Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Генрик Сенкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 35 страниц)

  ЖУРАВЛИ

Тоска по родине, ностальгия, терзает главным образом тех, кто по каким-либо причинам никак не может вернуться на родину, но и те люди, для кого возвращение зависит целиком от их желания, испытывают порою приступы этого недуга. Повод может быть любой: восход или закат солнца, воскресивший в памяти зори на родине, звуки чужой песни, в которых послышится родной ритм, группа деревьев, напомнившая издали родную деревню,–  и этого довольно! Тотчас охватит сердце безмерная, неодолимая тоска, и внезапно появляется чувство, будто ты лист, оторвавшийся от далекого, по любимого дерева. И в такую минуту человек должен либо возвратиться, либо, коль есть у него немного воображения,–  творить.

Когда-то –  тому уж немало лет –  жил я на побережье Тихого океана, в местности, называвшегося Энехейм-Лендинг. Мое общество состояло из нескольких матросов-рыбаков, в большинстве норвежцев, и немца, у которого эти рыбаки столовались. Днем они бывали в море, а по вечерам развлекались покером, в который, прежде чем он стал любимой игрой модных дам в Европе, давным-давно играли во всех американских тавернах. Был я там совершенно одинок и проводил время, бродя с винтовкою по пустынной степи или по берегу океана. Я осматривал песчаные отмели, которые образовались в широком устье реки при ее впадении в океан, шлепал по мелководью, разглядывая неведомых рыб, ракообразных и огромных морских львов, гревшихся на нескольких скалах, торчавших в устье. Напротив него находился песчаный островок, весь усеянный чайками, альбатросами и кроншнепами,–  настоящая птичья республика, густонаселенная, шумная, крикливая. Временами, в дни затишья, когда водная гладь становилась почти фиолетовой с золотым отливом, я садился в лодку и на веслах плыл по направлению к островку, где пеликаны, не привыкшие к виду человека, смотрели на меня скорее с удивлением, чем со страхом, словно спрашивая: «Что это за морской котик, какого мы до сих пор не видывали?» Часто любовался я с того островка сказочно прекрасным заходом солнца, превращавшим все вокруг в сплошное море золотых, опаловых и огненных тонов, которые, переходя в великолепный багрянец, постепенно угасали, пока на аметистовом фоне неба не засияет луна и дивная субтропическая ночь не окутает небо и землю.

Пустынный край, неоглядные морские дали, непривычное обилие света настраивали меня на мистический лад. Я проникся истиной пантеизма, и у меня бывало чувство, что все окружающее это одна великая душа, которая проявляет себя в виде океана, неба, степи или сосредоточивается в таких мелких представителях живого, как птицы, рыбы, моллюски и вереск. Иногда мне думалось также, что эти песчаные холмы и пустынные отмели населяют невидимые существа, вроде древнегреческих фавнов, нимф или наяд. Как начнешь размышлять, во все это трудно верить, но когда живешь наедине с природой и в полном одиночестве, невольно начинаешь допускать такую возможность. Жизнь превращается в некое полудремотное состояние, в котором больше видений, чем мыслей. Что до меня, я только остро сознавал окружавший меня безграничный покой и чувствовал, что мне в нем хорошо. Порой думал о будущих «Письмах с дороги», порой, как юноша,–  о какой-то незнакомке, которую мне когда-нибудь случится узнать и полюбить,–  и в этом состоянии праздности ума, на пустынном, светлом побережье, среди невысказанных мыслей, неназванных желаний, в полусне-полуяви, я чувствовал себя счастливым, как никогда в жизни.

Но как-то вечером я задержался на островке и возвращался на берег уже затемно. Меня нес прилив, грести почти не приходилось.

В других местах приливы бывают бурными, но в этом краю вечного покоя воды затопляют песок мягко, и волна не бьет с шумом о берег. Меня окружала такая тишина, что метрах в ста от суши я мог бы расслышать человеческую речь. Однако берег был пуст. Я слышал только стук весел об лодку да тихий плеск потревоженной ими воды.

Вдруг с высоты донеслись громкие голоса. Я поднял голову, но ничего не смог разглядеть в темном небе. Когда же голоса раздались во второй раз и прямо надо мною, я узнал курлыканье журавлей.

Очевидно, целая стая пролетала над моей головой куда-то по направлению к острову Санта-Каталина. Но мне вспомнилось, что я не раз вслушивался в такие звуки, когда еще мальчиком, школьником, ездил домой на каникулы,–  и вдруг меня охватила безумная тоска. Воротясь в свою каморку, которую я снимал в доме немца, я не мог уснуть. В мозгу проносились картины родного края: то сосновый бор, то широкие поля с рядами груш по межам, то крестьянские хаты, то сельские костелы, то белые дома средь густых садов. Целую ночь тосковал я по этим картинам. Утром, выйдя, как обычно, на песчаные отмели, я почувствовал, что и этот океан, и небо, и степь, и прибрежные холмы, и скалы, на которых выгреваются котики,–  все это мне совершенно чужое, и у всех у них ничего нет общего со мною, как и у меня с ними. Еще вчера я включал себя в здешний мир и полагал, что мой пульс бьется в такт с пульсом этой величественной природы; нынче я задавал себе вопрос: зачем я здесь и почему не возвращаюсь? Чувство покоя и наслаждение этой жизнью улетучились бесследно. Мне показалось, что время, которое прежде так ласково и умиротворяюще отмеряли мне океанские приливы и отливы, тянется невыносимо. Я начал думать о родине, обо всем, что там осталось по-прежнему, и о том, что с ходом времени изменилось. Америка и мое путешествие перестали занимать меня полностью, зато в голове все гуще теснились видения, состоявшие из одних лишь воспоминаний. Отвлечься от них я пе мог, хотя они мне не доставляли радости. Напротив, в них было много печального, даже горького, когда я сравнивал нашу сонную, беспомощную жизнь с бурной американской. Но чем более беспомощной и сонной виделась мне наша жизнь, тем больше завладевала она моей душой, тем дороже была мне, тем сильнее я по ней тосковал. В последующие дни эти видения становились все отчетливее, наконец воображение принялось их разматывать, упорядочивать, прояснять и складывать в единый художественный замысел. Я начал создавать себе свой мир.

А через неделю, когда в какую-то ночь норвежцы ушли в море, я сел в своей каморке –  и из-под моего пера появились такие слова: «В деревне Баранья Голова, в канцелярии волостного войта, царила полнейшая тишина...»

Вот так благодаря журавлям возникли на берегу Тихого океана «Наброски углем».

1895

  ПРИМЕЧАНИЯ

СТАРЫЙ СЛУГА, Впервые опубликовано 20 ноября 1875 года в «Газете польской».

ГАНЯ. Повесть печаталась в «Газете польской» со 2 января по 9 февраля 1876 года.

НАБРОСКИ УГЛЕМ. Написано в июле –  сентябре 1878 года во время пребывания Сенкевича в Калифорнии. Публиковалось с 8 по 23 января 1877 года в «Газете польской».

Имогена –  героиня пьесы Шекспира «Цимбелин»; воплощение верной жены.

КОМЕДИЯ ОШИБОК. Рассказ был написан в Сан-Франциско в ноябре –  декабре 1877 года, 30 января –  4 февраля 1878 года печатался в «Газете польской».

В ПРЕРИЯХ. Над этим рассказом Сенкевич работал в Париже в сентябре –  октябре 1878 года и опубликовал его в июле следующего года в «Газете польской».

АНГЕЛ. Написано, по-видимому, под конец 1878 года в Париже. Опубликовано в № 218 «Газеты польской» за 1880 год. Некоторые критики увидели в рассказе не только продолжение линии, намеченной в «Набросках углем», но и известное влияние концепций французского натурализма. В консервативной прессе писателя упрекали в «черном взгляде на мир ).

ЯНКО-МУЗЫКАНТ. Рассказ написан в первые месяцы 1879 года и в том же году опубликован в газете «Курьер варшавский». В России «Янко-музыкант» стал самым популярным из рассказов Сенкевича: только до 1917 года он издавался около 40 раз. Рассказ публикуется в переводе В. Г. Короленко. Он снабдил перевод следующими примечаниями:

Громница –  восковая свеча, получаемая накануне пасхи у всенощной; ее держат за образами в переднем углу и приписывают ей сипу талисмана во время грозы. Ее же зажигают у одра умирающего. Стрига –  душа ребенка, умершего до крещения. Ян –  Иван. Капылюха –  шляпа с широкими нолями. Коморник –  имеет в польском языке несколько значений, между прочим –  межевщик, землемер. Здесь это слово значит: нанимательница квартиры в чужом доме. Двояки –  два горшка, соединенные ушком. Карбовый –  надсмотрщик. Обертас –  танец.

ОРСО, Рассказ написан в первой половине 1879 года в Париже или во Львове, опубликован 23 марта 1880 года в «Курьере варшавском».

ЗА ХЛЕБОМ. Повесть была начата, как предполагают, в 1879 году в Риме. Уже в феврале следующего года в Варшаве автор выступает с ее публичным чтением, причем первоначальный вариант отличался от окончательного (в Америку прибывал жених Марыси, Ясько). Первая публикация –  в «Газете польской» (с 24 апреля по 4 июня 1880 г.) и почти одновременно в «Дзеннике познаньском». Сенкевич, много занимавшийся во время пребывания в Америке проблемами польских эмигрантов, по возвращении на родину рассказывал в лекциях и в печати о их положении. Говоря о поводах к эмиграции, писатель называл в их числе голод, отсутствие политических свобод и уговоры агентов. Эмиграция ради заработка затронула во второй половине XIX века все польские земли: до начала первой мировой войны в США эмигрировало из Германии около 600 тысяч поляков, из Австро-Венгрии такое же количество (преимущественно крестьян), а из Россия в США и Бразилию –  свыше 750 тысяч.

НА МАЯКЕ. Опубликовано в конце 1881 года в варшавском еженедельнике «Нива». Сенкевич дал к изданию такое примечание: «Этот рассказ основан на действительном происшествии...» Прототипом героя был Мечислав Селлява, уроженец Витебской губернии, но биография его была совсем иной (Селлява был гораздо моложе, 1838 г. рождения).

Отчизна милая, Литва... –  Начало поэмы Адама Мицкевича «Пан Тадеуш» (1834) в переводе С. Map.

ВСТРЕЧА В МАРИПОЗЕ. Написано 18– 19 апреля 1882 года в Варшаве и в том же месяце опубликовано в «Слове». Инициалом «М» обозначен в начале рассказа Кароль Бенни (1843– 1916), известный варшавский врач, встречавшийся с Сенкевичем в Америке и друживший с ним до конца жизни.

БАРТЕК-ПОБЕДИТЕЛЬ. Над этим рассказом Сенкевич работал в феврале –  апреле 1882 года в Варшаве. В мае он опубликовал его в «Слове». Достойно внимания то обстоятельство, что в июле 1914 года германские судебные власти в Познани постановили уничтожить все «находящиеся в продаже экземпляры книги, содержащей эту новеллу», мотивируя это тем, что подобные произведения могут «подстрекать говорящее по-польски население к деятельному участию в движении, которое имеет целью освобождение от мнимой тирании, и к борьбе против Германии».

САХЕМ. Написано 28 февраля 1883 года, 2 марта напечатано в краковском «Часе».

ЖУРАВЛИ. Датируется декабрем 1895 года.

Б. Стахеев