Текст книги "Герман Геринг — маршал рейха"

Автор книги: Генрих Гротов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

Став комиссаром по делам воздухоплавания, он решил, что, подобно армии, возрождающей свою силу, пестуя «черный рейхсвер», созданный помимо разрешенных союзниками 100 000 солдат регулярных частей, он начнет создавать «черные люфтваффе», которые поднимутся в небо Германии после того, как прекратится действие Версальского договора. Он взял под свой контроль все предприятия, которые можно было использовать для развития самолетостроения, и объединил их в имперский комиссариат, на основе которого осенью 1933 года было создано министерство авиации. На действительную службу в авиацию возвратилось много бывших офицеров. Свои кадры летчиков – участников первой мировой войны и подготовленных в течение ряда лет пилотов и наблюдателей – выделили армия и флот; внесла свой вклад людьми и подчиненная Герингу полиция. В добровольцах, горевших желанием служить в авиации, недостатка не было. Осенью 1934 года удалось сформировать первые подразделения, большей частью разведывательные эскадрильи.

Когда у власти еще находилось коалиционное правительство, Геринг призвал обратно на службу прежнего адъютанта авиаполка «Рихтгофен» Карла Боденшатца. После окончания первой мировой войны Боденшатц перешел в сухопутные силы и теперь был полковником рейхсвера. Геринг пригласил его к себе на Кайзердамм и с гордостью показал ему картину, изображающую его старую эскадрилью, которую недавно написал и подарил ему художник Клаус Берген. После этого Боденшатц был поведен на экскурсию по апартаментам смотреть его коллекцию произведений искусства, и лишь после того, как Геринг услышал его возгласы восхищения при виде трех картин Лукасов Кранахов (дар города Дрездена), статуи Мадонны (подарок Муссолини) и огромного портрета Карин, он перешел к цели встречи.

– Боденшатц, то, о чем мы так часто говорили в прошлом, становится реальностью, – сказал он. – Я стал комиссаром по делам воздухоплавания, но фактически первым германским министром авиации после окончания войны. То, о чем обещал, когда мы расставались в Ашаффенбурге в 1918-м, я начинаю выполнять – у нас снова будут военно-воздушные силы. Пока речь не идет о военной технике… вы понимаете! Версальский договор пока еще остается в силе. Но к тому времени, когда фюрер закончит политические приготовления, чтобы его отбросить, я хотел бы быть готов. Мне нужен надежный друг, который станет со мной работать, – будете снова у меня адъютантом?

Карл Боденшатц почти не раздумывал. На самом деле он все так же обожал своего прежнего командира и восхищался им до конца своей жизни. Несмотря на то, как менялись внешность, речь или личность Германа Геринга, он всегда видел в этом тучном человеке в пышном мундире того отчаянного, молодого, синеглазого героя первой мировой войны.

– Мне хватило секунды на размышления, и я с радостью в сердце возобновил с ним сотрудничество, – сказал он впоследствии.

Заполучить к себе Эрхарда Мильха Герингу оказалось куда труднее. В первую мировую войну Мильх служил офицером, причем особенно воинственным и заносчивым, на Западном и Восточном фронтах, дослужился до капитана, а потом, проработав некоторое время в компании «Юнкере», во второй половине 20-х годов, благодаря своим интригам и жесткости в устранении конкурентов, стал у руководства «Люфтганзы» и путем неимоверных усилий вывел эту компанию в число самых передовых и перспективных в мире. Он считал ее своим детищем и гордился ею. Кроме того, до сих пор между ним и Герингом не существовало достаточно близких отношений, во время войны их пути ни разу не пересеклись, и Мильх не находился под каким-то особенным впечатлением от подвигов Геринга. Для него Геринг был просто одним из политиков, которого Мильх субсидировал, чтобы защитить интересы «Люфтганзы» в рейхстаге. Согласитесь, трудно пойти работать к человеку, которому вы сами прежде платили.

28 января 1933 года Геринг отправился к Мильху домой, чтобы сделать ему заманчивое предложение. Он собирался назначить его статс-секретарем министерства авиации, с тем чтобы тот занялся организацией возрождаемых «черных люфтваффе». Но, чтобы добиться своего, Герингу пришлось действовать жестко. Мильх сломался и принял наконец его предложение, лишь когда он привез его к самому Гитлеру. Гитлер сказал ему:

– Слушайте, я знаю вас не слишком хорошо, но вы человек, который смыслит в своем деле, а у нас в партии имеется совсем мало людей, которые разбираются в авиации так же, как вы. Вы должны пойти на эту работу. Речь идет не о деле партии, как вы, может быть, думаете… Речь идет о деле Германии – и для Германии необходимо, чтобы вы взялись за выполнение этой задачи.

Как впоследствии признался Мильх, только после этих слов фюрера он решил дать свое согласие.

Когда впервые встал вопрос о назначении Мильха, в кабинет министра тихо вошел хитрый и беспринципный чиновник, ставший начальником тайной полиции, Рудольф Дильс, с досье Мильха в руках, и презрительно ткнул пальцем в соответствующий абзац. Мать Мильха была чистокровной арийкой, но его отец, фармацевт из Бреслау, оказался евреем. Его сын в глазах нацистов тоже был евреем и, следовательно, подлежал преследованию. Согласно принципам партии, Мильх не только не мог быть статс-секретарем у Геринга, он более не должен был руководить национальной авиакомпанией. О нем вообще не стоило заводить разговора.

Но все было не так однозначно, раз в этом был не заинтересован Герман Геринг.

В Берлин была вызвана мать Мильха, которую убедили ради сына оговорить себя и опозорить мужа. Во что бы то ни стало, сказали ей, необходимо скрыть, что Эрхард является полуевреем, и единственным способом для этого было «доказать», что он – чистый ариец. В конце концов фрау Мильх согласилась дать у нотариуса клятвенное заявление, что во время своего замужества имела тайную связь с неким бароном Германом фон Биром и в результате родила сына.

– Раз уж мы собираемся забрать у него настоящего отца, – усмехнулся Геринг, – пусть хотя бы получит взамен аристократа.

Настоящее свидетельство о рождении было изъято и вместо него подложено новое с указанием фон Бира в качестве отца. Мильх был спасен. После этого в Германии, наверное, не нашлось бы более рьяного приверженца антисемитской политики.

Так Геринг заполучил превоклассного статс-секретаря, который занялся взращиванием его секретных военно-воздушных сил; со временем, чтобы усилить создающиеся формирования, были привлечены многие из его прежних боевых товарищей. Его первый «летный» друг, Бруно Лёрцер, был назначен руководить «Воздушно-спортивным клубом», что было эвфемизмом для тайного тренировочного центра немецких летчиков. Эрнст Удет, служивший вместе с ним в полку «Рихтгофен» и так же, как и он, после войны зарабатывавший на жизнь показательными полетами, был взят в министерство авиации в качестве советника.

30 января 1933 года Геринг принял участие в большой встрече летчиков и авиапроизводителей, которые приехали в Берлин, чтобы отметить двадцать пятую годовщину Германского аэроклуба. Он представил им своих новых сотрудников, а затем сказал, что Гитлер уполномочил его сообщить им хорошие новости. На лицах сидевших перед ним широко известных авиапромышленников он мог видеть скептические выражения как следствие постоянного разочарования, в котором они пребывали до сих пор. Впрочем, с приходом к власти нацистов у них появлялась надежда на возрождение отрасли.

– Согласен с вами, – сказал им Геринг при первом разговоре, когда только прибыл, – ситуация ужасная. Но не беспокойтесь. Скоро все переменится.

Теперь в своем выступлении он проинформировал их, что правительство договорилось о выделении больших кредитов для авиационной промышленности и будет дан зеленый свет на производство «Юнкерса Ю-52», «Хейнкеля Хе-70», «Фокке-Вульфа ФВ-56» и «летающих лодок» «дорнье».

– Вам понадобятся рабочие руки, – продолжал Геринг, – вы сможете набрать их из числа шести миллионов безработных. Мы направим их на строительство новых аэродромов, заводов, на производство двигателей и сборку самолетов. Мы станем платить людям, которые начнут обучаться летному делу, и привлечем из рейхсвера опытных унтер-офицеров, которые научат их дисциплине. Хотя им и не будет разрешено носить военную форму, они будут обучаться, как настоящие солдаты.

Внимавшая ему затаив дыхание аудитория разразилась бурными криками одобрения, кто-то начал скандировать и остальные присоединились:

– Heil der Dicke! Heil der Dicke!<sup>[6]6
  Хайль Толстый! Хайль Толстый! (нем.)


[Закрыть]</sup>Геринг покраснел и расплылся от удовольствия, когда подбежавшие к нему гурьбой дородные пилоты подняли его нелегкий «фюзеляж» себе на плечи и заплясали с ним по залу.

– Смотрите, Герман опять взлетел! – смеясь, крикнул Бруно Лёрцер.

Обвинитель

Эмма Зоннеман имела беззаботный и веселый нрав и не привыкла жаловаться на жизнь, но в ее отношениях с Герингом бывали моменты, когда ее терпение, должно быть, подвергалось жестокому испытанию. К примеру, весной 1933 года ей позвонил из Берлина Ханс Йост, директор Государственного драматического театра, и спросил ее, не желает ли она оставить Веймар и приехать в столицу, чтобы играть ведущую роль в новой пьесе под названием «Шлагетер». Йост прислал ей текст пьесы, и, хотя Эмма не сочла ее шедевром, женская роль показалась ей достаточно драматичной. (Пьеса была посвящена Альберту Шлагетеру, члену одного из подразделений Добровольческого корпуса, который выступал против французов, оккупировавших Рурскую область, был ими арестован в 1923 году, обвинен в саботаже и шпионаже и казнен, после чего превратился в одного из главных нацистских «мучеников».)

Ей еще никогда не приходилось играть в Берлине, и мысль о такой перспективе – мечта любой немецкой актрисы – заставляла ее трепетать. Эмма была убеждена, что предложение поступило исключительно благодаря ее собственным заслугам, ибо она знала, что театры в Германии теперь находятся под контролем Йозефа Геббельса, а его отношения с Герингом в последнее время осложнились, так что у того не было причин устраивать протекцию его женщине.

Эмма выучила первый акт пьесы и попросила Йоста приехать в Веймар, чтобы он послушал ее на репетиции. Тот сразу приехал и, посмотрев ее, сказал, что был совершенно прав, предоставив именно ей эту роль. Только после этого Эмма прервала свой контракт с Веймарским театром и позвонила Герингу, чтобы сообщить ему эти новости. Он порадовался вместе с ней и довольно засмеялся, когда она сказала:

– Я даже не знаю, что мне доставляет больше удовольствия: играть в Берлине или иметь возможность теперь видеть тебя каждый день.

И только оказавшись в Государственном театре, она узнала, что это заведение, да еще оперу, контролировал не Геббельс, а Геринг и вся труппа, уже искренне негодовала по поводу ее появления, думая, что она расчетливо воспользовалась покровительством и теперь ее пристроили в театр в качестве одной из шпионок ее любовника.

У Эммы имелась собственная комнатка в апартаментах Геринга на Кайзердамм, и она ожидала, что теперь будет в ней жить, но он мягко попросил ее «пока» подыскать себе небольшую отдельную квартиру. В результате она пришла к горестному заключению, что поступила глупо, оставив свою работу в Веймаре. Все, что Геринг мог теперь сделать в такой ситуации – довести дело до конца, и он устроил ее увольнение из театра.

Скоро Эмма обнаружила, что ситуация для нее отнюдь не самая тяжелая. Казалось, Геринг был предан ей больше, чем когда-либо прежде. Он постоянно приходил в ее маленькую квартиру, оставаясь на ночь, был с ней все свое свободное время, и Эмма пришла к мысли, что, видимо, сдерживающим фактором является присутствие в квартире на Кайзердамм его нового слуги, Роберта Кроппа, – Герман, должно быть, не хотел полностью раскрываться при ней. Но позднее она узнала, что в Берлин приезжал Томас фон Кантцов, сын Карин, и Герингу не хотелось, чтобы молодому человеку стало известно, что в его жизни появилась другая женщина.

В это же время Эмма впервые с начала их отношений стала тревожиться за состояние здоровья Геринга. Бодрый и деятельный, каким он выглядел на встрече в Аэроклубе, Геринг на самом деле страдал от переутомления и беспокойства. Он трудился, не зная покоя и отдыха, чтобы привести Гитлера и нацистов к власти, и теперь, когда цель была достигнута, наступила реакция. Внезапно он почувствовал себя ужасно уставшим, и все чаще его стали посещать сомнения – сомнения в правильности действий партии да и в своей личной жизни.

Когда Геринг нервничал, у него просыпался сильный аппетит. А когда он ел, он начинал толстеть. То и дело, даже после того как он побывал днем на банкете, где Геринг обычно ни в чем себе не отказывал, Роберт Кропп заставал его в полночь на кухне уминающим цыплячью ножку или кусок колбасы, запивая их стаканом пивка. Поначалу он краснел и выглядел виноватым, но со временем, когда его отношения со слугой стали проще, он уже не стесняясь будил его среди ночи и говорил:

– Кропп, принесите-ка сыра, сосисок, пирожных и побольше пива! И еще немного взбитых сливок! Весь вечер ничего не ел.

После этого он начинал набивать свой мощный, едва помещающийся в его ночной рубашке с рюшками, живот с наслаждением школьника, устроившего тайное ночное пиршество под одеялом.

В результате его вес быстро достиг 125 килограммов, у него стали отлетать пуговицы, воротники стали тесными, и он начал обильно потеть. Все это только усиливало его неспокойное состояние. Созывались портные, которые пополняли и переделывали растущие кипы его мундиров, костюмов и сорочек ярких цветов, которые он так любил. Аккуратный, всегда тщательно одевающийся Геринг из-за усиливающейся потливости испытывал к себе растущее отвращение, и именно поэтому он так часто на дню исчезал, появляясь потом в новом кителе или новом костюме. В наше время яркий цвет не привлекает особого внимания, но в Берлине 30-х годов он выглядел как павлин на выгуле, и все сразу обращали внимание, когда он опять менял свою сорочку.

Достигнув веса 125 килограммов, который он определил себе как предел, Геринг начинал жить в строгом режиме саун, прогулок и верховой езды, а также принимать пилюли для похудения, и отчаянными усилиями иногда сбрасывал до пяти килограммов за неделю. Но это значительно ослабляло его, и когда он приходил к Эмме в такое время, то просто падал в кресло и немедленно засыпал – выглядел, по ее словам, «как измученный медведь», а скорее, наверное, как выброшенный на берег кит.

В апреле 1933 года, когда близился к завершению один из таких его отчаянных «похудательных» периодов, Гитлер предложил ему возглавить его первую официальную дипломатическую миссию за рубежом. Он и вице-канцлер фон Папен должны были отправиться в Ватикан и убедить папских советников, что национал-социалистический режим вовсе не антикатолический, как свидетельствовали некоторые кардиналы в самой Германии. Геринг встретил перспективу данной миссии без особого энтузиазма – и в связи со своим физическим состоянием, и из-за того, что он, не испытывая особой антипатии к римской католической церкви, вместе с тем не считал, что ее нужно улещивать. Он предоставил фон Папену самому вести большую часть переговоров со святейшим престолом и отклонил предложение позаботиться об аудиенции для него у папы. Вместо этого он и Мильх, который его сопровождал, провели большую часть своего времени в Риме в компании с командующим итальянскими военно-воздушными силами маршалом Бальбо, тоже бывшим пилотом, и Муссолини. Ночи проходили без сна, в веселье и гульбе, и, когда пришло время отъезда, Геринг находился в сильном утомлении.

Он решил вернуться в Германию в день рождения Гитлера, 20 апреля, и в то время как фон Папен и остальные члены делегации отправились домой поездом, Геринг с Мильхом погрузились на трехмоторный «Юнкерс-52», чтобы полететь в Мюнхен через Милан. Когда они взлетели после дозаправки в Милане, погода начала портиться, и экипаж счел необходимым набрать высоту шесть тысяч метров, чтобы подняться над густыми грядами таящих опасность грозовых облаков. Скоро самолет резко пошел вверх и когда Мильх зашел в пилотскую кабину, то увидел, что Геринг лежит на спине с широко раскрытыми глазами и пеной на губах.

Перестало хватать кислорода («неудивительно, что он стал задыхаться, – вспоминал потом Мильх, – Геринг начал ощущать нехватку кислорода, едва мы достигли пятисот метров»), а команда забыла взять с собой дополнительный запас на случай чрезвычайной ситуации. Они расстегнули Герингу ворот и плеснули на него водой, но его лицо все равно оставалось синим, а сам он – в полубессознательном состоянии. Между тем большая высота стала сказываться и на экипаже, и самолет сбился с курса. Мильх велел радисту связаться для помощи с Миланом, но ему сказали, что Милан исчез из эфира после отправки с самолета радиопослания благодарности Бальбо и Муссолини за гостеприимство – с того самого момента, как «мы вылетели за итальянскую территорию».

Только через четыре часа они сориентировались с курсом и в конце концов приземлились в Мюнхене. К этому времени Геринг уже пришел в себя и, когда Мильх упомянул на праздничной вечеринке у фюрера о его обмороке, только махнул рукой.

После этого случая внезапно возобновились боли в его старой ране, и Геринг снова начал сильно хромать. Эмма дала ему пилюль, которые она принимала от радикулита, и он почувствовал некоторое облегчение. Постепенно боль ушла, но для него это явилось мрачным напоминанием, что она где-то рядом и может появиться снова, так что ему придется глотать болеутоляющее.

На суде над пятью людьми, обвиняемыми в поджоге рейхстага, который начался в сентябре 1933 года в Лейпциге, Геринг «сел в калошу» и прекрасно понял это. Он принял приглашение стать главным свидетелем обвинения и впоследствии подтвердил Эмме, что это было громадной ошибкой с его стороны. Дело было в том, что, несмотря на свое внешнее безразличие, он оказался сильно уязвленным обвинениями в свой адрес, которые делались в зарубежной прессе, и надеялся воспользоваться судом, чтобы доказать свою полную невиновность. Ему это было бы нетрудно сделать, если бы несчастный Мартинус ван дер Люббе был единственным подсудимым. Его вину было доказать несложно, потому что даже ненацисты соглашались с тем фактом, что он был взят flagrante delicto<sup>[7]7
  На месте преступления (фр.).


[Закрыть]</sup> и с готовностью подтвердил свой поджог.

Но дело четырех других обвиняемых – Эрнста Торглера и трех болгарских товарищей, Димитрова, Танева и Попова, было очень неубедительным, и Геринг знал это. Для признания их виновными требовались предубежденные судьи-нацисты, а этот суд был совсем не таким. Слушание проводилось на основе перекрестного допроса, а это означало, что все, что бы ни сказал Геринг, подвергалось сомнению и дополнительным опросам защитниками обвиняемых или самими обвиняемыми. Один из обвиняемых, Георги Димитров, был грозной личностью со способностями политического оратора и опытом выступления в судах, и он ухватился за представившуюся ему возможность скрестить меч с наци № 2 германского рейха.

Сейчас почти не вызывает сомнений, что для Димитрова не существовало реальной угрозы оказаться казненным национал-социалистами или угодить в концлагерь, даже если бы его признали виновным в организации поджога рейхстага. Вероятно, ему это тоже было известно, так как посещавшие его в тюрьме во время подготовки к суду адвокаты должны были сообщить, что Советское правительство предпринимает энергичные шаги по его освобождению. (Из Москвы уже поступило предложение обменять его на двух схваченных германских шпионов.) Димитров являлся членом Коминтерна и был не просто одним из иностранных красных, но находился в Берлине, когда его арестовали, по заданию Москвы – с 1929 года он возглавлял центральную европейскую секцию Коминтерна. Национал-социалистическое правительство, при всех широкомасштабных антикоммунистических акциях его лидеров в Германии, не имело намерений прерывать отношения с Москвой, и многие в партии были расположены к установлению более тесных отношений с Советским Союзом. В тот период Гитлер никоим образом не хотел провоцировать конфликт с Москвой из-за одного пользующегося наибольшим покровительством эмиссара, особенно с учетом того, что и он, и Геринг знали, что он не виноват в преступлении, в котором его обвиняли.

Поэтому Димитров должен был чувствовать себя вполне уверенно, когда слушал, как Геринг принес клятву и начал давать свои показания. Показания последнего звучали вполне правдоподобно и произносились со всей уверенностью убежденного человека. Он объяснил, как налет на Дом имени Карла Либкнехта помог найти «неопровержимые» доказательства того, что коммунистическая партия планировала устроить в Германии революцию и что все соответствующие приготовления были уже сделаны. Почему тогда, спросили его, он сразу же не взялся за красных? Почему он дождался, чтобы подожгли рейхстаг, а после этого стал действовать так круто?

– Я действовал, подобно военачальнику на поле боя, – ответил Геринг, – который, имея продуманный план сражения, из-за неожиданных действий противника вынужден менять всю свою тактику.

Он описал с некоторыми подробностями свои собственные действия в вечер поджога, с презрением отвергнув любые предположения, что он сам мог быть причастен к пожару, а затем объяснил, как он и Гитлер пришли к выводу, что в этом виноваты коммунисты и что против них было необходимо предпринять срочные меры.

– Я намеревался немедленно повесить ван дер Люббе, – сказал Геринг, презрительно глянув через зал на голландца, который сидел на своей лавке развалившись, в полной апатии, чем совершенно отличался от остальных обвиняемых. – Я сдержался только потому, что подумал: мы взяли только одного из них, но их должно быть много. Он еще мог понадобиться в качестве свидетеля.

После этого, словно осознав слабость обвинений против этих «остальных», он сказал с вызовом:

– Интуиция подсказывает мне, что это коммунисты подожгли рейхстаг. Пусть судьи решают, как сочтут нужным, но я докажу их виновность, и они получат свое наказание.

Димитров сам вел свою защиту, хотя по-немецки говорил с бесконечными заминками, паузами и ошибками. Теперь он поднялся, чтобы начать перекрестный допрос, и восемьдесят иностранных журналистов на своих местах, отведенных для представителей прессы, подались вперед в предвкушении кульминационной фазы суда.

Она началась довольно спокойно с вопросов болгарина к рейхсминистру, позволяющих шаг за шагом составить картину событий, которые привели к аресту его и его товарищей. Он заставил Геринга признать факт, что тот был не прав, когда заявил, что ван дер Люббе имел в кармане коммунистический партбилет, тогда как полицейские подтвердили, что его не было. Затем Димитров неожиданно сказал:

– Разве не факт, что вы, находясь на вашей должности и обвиняя коммунистическую партию Германии и зарубежных коммунистов, станете препятствовать доведению до конца честного расследования и розыску настоящих поджигателей?

– Нет! – крикнул Геринг и начал возражать, но Димитров перебил его:

– Что предпринято министром для того, чтобы полиция проверила все последние передвижения ван дер Люббе, его пребывание в Кенигсдорфе и его знакомство там с двумя людьми, – что ваша полиция для этого сделала?

(Имеются в виду ходившие в Берлине слухи, что ван дер Люббе познакомился в Кенигсдорфе с двумя нацистами, которые, услышав, что он похвалялся поджечь рейхстаг, увели его с собой.)

Геринг ответил, что он, естественно, сам не ходит по следу, предоставляя заниматься рутиной расследования полиции, и добавил:

– Для меня это – политическое преступление, и я убежден, что преступники будут найдены в вашей партии.

Тут его охватил приступ негодования, и, тряхнув кулаком, он рявкнул:

– Ваша партия – это партия преступников и она должна быть ликвидирована!

Проявленная Герингом несдержанность оказалась на руку Димитрову, и он немедля отреагировал так, чтобы окончательно вывести его из себя.

– Разве министру не известно, – сказал он, – что эта партия правит на шестой части Земли, в Советском Союзе, с которым Германия поддерживает дипломатические, политические и экономические отношения и благодаря которому сотни тысяч немецких рабочих…

Председатель суда подался вперед и резко сказал:

– Я запрещаю вам вести здесь коммунистическую пропаганду.

– Но ведь герр Геринг ведет национал-социалистическую пропаганду, – ответил Димитров, повернувшись к нему. – Разве не факт, что коммунизм в Германии имеет миллионы сторонников?

– Факт, что вы ведете себя нахально! – закричал Геринг. – Факт, что вы появились здесь, чтобы поджечь рейхстаг… Я считаю вас преступником, которого следует отправить на виселицу!

Даже судьи казались смущенными из-за этой вспышки гнева, и председатель, наклонившись в сторону Димитрова, заметил:

– Димитров, я говорил, чтобы вы не вели коммунистическую пропаганду. Вы не должны удивляться, что свидетель пришел в такое возбуждение.

Болгарин улыбнулся.

– Я удовлетворен, – сказал он, очень удовлетворен ответом министра.

Мягкость его тона привела Геринга в дикую ярость, его лицо побагровело.

– Убирайся отсюда, подлец! – заорал он, потрясая кулаком.

Председатель дал знак, чтобы Димитрова увели, но, прежде чем покинуть свое место, он не удержался и нанес последний укол, бросив Герингу:

– Вы боитесь моих вопросов, герр министр-президент?

Вскинув над головой сжатые кулаки, тот проревел так громко, что казалось, его круглое, налитое кровью лицо лопнет от натуги:

– Подожди, пока тебя приведут к нам после этого зала, мерзавец!!!

Да, то было позорным представлением, и тем же вечером подавленный, совершенно павший духом Геринг уехал в Берлин. Он позволил себе попасться, потеряв самообладание, и совершенно испортил планируемый пропагандистский эффект от суда. Ему было стыдно за себя. Он потерял весь интерес к суду и едва отреагировал, узнав, что ван дер Люббе осудили и казнили, а всех остальных оправдали.

Эрнста Торглера освободили, а трех болгар выдворили из Германии. (Торглер был в 1935 году исключен из компартии, в 1949-м вступил в социал-демократическую партию Германии; Димитров в 1935 году стал генсеком исполкома Коминтерна, в 46-м главой болгарского правительства, в 48-м генсеком КПБ, в 49-м умер в Москве.) Что же касается Геринга, он больше не желал о них слышать.

Внешне казалось, что он относится к происшедшему со своим обычным равнодушием, но Роберт Кропп наблюдал обратное. После окончания суда начались постоянные полуночные трапезы, и скоро его кители и рубашки нужно было опять перешивать.

Только в присутствии Гитлера Геринг давал почувствовать, как он обозлен таким исходом суда. Он убеждал фюрера позволить ему немедленно начать «реформу» германской юридической системы, которая будет гарантировать, чтобы высокому правительственному чиновнику оказывалось должное уважение со стороны судей, а подсудимому впредь не предоставлялась в зале суда такая свобода.

Гитлер предлагал ему потерпеть до того времени, когда президент Гинденбург уйдет с политической сцены, и тогда они смогут создать истинную национал-социалистическую систему законов.

Между тем одной из главных задач, которыми в это время был поглощен Геринг, стало укрепление своего положения как правой руки фюрера. Неразумное поведение на Лейпцигском процессе не только уронило его авторитет в глазах германского народа и за рубежом, оно также позволило самому сильному сопернику в партии, Эрнсту Рему, обойти его в плане влияния на Гитлера. 15 сентября 1933 года, за шесть дней до начала суда, Геринг дал почувствовать свое положение и престиж в новом нацистском рейхе, проведя в Берлине марш ста тысяч штурмовиков и эсэсовцев.

Правда, Рем и Гиммлер тоже стояли рядом с ним на трибуне, однако это именно для него – теперь уже министр-президента (премьер-министра) Пруссии, маршировало четким шагом их воинство, и это он произнес затем зажигательную речь, приветствуя приход в Германию свежей силы национал-социализма. Никогда еще прежде такие торжественные парады не устраивались для кого-либо из нацистских вождей, кроме как для самого фюрера.

Но затем последовало его плачевное выступление в суде. Удар по его авторитету был нанесен такой, что, хотя Гитлер продолжал относиться к нему с прежним уважением, Геринг почувствовал возникшую уязвимость своего положения, когда узнал 1 декабря 1933 года, после того как было провозглашено единство партии и государства, что Рем принят в члены нацистского внутреннего кабинета в качестве министра без портфеля. Но это было не все. В первый день нового, 1934 года в прессу было передано письмо Гитлера его начальнику штаба штурмовиков. Оно заканчивалось словами:

«Поэтому, провожая этот год национал-социалистической революции, я испытываю необходимость поблагодарить тебя, мой дорогой Эрнст Рем, за те незабываемые услуги, которые ты оказал национал-социалистическому движению и германскому народу, и заверить тебя, что я благодарен судьбе за то, что могу назвать такого человека, как ты, своим другом и боевым соратником. С истинно дружеским уважением и признательностью,

Ваш Адольф Гитлер».

Это фамильярное «ты», форма, которую он никогда не использовал, обращаясь к Герингу, подчеркивало близость к нему лидера штурмовиков.

Встревоженный стремительными успехами своего соперника, Геринг, помимо выполнения всех остальных лежащих на нем задач, начал предпринимать усилия, чтобы восстановить свой падающий престиж. Он почти каждый день проводил совещания с Мильхом и Карлом Боденшатцем, разрабатывая новые планы развития и расширения постепенно формирующихся «черных люфтваффе». Он чувствовал, что Гитлер, находясь теперь у власти, озабочен тем, чтобы выставлять респектабельную сторону своего режима, и хотел бы положить конец то и дело появляющимся за рубежом историям о творившихся в Германии антисемитских и антидемократических преследованиях, а особенно слухам об ужасах, творимых в концентрационных лагерях.

За лагеря отвечал Геринг, но он знал, что утрачивает над ними контроль, который переходил от него к извергам типа Эрнста или безжалостным бюрократам типа Гиммлера. Он решил отдать им их совсем, ибо они только пятнали его репутацию за рубежом и портили его «респектабельность» в глазах Гитлера.

В это же время Геринг оказался втянутым в конфликт с Гиммлером, который на тот момент занимал второстепенный пост полицай-президента Баварии и стремился подчинить себе весь полицейский аппарат рейха. Их объединила общая цель – борьба с Ремом, и ценою заключенного компромисса стала передача Герингом Гиммлеру отделений гестапо в Пруссии.