Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Генрик Сенкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)

– Будет, сыночек, будет! –  ответила мать, но уж не могла сказать ничего больше, потому что в груди ее поднялась горькая жгучая жалость: «О боже! боже!»–  И она повалилась грудью па сундук и заревела точно безумная или как человек, которому стало ясно, что уж не вырвать ему свою любовь из когтей смерти.

Да и не вырвала,–  когда, поднявшись, она посмотрела на ребенка, глаза маленького музыканта были открыты, но неподвижны, а лицо носило печать какого-то напряженного и как будто мрачного величия. Луч солнца отошел также...

Мир тебе, Янко!

* * *

На следующий день господа вернулись из Италии в свою усадьбу. Вернулась молодая барышня с женихом. Жених говорил барышне:

– Quel beau pays que l'ltalie! [40]40
  Что за прекрасная страна Италия! (фр.)


[Закрыть]

– И что за народ,–  настоящий народ художников. On est heureux de chercher la-bas des talents est de les proteger... [41]41
  Какое счастье отыскать там таланты и помогать им... (фр.)


[Закрыть]  –  добавляла барышня.

Над музыкантом Янко шумели березы...

1878

  ОРСО

Последние дни осени в городке Анагейме в Южной Калифорнии –  дни празднеств и забав. К этому времени заканчивается сбор винограда и город кишит толпами рабочего люда. Нет ничего красочнее этой толпы, состоящей из мексиканцев, а главным образом из индейцев племени Кагуилла, которые ради заработка приходят сюда даже с диких гор Сан-Бернардино, лежащих далеко в глубине страны. И те и другие располагаются на улицах и рыночных площадях (или так называемых «лотах»), где спят под навесами или прямо под открытым небом, всегда ясным в это время года. Прелестный городок, окруженный группами эвкалиптов, касторовых и перцовых деревьев, кипит, словно шумная и говорливая ярмарка, представляя собою разительный контраст с глубоким и суровым покоем пустыни, поросшей кактусами и начинающейся сразу же за виноградниками. Вечером, когда солнце скрывает свой сверкающий диск в пучинах океана, а по розовому небу тянутся стаи розовых в лучах заката диких гусей, уток, пеликанов, чаек и журавлей, целыми тысячами летящих с гор к океану, в городе зажигаются костры и начинается веселье. Негры-музыканты щелкают кастаньетами, около каждого костра слышны звуки бубна и ворчливый рокот банджо; мексиканцы танцуют на разостланных пончо свои излюбленные болеро, индейцы подражают им, держа в руках длинные белые тростинки киотэ и покрикивая «эвива!»; трещат костры, в которые все время подбрасывают поленья красного дерева, летят искры, и кровавое пламя освещает скачущие фигуры и стоящих вокруг об руку со своими прекрасными женами и дочерьми местных колонистов, глядящих со стороны па всеобщее веселье.

Но день, когда индейцы выжимают последнюю гроздь винограда, бывает еще более торжественным. В этот день из Лос-Анджелеса приезжает бродячий цирк немца господина Гирша со своим зверинцем, состоящим из обезьян, ягуаров, африканских львов, слона и нескольких впавших от старости в детство попугаев: «The Greatest Attraction of the World!»  И тогда кагуиллы отдают свои последние песо, которые они еще не успели пропить, лишь бы попасть в цирк. Кагуиллов привлекают, конечно, не столько дикие звери –  их достаточно и в Сан-Бернардино,–  сколько желание посмотреть на цирковых артисток, силачей, клоунов и на всевозможнейшие чудеса, которые кажутся им чародейством, возможным лишь с помощью сверхъестественных сил.

Но всякий, кто осмелился бы подумать, что цирк господина Гирша является приманкой только для индейцев, китайцев и негров, навлек бы на себя справедливый и –  видит бог! – небезопасный гнев господина директора. Напротив, с приездом цирка в Анагейм съезжаются не только окрестные фермеры, но и жители мелких соседних городов: Вестминстера, Оранжа и Лос-Ниетос. Улица Апельсина бывает тогда так запружена всевозможными повозками и тележками, что среди них трудно пробраться. Местный «большой свет» представлен полностью. Молоденькие стройные мисс со светлыми челками, взбитыми над самыми глазами, грациозно восседая на козлах, правят лошадьми и весело щебечут, сверкая зубками; испанские сеньориты из Лос-Ниетос бросают долгие томные взгляды из-под кружевных накидок; замужние женщины, одетые по последней моде, гордо шествуют, опираясь на руку своих загорелых мужей-фермеров, весь наряд которых состоит из потрепанной шляпы, рипсовых панталон и фланелевой рубашки, застегнутой ввиду отсутствия галстука па крючок и петельку.

Все шумно здороваются, окидывая внимательным взглядом наряды, оценивая, насколько они «фешенебельны», и потихоньку сплетничают. Между повозками, украшенными цветами и напоминающими огромные букеты, гарцуют на мустангах молодые люди, наклоняясь с высоких мексиканских седел, заглядывают украдкой под женские шляпки. Полудикие лошади, испуганные грохотом повозок и шумом толпы, вращают налитыми кровью глазами, вскидываются на дыбы и пронзительно ржут, но ловкие всадники словно бы и не замечают этого.

Все говорят о «грандиознейшем аттракционе», то есть о подробностях вечернего представления, которое своим великолепием должно превзойти все, что только можно было видеть до сих пор. И действительно, огромные афиши извещают о настоящих чудесах. Директор Гирш, «маэстро бича», выступит с самым свирепым из всех известных до сих нор африканских львов. По программе лев должен броситься на директора, единственной защитой которого будет бич. Но это обыкновенное орудие превратится в чудодейственных руках (всегда согласно программе) в огненный меч и щит. Кончик бича будет жалить, как гремучая змея, сверкать, словно молния, греметь, как гром, и держать на расстоянии чудовище, которое тщетно будет метаться и бросаться на артиста. Однако это еще не все: шестнадцатилетний Орсо, «американский Геркулес», рожденный от белого и индианки, будет носить шесть человек, по трое на каждом плече; сверх того, дирекция предлагает сто долларов каждому, «независимо от цвета его кожи», кто сможет побороть юного атлета в рукопашной схватке. По Анагейму прошли глухие слухи, что с гор Сан-Бернардино специально для этой цели прибыл Гризли-Киллер (Истребитель Медведей) –  охотник, известный своей силой и неустрашимостью, который первым осмелился, с тех пор как стоит Калифорния, выйти на серого медведя, вооружившись только ножом и топором.

Возможная победа «истребителя медведей» над шестнадцатилетним цирковым атлетом доводит разгоряченные умы всей мужской половины населения Анагейма до последней степени возбуждения. Ведь если Орсо, до сих пор повергавший па землю самых сильных янки от Атлантического до Тихого океана, окажется теперь побежденным, то бессмертная слава покроет всю Калифорнию.

Женщины не менее возбуждены следующим номером программы: тот же самый могучий Орсо будет носить на тридцатифутовом шесте маленькую Дженни, «чудо света», о которой афиша гласит, что она самая красивая девушка, какая только жила на земле «от начала христианской эры». И несмотря на то, что Дженни не более тринадцати лет, директор также предлагает сто долларов каждой девице, «независимо от цвета кожи», которая осмелилась бы соперничать красотою с «воздушным ангелом». Все мисс из Анагейма и его окрестностей от мала до велика, читая этот пункт программы, презрительно улыбаются и единодушно заявляют, что вступать в подобное соревнование было бы недостойно «леди» из порядочной семьи. Тем не менее каждая из них предпочла бы даже отказаться от своего кресла на бегах, чем пропустить вечернее представление и лишить себя возможности взглянуть на эту маленькую соперницу, красота которой, по всеобщему мнению, несомненно померкнет в сравнении с красотой сестер Бимпа. Обе сестры Бимпа, старшая –  Рефуджио и младшая –  Мерседес, небрежно откинувшись в прелестной коляске, как раз в это время читают афишу. Их прекрасные лица не выражают ни малейшего волнения, хотя они и чувствуют, что в эту минуту на них устремлены глаза всего Анагейма: на них смотрят как бы с мольбой поддержать честь целого округа и в то же время с патриотической гордостью, основанной на убеждении, что красивее этих двух калифорнийских цветков не найти во всех городах и каньонах Нового Света. Ох, и хороши же сестры Рефуджио и Мерседес! Недаром в их жилах течет чистая кастильская кровь, о чем их мать не устает бесконечно повторять, выражая тем самым свое глубокое презрение ко всем темнокожим, а также и к обладателям светлых волос, то есть к янки.

Обе сестры, стройные, легкие, преисполненные тайного очарования, полны томной неги и такой неизъяснимой сладости, что при приближении к ним сердца у молодых людей трепещут от тайной и невысказанной страсти. От сестер Рефуджио и Мерседес исходят чары, как благоухание от магнолий и лилий. Их лица красивы, кожа прозрачна, хоть и окрашена, точно отблеском утренней зари, легким румянцем, а взгляд манящих черных с поволокой глаз открыт и нежен. Закутанные в спадающие складками муслиновые мантильи, они сидят в засыпанной цветами коляске, такие невинные, спокойные и прекрасные, что, кажется, и сами не сознают своей красоты. Анагейм смотрит на них, пожирает их глазами, гордится ими, влюблен в них.

Какова же должна быть эта Дженни, если она хочет одержать победу? «Сатердей уикли ревью» писало, правда, что, когда маленькая Дженни взбирается па верхушку шеста, опирающегося на могучее плечо Орсо, когда там, вверху, высоко над землей, ежеминутно рискуя упасть и разбиться насмерть, она раскрывает ручки и начинает порхать как мотылек, в цирке наступает тишина, и не только глаза, но и сердца с трепетом следят за каждым движением прекрасного ребенка. «Кто хоть раз видел ее на шесте или на коне,–  кончает «Обозрение»,–  тот уже не забудет ее никогда: величайший художник в мире, сам мистер Гарвей из Сан-Франциско, который расписывал Палас-Отель, не создал бы ничего подобного».

Скептически настроенная, или просто влюбленная в сестер Бимпа, анагеймская молодежь считает, что тут явное преувеличение. Однако все это должно выясниться только вечером. Между тем движение около цирка растет с каждой минутой. Из длинных деревянных балаганов, окружающих полотняный цирк, доносится рычанье львов и рев слона, пронзительно кричат попугаи, вцепившись в обручи, висящие на столбах, обезьяны раскачиваются на собственных хвостах или передразнивают публику, удерживаемую на расстоянии протянутой вокруг строения веревкой. Наконец из цирка выезжает процессия с целью окончательно поразить публику. Во главе процессии движется огромный фургон, запряженный шестеркой лошадей с плюмажами на головах. Возницы в костюмах французских почтальонов правят лошадьми; на повозках стоят клетки, где вместе со львами сидят леди с оливковыми ветвями в руках. За повозками шествует слон, покрытый ковром, с башней на спине и с лучниками внутри башни. Трубят трубы, звенят бубны, рычат львы, щелкают бичи –  словом, весь караван с шумом и гамом продвигается вперед. Мало того: за слоном катится машина, напоминающая орган, с трубой, как у паровоза, которая при помощи пара наигрывает; а вернее, с адским визгом и присвистом извергает национальный «Янки Дудл». Иногда пар задерживается в трубе, и тогда из нее выходит обыкновенный свист, что, однако, нисколько не уменьшает энтузиазма толпы, которая, вне себя от восторга, слушает эту пронзительную песню пара. Американцы кричат «ура!», немцы «хох!», мексиканцы «эвива!», а кагуиллы вопят, словно дикие животные, искусанные оводом.

Толпы потянулись за повозками, место около цирка опустело, попугаи перестали орать, мартышки кувыркаться. «Грандиозный аттракцион», однако, не принимает участия в процессии. На фургонах не видно ни «непревзойденного маэстро бича» –  директора, ни «непобедимого» Орсо, ни «воздушного ангела» –  Дженни. Все это для большего эффекта приберегается на вечер. Директор находится то внутри здания, то заглядывает в кассы, в которых сидят его негры и скалят в улыбке белые зубы,–  заглядывает и злится. Орсо же и Дженни как раз в это время заняты репетицией в цирке. Однако под его полотняной крышей царит тишина и полумрак, особенно густой в глубине, куда уходят скамьи; почти весь свет, проникающий сквозь купол, падает на посыпанную песком и опилками арену. При этом тусклом, просеянном через полотно свете видна одиноко стоящая у парапета лошадь. Выхоленный конь, очевидно, скучает: он отмахивается хвостом от мух и вскидывает головой, насколько ему позволяет туго натянутый белый повод. Постепенно глаза начинают различать и другие предметы: шест, на котором Орсо обычно носит Дженни, и несколько оклеенных бумагой обручей, через которые Дженни прыгает,–  все это лежит, небрежно брошенное, на песке. Полуосвещенная арена и погруженный в полный мрак цирк напоминают покинутое здание с давно заколоченными ставнями. Расположенные амфитеатром ряды скамеек, освещенные лишь кое-где, выглядят, словно руины. Не оживляет картины и стоящий у парапета с опущенной головой копь.

Но где нее Орсо и Дженни?

Проникающая сквозь щели полоса света, в которой летают и снуют пылинки, падает золотистым пятном в глубь самых задних рядов скамеек. Пятно, перемещаясь вместе с движением солнца снаружи, наконец освещает Орсо и Дженни.

Орсо сидит на спинке скамейки, а рядом с ним Дженни. Она прильнула своим прелестным детским личиком к плечу атлета, а рукой обняла его за шею. Глаза девочки подняты кверху, точно она внимательно прислушивается к словам товарища, который, наклонившись к ней, кивает иногда головой, как бы что-то растолковывая и объясняя ей. Они так нежно принялись друг к другу, что их можно было бы принять за влюбленную пару. Но обтянутые бледно-розовым трико ножки Дженни, не достающие до земли, раскачиваются совершенно по-детски взад и вперед, а ее поднятые глаза выражают лишь глубокое внимание и сильное напряжение мысли, а не какие-либо более нежные чувства. К тому же ее фигура едва лишь начинает приобретать женские очертания. Вообще Дженни еще ребенок, но такой очаровательный, что, не в обиду будь сказано господину Гарвею из Сан-Франциско, расписывавшему Палас-Отель, ему действительно трудно было бы представить себе что-нибудь подобное. У нее и в самом деле ангельское личико: выражение ее огромных грустных голубых глаз серьезно, нежно и доверчиво; темные брови вырисовываются необыкновенно четко на белом лбу, ее белокурые шелковистые, рассыпавшиеся волосы бросают такую тень на лицо, какой не постыдился бы не только мастер Гарвей, но и некий другой художник по имени Рембрандт. Девочка напоминает одновременно и Золушку, и Гретхен. Поза, в которой она сидит, прижавшись к Орсо, свидетельствует о натуре робкой, нуждающейся в опеке. На этой фигурке в стиле Греза кажется удивительно странным цирковой костюм, состоящий из розового трико и короткой газовой юбочки, расшитой серебряными блестками, такой коротенькой, что она не прикрывает даже колен девочки. На темном фоне, в золоте солнечных лучей, тоненькая девочка выглядит словно олицетворение света и легкости в сравнении с квадратной фигурой юноши.

Орсо, одетый в трико телесного цвета, издали кажется нагим. Солнечный луч освещает его непропорционально широкие плечи, чересчур выпуклую грудь, втянутый живот и слишком короткие, по сравнению с длинным туловищем, ноги. Его могучие формы кажутся наспех высеченными топором. Орсо обладает всеми характерными для циркового атлета особенностями, но настолько преувеличенными, что он похож на карикатуру. К тому же он некрасив. Когда он поднимает голову, видно его лицо с чертами хотя и правильными, быть может даже слишком правильными, но словно застывшими и тоже как бы вытесанными топором. Низкий лоб и спадающие чуть ли не до самого носа черные, похожие на конскую гриву волосы, унаследованные им, вероятно, от матери-индианки, придают его лицу угрюмое и грозное выражение. Напоминая чем-то быка и медведя, он вообще является воплощением страшной и злой силы. Да он и на самом деле совсем не из добрых. Когда Дженни проходит мимо стойл, где стоят лошади, благородные животные поворачивают головы, смотрят на нее умными глазами и тихонько ржут, как бы желая сказать ей: «Как поживаешь, дорогая?» При виде же Орсо они даже вздрагивают от страха. Орсо –  замкнутый, раздражительный и угрюмый юноша. Негры господина Гирша, исполняющие обязанности конюхов, клоунов, музыкантов и акробатов, не любят его и досаждают как только могут, а так как он к тому же и метис, то они открыто высказывают ему свое презрение. Директор, который, говоря по совести, не очень-то рискует, ставя сто долларов против каждого, кто возьмется побороть Орсо, тоже ненавидит его. Но он в то же время боится Орсо, как укротитель зверей –  льва, и бьет его при всяком удобном случае.

Господин Гирш делает еще это потому, что считает, что если бы он не бил мальчика, то мальчик бил бы его. Вообще директор придерживается правила некой креолки, которая считала побои наказанием, а отсутствие их –  наградой.

Таков Орсо. Однако он стал лучше с тех пор, как полюбил маленькую Дженни. Год тому назад, когда Орсо, присматривавший также за животными, чистил клетку ягуара, зверь, просунув лапу между прутьями, довольно сильно поранил ему голову. Тогда атлет ринулся в клетку, и из страшной борьбы, которая завязалась между ним и зверем, живым вышел только Орсо. Правда, он был сильно покалечен и тут же потерял сознание, а потом долго хворал; вдобавок ко всему еще и директор отстегал его в наказание за сломанный хребет ягуара. Во время болезни маленькая Дженни отнеслась к нему с большим участием, а так как не было никого другого, то она сама перевязывала ему раны, а в свободные минуты, усевшись около него, читала ему Библию, которую они называли «доброй книжкой», потому что в ней говорилось о любви, о прощении, о милосердии –  словом, о вещах, о которых в цирке господина Гирша никогда не упоминалось. Слушая Дженни, Орсо долго размышлял и наконец пришел к убеждению, что если бы в цирке было так, как в этой книжке, то и он не был бы таким злым. Думал он также о том, что тогда его не били бы так часто, а может быть, даже кто-нибудь и полюбил бы его. Но кто? Не негры же и не господин Гпрш, разве что маленькая Дженни, голос которой звучал так сладко, словно голос маукависа.

Под влиянием подобных размышлений Орсо однажды вечером страшно расплакался и стал целовать маленькие руки Дженни. С той поры он полюбил ее. Теперь во время вечерних представлений, когда девочка галопировала на лошади, Орсо всегда был на арене и следил за нею заботливым взглядом. Подставляя Дженни заклеенные папиросной бумагой обручи, он улыбался ей, а когда под звуки песенки «Ах, смерть близка!» носил ее, к величайшему ужасу зрителей, на верхушке шеста, то и сам трепетал от страха. Он прекрасно в этот момент понимал, что упади она –  и в цирке уже никого не останется из «доброй книжки». Он не спускал с нее глаз, и эта осторожность и напряженность в движениях атлета придавали особенный трагизм всему зрелищу. Потом, когда они вместе выбегали на арену, вызванные бурей аплодисментов, Орсо всегда выдвигал Дженни вперед, чтобы на ее долю выпали самые бурные овации, и урчал от удовольствия. Только с ней мог беседовать этот нелюдим. Только перед ней раскрывал он свою душу. Он ненавидел цирк и господина Гирша, совсем непохожего на людей из «доброй книжки». Его всегда влекло к далекому горизонту, в леса и степи. Когда странствующей труппе в ее постоянных скитаниях случалось проходить по безлюдным пространствам, в нем пробуждались такие же инстинкты, как у прирученного волка, впервые увидевшего лес. Эту любовь к свободе он унаследовал, должно быть, не только от матери-индианки, но и от отца, который был, вероятно, охотником, бродившим но степным просторам. Свои мечты он поверял маленькой Дженни, рассказывая ей, как живут люди в пустыне. По большей части это были его догадки. Однако кое-что он слыхал от степных охотников, время от времени заходивших в цирк к господину Гиршу: они поставляли диких зверей или приходили попытать свое счастье в борьбе с Орсо, надеясь получить обещанный директором приз в сто долларов.

Маленькая Дженни слушала обычно эти домыслы и фантазии индейца, широко раскрыв голубые глаза и задумавшись. О, ведь Орсо никогда не отправлялся в пустыню один, она всегда была с ним, и было им там очень хорошо! Каждый день открывал перед ними что-нибудь новое, они обзавелись там, конечно, целым хозяйством, и, следовательно, надо было хорошенько обо всем подумать.

Так вот и сейчас они сидят вдвоем в полосе солнечного света и разговаривают, вместо того чтобы репетировать новый номер с прыжками. Лошадь стоит на арене и скучает. Маленькая Дженни, прислонившись к плечу Орсо и устремив задумчивый взгляд в пространство, болтает ножками и размышляет о том, как это будет в пустыне, и только изредка задает вопросы, чтобы разузнать все получше.

– А где же там жить? –  спрашивает она, поднимая глаза на своего товарища.

– Там полно дубов. Берут топор и строят дом.

– Хорошо,–  говорит Дженни,–  а пока дом будет строиться?

– Там тепло. Гризли-Киллер говорил, что там всегда очень тепло.

Дженни еще сильнее болтает ножками, словно в знак того, что если там тепло, то ей больше ничего и не нужно. Но немного погодя она снова задумывается. У нее в цирке есть любимая собака, которую зовут «Госпожа Собака», и кот по имени «Господин Кот», и ей хотелось бы разрешить свои сомнения также и относительно их.

– А Госпожа Собака и Господин Кот тоже пойдут с нами?

– Пойдут,–  отвечает Орсо и радостно урчит.

– И «добрую книжку» возьмем с собой?

– Конечно! –  говорит Орсо и урчит еще громче.

– Хорошо,–  щебечет девочка. –  Господин Кот будет ловить нам птичек, а Госпожа Собака лаять, если к нам приблизится злой человек; ты будешь моим мужем, я –  твоей женой, а они –  нашими детьми.

Блаженство Орсо было так велико, что оп замолчал, а Дженни продолжала:

– И господина Гирша не будет, и цирка не будет, и мы никогда ничего не будем делать. Вот и все!.. Или нет,– добавляет она через минуту,– «добрая книжка» говорит, что нужно трудиться. Ну, так я могу иногда проскочить сквозь обруч, сквозь два обруча, сквозь три обруча, сквозь четыре обруча!

Дженни, очевидно, не представляет себе иной работы, кроме прыганья сквозь обручи. Немного погодя она снова спрашивает:

– Орсо, я и правда всегда буду с тобой?

– Ну да, Джи, я же тебя очень люблю.

При этих словах его лицо проясняется и становится почти красивым.

И все же он сам еще не понимает, как любит эту маленькую белокурую головку. Как свирепый дог свою госпожу. На всем свете только ее одну. Конечно, он выглядит рядом с ней словно чудовище, по разве это может быть помехой? Конечно, нет!

– Джи,–  говорит он немного погодя,–  послушай, что я тебе скажу.

Дженни, которая было привстала, желая взглянуть на лошадь, снова опускается на колени перед Орсо и, чтобы не проронить ни одного слова, упирается локтями в его колени, подпирает подбородок руками и, запрокинув головку, слушает. В это мгновение, на несчастье детей, в цирк входит «маэстро бича» в самом отвратительном расположении духа, потому что репетиция со львом совсем не удалась.

Облезший от старости зверь, который был бы рад, чтобы его навсегда оставили в покое, никак не хотел бросаться на артиста, а под ударами бича забивался в глубь клетки. Директор с отчаянием думал, что если такое миролюбивое настроение продлится у льва до вечера, то номер с бичом может провалиться, так как бить льва, который только отворачивается, не большее искусство, чем есть рака с хвоста. Настроение директора испортилось еще больше, когда негр, продающий билеты на галерку, доложил ему, что кагуиллы, очевидно, уже пропили деньги, вырученные за сбор винограда. Правда, в кассу их является немало, но вместо денег они предлагают за билеты свои одеяла с буквами С.Ш. или же жен, по большей части старых. Отсутствие денег у кагуиллов было немалой потерей для «маэстро бича». Он не мог рассчитывать на полный сбор, если в цирке не будет кагуиллов. Поэтому директор хотел бы в эту минуту на спинах у всех индейцев, вместе взятых, задать с помощью бича концерт на глазах всего Анагейма. В подобном состоянии маэстро вошел в цирк и, заметив лошадь, праздно стоящую около барьера, готов был лопнуть со злости. Куда могли деваться Орсо и Дженни? Прикрыв глаза рукой, чтобы проникающий через купол свет не слепил его, директор всмотрелся в глубь цирка и наконец увидел в яркой полоске света Орсо и стоящую перед ним на коленях Дженни. При виде этой картины он ударил бичом.

– Орсо!

Удар грома, разразившийся над головами детей, ие поразил бы их сильнее. Орсо сорвался с места и устремился вниз по проходу между скамьями с поспешностью животного, бегущего на зов к ногам своего господина; за ним последовала с широко раскрытыми от ужаса глазами маленькая Дженни, натыкаясь по дороге на скамейки. Войдя на цирковую арену, Орсо остановился у барьера, угрюмый и молчаливый. Падающий сверху тусклый свет теперь отчетливо осветил его могучее туловище на коротких ногах.

– Ближе! –  хриплым голосом крикнул директор, в то время как конец развернутого бича зловеще извивался по песку арены, словно хвост притаившегося в засаде тигра.

Орсо сделал несколько шагов вперед, и некоторое время оба смотрели друг другу в глаза. У директора был вид настоящего укротителя, который, войдя в клетку, намеревается ударить свирепого зверя и в то же время настороженно следит за ним.

Но все же бешенство берет в нем верх над осторожностью.

Его тонкие ноги в лосинах и высоких сапогах для верховой езды так и подпрыгивают от злости. Впрочем, возможно, что не только безделье детей вызывает в нем гнев. Сверху, стоя между лавками, на них смотрит Дженни, точно серна на двух рысей.

– Подлое отродье! Бездельник! Собака!–  шепчет директор.

Бич с быстротой молнии описал круг, засвистел, зашипел и опустился.

Орсо тихо заскулил и подался па шаг вперед, но его остановил второй, потом третий, четвертый, десятый удары. Представление началось, хотя зрителей еще не было. Поднятая рука великого артиста почти не двигалась, вращалась только кисть, точно какая-то машина, насаженная на вал, за каждым оборотом кисти следовало щелканье бича по телу Орсо. Казалось, что бич или, вернее, его жалящий конец заполнил все пространство между атлетом и директором, который, все более возбуждаясь, пришел в экстаз. Маэстро импровизировал. Копчик бича, рассекая воздух, уже два раза оставил на шее атлета багровые полосы, которые вечером придется скрыть под пудрой.

Орсо молчал, но с каждым ударом он подвигался на шаг вперед, а директор отступал назад. Так они обошли всю арену. Постепенно директор начал пятиться с арены, совсем как укротитель из клетки, пока наконец не исчез у входа в конюшню... Совсем как укротитель.

Но, когда он уходил, его взгляд упал на Дженни.

– На коня! –  крикнул он. –  С тобой я рассчитаюсь после.

Еще не замерли последние слова, как белая юбочка мелькнула в воздухе и Дженни, как обезьянка, в одно мгновение вскочила па спину лошади. Директор исчез за занавесом, а лошадь начала бегать по кругу, изредка ударяя копытами о барьер.

– Гоп! Гоп! –  тоненьким голоском покрикивала Дженни. –  Гоп! Гоп!

Но это «гоп! гоп!» звучало как рыдание. Лошадь скакала все быстрее, стуча копытами и все больше наклоняясь в стремительном беге. Стоя на седле, с ножками, плотно прижатыми одна к другой, девочка, казалось, едва касалась его кончиками пальцев; ее обнаженные розовые ручки резко взмахивали, удерживая равновесие, волосы и газовая юбочка, откинутые назад движением воздуха, неслись следом за ее легкой фигуркой, делая ее похожей на летящую птицу.

– Гоп! Гоп! –  не переставая покрикивала девочка. Между тем слезы застилали ей глаза, так что она должна была запрокидывать голову, чтобы хоть что-нибудь видеть. Бег коня совсем одурманивал ее: уходящие вверх ряды скамеек, и стены, и арена –  все закружилось вокруг нее. Она покачнулась раз, другой и наконец упала на руки Орсо.

– О Орсо! Бедный Орсо! –  восклицала, рыдая, девочка.

– Что с тобой, Джи? –  шептал мальчик. –  Чего ты плачешь? Мне не очень больно, право, не очень.

Дженни закинула ему на шею обе руки и целовала его щеки. От волнения она дрожала всем телом, а плач ее перешел в рыдания.

– Орсо! Орсо! –  повторяла она, не в силах вымолвить ничего больше, а руки ее судорожно сжимались вокруг его шеи. Если бы побили ее, то и тогда она не плакала бы сильнее. Кончилось тем, что Орсо принялся ласкать и утешать ее. Забыв о боли, он схватил ее на руки и прижал к сердцу, впервые почувствовав, что он любит ее, а не только предан ей, как пес своей госпоже. Он тяжело дышал и шептал дрожащими губами:

– У меня ничего не болит... Когда ты со мной, мне так хорошо... Дженни!.. Дженни!..

Между тем директор метался по конюшне и кипел от злости. В его сердце бушевала ревность. Он видел девочку на коленях перед Орсо, а с некоторых пор прелестное дитя возбуждало в нем низменные инстинкты. И теперь, увидев их вдвоем, он жаждал мести. Для него было бы величайшим наслаждением побить ее, очень сильно побить, и он не мог устоять против этого искушения. Вскоре он позвал ее.

Дженни тотчас вырвалась из объятий атлета и в мгновение ока исчезла в темном проходе, ведущем к конюшням. Орсо был точно сам не свой и, вместо того чтобы следовать за ней, добрался неверным шагом до скамейки и сел, с трудом переводя дыхание.

В это время девочка, вбежав в конюшню, где было еще темнее, чем на арене, сначала никого там не увидала. Но, боясь, как бы ее не обвинили в том, что она не сразу явилась на зов, она повторяла тихим и испуганным голосом:

– Я уже здесь, сударь, я уже здесь!

В эту самую минуту директор схватил ее за маленькую ручку и хриплым голосом произнес:

– Иди!

Его гнев и ругань испугали бы ее меньше, чем то молчание, с каким он вел ее в сторону артистической уборной. Откинувшись назад, она упиралась что было силы и быстро повторяла:

– Мистер Гирш! Золотой мой! Миленький мой! Я больше никогда не буду!

Но он с силой втащил ее в длинную темную каморку, в которой находился склад костюмов, и запер дверь на ключ.

Дженни бросилась на колени. Подняв на него умоляющие глаза, сложив руки, дрожа как лист и заливаясь слезами, она пробовала смягчить его гнев, но он, сняв со стены нагайку, промолвил только:

– Ложись!

Тогда она, помертвев от страха, стала с отчаянием цепляться за его ноги. Каждый нерв дрожал в ней, как натянутая струна. Но напрасно она умоляла его, прижимая свои побелевшие губки к его лакированным голенищам. Ее страх и мольбы, казалось, еще сильнее возбуждали его. Схватив Дженни, которая отчаянно отбивалась ногами, он бросил ее на груду лежащей на столе одежды и наконец ударил.