Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Генрик Сенкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 35 страниц)

Когда мы прощались, я сказал:

– Через месяц я возвращаюсь на родину. Нет ли у вас там родных? Брата, свата, кого-нибудь, кому бы вы могли сообщить о себе?

Он задумался, как бы ища в памяти каких-нибудь самых дальних родственников, потом покачал головой:

– Никого... никого... никого...

И все же старик этот читал Вуека и не хотел забыть!

Мы простились.

– Господь да пребудет с тобою! –  сказал он мне в виде напутствия.

Он сразу же уехал в лес, я через два дня –  к Биг-Триз. Когда я садился в дилижанс, мистер Биллинг так тряс мою руку, будто намеревался оторвать ее, чтобы оставить себе на память.

– Великий человек был, сударь, этот пан Мерославский... Гуд бай! Гуд бай! Sehr grosser Mann! [74]74
  Очень великий человек! (нем.)


[Закрыть]

Четверть часа спустя меня окружали леса Марипозы. На следующий день утром я подумал: в эту минуту старик Путрамент в каньоне читает вслух свою Библию...

1882

  БАРТЕК-ПОБЕДИТЕЛЬ

Героя моего звали Бартек Словик, но за его привычку таращить глаза, когда с ним разговаривали, соседи называли его Бартеком Лупоглазым. С соловьем у него действительно было мало общего, зато его умственные способности н поистине гомерическая наивность снискали ему прозвище Глупый Бартек. Это прозвище было самым популярным, и, вероятно, именно оно войдет в историю, хотя у Бартека было еще и четвертое –  официальное. Так как слова «чловек» и «еловик» звучат для немецкого уха почти одинаково, а немцы любят во имя цивилизации переводить варварские славянские названия на более культурный язык, то в свое время при составлении воинских списков произошел следующий диалог.

– Как тебя зовут? –  спросил у Бартека офицер.

– Словик.

– Шлоик? Ach, ja, gut [75]75
  Ах, так, хорошо (нем.).


[Закрыть].

И офицер записал: «Mensch» [76]76
  Человек (нем.).


[Закрыть].

Бартек был родом из деревни Гнетово; подобные названия деревень очень распространены в княжестве Познанском и других землях бывшей Речи Посполитой. Кроме земли, хаты и двух коров, были у него еще пегая лошадь и жена Магда. Благодаря такому стечению обстоятельств он мог жить спокойно, согласно с мудростью, заключавшейся в строках.

 
Конь мой пегий, женка Магда,
Что захочет бог, и так даст!
 

И в самом деле, жизнь его складывалась именно так, как хотел бог, но когда бог дал войну, Бартек огорчился не на шутку. Прислали ему уведомление –  явиться на военную службу. Нужно было бросать хату, землю и все отдать на бабье попечение. Народ в Гнетове был большей частью бедный. Бартек зимой, бывало, ходил на фабрику и этим поддерживал хозяйство, а теперь что? Кто знает, когда кончится война с французом? Магда как прочла повестку, так и принялась ругаться:

– Ах, чтоб им пусто было! Чтоб они ослепли! Хоть ты и дурак... Да мне-то тебя жалко: французы тебе спуску не дадут: либо голову снесут, либо еще что!..

Бартек чувствовал, что баба говорит правильно. Французов он боялся как огня, и у него тоже щемило сердце. Что ему сделали французы? Зачем, почему ему идти туда, на эту страшную чужбину, где нет ни одной доброй души? Когда сидишь в Гнетове, кажется: ни так, ни этак, одним словом, как всегда, а как велят идти, тут сразу поймешь, что дома лучше, чем где бы то ни было. Да уж теперь ничем не поможешь –  такая судьба, нужно идти! Бартек обнял бабу, потом десятилетнего Франека, потом сплюнул, перекрестился и пошел из хаты, а Магда –  за ним. Простились они без особых нежностей. Она и мальчишка плакали, а он повторял: «Ну, будет, будет!» –  и так вышли на дорогу.

Тут только они увидели, что во всем Гнетове творится то же, что и у них. Вся деревня высыпала: дорога так и запружена призванными. Мужчины идут на железнодорожную станцию, а бабы, дети, старики и собаки их провожают. Тяжело на душе у рекрутов, только у тех, кто помоложе, торчат трубки в зубах; для начала есть уже пьяные, некоторые хриплыми голосами поют:

 
Рученьке Скшинецкого с ясным перстеньком
Не взмахнуть уж сабелькой пред своим полком!
 

Кое-кто из немцев –  гнетовских колонистов –  со страху затянул «Wacht am Rhein». Вся эта пестрая, разношерстная толпа, среди которой поблескивают штыки жандармов, с шумом и гамом выходит за околицу. Бабы обнимают своих «солдатиков» за шею и причитают; какая-то старуха показывает свой единственный желтый зуб и грозит кулаком в пространство. Другие проклинают; «Пусть же вам бог отплатит за наши слезы!» Слышны крики: «Франек! Казька! Юзек! Прощайте!» Лают собаки, звонят колокола в костеле. Ксендз читает отходную. Ведь многие из тех, что идут сейчас на станцию, не вернутся домой. Война забирает всех, но не всех отдает назад. Заржавеют плуги па полях, ибо Гнетово объявило войну Франции. Гнетово не могло примириться с возрастающим влиянием Наполеона III и приняло близко к сердцу вопрос об испанском престоле. Колокольный звон провожает толпу, растянувшуюся по дороге. Вот и распятие –  шапки и каски срываются с голов. Золотистая пыль поднимается по дороге: день стоит сухой и ясный. По обеим сторонам дороги шелестят дозревающие хлеба, время от времени легкий ветерок пролетает над полями и колышет тяжелые колосья. В голубом небе парят жаворонки и в самозабвении заливаются песнями.

Станция! Толпа еще больше. Тут уже рекруты из Верхней Кривды, из Нижней Кривды, из Вывлашинец, из Недоли, из Убогова. Шум, крики, суматоха! Стены па станции облеплены манифестами. Здесь война «во имя бога и отечества». Ополченцы пойдут защищать свои семьи, жен, детей, хаты и поля, которым грозит враг. Видно, французы особенно ожесточились на Гнетово, на Верхнюю Кривду и Нижнюю Кривду, на Вывлашинец, Недолю и Убогово. Так, по крайней мере, кажется тем, кто читает афиши. К станции прибывают все новые и новые толпы. Дым от трубок наполняет зал и заволакивает афиши. Шум стоит такой, что трудно что-нибудь понять; все бегают, зовут, кричат. С перрона доносится немецкая команда; резкие слова ее звучат отрывисто, твердо, решительно.

Раздается звонок, потом свисток. Издали слышно шумное дьщанье паровоза. Все ближе, все явственнее чудится, будто это приближается война.

Второй звонок! Дрожь пробегает по спинам. Какая-то баба кричит: «Едом! Едом!» Так она зовет своего Адама, но другие бабы подхватывают это слово и кричат: «Едут!» Чей-то особенно пронзительный голос добавляет: «Французы едут!», и в одно мгновение паника охватывает не только баб, но и будущих героев Седана. Толпа мечется. Тем временем поезд останавливается на станции. Во всех окнах –  фуражки с красными околышами и мундиры. Солдат –  как муравьев в муравейнике. На угольных платформах чернеют мрачные орудия с длинными стволами. Открытые платформы ощетинились целым лесом штыков. Солдатам, верно, приказали петь, так как весь поезд содрогается от сильных мужских голосов. Силой и мощью веет от этого поезда, которому конца не видно.

Но вот рекрутам приказывают строиться; кто может, еще раз прощается; Бартек взмахнул ручищами, как мельничными крыльями, и вытаращил глаза:

– Ну, Магда! Прощай!

– О! Бедный мой муженек!

– Не увидишь ты меня больше!

– Ох! Не увижу!

– Ничего не пожелаешь?

– Сохрани тебя матерь божья и помилуй...

– Прощай; смотри за хатой.

Баба с плачем обхватила его шею руками.

– Да хранит тебя бог!

Наступает последняя минута. Визг, плач и причитанья баб на время заглушают все. «Прощайте! Прощайте!» Но вот солдаты уже отделены от беспорядочной толпы; вот они уже образуют черную плотную массу, которая формируется в квадраты, прямоугольники и начинает двигаться с точностью и четкостью машин. Команда: «Садись!» Квадраты и прямоугольники ломаются посредине, вытягиваются длинными лентами по направлению к вагонам и исчезают в их глубине. Вдали свистит паровоз и выбрасывает клубы серого дыма. Теперь он дышит, как дракон, извергая струи пара. Причитания баб переходят в один сплошной вопль. Одни закрывают глаза фартуками, другие протягивают рука к вагонам. Рыдающими голосами выкликают они имена мужей и сыновей.

– Прощай, Бартек! –  кричит снизу Магда.–  Да не лезь, куда не пошлют. Божья матерь храни тебя... Прощай! О господи!

– А за хатой смотри,–  отвечает Бартек.

Внезапно цепь вагонов дрогнула, они стукнулись друг о друга –  и тронулись.

– Помни, что у тебя жена и ребенок,–  кричала Магда вслед уходившему поезду. –  Прощай! Во имя отца, и сына, и святого духа! Прощай!..

Поезд шел все быстрее, увозя воинов из Гнетова, из обоих Кривд, из Недоли и из Убогова.

II

В одну сторону плетется в Гнетово Магда с толпой баб и плачет, а в другую сторону –  в серую даль –  несется поезд, ощетинившийся штыками. И в нем Бартек. Серой дали конца не видно. Гнетово тоже едва разглядишь, только вдали зеленеет липа да золотится шпиль колокольни, на котором играет солнце. Вскоре расплылась и липа, а золотой крест стал казаться блестящей точкой. Пока светилась эта точка, Бартек смотрел на нее, но когда и она исчезла, совсем загоревал мужик. Страшная тоска охватила его, он почувствовал, что пропал. Тогда он стал смотреть на унтер-офицера, потому что после бога не было над ним большей власти. Что с ним теперь ни случится, за все отвечает капрал, а сам Бартек теперь ничего не знает и ничего не понимает. Капрал сидит на лавке и, зажав коленями ружье, курит трубку. Дым поминутно застилает тучей его хмурое и сердитое лицо. Но не только Бартек смотрит на это лицо, на него смотрят все глаза из всех углов вагона. В Гнетове или Кривде всякий Бартек или Войтек сам себе хозяин, всякий должен думать о себе и за себя, ну а теперь на это есть капрал. Велит он смотреть направо –  будут смотреть направо, велит налево –  будут смотреть налево. Каждый спрашивает его взглядом: «Ну как? Что же с нами будет?» А он и сам знает столько же, сколько они, и был бы рад, если б какое-нибудь начальство дало ему соответствующий приказ или разъяснение. Мужики даже расспрашивать боятся, потому что теперь война и всякие там военные суды. Что можно, чего нельзя –  неизвестно, во всяком случае им неизвестно, но их пугает самый звук таких слов, как «Krigsgericht» [77]77
  Военный суд (нем.).


[Закрыть]которых они даже хорошенько не понимают, отчего еще больше боятся.

В то же время они чувствуют, что этот капрал теперь им нужнее, чем на маневрах под Познанью, потому что он один все знает, за всех думает, а без него они –  никуда. Между тем унтеру, должно быть, надоело держать ружье, он сунул его Бартеку, Бартек бережно его взял, затаил дыхание, выпучил глаза и уставился на капрала, как на икону, но легче ему от этого не стало.

Ох, должно быть, плохо дело, потому что и капрал как с креста снятый. На станциях –  песни, крики, капрал командует, суетится, ругается, чтоб показать себя перед начальством; но как только поезд трогается, все затихают, затихает и он. Ему тоже мир теперь открылся с двух сторон: одна светлая и понятная –  это его хата, жена и перина, другая темная, совсем темная –  это Франция и война. Этот вояка, как и вся армия, охотно бы позаимствовал у рака его рачью повадку. Гнетовских солдат одушевлял тот же «воинственный» пыл,–  это было очевидно, так как находился он не в глубине души, а тут же на спине: каждый тащил на ней ранец, шинель и прочее военное снаряжение –  и всем было очень тяжело.

Тем временем поезд шипел, гудел и летел дальше. На каждой станции прицепляли новые вагоны и паровозы. На каждой станции только и можно было увидеть каски, пушки, лошадей, штыки пехотинцев и уланов. Наступал ясный вечер. Солнце разлилось огромным красным заревом, высоко в небе плыли стаи маленьких легких облачков с алевшими от заката контурами. Поезд наконец перестал забирать на станциях вагоны и людей и летел, сотрясаясь, все вперед, в эту багряную даль, словно в море крови. Из открытого вагона, где сидел Бартек с другими гнетовцами, видны были деревни, села, местечки, башенки костелов, аисты, стоявшие в гнездах на одной ноге, отдельные хаты, вишневые сады. Все это быстро мелькало, все было красное. Солдаты стали смелее перешептываться, потому что унтер-офицер, подложив сумку под голову, уснул с фарфоровой трубкой в зубах. Войтек Гвиздала, гнетовский мужик, сидевший рядом с Бартеком, толкнул его локтем:

– Слушай, Бартек...

Бартек повернул к нему лицо с задумчивыми, выпученными глазами.

– Что смотришь, как теленок, которого ведут на убой? –  шептал Гвиздала. –  Да ты, бедняга, и в самом деле идешь на убой, и наверняка...

– Ой, ой! –  застонал Бартек.

– Боишься? –  спросил Гвиздала.

– Да как же не бояться...

Заря стала еще краснее. Показывая на нее рукой, Гвиздала снова зашептал:

– Видишь ты этот свет? Знаешь, глупый, что это такое? Это кровь. Тут Польша, наша родина, значит... Понятно? А вон там вдалеке, где полыхает,–  это есть Франция...

– И скоро мы туда доедем?

– А тебе к спеху? Говорят: страсть как далеко, да ты не бойся, французы нас сами встретят...

Бартек стал усиленно работать своей гнетовской головой. Через минуту он спросил:

– Войтек!

– Чего тебе?

– А скажи на милость, что это за народ такой –  французы?

Тут пред ученостью Войтека сразу раскрылась пропасть, в которую легче было провалиться с головой, чем вылезть назад. Он знал, что французы –  это французы. Кое-что слышал о них от стариков: французы-де всегда и всех били; знал, наконец, что они чужаки, но как это растолковать Бартеку, чтобы и он понял* какие они чужие?

Прежде всего он повторил вопрос:

– Что это за народ?

–  Ну да.

Войтек знал три народа: в середине «поляки», по одну сторону «москали», по другую «немцы». Но немцы были разных сортов. И, предпочитая точности ясность, он сказал:

– Что за народ французы? Как тебе сказать, вроде немцев, только еще похуже.

А Бартек на это:

– Ах, стервы!

До этой минуты он питал к французам только одно чувство-чувство неописуемого страха. Но лишь теперь этот прусский ополченец проникся к ним подлинной патриотической ненавистью. Однако оп не все еще уразумел как следует и потому спросил опять:

– Так, значит, немцы будут с немцами воевать?

Тут Войтек, как второй Сократ, решил идти путем сравнений и ответил:

– А разве твой Лыска с моим Бурым не грызутся?

Бартек раскрыл рот и с минуту смотрел на своего учителя.

– А ведь верно.

– Вот и австрияки –  те же немцы,–  продолжал Войтек,–  а разве наши с ними не дрались! Старик Сверщ был на этой войне, так он рассказывал, что Штейнмец кричал им: «Ну, ребята, на немцев!» Только с французом не так-то легко.

– Боже ты мой!

– Француз ни одной войны не проиграл. Он как пристанет к тебе, уж у него не вывернешься, не беспокойся! А народ у них рослый –  раза в два либо в три выше наших мужиков. Бороды они отращивают, как евреи. А некоторые черны, как черти. Такого как увидишь, молись богу...

– Ну, так чего ж мы на них идем? –  спрашивает с отчаянием Бартек.

Это философское замечание было, может быть, не так уж глупо, как показалось Войтеку, который, очевидно, под влиянием официальных внушений, поспешил ответить:

– И по-моему, лучше бы не идти. Да не пойдем мы, придут они. Ничего не поделаешь. Ты читал, что было напечатано? Пуще всего они ополчились против наших мужиков. Люди сказывают, они потому так зарятся на нашу землю, что хотят водку провозить контрабандой из Царства Польского, а правительство-то им не дает –  оттого и война. Теперь понял?

– Как не понять,–  покорно ответил Бартек.

Войтек продолжал:

– А до баб они охотники, как пес до сала...

– Стало быть, к примеру сказать, они и Магду бы не пропустили?

– Да они и старухам спуску не дают!

– О! –  воскликнул Бартек таким тоном, как будто хотел сказать: «Ну, ежели так, то у меня держись!»

Это ему показалось уж чересчур. Водку пусть себе возят из Польши, но насчет Магды –  шалишь! Теперь мой Бартек стал смотреть на войну с точки зрения собственного интереса и почувствовал даже некоторое облегчение при мысли, что столько войск и орудий выступает в защиту Магды от этих охальников-французов. Кулаки у него невольно сжались, и к страху перед французами примешалась... ненависть к ним. Он пришел к убеждению, что тут уж ничего не поделаешь, нужно идти. Тем временем заря погасла. Стемнело. Вагон стало сильнее трясти на неровных рельсах, и в такт толчкам покачивались вправо и влево каски и штыки.

Прошел час, другой. Из паровоза летели миллионы искр и скрещивались в темноте с огненными полосками и змейками. Бартек долго не мог заснуть. Как искры в воздухе, в голове его мелькали мысли о войне и о Магде, о Гнетове, французах и немцах. Ему казалось, что если бы он и захотел, все равно не мог бы подняться с лавки, на которой сидел. Наконец он забылся в нездоровом полусне. И тотчас же на него толпой налетели видения: сначала он увидел, как его Лыска грызется с Войтековым Бурым, так что шерсть летит клочьями. Он схватился было за палку, чтобы их разнять, но вдруг видит уже другое: сидит возле Магды француз, черный, как мать-земля, а Магда довольна –  смеется, скалит зубы. Другие французы насмехаются над Бартеком и показывают на него пальцами... Это, верно, паровоз тарахтит, а ему кажется –  французы кричат: «Магда! Магда! Магда! Магда!» Бартек орет: «Заткните глотки, разбойники, пустите бабу!» А они: «Магда! Магда! Магда!» Лыска с Бурым заливаются, все Гнетово кричит: «Не давай бабу!» А он... Связан он, что ли? Он ринулся, рванул, веревки лопнули. Бартек схватил француза за чуб и вдруг...

Вдруг он чувствует сильную боль, как будто его кто ударил изо всей мочи. Бартек просыпается и вскакивает на ноги. Весь вагон проснулся, все спрашивают, что случилось. Оказывается, бедняга Бартек во сне схватил за бороду унтер-офицера. Теперь он стоит, вытянувшись в струнку, и держит под козырек, а унтер размахивает руками и кричит, как бесноватый:

– Ach, Sie dummes Vieh aus dor Polakej! Hau' ich dem Lum-mel die Fresse, das ihm die Zahne sektionenweise ans dem Maui faerausfliegen werden! [78]78
  Ax ты, глупая польская скотина! Я тебе, олуху, набью морду так, что из пасти только осколки зубов полетят! (нем.)


[Закрыть]

Унтер просто хрипит от бешенства, а Бартек все стоит, прижав пальцы к виску. Солдаты кусают губы, чтобы не рассмеяться, так как боятся унтер офицера, с уст которого еще слетают последние громы:

– Em polnischer Oclise! Oclise aus Podolien! [79]79
  Польский бык! Бык из Подолии! (нем.).


[Закрыть]

Наконец все стихает. Бартек садится на прежнее место. Он чувствует, что щеки его начинают пухнуть, а паровоз, как назло, твердит свое: «Магда! Магда! Магда!»

Бартеку становится очень тоскливо.

III

Утро. Рассеянный бледный свет падает на сонные, измученные лица. На скамьях вповалку спят солдаты: одни –  свесив голову на грудь, другие –  запрокинув назад. Встает заря и заливает розовым сиянием весь мир. Прохладно и свежо. Солдаты просыпаются. Лучезарное утро вырывает из тумана и мрака какую-то неведомую им страну! Эх! Где-то теперь Гнетово, где Большая и Малая Кривда, где Убогово? Тут уж чужбина и все по-другому. Кругом пригорки, поросшие дубняком; в долинах –  дома, крытые красной черепицей с черными балками на белых стенах, увитых виноградом,–  красивые, как господские усадьбы. Кое-где костелы с остроконечными колокольнями, кое-где высокие фабричные трубы с клубами розового дыма. Зато народ кишмя кишит, как в муравейнике, то и дело мелькают деревни и города. Поезд, не останавливаясь, проносится мимо множества маленьких станций. Должно быть, что-то случилось: повсюду толпы. Солнце медленно выходит из-за гор, и мужики один за другим начинают вслух молиться. Их примеру следуют остальные; первые лучи солнца освещают мужицкие молитвенно сосредоточенные лица.

Тем временем поезд останавливается на большой станции. Тотчас его окружает толпа народу: получены с поля сражения вести. Победа! Победа! Депеша пришла несколько часов назад. Все ждали поражения, а когда их разбудили хорошей вестью, радости не было конца. Вскочив с постели, полуодетые люди выбегали из домов и спешили на станцию. Кое-где на крышах уже развеваются флаги, все машут платками. В вагоны приносят пиво, табак, сигары. Возбуждение неописуемое, лица сияют. «Wacht аm Rhein» –  словно буря ревет... Все плачут, обнимаются от радости. Unser [80]80
  Наш (нем.).


[Закрыть]Фриц разбил врага наголову! Взяты орудия, знамена! В порыве великодушия толпа отдает солдатам все, что у нее есть. Солдаты подбадриваются и тоже начинают петь. Вагоны содрогаются от сильных мужских голосов, а толпа с удивлением слушает непонятные слова песни. Гнетовцы поют: «Бартек, ты мой Бартек, ох, не теряй надежды!» «Die Polen, die Polen!» [81]81
  Поляки, поляки! (нем.)


[Закрыть]  –  как бы поясняя, повторяет толпа и теснится к вагонам, восторгаясь осанкой солдат и поддерживая собственное веселье анекдотами о невероятной храбрости этих польских полков.

Щеки у Бартека распухли, что при его рыжих усах, выпученных глазах и огромной костлявой фигуре делает его особенно страшным. На него глядят как на редкостного зверя. «Вот какие защитники у немцев! Уж этот задаст французам!» Бартек довольно ухмыляется: он тоже рад, что французов поколотили. Теперь, по крайней мере, не придут они в Гнетово, не собьют с толку Магду, не заберут его землю. Бартек улыбается, но тогда лицо у него еще сильнее болит; он морщится от боли и кажется действительно страшным. Зато ест он с аппетитом гомеровского героя. Гороховая колбаса и кружки пива исчезают в его глотке, как в пропасти. Ему дают сигары, пфенниги –  он все берет.

– А ничего, добрый народ эта немчура,–  говорит он Войтеку и через минуту прибавляет: –  А французов-то, вот видишь, побили!

Однако скептический Войтек омрачает его радость. Войтек прорицает, как Кассандра:

– Французы всегда так: наперед дадут себя поколотить, чтобы сбить с толку, а потом как возьмутся, так только щепки полетят.

Войтек не знает ни того, что его мнение разделяет добрая половина Европы, ни тем более того, что вся Европа ошибается вместе с ним.

Едут дальше. Все дома, насколько хватает глаз, увешаны флагами. На некоторых станциях гнетовцы долго простаивают, потому что везде полно поездов. Войска со всех сторон немецкой земли спешат на подмогу своим победоносным братьям. Поезда украшены зелеными ветками. Уланы насаживают на пики букетики цветов, которые им поднесли по дороге. Большинство уланов –  поляки. Слышно, как они громко переговариваются в вагонах, окликают друг друга:

– Как живете, братки? Куда бог несет?

А то из поезда, несущегося по соседним путям, грянет знакомая песня:

 
В Сандомире с краю хата,
Кличет панночка солдата...
 

Тотчас Бартек с товарищами подхватывает на лету:

 
Не зайдешь ли на часочек?
Я не съем тебя, дружочек.
 

Насколько все тосковали, уезжая из Гнетова, настолько теперь преисполнились бодрости и воодушевления. Однако первый поезд, прибывший из Франции с первыми ранеными, сразу портит настроение. Он останавливается в Дейце и долго стоит, пропуская тех, что спешат на поле битвы. Но, чтобы всем перебраться через кельнский мост, нужно несколько часов. Бартек бежит вместе с другими поглядеть на больных и раненых. Одни едут в закрытых вагонах, другим не хватило места, и они лежат в открытых; этих хорошо видно. При первом же взгляде на них геройский дух Вартена улетучивается.

– Войтек, поди сюда! –  кричит он в ужасе. –  Смотри, сколько народу француз перепортил!

И в самом деле, есть на что посмотреть! Лица измучены и бледны; многие почернели от пороха или боли, залиты кровью. На возгласы всеобщей радости они отвечают лишь стонами. Иные проклинают войну, французов и немцев. Запекшиеся, почерневшие губы поминутно просят воды; воспаленные глаза почти безумны. И тут же, среди раненых, застывшие лица умирающих –  иногда спокойные, с синими кругами у глаз, иногда искаженные судорогой, с испуганными глазами и оскаленными зубами.

Бартек впервые видит кровавые плоды войны. В голове его снова все путается; он стоит в толпе, разинув рот, и смотрит как одурелый; его толкают со всех сторон, наконец жандарм дает ему прикладом но шее. Бартек ищет глазами Войтека и, найдя его, говорит:

– Войтек! Да что же это, боже!

– Так будет и с тобой.

– Господи Иисусе, пресвятая богородица! И как же это люди убивают друг друга! Да если какой мужик поколотит другого, жандарм потащит его в суд, а там ему нагорит!

– Ну а теперь тот выходит лучше, кто больше народу перепортит. А ты, дурак, думал, здесь будут холостыми зарядами стрелять, как на маневрах, или по мишеням, а не по живым людям?

Тут сразу сказалась разница между теорией и практикой. Наш Бартек ведь был солдатом, ходил на маневры и ученья, стрелял сам и знал, что для того и война, чтобы людей убивать, но теперь, когда он увидел кровь раненых и ощутил уже войны, ему стало так нехорошо, так тошно, что он едва на ногах устоял. И он снова проникся уважением к французам, которое уменьшилось, лишь когда они добрались из Дейца в Кельн. На центральном вокзале они увидели первых пленных. Их окружала огромная толпа, народ и солдаты смотрели на пленных с гордостью, но еще без ненависти. Пробивая себе дорогу локтями, Бартек протиснулся вперед, взглянул на вагон и изумился.

В вагоне, как сельдей в бочке, набилось французских пехотинцев –  маленьких, тощих, грязных, в рваных шинелях. Многие протягивали руки за скудным подаянием, которым их оделяла толпа, поскольку стража этому не препятствовала. Бартек со слов Войтека составил себе о них совсем другое представление. Душа его покинула пятки и вернулась на свое место. Он оглянулся, нет ли поблизости Войтека. Войтек стоял рядом.

– Что же ты говорил? –  спросил Бартек. –  Да это заморыши какие-то; дашь одному раз, а четверо повалятся.

– Да, что-то помельчали,–  отвечал тоже разочарованный Войтек.

– А по-каковски они лопочут?

– Да уж не по-польски.

Успокоенный в этом отношении, Бартек пошел дальше вдоль вагонов.

– Сплошь голытьба! –  сказал он, окончив смотр линейных войск.

Но в следующих вагонах сидели зуавы. Они-то заставили Бартека призадуматься. Сидели они в закрытых вагонах, так что нельзя было удостовериться, в самом ли деле они вдвое или даже втрое выше, чем обыкновенные люди. В окна видны были только длинные бороды и угрюмые темные лица старых солдат с грозно сверкающими глазами. Душа Бартека снова направилась в пятки.

– Эти пострашнее,–  тихо шепнул он, словно боясь, что его услышат.

– Ты еще не видел тех, что не сдались в плен,–  сказал Войтек.

– Господи боже ты мой!

– Еще увидишь!

Насмотревшись на зуавов, они пошли дальше. Но вот от следующего вагона Бартек отскочил как ошпаренный.

– Караул! Войтек, спасай!

В открытое окно было видно темное, почти черное лицо тюркоса с белыми закатившимися глазами. Должно быть, он был ранен, так как лицо его было искажено страданием.

– Ну что? –  говорит Войтек.

– Да это черт, а не солдат! Боже, смилуйся надо мной грешным!

– Ты погляди, какие у него зубищи!

– Да провались он совсем! Не стану я на него смотреть!

Бартек умолк, но через минуту спросил:

– Войтек!

– Чего?

– А что, если такого да перекрестить,–  не поможет?

– Язычники нашей святой веры не понимают.

Но вот сигнал садиться. Через минуту поезд трогается. Когда стемнело, Бартек все видел перед собой черное лицо тюркоса и страшные белки его глаз. Чувства, волновавшие в этот момент гнетовского воина, не предвещали его будущих подвигов.

IV

Генеральное сражение под Гравелоттом, в котором Бартеку вскоре пришлось участвовать, убедило его лишь в том, что в бою есть на что глазеть, но делать там нечего. Сначала ему и его лодку было приказано стоять с ружьем к ноге у подошвы холма, покрытого виноградниками. Вдали гремели пушки, вблизи проносились конные полки с топотом, от которого содрогалась земля, мелькали то уланские флажки, то кирасирские палаши. Над холмом в голубом небе с шипением пролетали гранаты, словно белые облачка; потом дым наполнил воздух и застлал горизонт. Казалось, бой, как гроза, проходит стороной, но это продолжалось недолго.

Спустя некоторое время вокруг полка Бартека началось какое-то странное движение. Возле него стали строиться другие полки, а в интервалы менаду ними подвозили орудия, моментально выпрягали и поворачивали жерлами к холму. Вся долина заполнилась войсками. Теперь со всех сторон гремит команда, скачут адъютанты. А наши рядовые перешептываются: «Ох, и достанется же нам!»– либо с тревогой спрашивают друг друга: «Скоро, что ли, начнется?» –  «Верно, скоро».

Приближается что-то неведомое, таинственное, может быть смерть... В дыму, застилающем холм, что-то страшно кипит и бурлит. Все ближе слышится гулкий рев пушек и ружейный треск огня. Издалека доносится какой-то неясный грохот: это картечь. Вдруг грянули только что поставленные орудия –  и разом содрогнулись воздух и земля. Над полком Бартека что-то зашипело. Смотрят –  летит не то роза, не то тучка, а тучка эта шипит и хохочет, скрежещет, воет и ржет. Поднимается крик: «Граната! Граната!» Как вихрь, летит эта птица войны все ближе, вдруг падает, разрывается! Раздается оглушительный треск, грохот, как будто мир рушится, и проносится вихрь, словно внезапно налетела буря. В рядах, стоявших ближе к орудиям, замешательство, слышится команда: «Сомкнись!» Бартек стоит в первой шеренге с оружием на плече, голова у него задрана кверху, воротник подпирает подбородок, поэтому зубы не стучат. Нельзя ни шелохнуться, ни выстрелить. Стой! Смирно! А тут летит вторая граната, третья, четвертая, десятая! Вихрь рассеивает дым с холма, французы уже согнали с него прусские батареи, поставили свои и теперь поливают огнем долину. Поминутно из виноградников вылетают длинные белые ленты дыма. Пехота под прикрытием орудий спускается еще ниже, чтобы открыть ружейный огонь. Вот они уже на середине холма. Теперь их отчетливо видно, потому что ветер относит дым. Что это, виноград зацвел маком? Нет, это красные шапки пехотинцев. Внезапно они исчезают в высоких виноградных лозах; их совсем не видно, лишь кое-где развеваются трехцветные знамена. Вдруг одновременно в разных местах вспыхивает ружейный огонь –  частый, лихорадочный, неравномерный. Над этим огнем непрестанно завывают гранаты, скрещиваясь в воздухе. На холме время от времени раздаются крики, им отвечает немецкое «ура». Пушки в долине непрерывно изрыгают огонь. Полк стоит непоколебимо.

Однако огонь уже окружает и его. Пули жужжат, как мухи или слепни, и со страшным свистом пролетают вблизи. Их все больше: вот уже свистят мимо уха, носа, мелькают перед глазами; их тысячи, миллионы. Странно, что еще кто-то стоит на ногах. Вдруг возле Бартека раздается стон: «Господи Иисусе!», потом: «Сомкнись!», опять: «Иисусе!» –  «Сомкнись!» Наконец все сливается в один непрерывный стон, ряды сдвигаются все тесней, команда становится все поспешней, свист все продолжительнее, непрерывнее, ужаснее. Убитых вытаскивают за ноги. Страшный суд!

– Боишься? –  спрашивает Войтек.

– Еще бы не бояться,–  отвечает наш герой, щелкая зубами.

Однако оба стоят –  и Бартек, и Войтек,–  им даже в голову не приходит, что можно убежать. Приказано стоять –  ну и стой! Бартек лжет. Он не так боится, как боялись бы тысячи на его месте. Дисциплина подавляет его воображение, и оно не в силах нарисовать ему весь ужас действительного положения. Тем не менее Бартек полагает, что его убьют, и делится этой мыслью с Войтеком.