Текст книги "Герман Геринг — маршал рейха"

Автор книги: Генрих Гротов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

Фон Лоссов согласился. Да, это была только уловка, чтобы выиграть время. Он начал отдавать команды, и скоро армейский коммутатор буквально захлебнулся телефонными звонками в другие гарнизоны с приказами срочно прислать в баварскую столицу подкрепления.

Всю ночь шел дождь со снегом. Когда над Мюнхеном взошел рассвет, бойцы подразделений СА и других подкреплений, марширующих по серым, покрытым слякотью улицам к месту встречи у «Бюргербройкеллера», с изумлением увидели расклеенные на стенах домов плакаты, объявляющие национал-социалистов запрещенной партией, а все договоры с ними, которые были подписаны фон Каром, расторгнутыми. Тот приказал напечатать эти объявления, как только выбрался из пивного зала. Экстренный выпуск мюнхенской «Пост» вышел с коротким официальным заявлением принца Рупрехта, отрицающим какую-либо связь с Гитлером и генералом Людендорфом, и еще более коротким посланием кардинала Фаульхабера, главного католического лица в Баварии, осуждающим руководителей путча.

Гитлер, Людендорф, Геринг и Гесс между тем стояли в пивном зале, хранившем следы бурно прошедшей ночи, и вовсе не запах прокисшего пива и застоявшегося сигарного дыма делал их лица такими перекошенными. Дело неожиданно приняло скверный оборот, и они, похоже, находились в замешательстве, не зная, что делать дальше. На рассвете у них была назначена встреча с фон Лоссовом у пивного зала, но тот не появился. Ему отправили уже несколько посланий, но ни один из эмиссаров с ответом не вернулся. (Это и понятно – их всех арестовали.)

Вскоре они узнали худшее. Удалось перехватить радиодонесение из казарм рейхсвера в Берлин, из которого путчисты узнали не только то, что члены триумвирата нарушили свое слово, но и что уже отданы приказы об аресте Гитлера, Людендорфа и других главарей путча. Вслед за этим появились сообщения из разных концов города и с железнодорожной станции о прибытии армейских частей. Однако прибывающие войска ожидал совсем не теплый прием со стороны обывателей, начинающих собираться на улицах. Большинство из них сочувствовали национал-социалистам и, уже зная об антипутчевом характере их миссии, потрясали кулаками и испускали гневные вопли в адрес проходящих солдат. (Фон Лоссов попытался не допустить выхода газет, содержащих репортажи о вечернем митинге в «Бюргербройкеллере» и особенно описания собственного участия в нем и восторженной реакции собравшихся, но некоторые издания все же успели найти своих читателей.)

Один рейхсверовский офицер впоследствии так описал эту сцену:

«Маршируя по Максимилианштрассе, мы слышали в свой адрес такие определения: „Тьфу, еврейские защитники! Предатели фатерланда! Цепные псы! Хайль Гитлер – к черту Кара!“ и т. п. А когда пересекали Одеонсплатц, прохожие орали, свистели, улюлюкали и грозили кулаками…»

Что теперь было делать мятежникам? И Гитлер и Людендорф понимали, что без поддержки рейхсвера их предприятие провалится. Хотя у них имелось кое-какое оружие и они прошли определенную подготовку, они не сумели бы выстоять против регулярных войск, которые могли подвезти пушки и двинуть против них бронеавтомобили. Наконец Гитлер, в плане рабочей гипотезы, предложил, чтобы все отряды нацистов соединились и начали отступление на юг к Розенхайму, а тем временем нужно послать к принцу Рупрехту эмиссаров с просьбой о посредничестве между ними и фон Каром и фон Лоссовом.

Людендорф покачал головой.

– Мы двинемся маршем по городу! – объявил он.

Кто-то тут же заметил, что в этом случае все пути будут перекрыты войсками, которые откроют огонь.

Едва заметная гримаса презрения промелькнула на лице Людендорфа.

– Скорее небеса рухнут, чем баварский рейхсвер станет по мне стрелять, – сказал он.

В это верил не один Людендорф. Гитлер тоже так считал. То, что какой-нибудь солдат или полицейский рейха осмелится поднять оружие против национального героя, было немыслимым. Мысль о его неуязвимости согрела нацистских лидеров в это вызывающее озноб утро сомнений и разочарований, и они снова почувствовали прилив оптимизма.

Да, идея Людендорфа была правильной. Они пойдут маршем, соберут всех штурмовиков и всех сторонников партии, внушительной колонной пройдут по мосту через Изар в город. Прошествуют к зданию командования военного округа на Одеонсплатц, которое захватил и теперь сидел там, окруженный солдатами, капитан Рем со своими боевиками из «Рейхскригфлагге», и соединятся с ними, игнорируя рейхсвер или полицию, которые попытаются их задержать.

Гитлер был так уверен, что они смогут исправить ситуацию этой демонстрацией, и так верил в силу личности Людендорфа, которая их защитит, что сказал Герингу, чтобы тот собрал в пивном зале всех членов СА и боевиков «Оберланда», и там, в присутствии стоявшего рядом с ним увенчанного наградами генерала, велел им произнести торжественную присягу на верность Людендорфу. Это был расчетливый психологический ход, который помог восстановить чувство единства и общности цели в его уже тронутых пораженчеством когортах.

Они вышли из «Бюргербройкеллера» на площадь и прилегающие улицы и построились в колонны. Прозвучал сигнал, и марш начался. Впереди шел знаменосец СА с огромным развевающимся красным партийным флагом со свастикой и знаменосец с флагом «Оберланда», в переднем ряду шествовали вожди: в центре Людендорф, справа от него Гитлер, слева Геринг, затем Ульрих Граф, Макс фон Шойбнер-Рихтер (окружной нацистский лидер), Розенберг, адъютант Людендорфа майор Ганс Штрек и несколько других главных нацистов, за ними шагали остальные штурмовики и бойцы из «Оберланда» с винтовками на плечах. Дальше, в глубине колонны, ехал грузовик с пулеметчиками.

Первое препятствие ожидало эту внушительную колонну у Людвигсбрюке, моста через Изар, где путчистов встречали баварские полицейские с винтовками, которые получили приказ их остановить.

Герман Геринг предвидел это. Настроенный более скептически, чем его вождь, относительно людендорфовской неуязвимости, он отнюдь не испытывал уверенности насчет действий рейхсвера в отношении нацистов, когда произойдет столкновение. Потом Геринг говорил, что он с самого начала чувствовал, чем это кончится. Но как вести себя с полицейскими, охранявшими мост, он знал.

Колонна пока что остановилась, а он пошел вперед, чтобы поговорить с лейтенантом Георгом Хефлером, командовавшим этим подразделением. Указав на группу покорных и немного испуганных людей внутри колонны, Геринг объяснил, что это заложники, министры, полицейские начальники, которых путчисты взяли на всякий случай под свою опеку в минувшую ночь. Если полицейские откроют огонь, сказал он, он прикажет их расстрелять.

– Кое-кто из моих людей охотно обещал прибить их, – добавил он. – Но я, конечно, не хотел бы, чтобы это случилось. Ведь все они – уважаемые и семейные бюргеры.

Полицейские расступились, и колонна прошла через мост в город. (Похоже, Гитлер только в этот момент осознал, что с ними находятся заложники. Не желая иметь на своих руках кровь мучеников – в смысле, мучеников не-нацистов, – он приказал, чтобы их немедленно вернули в пивной зал, где они и оставались до своего освобождения рейхсвером.) После этого их шествие стало триумфальным. Мюнхенцы вывалили на улицы, чтобы встречать марширующих, и не было никаких сомнений относительно владевших ими чувств. Под приветственные крики, рукоплескания и возгласы «Хайль Гитлер!» они пересекли Мариенплатц и двинулись дальше по Резиденцштрассе с пением и под знаменем со свастикой. Людендорф, явно удовлетворенный, улыбался, Гитлер поднял руку в приветственном салюте, принимая восторженные возгласы толпы.

Резиденцштрассе была узкой, и колонна значительно уплотнилась, демонстранты шли к просторной Одеонсплатц буквально плечом к плечу. Но в конце улицы, преграждая им путь, уже стоял кордон полиции. Продолжая шагать, Гитлер дал сигнал Ульриху Графу, и тот побежал вперед и крикнул старшему полицейскому офицеру:

– Не стреляйте! Идут генерал Людендорф и Адольф Гитлер!

Но капитан барон Михаэль фон Годин получил строжайший приказ от своего начальника, полковника фон Зайссера, задержать колонну путчистов любой ценой. Если бы им все же удалось пройти, чуть дальше, у «Фельдхерн-халле», огромного пантеона, построенного в честь германских военных героев, их ждали подразделения рейхсвера. В этом, как оказалось, не было необходимости. Едва плотные шеренги нацистов подошли ближе, фон Годин громко скомандовал: «Огонь!» Его люди заколебались, и тогда он схватил чью-то винтовку, навел ее на колонну и снова крикнул: «Огонь!» На этот раз прогремел залп.

Шойбнер-Рихтер, шагавший рядом с Гитлером, получил пулю в голову и, падая, увлек за собой и его. Геринг пригнулся, но почувствовал удар и острую, жгучую боль в бедре и тоже упал на мостовую. Раздался еще один залп, в ответ на который прозвучало несколько выстрелов из рядов нацистов, после чего они стали разбегаться в поисках укрытия.

Только Людендорф вместе со своим адъютантом майором Штреком продолжали марш с высоко поднятыми головами, так, словно их совершенно не касалось все, что творится вокруг. Генерал отказывался верить, что кто-то осмелится в него выстрелить, и теперь, когда это произошло, он просто не замечал этих людей.

Он прошествовал прямо в объятия полиции, которая взяла его под арест. Быстро подъехал небольшой автомобиль и забрал Гитлера с того места, где он сидел, скорчившись, у тела Шойбнера-Рихтера – падая на мостовую, он вывихнул плечо. Существовал приказ о его аресте, поэтому его спрятали в горах на вилле Путци Ганфштенгля. Там несколько дней спустя его полиция и обнаружила.

Герман Геринг, истекающий кровью от пуль, угодивших в пах и бедро, был подобран своими людьми и отнесен в дом торговца мебелью, жена которого, фрау Эльза Баллин, и ее сестра, на его удачу, во время войны прошли обучение на медсестер. Они сняли с него бриджи и обработали раны так тщательно, как только могли, а затем приостановили кровотечение полотенцами. Баллины были евреями, и они знали, кем являлся Геринг и за что выступает его партия; им также было известно, что он разыскивается властями. Однако в полицию не донесли. Они оставили его у себя до наступления ночи, а сами тем временем связались, по настоятельной просьбе Геринга, с симпатизировавшим нацистам профессором Альвином фон Ахом, заведовавшим клиникой в городе. В ранние часы 10 ноября его перевезли туда и там прочистили все еще кровоточащие раны. (Геринг не забудет помощи Баллинов и впоследствии он вернет им долг.)

А на Одеонсплатц тем временем убирали тела. Было убито трое полицейских и шестнадцать членов национал-социалистической партии. Большинство погибших нацистов были молодыми и представляли все слои общества – среди них были лавочники и инженеры, бывшие офицеры и банковские служащие, слесарь и студент. Это был хороший материал для мартиролога – мучеников из них в скором времени нацисты и сделали. Рем со своими боевиками из «Рейхскригфлагге» в здании командования военного округа сдался спустя два часа.

Итак, Пивной путч провалился, его лидеры оказались в бегах и уже никто больше не думал о национал-социалистах как о силе, способной влиять на будущее Германии.

Что же касается Германа Геринга, то ему будущее еще никогда не представлялось более мрачным.

На игле. Излечение

Томасу фон Кантцову было тринадцать лет, когда его мать с новым мужем вернулись после долгого изгнания в Швецию. Ему было очень одиноко, и он сильно страдал, находясь вдали от Карин, потому что его любовь к ней походила на одержимость, на манию, и теперь, когда она приехала обратно, его единственной мыслью было никогда больше не расставаться. При этом, по-видимому, Карин не приходило в голову (а Томас об этом, вне всякого сомнения, в то время не думал), что это причиняет большие страдания ее бывшему мужу Нильсу фон Кантцову и что даже если бы все у Герингов было хорошо, его бы не могло не обижать, что Томас стремится все свое время проводить с Карин и с человеком, который ее у него увел.

Но у Герингов дела шли из рук вон плохо, и ситуация постоянно становилась все хуже.

Вскоре после возвращения в Швецию здоровье Карин значительно ухудшилось, но она, в отличие от мужа, скрывала свое состояние. Она даже стала выглядеть еще прекраснее, чем прежде: болезнь и слабость придавали ее облику какое-то неземное очарование, которое трогало каждого, кто ее видел. Первые недели после своего приезда Карин появлялась на многих вечерах и обедах вместе с мужем, но скоро у нее стали проявляться признаки petit mal, легкой формы эпилептических припадков, проявлявшиеся во внезапных приступах слабости или потере сознания, когда она совершенно не контролировала, что с ней происходит. Доктора посоветовали ей проводить еще больше времени в постели.

Геринг сократил количество инъекций до двух в день: одну он делал после подъема и одну перед сном. Его нога сгибалась плохо, и это делало прогулки затруднительными, а боль в паху была весьма ощутимой, но, несмотря на это, в эти первые дни он подолгу ходил по Стокгольму в поисках работы. И просто удивительно, что фон Фоки и фон Розены, такие богатые и влиятельные семейства, не смогли помочь ему найти место. Его свояченица Фанни говорит по этому поводу следующее:

«Для Германа Геринга это было действительно плохое время. В Швеции скопилось в то время очень много безработных из прибалтийских стран и из России. На каждое освобождающееся или создающееся место было очень много желающих».

Геринги сняли небольшие комнаты в старой части города и расставили в них большую часть своей перевезенной из-под Мюнхена мебели. У них имелись в банке деньги от продажи особняка в Оберменцинге, и вместе с выплачиваемыми Карин бывшим мужем суммами и при значительной экономии на жизнь им хватало. Но для Геринга вынужденное безделье с каждым днем становилось все тягостнее, он сильно тосковал по Германии. Создавалось впечатление, что партия совсем о нем забыла, и всю информацию он вычитывал из газет, большая часть которых была настроена враждебно к нацистам.

Он опять принялся глушить себя морфием, скатился до четырех, пяти, а потом и шести инъекций в день. Боль в самом деле существовала, но скоро потребность в уколах возникала уже независимо от боли.

Пристрастие к морфию влечет за собой не самые приятные ощущения, даже когда наркотик начинает действовать. Он не вызывает ни чувства особой эйфории, ни неудержимого восторга, а потом наступает глубокая депрессия. Что же касается Германа Геринга, то существуют некоторые указания на то, что у него была на морфий аллергия, и он никогда не отдавал ему при лечении предпочтения, потому что от боли его избавляли только очень большие дозы. Меньшие дозы вызывали бессонницу, нервные срывы и неуправляемые приступы ярости, во время которых он кричал, неистовствовал и расшвыривал газеты по комнате. Карин его поведение все больше и больше ужасало, и мерой глубины его любви к ней может служить такой факт: после того как она укоризненно взглянула на него во время одной из его вспышек, он больше ни разу не пытался поднять на нее руку.

В этой атмосфере болезней, боли и страданий в квартире Герингов в районе Оденгатан стал появляться юный Томас фон Кантцов. Он тоже никогда не становился жертвой постоянно усиливающихся ужасных припадков Геринга и впоследствии высказался так:

«Должно быть, он делал неимоверные усилия, чтобы быть нормальным, когда я приходил, потому что передо мной он представал все тем же веселым парнем, которого я знал еще ребенком. Он шутил со мной, не обижался, когда я смеялся над его шведским, и очень серьезно выслушивал все, что я говорил, и так же серьезно мне отвечал».

Но Томас предпочитал оставаться наедине с матерью и часто прогуливал школу, чтобы провести день с ней. Именно в связи с этим Нильса фон Кантцова обеспокоило то, что сын, по его мнению, слишком много видится с Карин, и он послал ей записку, в которой мягко предложил, чтобы она устраивала его посещения так, чтобы они не пересекались с занятиями. Вместе с этим он сам либо его слуга стали сопровождать Томаса в школу и обратно, чтобы удостовериться, что он не убежал к матери.

Карин же отреагировала на это крайне неразумным образом. Нильс фон Кантцов старался быть честным. Во многих отношениях он был, пожалуй, даже слишком добр. Он повел себя как офицер и джентльмен, дав Карин развод, когда она попросила об этом, и обеспечил ей ежемесячную денежную помощь. Он позволил ей без ограничений видеться с сыном, пока она находилась в Швеции, и если и испытывал чувство ревности или обиды к Герингу из-за жены, то всегда тщательно скрывал его.

Но теперь Карин призвала семейных адвокатов и дала им указания выступить от ее имени в суде и просить попечительства над сыном, упирая на то обстоятельство, что она теперь будет постоянно жить в Швеции (она решила больше не уезжать, если бы ей отдали Томаса) и что Томас сильно нуждается в материнской заботе, которую он не может получить в холостяцком доме Нильса фон Кантцова.

Вполне возможно, что фон Кантцов пошел бы и на эту, последнюю жертву и покорно отдал ей сына, если бы он не был серьезно обеспокоен слухами, витавшими вокруг квартиры его бывшей жены. Он знал, что нынешнее жилье Герингов крайне скромно, что Карин нездорова, а у Германа нет работы. Но теперь он нанял частных детективов, чтобы уточнить другую дошедшую до него информацию, и был так потрясен их отчетом, что немедленно сообщил суду, что будет возражать против попечительства жены.

Он указал в своем заявлении, что его бывшая жена, здоровье которой и ранее было очень слабым, теперь обнаруживает склонность к эпилепсии и подвержена учащающимся приступам и обморокам, а ее безработный муж – человек неукротимого нрава, склонный к насилию, когда ему перечат, – возможно, вследствие пристрастия к опасным наркотикам. Никто из них не мог стать родителем или приемным родителем для впечатлительного ребенка в годы, когда складывается его личность, заключил Нильс фон Кантцов.

Этот ответный удар не мог быть нанесен в более неподходящий, с точки зрения Карин Геринг, момент. Семейные источники фон Фоков не хранят подробности того, что после этого произошло, а Фанни пишет об этом только следующее:

«Мама Карин… пыталась помочь так, как только могла, раскрыв объятия и распахнув свое сердце. Но она не могла изгнать из дома Герингов беспокойство, болезнь, бедность и страдания. Карин из последних сил старалась оживить атмосферу в доме, отогнать поглощающее их уныние. Мебели, которую приходилось продавать, становилось все меньше, недуг и нужда стали их ежедневными гостями. В жизни этого сильного мужчины наступило время, когда со всех сторон на него накатили черные волны, и этот жестокий шторм грозил унести с собой все, что у него было… Непоколебимая и верная, стояла Карин рядом со своим возлюбленным мужем. Никогда ее не оставляли мысли о его будущем и будущем его народа. Даже если с сердцем будет плохо, так что она часами пролежит неподвижно, или приступы слабости совсем одолеют ее, а боль и мучения станут едва переносимыми, она не станет жаловаться. Она сосредоточит свои мысли на чем-нибудь другом и, прежде всего, на нем».

В этом трогательном пассаже никак не отразился факт состоявшегося в это время семейного совета родителей и родственников Карин, фон Фоков, после доклада их семейного доктора. Состояние Карин Геринг ежедневно усугублялось ее подавленностью и тревогой за мужа, который проявлял признаки острой зависимости от морфия. Доктор объявил, что он не сможет отвечать за последствия, если это бремя не будет снято с плеч Карин. Этот человек, сказал он, такой буйный и опасный, такой неуравновешенный, что в любой момент может убить себя или еще кого-нибудь.

В результате было решено, что семья возьмет на себя расходы по медицинскому уходу за ним, и в лечебнице Аспадден для него закажут частную палату, где проведут обследование. Геринг согласился довольно охотно, потому что вполне сознавал всю тяжесть своего состояния и, по крайней мере временами, ощущал решимость вылечиться. К несчастью, никто из врачей в больнице, видимо, не представлял, какие дозы морфия в действительности требовались Герингу, чтобы стать нечувствительным к физической боли и душевным мучениям, которые он испытывал, а чуткий и благожелательный уход не являлся отличительной чертой шведской больничной системы. По плану, лечение заключалось в постепенном уменьшении доз до полного отвыкания, но количество морфия, которое ему дали с самого начала, было таким маленьким по сравнению с потребляемым им, что это было равносильно методу резкого прекращения потребления, и Геринг стал реагировать соответственно. Он попросил наркотик, но в ответ услышал, что должен подождать до утра, когда будет следующий укол. При мысли, что ему придется провести ночь в ужасных мучениях, он начал нервничать и умолять дать ему морфия, но это не подействовало, зато ему указали, чтобы он вел себя как мужчина, а не распускал нюни, и тогда Геринг пришел в ярость и бросился на медсестру. В результате его признали сумасшедшим и перевели в психиатрическую больницу Лангбро. Это случилось 1 сентября 1925 года, и он провел несколько дней, терзаясь жесточайшими ломками в обитой войлоком комнате.

В то время очень многие медики были уверены, что лучший и самый быстрый способ лечения наркомании – это резкая изоляция пациента от наркотика и выдерживание его до полного отвыкания. Требовалось крепкое тело и еще более крепкий разум, чтобы выдержать шок от такого радикального и жестокого оздоровительного курса, и было немало наркоманов, которые оказывались не в состоянии физически либо психически его пережить.

Герман Геринг пережил. Психиатр, который наблюдал его в лечебнице Лангбро, впоследствии классифицировал своего пациента как «сентиментального человека, лишенного элементарной силы духа». Он написал этот диагноз после того, как Геринг, просуществовав три месяца без наркотиков, был выписан и отправлен домой в Оденгатан. Там, находясь вместе с Карин, состояние которой стало еще хуже, чем было, он опять ощутил себя в атмосфере безработицы и нехватки денег. Геринг снова взялся за шприц и снова был отправлен в Лангбро. После этого, по истечении еще двух месяцев полного воздержания, он вылечился. Больше он не кололся никогда. Должно быть, здорового и бодрого духом шведского психиатра это не очень впечатлило, однако, учитывая силу на тот момент его морфиновой зависимости, а также сохраняющуюся боль от раны (так и оставшуюся с ним на всю жизнь), нельзя не признать его излечение достижением.

За период, пока он принимал наркотик, Геринг изрядно прибавил в весе. Учитывая это, можно с уверенностью сказать, что морфий либо рана в паху, а может, и то и другое привели к нарушению обмена веществ. Летом 1926 года Герман Геринг, которому теперь было тридцать три года, уже ничем не напоминал стройного, привлекательного молодого героя войны. Сейчас Томас фон Кантцов, несмотря на всю свою любовь к нему, уже не мог назвать его «забавным».

Но теперь он снова был готов бросить миру вызов и сильнее, чем прежде, горел желанием вернуться в Германию.

Политическая ситуация в Германии менялась, происходила поляризация сил, и все больше и больше партий присоединялось к левому и правому крылу. В 1925 году президентом страны был избран фельдмаршал Пауль фон Гинденбург; ему теперь было восемьдесят лет, но он не переставал кипеть от ярости из-за несправедливых требований Версальского договора и обвинений союзников, возлагающих на Германию всю вину за первую мировую войну.

Осенью 1927 года он отправился в Танненберг, где произошло одно из самых значительных сражений прошедшей войны, чтобы принять участие в самой впечатляющей с тех времен демонстрации патриотизма. Поводом для этого послужило открытие мемориала Танненберга, просторное место хорошо подходило для милитаристских представлений, и Гинденбург вместе с правыми использовал эту возможность для масштабной пропагандистской акции.

Престарелый фельдмаршал проследовал в Восточную Пруссию, где находился Танненберг, на крейсере «Берлин», который перевез его из Свинемюнде в Кенигсберг и таким образом избавил от необходимости ехать по ненавистному Польскому коридору. От начала и до конца ясно ощущался милитаристский, роялистский и реакционный дух этой демонстрации. Принять в ней участие были приглашены некоторые организации ветеранов, включая нацистов, но членам еврейских объединений бывших военнослужащих однозначно запретили там появляться. Впрочем, все германские генералы были там и они шумно выразили свое одобрение, когда Гинденбург прокричал:

– Обвинение Германии в том, что она несет ответственность за эту величайшую из всех войн, мы отвергаем. Все немцы, вне зависимости от своей социальной принадлежности и рода деятельности, единодушно отрицают это. Не дух зависти, ненависти или страсти к завоеваниям заставил нас обнажить меч… Мы отправились с чистыми сердцами защищать наш фатерланд и чистыми руками взялись за меч.

Он закончил выступление призывом к богу благословить германский народ и царственную семью и избавить тех и других от взваленного на них бремени несправедливости.

Эту речь передавали по радио во всех концах Германии, и везде она вызывала небывалый подъем патриотических чувств. Герман Геринг прочитал ее в шведских газетах и был счастлив сообщить Карин, что Германия начинает выздоравливать и час его возвращения теперь близок.

Так оно и было. Вскоре после этого в рейхстаг была подана петиция об освобождении всех политических заключенных и амнистии всем политическим изгнанникам. Так как у коммунистов еще сидело в тюрьмах много их товарищей и кое-кто был в бегах за границей, они присоединились при голосовании к правым за принятие этих мер.

Изгнание закончилось. Герман Геринг мог спокойно вернуться.

Он отправил приветственную телеграмму Гитлеру и принялся готовиться к возвращению. В тот момент не было вопроса, поедет с ним Карин или нет, потому что она была слишком слаба, чтобы выдержать путешествие. Но она и слышать не желала о том, чтобы ждать, и даже заставила себя подняться с постели и помогала ему упаковываться, дабы убедить его, что, хоть она и больна, ей уже лучше и скоро она поправится.

В октябре 1927-го состоялось их полное слез прощание, во время которого Карин едва смогла скрыть от мужа, что находится на грани полного изнеможения. Едва поезд скрылся из виду, она упала на руки Фанни, и ее срочно отвезли в больницу. Несколько недель она серьезно болела, но об этом, по ее настоянию, мужу ничего не сообщали.

– У него сейчас столько дел, столько нужно наверстать, – постоянно говорила она сестре, – да еще беспокойство обо мне… Он не сможет все это вынести.

Карин была права. Прибывшего обратно в Германию Геринга не встречали как героя. За прошедшее время партия заметно изменилась, так же, впрочем, как и фюрер.

Но на дворе был 1927 год. Национал-социалистическая партия уже настолько самоутвердилась, что ее название было известно всей Германии. Люди голосовали за ее кандидатов на выборах, и теперь нацисты сидели в рейхстаге и в ландтагах – провинциальных законодательных собраниях. Адольф Гитлер благодаря своей отсидке в тюрьме Ландсберг набрал огромные политические дивиденды. Побыв «мучеником» сколько требовалось, он вышел на свободу знаменитым, а его политическая монография «Майн кампф» привлекла широкое внимание.

Зачем ему теперь нужен бледный, толстый, хромоногий бывший капитан без пфеннига в кармане, в котором уже угас прежний огонь? В партии за высшие посты теперь дрались другие люди, и его прежняя должность командира штурмовиков, которые теперь стали носить форменные светло-коричневые рубашки, была уже занята. Недруг Геринга в партии Альфред Розенберг фактически правил политической машиной, и ему совершенно не улыбалось появление соперника, так что он вместе с Путци Ганфштенглем, который был записным сплетником, позаботился о том, чтобы Гитлер узнал о тех случаях, когда Геринг в изгнании критиковал его руководство или отпускал шутки относительно его характерных манер. Они прекрасно знали, что фюрер был очень чувствителен к критике и нелегко прощал тех, кто высмеивал его или делал в его адрес пренебрежительные замечания.

В результате Геринг, готовившийся с триумфом въехать в Германию, испытал сильное разочарование и внутреннюю опустошенность. В итоге после двух его бесед с Гитлером в Мюнхене он получил указание «не терять связи», а пока что сосредоточиться на поисках работы и начать обустраиваться.

– А там, – сказал Гитлер, – будет видно.

В начале ноября 1927 года Геринг выехал в Берлин в качестве представителя Баварского моторного завода (BMW), который недавно перешел во владение итальянского предпринимателя по имени Камилио Кастильони, и пытался наладить свои дела, выпуская авиационные моторы. Тот факт, что Кастильони был евреем, судя по всему, не беспокоил Геринга, и хотя тот как-то пожаловался, что «Герман тратит слишком много времени на поцелуи женских ручек и значительно меньше на добывание подписанных руками их мужей контрактов», их сотрудничество, если и не стало фантастически плодотворным, было вполне дружеским. Находясь в Берлине, он наладил связи со многими из своих боевых товарищей, и среди них с Бруно Лёрцером, который сотрудничал с компанией Хейнкеля и уже окрепшей воздушно-транспортной фирмой «Люфтганза».

На это время он поселился в небольшом номере гостиницы позади Курфюрстендам, но возвращался в него только по ночам на несколько часов. Хотя поиски места под солнцем отнимали у него практически все время, он не переставал отчаянно страдать от одиночества без Карин, и они изливали друг другу души в ежедневных письмах. Карин имела обыкновение зачитывать длинные отрывки из посланий Геринга сыну, и Томас на всю оставшуюся жизнь сохранил память о той романтической страсти, которой дышало каждое их предложение.

Не может быть сомнений, что любовь Геринга к его хрупкому милому другу была такой же сильной, как прежде, и, когда пришло рождество, он понял, что больше не в силах вынести разлуку, и отправился в Стокгольм. Но в то время Карин все еще лежала в больнице и только к весне 1928 года смогла наконец набраться сил, чтобы приехать к нему в небольшую меблированную квартиру, которую он снял в Берлине на Берхтесгаднерштрассе, 16.

Ее присутствие принесло ему удачу. Вновь замаячили радужные перспективы, потому что непредсказуемый Гитлер неожиданно проявил желание опять видеть прежнего сподвижника среди своих приближенных.