Текст книги "Грозный год - 1919-й (Дилогия о С М Кирове - 1)"

Автор книги: Георгий Холопов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

– Наше командование много надежд возлагало на генерала Толстова. Мы снабжали его всем необходимым: боеприпасами, вооружением, обмундированием, но Астрахань не была взята, господа. Генерал Толстов не оправдал наших надежд. – Фокленд придвинул к себе стакан, сделал два больших глотка. Правительство его величества совсем недавно в самой категорической форме потребовало, чтобы британские морские силы полностью овладели Каспийским морем и Волгой. Нам нужны условия для продвижения наших вооруженных сил в глубь России. Вы, господа, наверное, не знаете, что по этому случаю и назначен новый командующий Каспийским флотом – коммодор Норрис! – Фокленд поднял палец. – О, это боевой коммодор! В первый же день своего приезда в Баку он сказал, что всю ответственность за ведение операции против красных в Астрахани и за снабжение морем Уральского фронта британское морское командование берет на себя.

Фокленд сделал некоторую паузу, допил чай и продолжал:

– Если учесть, что в портах Черного моря много британских кораблей и что армия Деникина находится только на английском снабжении, то вы, господа, поймете, на какие жертвы идет Великобритания, чтобы помочь законному русскому правительству вернуться к власти.

– Мы сумеем отблагодарить и возместить жертвы... – начал было генерал Бахвалов.

Но англичанин энергично продолжал:

– Лучшей благодарностью, господа, было бы падение Астрахани! Город, конечно, можно взять и с моря, на это хватит сил и решимости у коммодора Норриса, но Астрахань куда легче взять самим астраханцам. Взорвать изнутри! Поверьте, господа, как показывает опыт, внутренние перевороты всегда имеют больше шансов на успех.

– У нас уже были январь и август прошлого года, – сказал Безбородько. – Признаюсь, последнее наше выступление было совсем неудачным, подавили за час. Но ничего! Выступим в третий раз, и тогда все решится!

– Вы не привлекли к участию в мятеже гарнизон города, – вмешался в разговор Николай Бахвалов. – Безучастным осталось казачество в окрестностях Астрахани, ничего не сделано и в рыбацких селах. Удивительно ли после всего этого, что все ваши выступления против Советов окончились разгромом?

– На ошибках учатся, Николай... – начал было старик Бахвалов.

Но его снова перебил англичанин:

– Надо воспользоваться ситуацией, которая сейчас создалась в Астрахани! Другого такого удобного случая больше не будет, господа, учтите это. Тут и голод, и эпидемия тифа, и отсутствие топлива. Все шансы на успех! – Он откинулся на спинку стула. – Нашему командованию нужны сведения о штабе фронта, о дислокации воинских частей, о военном флоте, о военных и гражданских складах.

– Все эти сведения вы найдете у мистера Хоу. Много полезного, конечно, может вам дать и мистер Чейс. Для него мы готовили разные сведения и справки, вплоть до улова рыбы по каждой фирме в отдельности. Хоу и Чейс большие друзья, и, надо думать, у них одни цели в Астрахани? Винницкий выжидательно уставился на англичанина.

– Конечно, конечно, – поспешил согласиться Адам Фокленд, хотя при этом чему-то криво усмехнулся.

– Большую помощь вам могут оказать и все сидящие за этим столом, подобострастно сказал Гладышев. – И в особенности... – В это время раскрылась дверь и в сопровождении мадам Бахваловой вошла княгиня Туманова. – И в особенности наша многоуважаемая княгиня! – ликующе воскликнул Гладышев.

За столом все засуетились. Раздался шум отодвигаемых стульев, звон посуды, шарканье ног. Мадам Бахвалова познакомила княгиню с Николенькой, потом – с англичанином. Фокленд не сводил с Тумановой восхищенного взгляда. Это была молодая, красивая женщина, жена полковника, который бежал в прошлом году к Деникину и командовал теперь у него одним из ударных полков. Одета Туманова была в скромное, английского покроя платье. Держалась холодно и строго. Говорила медленно и многозначительно. Смеялась сдержанно, одними уголками губ.

Когда все снова расселись за столом, Винницкий наклонился к англичанину, доверительно зашептал ему:

– Наша красавица княгиня работает в самом ихнем Ревсовете, и господин Шляпников, говорят, того... не совсем к ней равнодушен... Жаль, конечно, что его отзывают в Москву... Полезный для нас был человек!.. Но наша княгиня умница, у нее про запас давно закуканен другой "ответственный" поклонник...

Безбородько налил всем коньяку, провозгласил тост за здоровье княгини. Туманова поблагодарила и сказала:

– Здоровье – это не самое главное сейчас, господа! – Она поднесла рюмку к губам, но не выпила.

Потом рюмки снова были наполнены, и тост произнесла княгиня – коротко и бешено:

– Объединиться – и ударить, господа!

Тост ее был встречен ликованием, почти ревом присутствующих.

На это раз Туманова выпила рюмку до дна.

Винницкий взял англичанина за локоть, жарко зашептал ему:

– Только бы успеть до весны! Покончить до весны!.. Там начинается путина, мистер Фокленд, из Каспия в Волгу косяками идет рыба!..

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Ведя арьергардные бои, прикрывая отступающих, последней в калмыцкую степь уходила кавалерийская бригада Ивана Кочубея.

Генерал Бабиев не раз пытался окружить бригаду. За голову Кочубея была обещана баснословная награда: два миллиона рублей. Атака следовала за атакой. Но каждый раз, измотав врага в бою, Кочубей счастливо выводил бригаду из ловушек.

В районе Черного Рынка Бабиев снова бросил в бой все свои силы, пытаясь перерезать дорогу отступающей пехоте и обозам с беженцами. Но и на этот раз Кочубей спас положение, далеко отбросив конные полки деникинцев.

Бригада отступала в походных колоннах, с огромным обозом, с фургонами полевого лазарета, куда свозили заболевших. Ни одного конника не покинул Кочубей в этой пустыне смерти. По мере сил он подбирал в пути отбившихся от своих частей больных и раненых. Собирал брошенные орудия и пулеметы. Конникам удалось обнаружить даже застрявший в песках подбитый броневичок, и его везла сейчас четверка лошадей.

С трудом держались кавалеристы на измотанных конях. Многие переносили тиф, не сходя с седла. Долго крепился и больной Кочубей, но не выдержал, потерял сознание, свалился с коня. Тогда его уложили на тачанку.

Горячий в жизни и в бою, порой необузданный в своих поступках, притих в болезни Кочубей. Морщинами покрылся его высокий, загорелый лоб. Потускнели глаза. В шапке из мелкого каракуля, в красном, огненном башлыке, в малинового цвета черкеске, он лежал на высоких пуховиках, покрытый одеялами и шубами, сгорая в тифу.

Над тачанкой поставили шатер, который должен был защитить комбрига от ветра и снега.

– Душно! Не вижу хлопцев! – задыхаясь, крикнул Кочубей, и шатер убрали.

Думал Кочубей: доберется до Астрахани, даст людям отдохнуть, вылечит больных, сам поправится, перекует лошадей, отточит притупившиеся клинки, пополнит бригаду, а там с новыми силами ударит по кадетам. Верил, что армия воскреснет, снова пойдет на Кубань.

Иногда Кочубей вскакивал на подушках, разметав одеяла и шубы, сердился:

– Что за мертвечина вокруг? Гей, песню!

И скакал тогда его порученец по бригаде, собирал песенников и музыкантов.

Раздавалась песня. Ее подхватывала вся бригада, и неслась она, крылатая, по заснеженной пустыне. Пели, прикрыв рты от мороза и ветра.

Даже усталые, еле бредущие кони, питающиеся одним только камышом, и те шли веселее.

Верстах в пятидесяти от Лагани Кочубею передали пакет за пятью сургучными печатями. Это был приказ наштарма 12-й армии Северина, которая разместилась в районе Лагани, на полпути между Кизляром и Астраханью. В приказе Северин требовал от Кочубея, чтобы он немедленно вернулся на последние исходные позиции, отбросил конную группу генерала Бабиева за Кизляр и чуть ли не один повел войну с Добровольческой армией, – других советских частей в этих местах давно уже не было, бригада отступала последней.

Возвращение по пустыне назад – без продовольствия, без корма для лошадей, без боеприпасов, с обозом больных и раненых, бои со свежими, отборными деникинскими полками – было бы равносильно гибели бригады. Это хорошо понял Кочубей, прочитав приказ Северина.

– Скачи до своего бывшего полковника, – велел он посланцу Северина. Скажи, я ему не подчинен.

Бригада продолжала свое движение на Астрахань, одним крылом прикрывая колонну Боронина, которая на глазах удивленных конников росла, как снежный ком, превращаясь в целую дивизию, а вторым – отбиваясь от мелких и крупных отрядов противника.

Ночью, после того как колонна Боронина прошла на Астрахань, дорога в районе Лагани на широком фронте, по приказу Северина, была перерезана окопами и проволочными заграждениями. Были установлены пушки и пулеметы. В приказе говорилось: "Зарядов и патронов не жалеть!"

Когда на рассвете первый эскадрон вступил на территорию Особой кавдивизии, его встретили пулеметным огнем. Недоумевали кочубеевцы.

– Так що вы, чертяки, ошалели? Мы же не кадюки. Мы бригада Кочубея! встав на стременах, закричал командир эскадрона Иван Завгородный.

– Сложите оружие, тогда пропустим на Астрахань! – отвечали обманутые бойцы, и снова застрочили пулеметы.

Вскипели конники. Тут как раз подошла и вся бригада. Схватились за клинки. Эскадроны развернулись в лаву и готовы были по первому сигналу броситься в бой. Со всех сторон к Кочубею мчались командиры эскадронов. Дрожали от негодования, слезно просили:

– Дай команду, Кочубей!

– Проучи изменников!..

Сидя на подушках, молчал Кочубей.

Еще сильнее прорезали его лоб морщины. "С кем воевать, кому рубить головы? Своим же обманутым братьям? – думал он. – Изменники там, в штабе Двенадцатой армии, а до них сейчас не добраться! – Он вздохнул: – Жаль, что не удалось в степи встретить товарища Кирова! А в Астрахань попасть нет возможности. Товарищ Киров не допустил бы этого..." Кочубей вышел из тачанки, сел на коня и поехал держать слово перед своими конниками. Нужно было объяснить, почему они должны подчиниться приказу и разоружиться. Не мог говорить Кочубей длинных речей, а тут еще спазмы душили, слезы навертывались на глаза от горькой обиды, что так бесславно кончала свои дни его бригада.

Послушались конники Кочубея и стали разоружаться. Расстелили на снегу брезентовую палатку, и каждый подходил, бережно складывал свой клинок, карабин, подсумок, кинжал. Усатые и бородатые казаки прощались с оружием и плакали, как дети.

Взяв с собой эскадрон Ивана Завгородного, Кочубей ушел в степь. Их провожала чуть ли не половина бригады. В Москву мечтал попасть комбриг, к Ленину.

Бушевала метель. Трудно было пробираться степью. До Москвы – долгая дорога... На четвертый день на привале Кочубей сказал Ивану Завгородному:

– Придется, Ваня, вернуться тебе до бригады. Боюсь рисковать эскадроном. Мало ли что может случиться в степи! Да и сена не хватит коням.

– Возьми меня с собою, Иван! – взмолился Завгородный.

– Не могу, Ваня! – Кочубей обнял друга за плечи. – Ты у меня лихой командир и рубака, а такой завсегда нужен в боях. Возвращайся! Пробейся к товарищу Кирову! Расскажи, как поступили с бригадой. Расскажи о кадюках, сидящих в штабе Двенадцатой армии.

Он выбрал себе из эскадрона десятерых конников, героев многих его походов, попрощался с остальными.

К вечеру среди пустыни Кочубей увидел хутор, обнесенный высокой стеной. Только хотели подскакать, а оттуда... пулеметная очередь, вторая, третья. Остановились и долго гадали: что за чертовщина?

Тогда Кочубей один подскакал к хутору. Видит: стена в сажень высотой. Поверху протянута колючая проволока. Бойницы. Выставлены дула пулеметов и винтовок. За стеной – блеяние овец, ржание коней, лай волкодавов.

Подъехал Кочубей к окованным железом воротам – тараном не прошибешь. Стал стучаться, людей звать.

В воротах открылось оконце, и показалась обросшая, волосатая рожа.

– Что тебе надо, человек?

– Какого дьявола стреляете по мирным путникам?.. Что за крепость?

– Мирные путники! – Волосатый прикрыл один глаз, поскреб бороду. Говори, что просишь... путник?

– Отдохнуть. Погреться. Купить хлеба, мяса, махорки, корм лошадям.

– Многого ты хочешь... путник. Кто будешь?.. Белый, красный?

– Красный! Комбриг Иван Кочубей! Слыхал про такого кубанского казака?

– Слыхал. Так вот ты какой "путник"!.. – Волосатый пожевал губами. Ну, а я, знай, – степной король Пантелей Захаров.

– Ха, король! – засмеялся Кочубей. – Одного царя мы скинули с трона. Слыхал – Николашку?

– Слыхал. Николашка был немощный царь. А меня – не скинешь. Не проскочишь через забор! Пуля срежет, собаки разорвут. Так-то... путник!.. Хочешь – иди ко мне служить. Одной баранты больше десяти тысяч. Охрана нужна, а то много вашего брата путника шляется по степи. Зови и робят. Кормить буду до отвала да платить по рублю на день. Наживетесь и на грабежах. Тут недалеко ходят чумаки, товар возят. Да и обозов с беженцами хватает...

Кочубей повернул и пришпорил коня.

Волосатый крикнул вдогонку:

– Нет ли лишнего пулеметика? Бомбы? Патронов? Коней дам, овец сотню.

Кочубей пригрозил ему кулаком:

– Я тебе дам пулеметик!

И снова отряд ехал степью. Плохо было Кочубею. Он еле сидел в седле. Изредка делали привал, жгли костры из перекати-поля. Откапывали его в низинах, из-под снега и песка.

На седьмой день пути стало ясно, что и с таким маленьким отрядом не добраться до Царицына. До Царицына еще долгий путь. Тогда Кочубей повернул в сторону Прикумья. Думал: появится в станицах, поднимет казачью голытьбу и иногородних, создаст новую бригаду, будет партизанить в тылах деникинцев, рубить ненавистных кадетов. Но и этому замыслу не суждено было сбыться: горсточка кочубеевцев наткнулась на эскадрон противника. Это гонцы "степного короля" Пантелея Захарова на сытых и быстрых конях скликали беду на голову Кочубея. В схватке с ними Кочубей потерял сознание, чуть было не свалился с коня. Вот уже саблей замахнулся на него казак, но умный, чуткий крылатый Казбек вырвался из сечи и, прижав уши, ушел в степь... Но и там Кочубея ждала опасность.

По обе стороны от него, высунув языки, роняя пену и задыхаясь, гнались четыре степных поджарых волка, а пятый из стаи – хромая волчица с взъерошенной шерстью – бежал позади Казбека, норовя повиснуть у него на хвосте. Но не угнаться было волкам за Казбеком. Не зря в бригаде его нарекли "крылатым". Первыми отстали волки справа, потом слева и наконец волчица.

Долго бежал Казбек по степи и вдруг рухнул на передние ноги, далеко отбросив Кочубея.

На какое-то время к комбригу вернулось сознание. Первое, что он почувствовал, сильный озноб. Бурка куда-то исчезла. Бекеша была расстегнута, блестели газыри на черкеске. Он пытался застегнуть бекешу, но пальцы не слушались. Поднял воротник, засунул онемевшие руки в карманы. И лишь потом огляделся.

Вокруг была снежная пустыня, залитая голубоватым лунным светом, где-то в стороне храпел загнанный волками Казбек, а неподалеку от него копошились какие-то тени. Он с трудом сообразил: волки! Нащупал на поясе маузер, шашку, подполз к коню, снял карабин с седла, все силясь вспомнить, как он очутился в степи, где его друзья-товарищи.

Старая хромая волчица, подняв морду, протяжно и тоскливо заскулила. Дрожь пробежала по телу Кочубея. Он разжал скрюченные морозом пальцы, сложил ладони в рупор, крикнул до боли в легких:

– Лю-ю-ю-ди-и-и... Бр-р-ра-ту-ш-ки-и...

Воем волков ответила ему пустыня, да ветер обдал колючим, как песок, снегом. Он понял – исход один: Казбека оставить волкам, а самому идти вперед. Только вперед! В Прикумье! Так и сделал. Потрепал боевого друга по гриве, отвернулся, выстрелил ему в ухо и пошел вперед. Но и десятка шагов не сделал Кочубей, как снова потерял сознание.

Очнулся он точно от долгого сна. Протер глаза. Вгляделся в неясное очертание лошадиной туши и рядом с ней увидел хромую волчицу с взъерошенной шерстью: она давилась кусками мяса. Остальные волки сидели поодаль, все еще задыхаясь от бешеного бега, и тихо скулили.

Кочубей закопался в снег и стал ждать.

Волчица пировала одна.

Но вот волки начали угрожающе выть и, пригнув морды к земле, с открытыми пенящимися пастями вдруг ринулись к волчице, отшвырнули ее в сторону и бросились к растерзанной туше коня. Началось волчье безумное пиршество!

Кочубей дал волкам всосаться в тушу, дождался, когда и волчица присоединилась к пиршеству, нацелился и трижды подряд выстрелил. Потом вскочил, выхватил свою узкую, как бритва, шашку, взмахнул – только свистнуло в воздухе – и надвое рассек раненую волчицу, а затем и двух других волков, поднял руку ко лбу и, словно обжегшись, отдернул ее: лоб пылал.

– Не уйти тебе от тифа, Кочубей, – сказал он себе. – Не дойти ни до Царицына, ни до Прикумья. Не расквитаться с кадетом...

Собрав последние силы, он прижал карабин к груди и пошел вперед. Но недолго он шел: со свистом и улюлюканьем нагнали его деникинцы...

Кочубея схватили, связали, завернули в его же бурку, поднятую на дороге, и привезли в Святой Крест.

Его не пороли шомполами, не пытали, не выкалывали глаза, как другим.

Генерал Эрдели потирал руки от удовольствия. К нему в плен попал сам Кочубей, грозный Кочубей, за голову которого Деникин обещал такую баснословную награду!.. Мечтал генерал: он попросит помилования для Кочубея. Кочубей станет у него командиром бригады – бог с ним, что неграмотный мужик! – его можно будет сделать знаменем белого казачества, поднять против большевиков Кубань и Дон.

О многом еще мечтал толстый и грузный генерал, которого Деникин прочил в губернаторы Астрахани.

В бессознательном состоянии Кочубея привезли в дом местного богатея. Сорвали с него бекешу, потом знаменитую малиновую черкеску, в которой он в боях вырывался вперед, а за ним, как за знаменем, лавой неслась бригада.

Его постригли, раздели, в беспамятстве уложили в корыто. Ноги у Кочубея свисали на пол. Подставили второе корыто. И двое здоровенных дядек жесткими мочалками стали мыть Кочубея.

Потом Кочубея одели в чистое белье, уложили на хрустящие простыни. Стали отпаивать горячим молоком, куриным бульоном. День и ночь у постели дежурил врач, не отходили сестры милосердия.

И Кочубей стал понемногу поправляться.

Как-то утром к нему нагрянул генерал. Он пришел поздравить Кочубея с помилованием, а заодно и с назначением: командиром бригады в чине полковника.

Но Кочубей не обрадовался. Руки его мяли края одеяла, он силился встать, но не мог. А как ему хотелось встать!..

– Что же ты молчишь, Кочубей? Почему не благодаришь его высокопревосходительство... верховного правителя, спасителя России Деникина?

– Падло ты, генерал, – задыхаясь от гнева, сказал Кочубей. – И Деникин твой – падло, а не спаситель России! Дайте мне только встать – я порубаю вам головы, белые гады! – В бешенстве он отшвырнул одеяло и ударом ноги отбросил генерала вместе с креслом...

Избитого и окровавленного, на другой день везли Кочубея на казнь. Его сопровождала сотня казаков с оголенными шашками. Кочубея подвели к виселице, и палач стал намыливать веревку. В толпе крестьян, женщин, детей, многие из которых украдкой утирали слезы, пронесся ропот.

Не любил длинных речей Кочубей – ни слушать, ни говорить. А тут, прощаясь с жизнью, вдруг заговорил: торопливо, горячо, призывая толпу к оружию, к борьбе с Деникиным.

Палач накинул ему петлю на шею и намотал конец веревки на жилистую руку.

– Да здравствует Ленин!.. Да здравствует мировая коммуна! – неслись в толпу горячие слова Кочубея.

Палач, казак ростом в сажень, схватился руками за веревку, подпрыгнул и повис на ней, медленно опускаясь вниз.

Так погиб гроза кадетов комбриг Кочубей.

Ч А С Т Ь В Т О Р А Я

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В распахнутой шинели, в сдвинутой на затылок фуражке, Василий влетел в парадный подъезд губкома партии, но был остановлен военными моряками.

– Пропуск! Партбилет!.. – потребовал вышедший из дежурки начальник караула.

– Ни того, ни другого... Мне повидать товарища Кирова, – начал было объяснять Василий.

– Товарищу Кирову только с тобой сейчас и заниматься! Кто такой?

Василий замялся, не зная, как отрекомендоваться. Потом сказал:

– Состою в экспедиции товарища Кирова, по особым поручениям.

– По особым? – переспросил начальник караула, сделав суровое лицо.

– По особым, – ответил Василий.

Начальник караула позвал дежурного, тот долго водил его по коридорам, пока не привел к залу заседаний и не перепоручил матросу-бородачу, стоявшему у дверей. Бородач приказал ему сесть и ждать губвоенкома Чугунова, который был куда-то срочно вызван.

Василий опустился на скамью. Рядом с ним сидели еще двое военных. Человек десять разгуливало по коридору.

А в это время в накуренном зале, где едва различимы были лица присутствующих, шло чрезвычайное объединенное заседание губисполкома, губкома и Реввоенсовета фронта совместно с партийным активом города. Ораторы сменяли друг друга. Они говорили о катастрофе в армии, о сильнейшей эпидемии тифа, о бедственном положении города в связи с нехваткой хлеба.

Вдруг один из военных, сидевший рядом с Василием, вскочил и подбежал к матросу-бородачу.

– Слышишь? – шепотом проговорил он. – Товарищ Киров уже говорит! – И рванулся к двери, но матрос преградил ему дорогу.

– Я же редактор, пойми ты наконец! – старался убедить его военный. Если завтра газета выйдет без речи товарища Кирова, что скажут бойцы? Ты понимаешь, какое это заседание?

– Понимаю, – спокойно ответил бородач, сверкнув глазами. – В том-то и дело, что чрезвычайное. Потому и нельзя.

– Да ты только приоткрой дверь! Я неслышно пройду, никто и не заметит...

– Не надо было опаздывать. – Бородач отвернулся и стал курить цигарку. – Чугунов строго-настрого приказал.

За редактора вступился второй военный, сидевший на скамейке. Это был комиссар Караульного полка. Он, кажется, убедил матроса, и тот на вершок приоткрыл дверь. Тогда все бросились к двери.

Поднявшись на носки, Василий взглянул в зал через головы впереди стоящих.

Киров говорил о положении на фронтах гражданской войны, о врагах Советской России – Деникине и Колчаке, о пермской катастрофе, вскрывал причины временного отступления 11-й армии с Северного Кавказа.

Василий на мгновение закрыл глаза, и перед ним пронеслись картины отступления: колонны тифозных, голодных и замерзших красноармейцев, раздетых и разутых беженцев, бредущих по занесенной снегом степи.

Киров сделал паузу и обратился к собранию:

– К лицу ли нам, коммунистам, сидеть здесь, в Астрахани, сложа руки?

Зал пришел в движение. То здесь, то там с мест вскакивали делегаты. Размахивали шапками, кричали:

– Смерть кадету!

– Всем идти на помощь армии!

Зашумели и в коридоре. Каждый старался оттеснить матроса и проникнуть в зал. Возможно, что у дверей произошла бы потасовка, не покажись в это время на лестнице военный в кожанке, перехваченной широким поясом; с одного бока у него свисала шашка, с другого – наган. Шаг был железный. Усы торчали, как пики. Это был сам Чугунов – губернский военный комиссар.

Редактор армейской газеты подбежал к нему, взмолился:

– Петр Петрович! Скажи матросу!.. Мне же писать!

Чугунов махнул рукой:

– Редактора – пусти.

– Может быть, и мне можно? – осторожно спросил комиссар Караульного полка. – Опоздал не по своей вине.

Чугунов снова махнул рукой:

– Комиссара – пусти.

Матрос приоткрыл дверь, редактор и комиссар на цыпочках прошли в зал.

– А как же нам быть? – спросил один из штабников, подойдя к Чугунову. – Пустите? Ждать? Или уйти?

– А вы могли бы и пораньше прийти. Все равно ни черта не делаете в штабе! Ждите! – Чугунов покосился на Василия, робко и молча сидевшего на скамейке, и грозным голосом спросил: – Ты кто будешь? По какому делу?

Василий вскочил, вытянул руки по швам:

– Мне... повидать товарища Кирова. По важному делу. Я состою в "кавказской экспедиции"...

– Сидеть здесь не положено! – прервал его Чугунов. – Завтра повидаешь Кирова!.. А про "кавказскую экспедицию" забудь, парень. Кирова никуда не отпустим из Астрахани. Выберем его председателем ревкома! Про ревком слыхал?

– Слыхал, – ответил Василий. – Кирова мне надо повидать сегодня, сейчас...

Чугунов насупил брови, покрутил ус, спросил:

– Тебе что же – по государственному делу?

Василий кивнул головой.

Чугунов сел на скамейку, оперся двумя руками на эфес шашки.

– А ты мне в двух словах расскажи. Я передам Кирову. Ты меня знаешь?.. Я – Чугунов, губвоенкомиссар. Садись!

– Много слышал... – проговорил Василий.

– Хорошего? Плохого?.. Наверное, плохого?

Василий промолчал, но сел рядом с Чугуновым.

– А ты, парень, не верь всякой брехне. Это контрики орудуют против меня. Крепко досталось им от Чугунова в январе прошлого года, во время боев за крепость... Чугунов – рабочий человек, бондарь, простой унтер на войне, и вдруг занимает такой пост: губернский военный комиссар! Им это как ржавый гвоздь в одно место... Ну-ну, расскажи! Только коротко и быстро! Некогда! Мне самому охота послушать Кирова. – Он похлопал тяжелой рукой Василия по колену.

– Секретов у меня никаких, и военной тайны тоже, – торопливо проговорил Василий. – Час тому назад я ходил в лазарет – за доктором для Лещинского, друга Кирова, – и там встретил знакомого кубанца из бригады Кочубея. Он мне такое рассказал!.. Бригада в степи разоружена, у кавалеристов отняты кони, а Кочубей ушел в степь; судьба его неизвестна...

– Кто же разоружил?

– Кубанец говорит – штаб Двенадцатой армии.

– Не может быть! Брехня!

– Трудно поверить, но факт! Кубанцу я верю: мы не в одном бою с ним воевали, и Кочубея хорошо знаю. Я ведь кочубеевец! – И Василий гордо тряхнул светлым, как лен, чубом, выбивающимся из-под лихо заломленной офицерской фуражки.

– Худо дело, если это правда. На Кочубея у нас были свои виды. Худо, худо! – Чугунов тяжело поднялся со скамейки, направился к двери. Но, взявшись за ручку, обернулся: – А ты, парень, дождись Кирова. Он выйдет в перерыве. Расскажи про бригаду. – И исчез за дверью, плотно прикрыв ее.

Некоторое время в коридоре было тихо.

Но вот в зале раздались аплодисменты. Штабисты подскочили к двери, и матрос слегка приоткрыл ее.

– Под шумок и пройдем в зал, ничего не случится страшного, – попросил матроса штабист, тот, которому отказал Чугунов.

– Бог с вами, идите, надоели, – махнул рукой матрос и пропустил военных в зал. Прикрыв за ними дверь, он кивнул Василию: – Вот мы и остались вдвоем!

– Ничего, я подожду, – сказал Василий.

– Теперь уж, видимо, недолго ждать. Скоро будет перерыв.

Из зала с кипой бумаг на цыпочках вышел посыльный губкома.

– Ну, как там? – спросил матрос.

– Так и режет, так и режет правду-матку! – с восхищением ответил посыльный. – Жаль, не дали до конца послушать...

Немного погодя матрос сам приоткрыл дверь. В зале горячо аплодировали. Когда шум немножко стих, послышался голос Кирова:

– Преодолеть продовольственный кризис, переживаемый армией и населением, – это первоочередная задача всех коммунистов Астрахани. Нам, товарищи, необходимо совершенно равномерно распределить тяготы затруднений с хлебом. Население города должно быть строго разделено на категории в зависимости от своего труда. Мы должны воплотить в жизнь принцип "кто не работает, тот не ест" и ввести классовый паек, единственно справедливый, ибо главная наша задача – это работа для армии. Ей мы должны отдать все!

В зале опять раздались аплодисменты.

– Мобилизация наших рядов должна быть полной, и она ни на минуту не должна терять своей силы и напряженности, – говорил с трибуны Киров. Пусть завтра полчища Деникина окажутся под стенами Астрахани, но пусть от этого ни у кого не закружится голова, пусть никто не впадет в панику, пусть каждый помнит о тех громадных задачах, которые стоят перед нами. Впереди еще много боев, много трудностей, много испытаний. Но впереди победа над врагами рабочего класса! Мир буржуазный погибает, кончается буржуазный строй! На смену идут строители новой жизни, и эти строители мы с вами, коммунисты, рабочие и крестьяне Советской России. Никакие преграды на нашем пути не могут остановить нашего победного шествия вперед, к коммунизму!

Присутствующие ответили на речь Кирова бурными аплодисментами. Матрос закинул карабин за плечо, настежь раскрыл дверь и вошел в зал, громко хлопая в ладоши. За ним последовал и Василий.

В зале все встали с мест.

Преисполненный веры в будущее, в победу над врагами, в преодоление трудностей и разрухи, Киров с надеждой и уверенностью смотрел в зал и вместе со всеми горячо аплодировал. Его широкая и добрая улыбка словно говорила астраханцам: "Нам, коммунистам, не страшны никакие трудности, мы все преодолеем, только побольше уверенности в своих силах, побольше самоотверженной работы для торжества дела революции".

Василий переглянулся с матросом, тот кивнул ему, и они вдоль стены прошли до середины зала.

Энергично вскинув руку, Киров бросил в зал:

– Да здравствует Ленин!

В зале вспыхнула бурная овация.

– Да здравствует Ленин! – неслось со всех концов.

– Ленин!

– Ленин!

– Ленин!..

В зале творилось что-то необыкновенное. Люди все ближе и ближе подступали к столу президиума, и со всех сторон, как рокот прибоя, гремело имя Ленина.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Ночью состоялись выборы Временного военно-революционного комитета. Киров был избран председателем. К десяти часам утра он уже успел подписать первые декреты ревкома. Самым важным среди них был декрет о хлебе. Решили: первой категории выдавать фунт, второй – полфунта, третьей – четверть фунта.

В накинутой на плечи бурке, распаренный после бани, в кабинет вошел Атарбеков.

Подняв голову от бумаг, Киров устало откинулся на спинку кресла, с улыбкой выслушал поздравление с избранием предревкома, перевел разговор на другое:

– Попарился ты, вижу, на славу...

– Надеюсь, теперь меня никакой тиф не возьмет.

– С тифом надо быть осторожнее, Георг. С Оскаром вот плохи дела...

– Тифом он уже болел. Видимо, у него что-то другое.

– Нет, Георг, тиф, возвратный тиф.

– Ну, если возвратный, тогда некстати заболел наш Оскар.

– Уж очень некстати. Надо беречь себя. Надо где-то достать шелковое белье. Я тут вчера беседовал с одним врачом, он говорит, что шелк является надежной броней от тифа. Хорошо пересыпать белье нафталином. Но лучше всего, советует врач, чаще ходить в баню, чаще париться. Хотя бы раз в три-четыре дня. Тогда наверняка можно быть уверенным, что никакой тиф нас не возьмет. – Киров горестно покачал головой. – Сейчас болеть никак нельзя. Впереди нас ожидает такая большая работа, что даже трудно ее себе представить. Будь готов к этому, Георг. Что же ты стоишь, – спохватился Киров, усаживая Атарбекова. – Тебе придется возглавить ЧК и Особый отдел, как мы и договорились. Вечером, после губернской конференции, мы утвердим твое назначение, а завтра уже можешь приступить к работе.