнул. На одной из рыбниц, что стояли у пустынной тони выше по реке, услышав этот разбойничий свист, пальнули из ружья и стали налаживать паруса.

Казак исчез в хрустящем, высохшем камыше, и на берег вышли четверо. Если помощника коменданта гарнизона Астрахани Бондарева легко было узнать по его неизменной кожанке, скрипучим сапогам, неторопливому шагу, а бывшего командира Н-ского полка Савву Ионова по его саркастической улыбке, то в двух других "охотниках", обутых в высокие болотные сапоги, одетых в рваные полушубки, перехваченные красным кушаком, трудно было угадать американца Чейса и англичанина Фокленда.

В ожидании рыбницы все четверо молча стояли на берегу. Особенно хмурый вид был у Фокленда и Чейса.

Было холодно, пасмурно. Над угрюмой рекой с трубным криком пролетали стаи лебедей и уток. Над ними, высоко в небе, кружили четыре коршуна, высматривая себе добычу в мутных волжских водах.

Сотни других коршунов виднелись в глубине небольшого леска, раскинувшегося в верховье реки. Они парили над заросшим осокой ильменем. В ильмене после спада воды осталось много молоди, и коршуны находили там богатую добычу.

Ниже по реке все было застлано тяжелым, густым дымом, сквозь который то здесь, то там вспыхивали языки пламени. То жгли горючий, как порох, прошлогодний камыш.

– Золотое время для охоты, – сказал Савва Ионов, чтобы что-нибудь сказать.

– Да, птиц много, – задрав голову и не сводя глаз с коршунов, проговорил Адам Фокленд. Он мог часами следить за их парением.

Вот первый коршун камнем упал вниз и, едва коснувшись воды, взмыл вверх. В когтях у него серебристой чешуей сверкнула рыба. Коршун полетел в сторону леса. Но вслед за ним с высоты устремился второй коршун и, сделав полукруг, зашел сзади и с поразительной легкостью отнял рыбу. Тогда на второго коршуна бросился третий. И завязался кровавый бой! Они то падали вниз, то взмывали вверх. Но рыба все же досталась третьему коршуну. Обессиленный боем, он не успел сделать и нескольких взмахов крыльями, как рыба выпала у него из когтей и полетела в реку.

И тогда с высоты упал четвертый коршун, который до этого спокойно кружил над дерущимися хищниками. У самой воды, срезав крылом волну, он успел на лету схватить рыбу и, низко пронесясь над рекой, полетел в сторону леса.

А над Волгой снова кружили три коршуна, описывая круг за кругом.

– Здесь кроме коршунов много и другой птицы. – Савва Ионов вздохнул. – На островах водятся лебеди, пеликаны, аисты. Золотой край! Здесь даже цветет священный лотос.

– Лотос?! Удивительно... – Хмурый, неразговорчивый Чейс несколько оживился и задвигал лошадиной челюстью. – Я видеть лотос Египте. Может лотос расти на Волга? Я думать, это ошибка. Вы путать его с лилией. Лотос – священный цветок, и родина его – Египет и Индия.

– И Волга!.. Я был на островах. Лотос цветет в протоках в июле августе. Красивое это зрелище... Приезжайте! Я вас прокачу по дельте, покажу много и других чудес. Приедете? – И Савва Ионов, кривя свои тонкие губы, вопросительно уставился на американца.

– Посмотрим, посмотрим, – торопливо проговорил за Чейса Адам Фокленд. – Все зависит от нашей поездки в Дагестан. Если все будет хорошо, – он многозначительно переглянулся с Чейсом, – тогда в августе мы будем в Астрахани. На этот раз – с королевским флотом.

– Дай бог, дай бог! – вздохнул Бондарев.

– Приедем смотреть, как растет лотос...

– Как цветет лотос! – сказал Фокленд.

– Да, да, – поправился Чейс, – как цветет лотос... Это очень смешно волжский лотос!..

Рыбница под залатанными мешковиной парусами описала полукруг по реке и встала недалеко от берега. В воду спрыгнули двое детин с засученными по колено штанинами – из банды дезертиров, скрывающихся в низовье. Казак с серьгой в ухе вынес из камыша чемодан, корзину, два тяжелых мешка. Детины погрузили все это в рыбницу, потом перенесли туда же на спине Чейса и Фокленда; старик с косматой гривой, сидевший на корме, оттолкнулся шестом, и рыбница медленно стала удаляться на середину реки.

Ионов и Бондарев молча помахали рукой вслед отплывающим.

Чейс и Фокленд так же молча ответили им. Лица у них были хмурые, неприветливые. Они настороженно косились на команду, на паруса, на реку, на небо. Все у них вызывало подозрение. Ни во что они не верили в этой непонятной им стране. Не верили даже людям, преданным им, таким, как Ионов и Бондарев.

А с какими надеждами они шли на Астрахань!.. Сколько мучений перенес в калмыцкой степи Адам Фокленд! Тысячу раз он рисковал заболеть тифом, замерзнуть, умереть с голоду!.. А Чейс!.. Какой крюк ему пришлось сделать, чтобы попасть в Астрахань!..

И Фокленду и Чейсу в Порт-Петровске "астраханский поход" представлялся несколько в ином виде. Мастера "внутренних переворотов", они надеялись на то, что, как только доберутся до Астрахани, сразу создадут там "кулак" из астраханского казачества, местной буржуазии, меньшевиков, эсеров и... в два счета свергнут власть большевиков... Потом создадут коалиционное губернское правительство, королевский флот войдет в Волгу, двинутся в поход полки и дивизии Деникина и Колчака, а там... там начнется победный марш на Москву. Все у них было точно рассчитано и расписано. Но мартовский мятеж, на который они возлагали столько надежд, оказался разгромленным, а контрреволюция – обезглавленной!

Оставаться дольше в Астрахани было опасно, и они вынуждены были теперь на какой-то сомнительной посудине с залатанными парусами, с подозрительной командой из двух дезертиров и кулака-старика выбираться обратно в Дагестан.

Оба они чувствовали себя довольно скверно. Но Фокленд был все же в несколько лучшем положении. В Порт-Петровск он возвращался не с пустыми руками: вез важные агентурные сведения о большевистском подполье Дагестана, которыми снабдила его мадам Кауфман. Стоило это ему сто фунтов, но могло окупиться сторицей. Чейс об этом деле и понятия не имел: Фокленд умел хранить тайну. Ему нравился смысл старой русской пословицы: "Хлеб-соль – вместе, а табачок – врозь".

Третий день продолжалась переправа войск в город. Боронин не уходил с пристани. Много еще забот у него было по размещению колонны, по сдаче оружия приемочной комиссии Реввоенсовета.

Волга кипела в районе города. Буксиры, небольшие пассажирские пароходы, лодки, моторки непрерывно носились взад и вперед по реке. Проплывали караваны рыбниц и шаланд в низовье, на раскаты. Это рыбаки, пользуясь путиной, ехали промышлять рыбу чуть ли не из-под самого Черного Яра и Царицына.

Глядел Боронин на Волгу – и не мог наглядеться!

Впервые в Астрахани он был лет тридцать назад. Помнится: год был голодный, неурожайный. Отовсюду в Астрахань понаехало и пришло много народу. Все искали заработка, куска хлеба. Приходили целыми деревнями, пешком из Пензенской, Симбирской, Казанской, Саратовской, Рязанской, Уфимской, Вятской, Пермской и других губерний. Нанимались семьями на рыбные промыслы, в ватаги, шли в плотовые рабочие. Уходили на озеро Баскунчак добывать соль или батрачить на бахчах у татар.

Боронину тогда было восемнадцать лет, он был сильным парнем, и его к себе в артель взял старшой грузчиков Пахомыч. Вспоминалась Боронину Астрахань тех дней – с толпами измученных людей в пропотевших армяках и поддевках, с утра до ночи слонявшихся по пристаням в ожидании пароходов и барж, которые должны были увезти их в низовье; с нищими, босяками, пестрой толпой торгашей, лавочников, лоточников на Набережной и ближайших к ней улицах. Вспоминались ночлежки, питейные, кебабные, балаганы. Вспоминалась грязь астраханская, пыль астраханская, в особенности в летнюю пору, в жару, когда дышать нечем.

С первого дня пребывания в Астрахани Боронин полюбил портовую жизнь с боем склянок, вечной суматохой на пристанях, песнями матросов и грузчиков, грохотом вагонеток, криком коногонов и многоголосыми гудками пароходов.

Вспоминалась работа в артели у Пахомыча. Давно это было, а Боронин помнил каждого грузчика артели. Помнил не только имя, внешний облик, но и историю жизни каждого.

Разве мог он когда-нибудь забыть дядю Митрия? Старику было за шестьдесят. В артели он всегда становился на подъемку грузов. Другой поработает на такой работе день – неделю отлеживается. А дядя Митрий каждый день стоял на подъемке!.. Старик был весельчак и озорник. Как только ударят склянки на обед, он укроется в тень, разложит перед собой завтрак, вокруг старика сразу же располагается вся артель, и вскоре он уже рассказывает что-нибудь веселое, смешное, озорное, и все покатываются со смеху. Дядя Митрий долго был коробейником, исходил немало мест на свете и знал немало всяческих историй...

А вот Сазонов. Роста он был богатырского, силы необыкновенной. Не пил, не курил, не ругался, как другие грузчики. Глаза у него были большие, круглые, ясно-голубые. Усы – громадные, пушистые. Работал Сазонов неторопливо, вечно думку какую-то думал. За заработками не гнался, а что заработает – тратил на покупку книг. За ним следили, не раз вызывали в полицию, но уличить в "крамоле" не удавалось: он был умнее царских сыщиков. Сазонов мог взвалить на спину полный мешок мокрой соли – а это без малого пятнадцать пудов! – и легко вынести его по отвесной железной лестнице из трюма на палубу.

Не забыть Ивана Маландина – хворого, чахоточного, с огромной, в детскую голову, грыжей в паху... Полгода надрывался Маландин на тяжелой работе в артели, мечтал накопить денег, уехать в деревню, купить коровенку... Как-то шел Маландин с тяжелой ношей по трапу, наступил на арбузную корку и разбился, ударившись головой о сваю... Прибежала жена с детьми, и сутки целые они голосили на пристани. Долго не мог забыть их крика.

Хорошо и ясно помнил Боронин жизнь порта тех дней. Все здесь кипело. Не зря Астрахань называли "золотым дном". Отовсюду приезжал народ сюда за заработками. Приезжали даже из Персии. Грузчики-персы работали от зари до зари. Работали они иначе, чем наши грузчики. И груз на спине носили иначе, на своих персидских "паланах"...

Вспомнил Иван Макарович Боронин, как когда-то сам грузил и разгружал пароходы на пристани, а теперь эта пристань была полна красноармейцев его полка и колонны. В разных городах он побывал, а пору своей молодости помнил и любил больше всего. Она была овеяна радостью труда, хотя и был этот труд тяжелый, изнурительный, каторжный.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

В полдень шестнадцатого апреля на военном катере из Лагани в Астрахань прибыла семья Лещинского.

Оскар в это время был на прямом проводе, и встретить его жену Лидию Николаевну Мямлину и двух детей поехал Сергей Миронович. В невеселом настроении он ехал в порт. Дело было в том, что через день Оскар уезжал в Дагестан, а всякая такая поездка в тыл врага не лишена была опасностей.

Лидию Николаевну Киров хорошо знал по Пятигорску. Это была молодая, энергичная женщина, опытная подпольщица. Она окончила французскую Академию художеств, в Париже вышла замуж за Оскара.

Сергей Миронович привез ее с детьми к себе домой и отдал в их распоряжение всю свою квартиру. Вместе с ними было еще двое сирот, подобранных Лидией Николаевной в степи, и девушка лет двадцати, по имени Маня. В небольшом деревянном домике Кирова, стоявшем на одной из тихих улиц Астрахани, недалеко от Реввоенсовета, сразу стало людно и шумно.

– Поход наш по степи, конечно, достоин кисти художника, – печально рассказывала Лидия Николаевна. – Надеюсь, что когда-нибудь я напишу картину об этих днях... Я так хорошо представляю себе это полотно!.. Степь, мгла, кружат снежные вихри, и сквозь них пробиваются полузамерзшие люди, на верблюдах тащат самолеты, едут конники, тянется обоз с беженцами... Но более подробно о нашем походе я расскажу потом, когда придет Оскар.

– Когда же вы выехали в степь? – спросил Сергей Миронович.

– Это было в начале января. За три с половиной месяца нам удалось добраться только до Лагани. Проехать только половину пути!.. Спасибо военным морякам, что взяли нас на катер. Я назвала им ваше имя, показала мандат за подписью Орджоникидзе...

– Когда вы в последний раз виделись с Орджоникидзе?

– В день нашего отъезда. Он провожал нас. По его настоянию мы и выехали в степь. Серго купил для нас телегу, двух быков, достал на дорогу продукты. Вообще он проявил о нас необыкновенную заботливость. Удивительный он по своей доброте человек!.. Что бы я делала одна с детьми – ума не приложу...

– Ну, и куда вы запропастились в степи? – с улыбкой спросил Киров.

Мямлина тоже улыбнулась:

– Вам хочется все узнать о нашем знаменитом походе?

– Это же очень интересно. Ведь и я как-никак тоже разыскивал вас.

– "Пропажа" наша объясняется очень просто, Сергей Миронович. Во-первых, мы ехали на быках. Во-вторых, в пути мы все переболели тифом, больше месяца провалялись в каком-то рыбацком поселке. Пока мы болели украли наших быков и нас обворовали. Дальше до Лагани пришлось пробираться всеми возможными средствами.

Продолжая рассказывать о походе через степь, Лидия Николаевна начала распаковывать свои узлы с вещами. Из одного она достала икону.

– Это вам подарок от Орджоникидзе, – сказала она, протягивая ее Сергею Мироновичу.

Киров вопросительно посмотрел на Мямлину, взял в руки икону и, догадавшись, что в ней что-то есть, положил ее к себе на колени, снял потемневший от времени медный оклад, внимательно осмотрел его, потом достал из кармана перочинный нож, отделил от оклада "подкладку" из тончайшей листовой меди. За подкладкой оказался свернутый лист папиросной бумаги. На ней была изображена карта Северного Кавказа, наставлены всякие крестики и кружочки.

– Догадываетесь, что за карта?

– Почти что да... Склады оружия и провианта?

– Склады оружия и боеприпасов. Это то, что удалось Орджоникидзе спрятать после ухода Одиннадцатой армии.

– О, эти склады нам очень пригодятся! – с восхищением сказал Киров. Они могут сослужить неоценимую службу для наших партизан.

– У Серго тоже была такая мысль, – раскладывая вещи на полу, проговорила Мямлина. – Ну, а кроме того, он не теряет надежды, что в скором времени Одиннадцатая армия вернется на Северный Кавказ. Серго знает, что вы выехали из Москвы в Астрахань, и возлагает на вас большие надежды.

– Что же, мы попытаемся оправдать эти надежды. А вообще вы взялись за рискованное поручение, Лидия Николаевна. Да еще с детьми!.. Не знаю даже, благодарить вас за эту карту или ругать?

– Теперь, когда все осталось позади, лучше благодарите. Если хотите знать, Сергей Миронович, эта икона даже помогла нам в нашем походе. – Не верите?.. – Мямлина отложила вещи и присела на диван. – Ну так послушайте... Однажды в степи нас остановил белогвардейский отряд. Ехали мы в нашей телеге в колонне беженцев. Казаки обыскали всех, кое у кого отобрали вещи и драгоценности, потом подъехали к нам. Я этот узел с иконой все время держала на виду и первым сунула его им в руки. Они перебрали детские вещички, а увидев икону, торопливо завязали узел и вернули мне. Мы им показались очень благонадежными!.. Офицер даже козырнул нам, и мы поехали дальше... И еще раз нас выручила наша икона. Это случилось, когда мы болели тифом. Как-то среди ночи в поселке раздались выстрелы, крики. Оказывается, налетели белые. Много народу поубивали они в ту ночь... Ворвались они и к нам в мазанку, но, увидев над моей постелью икону и горящую лампадку, а меня молящуюся на коленях, извинились и ушли...

Киров рассмеялся:

– Может быть, вам стоит икону хранить и дальше? Может, она еще не раз выручит вас в тяжелую минуту?

– Может быть, Сергей Миронович. Хорошо, что я неверующая. А то бы объявила икону чудотворной. – Лидия Николаевна подошла к окну, взглянула на улицу. Дети – Леночка и Валерий – стояли на перекрестке и терпеливо ждали отца.

Киров встал. Пора возвращаться в Реввоенсовет.

Мямлина подошла к дивану и задумчиво стала перебирать вещи. Потом спросила:

– Кормят вас, наверное, худо в столовой?

– А я особенно часто туда и не хожу, Лидия Николаевна. Некогда!

– Но чем тогда вы питаетесь?

– А чем придется, – рассмеялся Киров. – Но основная пища наша – чай и бутерброды.

– Давайте договоримся, Сергей Миронович: мы с Маней будем стряпать обеды на всех, а вы будете столоваться дома.

– Вы даже не представляете себе, какие у нас в Астрахани маленькие пайки, Лидия Николаевна. Правда, в последнее время стало легче, появилась свежая рыба...

– Мы кое-что еще прикупим на базаре и сможем вас сносно кормить. Приходите к пяти часам обедать; у нас еще сохранилось немного продуктов из степных припасов.

Мямлина проводила Кирова до лестницы и вернулась в комнату. В это время за окном раздались радостные крики Леночки и Валерия:

– Мама, мама! Папа идет!

Мямлина подбежала к окну, увидела мужа и заплакала. Он шел размашистым шагом, в запыленных сапогах, в распахнутой кожанке, прижав к груди букет цветов. К нему со всех ног бежали детишки...

Когда Киров поравнялся с Оскаром, тот испытующе посмотрел на него, спросил:

– Случайно не проговорился?

– Нет, Оскар. Скажешь потом сам. – И в свой черед спросил: – Может быть, на день или два отложить твой отъезд? Подготовить их к этому?

– Ни в коем случае! Я уже сообщил в ЦК, что выезжаю восемнадцатого.

Нахмурившись, Киров ответил:

– Тогда делать нечего.

На другой день с вечера Атарбеков занимался снаряжением экспедиции Оскара Лещинского. Кроме Лещинского в составе экспедиции было шесть человек, двое из них – посланцы Буйнакского, недавно пробравшиеся через кордон белых в Астрахань, четверо – политработники Дагестанского советского полка.

До поздней ночи упаковывали в тюки деньги – их было три миллиона; листовки на дагестанском, русском, азербайджанском, армянском и английском языках; патроны, оружие. Из горы всякого старья Атарбеков выбирал пропахшие рыбой костюмы и одевал дагестанцев в одежду рыбаков.

В третьем часу ночи участники экспедиции отбыли к своей рыбнице; готовая к отплытию, она стояла у далекой южной окраины города.

Киров был еще в ревкоме. Лещинский остался вместе с Атарбековым ждать его.

– Не пойму, почему у него так много неотложных дел. В городе как будто бы спокойно и можно уже работать в нормальных условиях. Он совсем не спит! – проговорил Лещинский.

– Дела, Оскар, дела и дела, – отозвался Атарбеков. – Я тебе должен сообщить по секрету, что все эти ночи он подготавливает сдачу дел ревкома...

– Куда он уезжает?

– Пока ты лежал в госпитале, здесь произошло много событий: ликвидируется ревком, а заодно и штаб Каспийско-Кавказского фронта. В Астрахани заново будет формироваться Одиннадцатая армия. По этому поводу есть несколько телеграмм из Москвы. Киров назначается не то начальником политотдела, не то членом Реввоенсовета. Кстати, прибыли и новый командующий, и новый наштарм – забавный старикан из генералов.

– Но как здесь работать без ревкома?

– Ревком уже сыграл свою роль. Тыл в Астрахани сейчас достаточно прочный. Активных белогвардейцев, организаторов мятежа, расстреляли, менее активные разбежались сами. Я не хочу сказать, что здесь мало врагов! усмехнулся Атарбеков. – Астрахань кишит всякой сволочью: кадетами, меньшевиками, эсерами. Но на время все они приутихли. Мироныч и хочет воспользоваться этим и все свое внимание уделить обучению и подготовке армии к предстоящим боям. Ну, а кроме всего, по-настоящему развернуть работу за линией фронта. Эту работу он целиком уже взял на себя. Удивительная у него память, удивительное знание подполья и методов конспирации! В скором времени весь тыл Деникина должен запылать в огне восстаний. К отправке на Кубань, Терек, в Дагестан, Азербайджан Мироныч намечает сотни коммунистов. Представляешь себе, сколько меня ожидает хлопот? Для этого специально создана школа зафронтовых работников... Так что в этой части со своей дагестанской группой ты являешься первой ласточкой.

– Второй! – сказал Лещинский. – Даже третьей!

– Почему третьей?

– Первая ласточка – Мусенко. Вторая – Буйнакский.

– Правильно, – сказал Атарбеков. – Ты – третья ласточка. За тобой полетит и четвертая – Михаил Рогов. Он повезет бакинцам деньги, оружие, литературу, установит связи, сюда доставит бензин и машинные масла. Для Бакинского комитета мы выделили три миллиона. На эти средства они должны приобрести флотилию лодок и катеров и наладить постоянное снабжение Астрахани горючим. Как тебе нравится эта идея Мироныча?

– Прекрасная идея, – сказал Лещинский.

– Но дело-то сложное. Попробуй прорваться в Баку! На каждом шагу опасность. Всюду рыскают английские эсминцы, подводные лодки, сторожевые катера. Астрахань сейчас – единственный советский город на юге России, и связь Кавказа с Россией возможна только через Астрахань! Кому это не ясно?

– Ничего, – ответил Лещинский. – Дагестан поможет и Баку и Астрахани. Мы с Буйнакским приложим максимум сил и стараний...

– Я хочу тебя предупредить, Оскар... – Атарбеков устало откинулся на спинку стула. – Вам с Буйнакским надлежит создать подпольный Военный совет Дагестана, организовать вооруженные силы, начать борьбу с деникинцами. Миссия у вас ответственная. Вы будете в Порт-Петровске, там находятся штабы и английского и деникинского командования. Где штабы, там и разведка... Нужна предельная осторожность в подготовке восстания, в организации партизанских отрядов. Иногда, и чаще всего, попадаются на пустяках, на какой-нибудь мелочи. Постарайтесь избежать их, Оскар... Следите, чтобы враги не заслали в ваши ряды предателей и провокаторов.

Проговорив с Лещинским почти всю ночь, Атарбеков так и не мог решиться сказать ему, чтобы, уезжая в эту опасную поездку, он оставил подробную автобиографию. Этого он требовал от всех уходящих на подпольную работу.

– Кстати, Оскар, – вдруг решился Атарбеков. – Я, конечно, в общих чертах знаю твою жизнь – и из твоих рассказов, и из рассказов Мироныча, но всего этого мне мало. В нашей жизни, друг, надо быть ко всему готовым. Набросал бы на одну-две странички свою биографию... Это нужно и для моего ведомства и вообще... Потом – какие у тебя будут поручения? Кроме семейных? Надеюсь, что о семье тебе меньше всего придется беспокоиться. Мироныч сказал, что и Лидия Николаевна и дети будут жить у него в доме до самого твоего возвращения...

– Да, да, ты прав, о семье мне меньше всего придется думать. Спасибо Миронычу... Все заботы он взял на себя... А поручение у меня есть, Георг, и большое! – Лещинский встал, вытащил из чемодана связку книг и небольшой сверток, протянул их Атарбекову. – Ты уж побереги их!.. Здесь несколько законченных стихов, несколько переводов с французского, всякие заготовки и наброски. Но особую ценность для меня представляет черновик или, вернее, куски будущей поэмы. Ты о ней знаешь, кое-что из нее я тебе читал... Но тогда это была небольшая вещь, что-то вроде баллады, потом замысел ее несколько изменился, я написал три-четыре новые главы. Думаю, что в будущем я все же напишу поэму, к тому же эпическую. Хочется, знаешь, создать большую, монументальную вещь о гражданской войне, показать крушение старого мира, рождение нового, трудности и муки, через которые прошел наш народ, начиная с первых дней империалистической войны. Видишь, как размечтался!.. Кроме того, Георг, в этом свертке имеется несколько акварельных этюдов и карандашных набросков, ведь я немножко еще и рисую. Так ты их тоже береги.

Атарбеков развернул сверток, просмотрел карандашные наброски, потом более внимательно – акварельные этюды. Среди них ему особенно понравился вполне законченный натюрморт.

Лещинский из связки книг вытащил сборник стихов Александра Блока. Атарбеков положил книги в шкаф и запер его на ключ. Сверток со стихами и рисунками он спрятал в сейф и, вернувшись к столу, сказал:

– А теперь прошу тебя выполнить мою небольшую просьбу.

– Я ко всему готов, Георг, – грустно улыбнувшись, ответил Лещинский. – Даже к смерти. Но писать сейчас историю своей жизни у меня нет никакого желания. Если уж тебе все это так нужно, может... я расскажу, а ты набросаешь?

– Хорошо, – согласился Атарбеков. – А все мрачные мысли выкинь из головы. С ними тебе будет тяжело.

– Ну, это я просто так, – попробовал улыбнуться Лещинский, но улыбки у него не получилось. Он закурил и долго сидел задумавшись.

Атарбеков взял лист бумаги и приготовился писать.

– Ну что же, начнем, Георг... Я буду предельно короток. Родился в тысяча восемьсот девяносто втором году, на Украине. Детство провел в Ростове. Еще с малых лет у меня четко и определенно наметилось отношение к окружающему миру. Вокруг себя я видел голод и нищету у одних, роскошь и праздную жизнь у других. Симпатии мои были на стороне бедных людей... В двенадцать лет уже принимал участие в распространении революционных листовок. Тринадцатилетним мальчиком во время вооруженного восстания в Ростове был подносчиком патронов и связным... Приблизительно через год меня арестовали. Захватили с листовками подпольного большевистского кружка. Выслали в Архангельскую губернию.

– Это в четырнадцать лет?

– Да, Георг... Оттуда я бежал на Украину. В тысяча девятьсот восьмом году меня снова арестовали и на этот раз выслали подальше – в Енисейскую губернию.

– В шестнадцать лет?

– В шестнадцать, Георг... В тысяча девятьсот десятом году бежал из Сибири и пробрался за границу. Поселился в Париже. Там же женился. Работал. На досуге занимался самообразованием, изучением языков. Начал писать, выпустил книгу стихов. Вращался в основном в социал-демократической и большевистской среде. Знал многих учеников ленинской школы в Лонжюмо. В Париже произошло и мое знакомство с Ильичем. Мне с женой посчастливилось даже больше года прожить с ним в одном доме.

Лещинский погасил папиросу и, закинув ногу на ногу, обхватив руками колени, продолжал рассказывать:

– В Россию я вернулся весной семнадцатого года, со вторым эшелоном. Вначале вел пропагандистскую работу в Петрограде. В Октябрьские дни возглавлял красногвардейский отряд, участвовал в штурме Зимнего дворца. Был даже комендантом Зимнего!.. Потом вызвали в Смольный, к Ленину... Владимир Ильич и направил меня на военную работу на Северный Кавказ. Там с группой военных инструкторов мы подготовили отряды для посылки в Кизляр и Грозный на подавление белоказачьего мятежа. Но предатель Бичерахов напал на Дербент, началась осада, потом завязались бои и в других районах – и с бичераховцами и с турецкими интервентами. Остальное ты знаешь, Георг.

– Хорошая биография, – сказал Атарбеков и подумал: "Что бы я рассказал на месте Оскара?.. Родился в тысяча восемьсот девяносто первом году в селе Эчмиадзин, в Армении... В революционном движении начал участвовать мальчишкой... В семнадцать лет вступил в ряды партии. Впервые был арестован, будучи студентом Московского университета..."