Текст книги "Герман Геринг — маршал рейха"

Автор книги: Генрих Гротов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

За несколько дней до этого Геринг получил копию обвинительного акта против себя, который содержал 24 тысячи слов подробного перечисления вменяемых ему преступлений и имел такое резюме в качестве преамбулы:

«Обвиняемый Геринг в период 1932–1945 годов являлся: членом нацистской партии, верховным лидером СА, генералом СС (это он зачеркнул), членом и председателем рейхстага, министром внутренних дел Пруссии, начальником прусской полиции и прусской тайной государственной полиции, руководителем прусского государственного совета, доверенным по четырехлетнему плану, рейхсминистром авиации, главнокомандующим военно-воздушными силами, председателем Совета министров по обороне рейха, членом совета внутреннего кабинета, главой индустриального концерна Германа Геринга и преемником, назначенным Гитлером. Обвиняемый Геринг использовал вышеупомянутые посты, свое личное влияние и свою близкую связь с фюрером таким образом, что: способствовал военным и экономическим приготовлениям к войне, изложенным в пункте Первом этого Обвинительного заключения; принимал участие в планировании и развязывании нацистскими участниками преступного сговора агрессивных войн в нарушение международных договоров, соглашений и гарантий, что изложено в пунктах Первом и Втором этого Обвинительного заключения; также санкционировал совершение, отдавал распоряжения на осуществление и был соучастником военных преступлений, изложенных в пункте Третьем этого Обвинительного заключения, и преступлений против человечности, изложенных в пункте Четвертом этого Обвинительного заключения, включая разнообразные преступления против личности и собственности».

Геринг прочитал обвинительный акт одним махом. Это было почти то, что он ожидал. Когда к нему зашел доктор Гилберт, который начал обходить камеры с экземпляром обвинительного заключения в руках, чтобы выяснить мнение заключенных, он начертал поверху:

«Победитель всегда будет судьей, а побежденный обвиняемым».

Арест Эммы привел его в ярость, и он несколько раз повторил доктору Келли:

– Это было единственное, о чем я просил, когда сдавался, – чтобы мою семью защитили и должным образом позаботились о ней.

Келли обещал поддерживать с Эммой связь и посоветовал ему отвлечься от тягостных мыслей о ее положении, взявшись за работу над своей защитой. Вести свое дело Геринг выбрал доктора Отто Штамера, степенного, чопорного семидесятилетнего юриста из Киля. Различие между адвокатом и его клиентом было разительным, но каким-то образом они сумели понять друг друга. Вместе со Штамером и его помощником доктором Вернером Броссом Геринг начал выстраивать свою защиту против перечисленных в акте обвинений. У него осталось очень мало документов, чтобы восстановить события, и не имелось никаких дневников, но была потрясающая память, и он сумел почти полностью вспомнить этапы своей жизни с момента своего приобщения к национал-социализму.

Он поставил Штамера в известность – чем поначалу привел в изумление уравновешенного господина, но потом вызвал у него одобрение, – что не намерен оправдывать себя в суде тем, что слепо следовал за Адольфом Гитлером, и, как его ближайший помощник, несет вину за все приказы, которые отдавались от его имени. Видимо, он чувствовал, что в каком-то смысле представляет на скамье подсудимых Гитлера, и поэтому было тем более важно произвести на мир должное впечатление.

– Для Гитлера не было трусостью совершить самоубийство, – сказал он как-то Келли. – Ведь он же являлся главой германского государства. Я просто не могу представить Гитлера сидящим в такой вот камере в ожидании суда за военные преступления. Хотя он под конец возненавидел меня, фюрер все равно остается для меня символом Германии. Даже японцы настояли на том, чтобы их микадо не отдавали под суд. И мне лучше испытать любые последствия, чем видеть Гитлера живым здесь, перед иностранным судом. Это совершенно немыслимо.

24 октября один из обвиняемых нацистов, руководитель Германского трудового фронта Роберт Лей, был найден задушенным в своей камере. Он сделал петлю из кусков полотенца и привязал ее к канализационной трубе. В своей предсмертной записке Лей, который незадолго до этого в разговоре с Гилбертом подавленно признавался, что ему ничего не известно о преступлениях, перечисляемых в предъявленном ему обвинении, написал, что он больше не в силах выносить чувство стыда.

Администрация тюрьмы скрывала его самоубийство от остальных заключенных, и только 29 октября полковник Эндрюс распространил записку, в которой просто говорилось, что он умер. Но Геринг догадался, что это было самоубийство, благодаря тому что усилился надзор за камерой снаружи и участились обыски. Когда доктор Гилберт сообщил ему о смерти Лея, Геринг сказал:

– Пожалуй, хорошо, что он умер, потому что у меня имелись серьезные опасения относительно его поведения на суде. Он всегда был очень легкомысленным – постоянно произносил такие нелепые и напыщенные речи.

Теперь он начал беспокоиться о душевном состоянии других нацистских лидеров.

– Надеюсь, что Риббентроп не сломается, – сказал он. – За солдат я тоже не боюсь – они умеют себя вести. Но Гесс – он безумен. Он уже давно был сумасшедшим.

Гилберт упомянул о покушении на жизнь Гитлера в 1944 году и заметил, что у него сложилось впечатление, что немцы желали, чтобы оно оказалось успешным, потому что полностью разочаровались в нацистском руководстве.

Геринг фыркнул.

– Не обращайте внимания на то, что немцы говорят теперь! – с явной досадой сказал он. – Это единственное, что меня сейчас совершенно не волнует. Я знаю, что они говорили тогда! Я помню, как народ приветствовал и восхвалял нас, когда все шло чудесно. Я знаю народ слишком хорошо.

Он провел еще один день, продолжая вместе с доктором Штамером работать над ответами по обвинению, и вечером у него было явно хорошее настроение. Разговор зашел о международном характере приближающегося суда и национальностях судей. В какой-то момент у него в глазах мелькнул озорной огонек, и он сказал Келли:

– Если у вас есть один немец – это прекрасный человек, если у вас есть два немца – они организуют какой-нибудь союз, а уж если появляется третий – они начинают войну. Если имеется один англичанин – это, как правило, чудак, двое англичан немедленно создают клуб, а трое образуют империю. Один итальянец – это всегда тенор, два итальянца образуют дуэт, а три означают отступление. Что же касается японцев, то один японец – это тайна, два японца – тоже тайна, ну а три японца, – он сделал паузу перед ударной фразой, – три японца – это тоже тайна! – и мощно затрясся от смеха над своей шуткой.

К этому времени Келли уже был пленен личностью рейхсмаршала и искренне восхищался его острым умом и отношением к ожидающему его неумолимому суду. Наконец он не смог больше сдерживаться и спросил Геринга, почему он всегда использовал свои способности для поддержки Гитлера, даже когда чувствовал, что он действует неправильно, почему никогда не противился даже самым диким его замыслам. Почему он и все остальные приверженцы Гитлера были такими малодушными «йес-мэнами»[26]26
  Те, кто всегда говорит «да» (англ.).


[Закрыть]?

Геринг согласился, что он таким и был, но потом, скривившись, добавил:

– Пожалуйста, покажите мне сегодня хоть одного «ноумэна» в Германии, который бы не лежал в двух метрах под землей.

Позднее он сказал Гилберту:

– Что же касается процесса, то это специально организованное политическое представление, и я уже готов к тому, чем оно закончится. У меня нет сомнений, что пресса будет играть большую роль при вынесении решения, чем судьи. И я уверен, что, по крайней мере, русские и французские судьи уже получили для себя инструкции. Я могу ответить за все, что сделал, и не могу отвечать за то, чего я не совершал. Но судьями являются победители. Я знаю, что мне уготовано. Я уже написал сегодня свое прощальное письмо жене.

Вот в таком настроении он занял свое место на скамье в зале Нюрнбергского суда 20 ноября 1945 года, чтобы предстать там в роли главного военного преступника…

Прощальный жест

…Полковник Бертон Эндрюс, который уже целый год, с октября 1945-го, выполнял функции коменданта Нюрнбергского дворца правосудия, был настроен ни в коем случае не допустить, чтобы кто-нибудь из приговоренных военных преступников, которых он опекал, ушел от виселицы. Он принял различные меры предосторожности и теперь был убежден, что полностью исключил для них всякую возможность «улизнуть».

– Мы изъяли у заключенных все средства, – рассказывал он впоследствии, – убрали от них вообще все предметы, которыми, как считали, они могли лишить себя жизни или использовать для нападения. Из окон были вынуты стекла. Им было запрещено носить ремни и шнурки. На ночь у них забирали очки, чернильные ручки, часы со стеклами – вообще все, чем они могли причинить себе вред. Они находились под постоянным надзором, и все время, пока пребывали в камерах, за ними непрерывно наблюдали. Когда они уходили в зал суда, их камеры тщательно обыскивались. Еду им приносили люди, которые сами были заключенными в этой тюрьме и не имели контактов с внешним миром, за исключением почты, которая просматривалась. На суд они отправлялись в сопровождении охранников. Им не разрешалось разговаривать друг с другом, и они могли общаться только с моим тюремным персоналом, доктором, дантистом и капелланом. Их одежда выдавалась им на суд после того, как они проходили проверку. Их камеры периодически осматривались, кроме этого, время от времени производились неожиданные обыски, когда проверялись и камеры и заключенные сразу. Их тщательно осматривали, когда они мылись, что происходило дважды в неделю. Несколько раз обнаруживались предметы, которые считались запрещенными, – куски стекла, гвозди, проволока, веревка. Я всегда считал, что этих обысков достаточно и никто не сможет утаить ничего, что дало бы ему возможность покончить с жизнью.

Однако Герман Геринг решил, что он все равно убьет себя прежде, чем за ним придут, чтобы отвести на виселицу. Это будет его последний вызывающий жест и заключительное доказательство того, что он особая персона среди нацистов и с ним нельзя поступать, как с остальными.

7 октября 1946 года Эмма была уведомлена доктором Отто Штамером, связавшимся с ней по телефону, что ей разрешено последний раз увидеться с мужем в нюрнбергской тюрьме.

9 марта 1946 года Геринг узнал, что ее выпустили из тюрьмы Штраубинга, и эта весть явилась для него огромной психологической поддержкой. В предыдущий день началось слушание свидетелей его защиты, но он решительно отказался позволить Эмме приехать в Нюрнберг, чтобы свидетельствовать в его пользу. Он также попросил доктора Штамера сообщить и Томасу фон Кантцову, что он не разрешает ему прибыть для этой цели. (13 марта 1946 года Томас написал длинное письмо, в котором сообщал подробности предпринимавшихся Герингом усилий в целях спасения евреев и других жертв гестапо и предлагал свои услуги в качестве свидетеля.)

Свидетелями же его защиты на Нюрнбергском трибунале были его старые друзья и соратники, Карл Боденшатц, Пауль Кёрнер, Берндт фон Браухич и даже Эрхард Мильх (который после своего ареста союзниками подвергся в тюрьме избиениям и из недруга Геринга превратился в его яростного защитника, видимо, назло тюремщикам). Они выступали в течение нескольких дней с показаниями, что он действовал в интересах мира, достойно обходился со своими врагами и пытался помочь тем, кто оказывался арестованным или попадал в концентрационный лагерь. (Только один его близкий друг на протяжении почти всей жизни отсутствовал – к крайнему изумлению Геринга, Бруно Лёрцер отказался свидетельствовать в его пользу. Лёрцер командовал 2-м авиационным корпусом в первый период второй мировой войны, потом стал начальником управления личного состава люфтваффе, в феврале 1943 года был произведен в генерал – полковники, а в декабре 1944-го ушел в отставку.)

15 сентября 1946 года, когда обвиняемые томились в ожидании приговоров, было объявлено, что жены теперь могут их посещать ежедневно. С немалыми трудностями Эмма добралась из Сакдиллинга, под Нойхаузом, где теперь жила, до Нюрнберга, преодолев более сорока километров. Ей трудно приходилось последние несколько месяцев, вдобавок она страдала от жестоких болей в пояснице. Вместе с дочерью Эддой Эмма жила в деревянной хижине в лесу, без водопровода и с минимумом средств.

В гардеробе женщины, которая некогда была первой леди «третьего рейха», теперь имелось только одно платье, одна шляпка и пара старых туфель. Но Геринг, вновь увидев ее близкое лицо после семнадцати месяцев разлуки, на одежду не обратил никакого внимания. Они не могли прикоснуться друг к другу, так как были разделены проволочной сеткой, и Эмму смущало присутствие огромного роста военнослужащего американской военной полиции, стоявшего рядом с мужем. Но в последующие дни она привыкла и ей стало легче разговаривать.

Вынесение приговоров ожидалось 23 сентября, но потом было объявлено, что этот процесс откладывается на неделю. Эмма, которая остановилась в двух комнатах, выделенных ей доктором Штамером, договорилась, чтобы к ней из Сакдиллинга привезли Эдду. Когда она вошла в комнату для свиданий, держа за руку Эдду, Геринг впервые не выдержал и заплакал. Однако он почти сразу улыбнулся сквозь слезы, потому что первыми словами Эдды были:

– Папочка, когда ты вернешься домой, не снимай, пожалуйста, и в ванной свои медали – как про тебя люди говорят. Я еще никогда не видела их все покрытыми мыльной пеной. Они блямкают?

На следующий день Эмма пришла к Герингу вместе с его сестрой Паулой и под конец спросила мужа, не мог ли бы он написать рекомендательное письмо для своего слуги, Роберта Кроппа. Для того чтобы получить теперь работу, он должен был доказать, что никогда не был членом нацистской партии. Геринг выписал ему требуемый документ и, невесело усмехнувшись, заметил, что кое-кто и в его положении все еще может влиять на судьбы людей во внешнем мире.

Эмма всегда избегала заводить разговор о грядущем приговоре, но в этот день он сам упомянул, что скоро судьба их всех решится.

– Но ты не беспокойся, – сказал он. – Что бы ни случилось, меня не повесят.

Они увиделись еще 29 сентября, накануне вынесения приговора, и Геринг, полагая, что видит ее последний раз, пошел на следующий день в зал суда в сильнейшем волнении.

Однако последнее свидание им еще предстояло, и теперь Эмма, собираясь на него, потратила немало времени на поиски транспорта, пока наконец один владелец магазина в Ауэрбахе не подвез ее до Нюрнберга. Она отправилась прямо в тюрьму и явилась к лейтенанту Шварцу, дежурному офицеру, но прошло несколько часов, прежде чем ее проводили в комнату для свиданий. Как обычно, Геринга тщательно охраняли, и их отделяла друг от друга перегородка из проволоки и стекла.

Геринг сразу же спросил ее, сообщили ли Эдде о его приговоре. Она кивнула. Она всегда обещала говорить ребенку правду.

– Милая маленькая Эдда, – сказал Геринг. – Будем надеяться, что жизнь будет к ней не очень жестока. Смерть была бы для меня облегчением, если бы я только мог защитить вас. Может быть, ты хочешь, чтобы я подал прошение о помиловании?

Эмма покачала головой.

– Нет, Герман, – ответила она. – Ты можешь умереть спокойно после того, как сделал все что мог в Нюрнберге… Я буду думать, что ты погиб за Германию.

– Спасибо тебе за твои слова, – ответил, по ее словам, муж. – Ты даже не представляешь, сколько они для меня значат. Не бойся, что они повесят меня. Они припасут для меня пулю. Должен сказать тебе, что эти иностранцы могут меня убить, но они не имеют права меня судить.

– Ты действительно думаешь, что они тебя расстреляют? – спросила Эмма.

– Можешь быть уверена в одном, – сказал в ответ, по ее словам, Геринг, – они меня не повесят… Нет, меня они не повесят.

С этого момента, как рассказала Эмма впоследствии, она знала, что намерен сделать Геринг.

Все нацистские лидеры в последние дни войны имели при себе стандартные ампулы с цианистым калием, которые Гитлер раздал даже своим секретаршам, и именно с помощью этого средства отправил себя на тот свет Гиммлер после своего ареста британцами незадолго до капитуляции. Геринг тоже имел при себе яд. Как только он прибыл в центр дознания в Мондорфе, его тщательно обыскали и обнаружили латунную гильзу с ампулой цианида; когда ее забрали у него, он проявил явные признаки сильного беспокойства.

В Нюрнберге, после того как он отвык от паракодеиновых таблеток, единственным лекарством, которым ему разрешили пользоваться, были снотворные пилюли, прописанные доктором Людвигом Пфлюкером. В обязанности доктора Пфлюкера входило излечивание повседневных недугов обвиняемых нацистских руководителей; он также помогал доктору Келли во время его курса отучения Геринга от наркотика.

Он предписал ему принимать голубые и красные снотворные пилюли, что Геринг и продолжал делать до самого конца. Немецкий врач был обязан придерживаться комендантского часа, поэтому посещал своих нацистских пациентов каждый вечер до половины одиннадцатого, но оставлял пилюли дежурному офицеру, американскому лейтенанту Чарлзу Роска, который затем передавал их Герингу в одиннадцать часов. Позднее доктор объяснял, что Геринг хотел бы получать свои пилюли на полчаса раньше, но часовые в коридоре, сменяясь ежевечерне в десять тридцать, поднимали такой шум, что нарушался даже сон, вызванный снотворным.

Как-то, когда еще продолжался суд, Пфлюкер сказал Герингу:

– Не пытайтесь спрятать ничего из того, что я вам даю, хорошо? А то у меня будут большие неприятности.

Геринг улыбнулся и сказал:

– Доктор, из-за меня у вас не будет никаких проблем.

Но, вообще говоря, никто особенно не беспокоился относительно этих пилюль, так как даже очень большое их количество, проглоченное за один раз, вызвало бы только очень крепкий сон и промыванием желудка врачи легко избавили бы человека от последствий их действия.

Поэтому полковник Эндрюс, хотя и чувствовал, что сможет вздохнуть свободно только после окончания экзекуции, считал, что приняты все необходимые меры, чтобы не дать заключенным ускользнуть от палача. В гимнастическом зале дворца правосудия были возведены три виселицы и мастер-сержант Джон Вудс из Техаса, главный палач, готовился приступить к исполнению своих обязанностей.

Казнь была назначена на два часа ночи 16 октября, но эту дату предполагалось держать в тайне и от приговоренных, и от прессы. Однако вечером 15 октября по Нюрнбергу разнесся слух, что готовится приведение в исполнение смертных приговоров, и у тюрьмы начали постепенно собираться группы корреспондентов и кинооператоров (для немецких жителей существовал комендантский час).

Внутри самой тюрьмы раздающийся из гимнастического зала стук, яркий свет (обычно вечером освещение в блоке с камерами приглушалось) и шум подъезжающих автомобилей снаружи подсказали ее обитателям, что наступает ночь казни. В камере № 9 Фриц Заукель, бывший генеральный уполномоченный по трудовым резервам, бился в истерике со стонами, рыданиями, криками о пощаде, которые напрягли нервы остальных до предела.

Геринг пребывал в унынии, из всех эмоций преобладало чувство горечи. Вечером он попрощался с тюремным психологом, доктором Гилбертом, который нашел его «нервным и подавленным и, пожалуй, еще сильнее переживающим горькое расстройство, чем обычно». Причиной этому был упорный отказ контрольного совета заменить ему, так же как и другим обреченным, казнь через повешение.

Чувство горечи не проходило. Тюремный капеллан, капитан Генри Тереке, посетил Геринга вечером 15 октября между семью тридцатью и семью сорока пятью.

«Он выглядел хуже, чем обычно, – позднее записал капитан, – что мне не показалось удивительным, учитывая грядущее. Мы поговорили об остальных, и он спросил о Заукеле. Он посетовал, что не может увидеться с бедным Заукелем, и уверил меня, что смог бы поддержать его в эти дни. Потом опять стал критиковать метод казни и назвал его наиболее позорным для себя, учитывая свое прежнее положение во главе германского народа. Потом наступило молчание. Я нарушил его, снова предложив ему всецело предать свои сердце и душу Спасителю. Он опять заявил, что он христианин, но не может принять учение Христа. В свой визит к нему за день до этого я отказал ему в причастии, ибо он отрицал божественность Христа, который основал это таинство. Более того, он отвергал все принципы христианской церкви, однако продолжал утверждать, что он христианин, потому что его никто не отлучал от церкви. Он пришел в еще большее уныние, оттого что я стал настаивать, что он не сможет встретиться с Эддой, его дочерью, на небесах, ибо отвергает божественный путь спасения. Геринг являлся самым что ни на есть рационалистом, материалистом и модернистом. Я надеялся, что он сможет отдохнуть в этот вечер, – он сказал, что почувствовал себя легче».

После ухода капеллана в камеру № 5 зашел лейтенант американской охраны Джон Уэст для ежевечерней проверки и обыска.

«Все его личные вещи были осмотрены, постельные принадлежности сняты с койки и перетряхнуты, – докладывал Уэст, – матрац перевернут. Ничего запрещенного найдено не было».

Уэст сообщил, что Геринг теперь выглядел «веселым и очень много говорил», но в остальном все было как обычно.

Минуты шли. Слышался шум все новых подъезжающих автомобилей. В офицерской столовой мастер-сержант Вудс сел за ужин. То же самое сделали вызванный из Парижа американский брат милосердия из гражданских и армейский капитан, которым предстояло позаботиться о телах осужденных после их казни. Полковник Эндрюс, который должен был присутствовать в качестве официального свидетеля от США, уже находился в тюрьме, но остальные – представители союзных наций, корреспонденты и два специально приглашенных немецких официальных лица – еще не прибыли. До начала экзекуции было еще четыре с половиной часа.

В девять тридцать появился доктор Пфлюкер и в сопровождении лейтенанта Артура Маклиндена вошел в камеру Геринга. Как и подавляющее большинство американцев – охранников тюрьмы, лейтенант Маклинден не говорил по-немецки, поэтому не мог понять, что Пфлюкер говорил Герингу. Он проследил, как доктор передал Герингу пилюлю, которую он принял в их присутствии. Потом он пощупал его пульс и поговорил минуты три на немецком. После этого они пожали друг другу руки и расстались.

Пфлюкер и Маклинден были последними посетителями Геринга, и когда дверь камеры № 5 захлопнулась за ними, рядовой 1-го класса Гордон Бингам из роты С 26-го пехотного полка продолжил свое дежурство у дверного оконца. Геринг был уже в своей ночной рубашке и во время визита доктора и лейтенанта оставался в постели.

«Затем я запер камеру и заглянул внутрь, – докладывал позднее рядовой Бингам, – Геринг смотрел на меня, приподнявшись на койке и подавшись к окошку, затем он лег на спину, положив руки по бокам поверх одеяла. С момента, когда Геринг сел в постели с приходом доктора, и до того времени, когда он вытянул руки по бокам, я не мог видеть его левую руку. Он лежал так минут пятнадцать, затем скрестил руки на груди, немного повернув голову влево. Тут я случайно сбил в сторону лампу и был зынужден поправить ее. Когда я заглянул внутрь, он смотрел на меня и показывал на меня пальцами правой руки. Затем он опять положил руку вдоль бока поверх одеяла. Так он лежал минуть пятнадцать – двадцать, потом сложил руки на груди, подержал их так несколько минут, после этого накрыл сложенными руками глаза. Полежав так несколько минут, он опять положил руки на грудь, через короткое время расцепил их и опустил по бокам, потом поднял и сунул правую руку подмышку, поднеся локоть к глазам, затем сложил руки по бокам. Он полежал так минут десять, потом посмотрел на меня и отвернулся. После этого пришла моя смена, возник небольшой шум, и Геринг опять на меня посмотрел. Потом меня сменили и я ушел».

Рядовой 1-го класса Гарольд Джонсон из роты С 26-го пехотного полка заступил на дежурство вместо Бингама точно в 22.30. Он об этом, конечно, не подозревал, но ему оставалось охранять заключенного только шестнадцать минут.

«Я заступил на дежурство как караульный второй смены у камеры Геринга в 22.30, – докладывал потом Джонсон. – В это время он лежал на своей койке на спине с вытянутыми вдоль туловища руками поверх одеяла. Он оставался в таком положении без движений минут пять. Потом он поднял руку со сжатым кулаком, как будто закрывая глаза от света, затем опять положил ее сбоку поверх одеяла. Так он лежал совершенно неподвижно примерно до 22.40, когда сложил руки на груди, переплетя пальцы, и повернул голову к стене».

Видимо, именно в этот момент Герман Геринг и оставил палача «с носом».

«Он лежал так минуты две-три, – продолжает рядовой Джонсон, – а потом опять вытянул руки по бокам. Было ровно 22.44, так как я посмотрел в этот момент на часы. Примерно через две-три минуты он как будто оцепенел и с его губ сорвался сдавленный вздох».

Джонсон крикнул разводящего сержанта, и тот, стуча ботинками, сбежал по лестнице с верхнего этажа, где находился второй ярус камер.

«Я сказал ему, что с Герингом что-то не так, – сообщал Джонсон, – и он полетел в кабинет администрации. Через несколько секунд он вернулся в сопровождении лейтенанта Кромера (ответственного офицера) и капеллана Тереке. Лейтенант Кромер заглянул в камеру, затем я отпер дверь и он вместе с капелланом зашел внутрь. Я вошел следом за ними и осветил камеру».

Правая рука Германа Геринга свешивалась с кровати, и капеллан Тереке, взяв ее, прощупал пульс.

– Боже правый! – прошептал он. – Этот человек мертв.

…С того самого момента, как Герман Геринг убил себя в ночь казни, люди продолжают гадать, как же ему это удалось. Кто передал ему яд?

На самом же деле ответ весьма прост. Он принес его в нюрнбергскую тюрьму сам. Как потом заявил Альберт Шпеер, надзор за заключенными в нюрнбергской тюрьме нацистами вовсе не был таким строгим, как это думалось полковнику Эндрюсу.

– У меня был тюбик зубной пасты с ядом внутри все время, пока я находился в Нюрнберге, – сказал он, – а потом я взял его с собой в тюрьму Шпандау (где ему предстояло отбыть по приговору двадцать лет). Никому и в голову не пришло заглянуть в него.

Герман Геринг был так уверен, что его яд не найдут, что за четыре дня до своей предполагаемой смерти написал письмо полковнику Эндрюсу с разъяснениями. Это было одно из трех писем, вложенных в единый конверт, который нашли у него под одеялом.

Первое письмо содержало длинное обращение к германскому народу с оправданием его действий и отрицанием обвинений союзников. Второе было коротким и являлось нежным прощанием с Эммой и Эддой Геринг.

Обращение союзники забрали себе и с тех пор так и не представили его для публикации. Прощальное письмо передали Эмме. Третье было таким:

«Нюрнберг, 11 октября 1946 г.

Коменданту

Я всегда имел при себе капсулу с ядом с того самого момента, когда меня взяли под арест. Когда меня привезли в Мондорф, я имел три капсулы. Первую я оставил в одежде, так чтобы ее нашли при обыске. Вторую клал под вешалкой, когда раздевался, и забирал, одеваясь. Я делал это и в Мондорфе, и здесь, в камере, так удачно, что, несмотря на частые и тщательные обыски, ее не нашли. Во время заседаний суда я прятал ее в своих сапогах. Третья капсула все еще находится в моем чемоданчике, спрятанная в круглой баночке с кремом для кожи. Я мог дважды взять ее с собой в Мондорфе, если бы возникла необходимость. Нельзя винить за это тех, кто меня обыскивал, так как найти капсулу было практически невозможно. Так уж получилось.

Герман Геринг.

P. S. Доктор Гилберт сообщил мне, что контрольная коллегия отказала в замене способа казни на расстрел».

В 2 часа ночи 16 октября 1946 года Иоахим фон Риббентроп, заняв место Геринга в качестве главного нацистского лидера, первым отправился на виселицу в гимнастическом зале нюрнбергской тюрьмы. За ним последовал Вильгельм Кейтель, потом Кальтенбруннер, Розенберг, Франк, Фрик, Штрайхер, Заукель, Йодль и Зейсс-Инкварт. В 3.15 все было кончено.

Их тела сложили в завешенном брезентом помещении, где представители всех союзных держав осмотрели их и расписались на свидетельствах о смерти. Были сделаны фотоснимки каждого тела, одетого и обнаженного. Потом каждый труп завернули в матрац вместе с последней одеждой, которая на нем была, и веревкой, на которой он был повешен, и положили в гроб. Все гробы были опечатаны.

Пока управлялись с остальными телами, было принесено на носилках и тело Геринга, накрытое армейским одеялом. На нем была бледно-голубая пижама и черные штаны.

В 4 часа утра фобы погрузили в 2,5-тонные грузовики, ожидавшие в тюремном дворе, накрыли непромокаемым брезентом и повезли в сопровождении военного эскорта. В передней машине ехал американский капитан, следом за ними – французский и американский генералы. Потом следовали грузовики и охраняющий их джип со специально отобранными солдатами и пулеметом. Конвой прокатил по Нюрнбергу и, выехав из города, взял направление на юг. Репортеры было решили его преследовать, однако им отсоветовали это делать при помощи пулемета.

Автоколонна, отправившись в темноте раннего, дождливого и туманного утра, была в пути несколько часов, сопровождающая охрана менялась четыре раза, но никто не спрашивал, что было в грузовиках. С рассветом они подъехали к Мюнхену и сразу направились на окраину города к крематорию, владельца которого предупредили о прибытии трупов «четырнадцати американских солдат». Трупов на самом деле было только одиннадцать, но так сказали затем, чтобы усыпить возможные подозрения персонала крематория.

Крематорий окружили, и с солдатами и танкистами оцепления была налажена радиосвязь на случай какой-нибудь тревоги. Всякому, кто заходил в крематорий, не разрешалось выйти обратно до конца дня.

Гробы были распечатаны, тела проверены американскими, британскими, французскими и советскими офицерами, присутствовавшими при казни, для уверенности, что их не подменили по дороге. После этого немедленно началась кремация, которая продолжалась весь день.

Когда и с этим делом покончили, к крематорию подъехал автомобиль, в него положили контейнер с пеплом, и он отправился куда-то в сельскую местность. По-прежнему шел дождь.

Час спустя пепел хозяев «третьего рейха», среди них Германа Геринга, был высыпан на повороте какой-то сельской дороги в мутный поток дождевой воды, бежавшей по придорожной канаве.