Текст книги "Письма с войны"
Автор книги: Генрих Бёлль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
Когда нынче после обеда мы тянули колючую проволоку, мне неожиданно вспомнилось, что сегодня суббота, Святая суббота, как считалось издревле, праздничный день. Господи, это поистине сумасшествие, думать о том, сколь безотрадной стала наша жизнь, лишенная блеска, красоты и всех радостей.
Будем уповать на милость Божью и искренне верить в то, что и для нас на этой земле еще будет праздник и начнется жизнь, достойная человека. Завтра опять воскресенье. Каптерка, как всегда, полна солдат, ожидающих почты; видимо, у почтальона сегодня снова какая-то авария, он «запаздывает» уже больше чем на час; все нервничают и с нетерпением ждут появления огромного коричневого бумажного мешка для картофеля, который хранит в себе самое драгоценное – нашу почту.
Опять принялся накрапывать дождь, и я заранее радуюсь тому, как, укрывшись плащ-палаткой, отправлюсь в вояж по деревням; тогда я по-настоящему буду один со своими мыслями и свободен, как ветер…
[…]
* * *
Из песчаных дюн, 26 августа 1943 г.
[…]
За окном буйствует и лютует буря, неистово и необузданно; замечательная погода! По синему небу несутся темные облака, а с моря доносится угрожающий и одновременно завораживающий грохот волн; мне приходится изо всех сил бороться с ураганным ветром во время ежечасного обхода бункеров, чтобы разбудить солдат для очередного дежурства. Песок сечет лицо, а перебираться по дюнам стоит огромных усилий. Однако я рад, что мне предстоит совершить такой обход, ведь в эти немногие минуты я остаюсь по-настоящему один, а не сижу молчаливый и подавленный рядом с каким-нибудь унтер-офицером. Больше не могу даже смотреть на эту братию. Ты, верно, думаешь, что у меня с ними постоянные ссоры и из-за этого меня все ненавидят. Не забивай себе голову всякими никчемными мыслями, будто между мной и этой швалью якобы существует какая-то напряженность, которая беспокоит меня или удручает. Совсем наоборот, правда. Я необычайно рад этим маленьким перепалкам, они дают мне возможность подумать о себе самом. У меня с этими людьми чисто деловые отношения, я никогда не бываю раздражен, а только холоден. Это почти спорт – доказать им, что вовсе не стоит марать себя грязью. Ты даже не имеешь представления, насколько примитивны эти уроды. Но этого не может вообразить себе никто, ежели он не сталкивался с ними каждый день и не жил бок о бок. Им ничего не стоит, доверительно и «миролюбиво» обращаясь к тебе на «ты», выцыганить у тебя сигарету, чтобы через пять минут из-за какой-то ерунды, взятой с потолка, разговаривать с тобой официальным тоном. Это, конечно, простой и безобидный пример. Ни в коем случае не надо думать, что мне это отравляет жизнь или даже просто доставляет огорчение; нет, напротив, такое испытание моего чувства собственного достоинства необходимо для меня. Но больше всего меня утешает упоительная мысль о том, что в один прекрасный день этому настанет конец и тогда им придется повесить на гвоздь все их плетеные шнуры и позументы, вот тогда мы действительно станем людьми, свободными людьми!..
Введен строгий запрет на отпуска, даже пострадавшие во время берлинских бомбежек обязаны подать заявление, которое рассматривает полковое начальство, – так что надежды на приятные прогулки по Рейнско-Рурской земле бесплодны.
Сейчас здесь просто сумасшедший дом, поэтому в течение дня я не могу написать даже и строчки, хотя почти все время сижу на телефоне, а потому принужден дожидаться ночи. Ночью, когда унтер уходит на проверку, я остаюсь хотя бы на несколько минут один. Часто я выбираюсь из этой «прелестной» мышеловки, чтобы забрать почту или какие-то служебные бумаги, останавливаюсь где-нибудь возле лесной прогалины, свободной от мин, сажусь на землю и вытаскиваю из кармана фотографии…
Уже почти три часа ночи, сейчас пойду на последний круговой обход, после чего могу улечься спать. С трех часов прошлой ночи я непрерывно нахожусь под бдительным оком одного лейтенанта, страшного педанта и бюрократа, для которого – он следит за моей работой – все должно быть выверено, до самой пустячной мелочи. Ах, как же хорошо шумит море и завывает ветер! Я смотрю на темные, быстро меняющиеся фантастические фигуры на небе, обычно так малюет ребенок, смешав большой кистью мрачную черную, темно-синюю и желтую краски. Наша дощатая будка дрожит, стонет и кряхтит, хотя и глубоко вкопана в песок…
Ураган стал сильнее и яростнее; какая же это радость – бежать под таким ветром, которому невозможно сопротивляться. Во всяком случае, он хоть на несколько минут прогоняет сон; мне всякий раз жалко будить людей, каждую ночь, всех и каждого в отдельности, и жалость эта не ослабевает, к ней нельзя привыкнуть – ты наверняка еще помнишь те усталые серые лица в зале ожидания Боннского вокзала – можешь представить себе, как обидно лишать этих серых от усталости людей даже такого короткого драгоценного сна? Нет ничего ужаснее, когда посреди ночи – и каждую ночь подряд – тебя вырывает из объятий глубокого сна какой-то невежа, дурак и гонит в холодную черную ночь! Сколько же долгих лет участвовал я в этом безобразии! И каждой последующей ночью происходит то же самое!
А ты не забыла, что сегодня в три часа пополудни завершились четыре года моей службы, не считая жестокую круговерть трудовой повинности, и я вступил в год пятый? Как же несказанно далеко то время, когда я был человеком с совершенно свободными мыслями, с ничем не отягощенной, не утомленной головой!
[…]
* * *
На канале, 3 сентября 1943 г.
[…]
Наши жилищные условия постепенно ухудшаются; все дощатые бараки ломают и на их месте сооружают бетонные бункеры, отсюда и возникают эти самые «временные жилищные условия», которые становятся все ужаснее. Теперь нас в маленькой будке на три человека больше, надо учесть, что будка эта еще и командный пункт нашего лейтенанта, он без стеснения проходит в конец комнаты, часами разговаривает по телефону, заставляет меня «устанавливать» самые сложные телефонные связи, выпрашивает у меня сигареты и с чудовищной бесцеремонностью до двенадцати играет в карты с унтер-офицерами – по счастью, я уже привык к такому хамству…
Сижу за маленьким колченогим столом и строчу тебе письмо. Ты веришь в то, что я не смог бы жить, если бы не писал каждый день? За шатким столом плохо пишется – есть вещи, которые, казалось бы, могут унизить человеческое достоинство, но в принципе они безобидны. Я радуюсь жизни, свободе и своей работе. Нам, правда, трудно сейчас представить себе это, но наверняка придет время, когда у нас не будет ничего общего с этим отребьем, которое нынче пытается издеваться над нами. Необходимость войны как таковой можно признать, в том числе и необходимость этой войны, но есть много такого, что просто бесполезно и вызвано исключительно некоторыми, присущими немецкой нации слабостями. Ведь этого бессмысленного унтер-офицерского культа нет ни в одной армии мира! Однако он поддерживается не только самими унтер-офицерами; я считаю, они слишком глупы для того, чтобы сделать из себя культ, – и это опять-таки связано с нашей сущностью, как мне кажется, – а впрочем, мне все равно, во всяком случае, таково мое мнение!..
Заканчивается моя работа «будильником», еще десять минут – и дежурству конец; бужу последнего солдата, заваливаюсь в постель и стараюсь уснуть, несмотря на картежников и до отвращения мерзкий голос господина лейтенанта… Прекрасный был сегодня день, море небывало спокойное и чистое, сияет солнце, но уже чувствуется запах осеннего тлена. В нашем песчаном курятнике работа идет вовсю, множество рабочих и солдат трудятся не разгибая спины; весь день напролет мне не дают ни минуты покоя, все эти господа – страстные телефонисты, и, естественно, больше всего морочат голову офицеры-наставники – прости, Господи, опять я ругаюсь…
[…]
* * *
На канале, 8 сентября 1943 г.
[…]
Каждый час ждем англичанина, что-то, видимо, затевается. Сегодня почты уже не будет. Вероятно, нас ожидают печальные события. Будем же сильными и обратимся с молитвой к Богу, нельзя терять надежды. У меня удивительное настроение, полное напряжения и серьезности, но и надежд.
Неожиданно во время наших приготовлений получаем известие о капитуляции Италии; мы все просто убиты. Эту ночь проведем в окопчиках на наших позициях. Я вырыл себе в песке чудесный теплый окопчик и сверху накрыл его плащ-палаткой, сидеть отлично, но я могу и прекрасно спать в нем; я безумно устал, более шестнадцати часов на ногах, лейтенант постоянно подгоняет меня, необходимо уйти из барака, в нем очень опасно находиться.
Может, это ложная тревога. Издалека до нас доносится грохот артиллерии, а со стороны Булони – глухие звуки от разрывов бомб. Кто знает, как распорядился Господь!
[…]
* * *
На канале, 15 сентября 1943 г.
2 часа ночи.
[…]
За стенами барака фантастическая погода; светло-голубое ночное небо устлано громадными вспененными грядами облаков, луна светит так ярко, что ночь скорее походит на день, и, когда с улицы входишь в бункер, холодный свет лампы кажется тусклым и мрачным. Я с огромной радостью расталкиваю вечно сонного унтера и вручаю ему телефон, когда отправляюсь будить солдат. Наконец-то можно глотнуть свежего воздуха и дать покой глазам, уставшим от ужасного света в бункере. Наши норы, пустые и сиротливые, вытянулись цепочкой по гребню дюн, ветер постепенно заносит их песком. Мы спим теперь на удобных висячих тюфяках. Огромное преимущество этих бункеров в том, что даже во время жесточайших бомбежек мы можем спокойно оставаться в них.
Я очень устаю, так что порою глаза закрываются сами собой и я проваливаюсь в сон ровно на полчаса. Вчера я поделился этим с одним фаненюнкером[118]118
Фаненюнкер – звание курсанта военной школы в Германии.
[Закрыть], приятным, очень умным человеком, кандидатом философских наук из Вены. Он сказал мне, что не может прочитать даже двух страниц «хорошей» литературы, ибо на него тотчас наваливается усталость и пропадает всякий интерес к книге. Этот молодой человек, фаненюнкер в запасе, абсолютный материалист, философ, вообще духовно невероятно подкован, с необычайно широким кругозором, не только не признает каких-либо различий между человеком и животным, но даже ставит знак тождества между человеком, зверем и камнем. Как-то раз, катаясь ночью на велосипедах, мы долго беседовали с ним; эта дискуссия нагнала на меня глубокую тоску, я был по-настоящему опечален таким всеотрицанием и полным заблуждением и не нашел достаточно слов для возражений, да и убедительных контраргументов оказалось маловато, я был просто ошеломлен разоружающей последовательностью материализма. Кое-какие доводы я, конечно, мог привести, которые дали бы ему пищу для размышлений, но я понял, что в области философии и вообще научных знаний я абсолютный нуль. Я, конечно, не огорчаюсь по этому поводу, потому что надеюсь еще наверстать упущенное, но, естественно, было бы прекрасно, обладай я всем необходимым для умственного труда.
Получится ли что-нибудь с учебным отпуском, пока неясно; видимо, многое зависит от положения дел на русском фронте, который, как и прежде, является сейчас решающим в этой войне, да и впредь останется таковым. Собственно, мы все уверены в этом, несмотря на полный крах Италии. Все решится в России предстоящей зимой, это в общем-то ясно, и я твердо уверен, что мы победим ее, даже несмотря на нынешние грандиозные отступления, и точно так же убежден, что в случае поражения России война практически и тактически будет завершена.
Только представь себе, что сейчас лишь часть нашей армии держит под постоянной угрозой Англию и Америку, а что будет, когда освободится масса народу, после того как мы разделаемся с Россией? У нас действительно есть все основания надеяться, что мы победим; естественно, в жизни всякое случается, никогда нельзя быть до конца уверенным во всем, любые самые прекрасные расчеты могут не оправдаться…
[…]
* * *
На канале, 22 сентября 1943 г.
[…]
Самое прекрасное в новых, пахнущих цементом бункерах – кровати, это висячие маты в раме из толстых железных стержней; на вид они довольно тонкие и жесткие, а на самом деле очень мягкие. Сами по себе висячие маты, пожалуй, чересчур легкие и упругие для нас, они больше подходят для матросов с их раскачивающейся походкой, чем для флегматичных и мрачных пехотинцев. На улице очень холодно, мы закрыли дверь, тяжелую, толстую, массивную железную дверь, которая тотчас напомнила мне дверь бомбоубежища на Нойенхёфераллее. Чтобы получить представление о бункере, надо припомнить бомбоубежище, только бункер немного уже и в нем еще меньше воздуха. Вначале я часто садился на стул перед входной дверью и жадно хватал ртом воздух, однако из этого большей частью получалась сумасшедшая беготня, потому что телефон молчит не более пяти минут, но главная неприятность в том, что порою я бился о низкие своды бункера, так что вскоре пришлось отказаться от экстравагантных глупостей. Часто отключают свет, даже в утренние часы, тогда я сижу здесь при отнюдь не благоухающей карбидной лампе или при свече, хотя за стеной солнце заливает все вокруг ярким светом. Самым вредным, пожалуй, является цементная пыль, поднимающаяся с полу и оседающая затем белесым слоем на всех вещах, почти каждое утро я наметаю по ведру цемента с такой маленькой площади, настолько рыхлый и мягкий материал постройки. Кроме того, все поверхности голые и некрашеные, на потолке проступают ржавые следы балок, а из стен можно «наковырять» хорошенькой гальки. Я не думаю, чтобы даже тюрьмы выглядели так. И тем не менее сознание того, что ты живешь в абсолютно прочном помещении, придает тебе уверенности в том, что ты будешь сражаться до последнего.
Сегодня я читал очень страшную книгу, печальную любовную историю, не такую уж потрясающую, но она рассказывает о несомненности любви и обо всех вещах, происходящих между мужчиной и женщиной; эту книгу, как и многие подобного рода, нельзя причислить к категории плохих, это что-то среднее, вполне читабельное, однако не шедевр, она написана прелестным языком и все-таки не бесспорна… Лучше всю жизнь быть рабочим и выполнять тяжелую физическую работу, чем сочинять такие книги; но мне кажется, что при соответствующих обстоятельствах я мог бы за два дня написать три такие книги. От подобных выводов становится грустно. Мне предстоит еще много, очень много работать, но я в таком возрасте, когда первые ступени обычно уже позади; порою, однако, я боюсь, что из моих планов вообще ничего не получится, хотя думаю, это всего лишь результат расшатанных нервов, и стараюсь не поддаваться мрачному настроению. Когда во время последнего отпуска я перелистывал свои «странички», мне иногда казалось, что это писал какой-то незнакомый, насмерть перепуганный ребенок.
[…]
* * *
Западный фронт, 13 октября 1943 г.
[…]
Мои дни во Франции, очевидно, сочтены. Куда нас пошлют, не знает никто, но это выяснится; естественно, предполагается, что я останусь в этой же войсковой части, все окончательно установит медицинское освидетельствование. Во всяком случае, мы получим отпуск, прежде чем нас отправят отсюда, нам это даже обещали. Но кому не известно, что на обещания солдафонов полагаться нельзя…
Даже in puncto[119]119
В отношении (лат.).
[Закрыть] учебного отпуска я еще полон надежд. Пока, насколько мне известно, отказа не было.
Не исключена возможность отправиться в Россию. В ближайшие дни, едва окажусь в новой роте, постараюсь узнать, как обстоят дела с моим учебным отпуском. Насколько я мог понять из попавшихся мне во время дежурства на телефоне инструкций, на этот счет не существует четких ни «да», ни «нет», так что опять остается только надеяться…
[…]
* * *
Западный фронт, 27 октября 1943 г.
[…]
Сегодняшний день оказался для меня тяжелым, ах, для нас обоих тяжелым и огорчительным: получен окончательный отказ в учебном отпуске. Абсолютно ничего нельзя сделать; даже если бы мы и сумели что-то предпринять – что на самом деле исключено, все равно мое ходатайство отклонили бы, потому что мы действительно должны передислоцироваться. С завтрашнего дня нам предстоит длительная поездка. Нам выдали походный паек на небывало большое количество дней, единственным утешением в этой столь долгой поездке будет почта, в чем нас заверили. Как ты догадалась, это известие меня очень, очень утешило…
Сегодня опять был дежурным связным, и мне пришлось ехать в батальон, где я мог непосредственно в канцелярии узнать о своем деле. Я узнал о нем еще довольно рано, около трех часов дня, когда оно только что вернулось от командира. Это просто невозможно.
Сегодня на целый день всю местность затянуло туманом, и таким густым, что в десяти метрах ничего не было видно. После каждой поездки на велосипеде я промокал насквозь. Даже ресницы и брови были усеяны крошечными капельками тумана. Я ехал очень медленно, на сердце было ужасно тяжело. Мне тотчас вспомнился прошлогодний день, когда вернулось с отказом мое ходатайство; тогда тоже стояла осень, и было так же туманно, и меня точно так же послали закупить для роты скот в Pont de l’Arche, чудесном маленьком городке, откуда я послал тебе несколько почтовых открыток…
Стемнело, а мне еще пришлось поздним вечером окунуться в густой туман и одолеть расстояние в несколько километров, так что я вернулся к себе очень поздно, поскольку ехать неимоверно тяжело.
Сегодня последний раз буду спать в кровати, а с завтрашнего дня на долгие дни и многие недели родным домом для меня станет вагон!
[…]
* * *
Запад, 29 октября 1943 г.
[…]
После того как вчера вечером нас пересадили в вагоны и мы проехали всего полчаса в направлении России, наш эшелон подвергся нападению с воздуха; только благодаря чуду – одному только чуду – я остался жив, меня вытащили из груды трех расплющенных вагонов и тел убитых и раненых солдат, у меня же только контужено плечо и рана на руке, вот и все. Я еще напишу тебе, как жутко это было.
Сегодня утром мы снова отправились на злополучное место, вытащили погибших и уцелевшие вещи из искореженных вагонов. Теперь сидим усталые и залитые кровью и ждем дальнейших указаний. Я совершенно здоров… Господь чудодейственным образом спас мне жизнь. Пожалуйста, закажи из моего жалованья – за пятьдесят марок – благодарственный молебен!
Ночь была исполнена безумия.
[…]
* * *
Восток, 6 ноября 1943 г.
[…]
Мы давно уже оставили позади границу России и теперь передвигаемся от одной станции к другой, по-видимому, без особой цели и какого-либо плана. Россия и вправду несказанно печальная и большая и демоническая страна без заборов, вообще без заборов в отличие от Франции, где любой малюсенький клочок земли обносят высокой стеной. Сегодня опять воскресенье, и уже десять дней, как я не получал от тебя писем […] живу в этом ужасающем вагоне, который хуже, чем тюрьма…
Мы много спим, иногда по шестнадцати часов в сутки; конечно, это ненормальный сон, можно натянуть на голову одеяло, и тогда получаешь полную иллюзию одиночества.
[…]
* * *
Россия, 7 ноября 1943 г.
Воскресенье.
[…]
Мы останавливаемся на небольшой станции[120]120
Предположительно в Тернополе.
[Закрыть] со старинным, еще дореволюционных времен привокзальным зданием. На вокзале смешение разных униформ и народов! На путях стоит поезд с беженцами немецкого происхождения, которые едут из Днепропетровска и Мелитополя в Польшу. Целые семьи лежат на баулах и узлах в открытых товарных вагонах, над которыми натянут брезентовый тент. Ах, какая несказанная нищета, и тем не менее я завидую тем парам, которые могут вместе двигаться навстречу своему будущему. Все они говорят по-немецки со слегка заметным южнонемецким акцентом. Я немного прошелся по грязному вокзалу, после чего тщательно умылся, при этом маленькая пятилетняя русская девочка держала мое полотенце. С большим наслаждением курю одну из моих дорогих сигарет и после десятидневной поездки наслаждаюсь свободой движений и возможностью расправить каждую клеточку своего тела. Пытаюсь также купить с рук табак и знакомлюсь со студенческой супружеской четой из Мелитополя. Они хорошо говорят по-немецки, очень красивая, пышущая здоровьем счастливая пара! Их немного задели мой чересчур откровенный западный цинизм и безразличие, а потом мы коснулись темы, которая вновь объединила нас и осчастливила меня: Достоевский. К сожалению, вскоре раздался сигнал к отправлению, и я был вынужден покинуть столь приятное мне общество, в котором я впервые за много лет почувствовал себя студентом. Молодой человек еще успел подарить мне несколько сигарет, а потом оба долго махали мне вслед, пока поезд не скрылся из их глаз.
Ах, как же я счастлив, что хоть раз удалось по-человечески поговорить с людьми, именно по-человечески…
[…]
* * *
Восточный фронт, 10 ноября 1943 г.
[…]
Мы находимся неподалеку от штаба группы войск, где сейчас, по всей видимости, решается наша участь: как и на каком участке нас использовать. Потом мы движемся дальше, к нашему окончательному месту назначения. Вот мы уже в районе Винницы, Киевское направление, но вполне возможно, мы двинем к Одессе…
Не жизнь, а сплошные слезы […], однако, едва только мы покинем наши вагоны, нам, как мне кажется, будет гораздо хуже. Все же я полон надежд…
Я по-настоящему счастлив, потому что до сих пор мне удавалось ежедневно посылать тебе приветы из этого тоскливого одиночества… Россия, насколько это можно судить из окна поезда, невыразимо огромная и печальная страна, поистине сказочная, понять которую не так легко, надо ждать, ждать…
До сих пор мы всегда останавливались на маленьких местных станциях, где люди еще не настолько истощены от голода. Впрочем, в деревне жизнь вообще всегда принимает более естественные формы… но иногда в дороге нам встречались мрачные, бледные, несчастные, бедные пролетарии, по которым сразу видно, что представляет собой Советская Россия. Почти каждые три часа – вот от этого действительно становится не по себе – нам попадаются навстречу медленно и с предосторожностями идущие назад поезда с ранеными, должно быть, и вправду впереди происходят сумасшедшие сражения.
[…]
* * *
Одесса, 11 ноября 1943 г.
[…]
Из Винницы в Одессу нас доставили самолетом, и теперь мы едем дальше в направлении Крыма. У нас нет ни родины, ни мало-мальски достойного руководства…
Пишу тебе эти строки на огромном поле аэродрома в Одессе, откуда мы полетим дальше. Передай от меня привет всем остальным; кто его знает, когда еще удастся послать весточку. К тому же из Крыма почту отправлять не будут.
[…]
* * *
Восточный фронт, 14 ноября 1943 г.
[…]
После «фантастического» перелета мы вот уже как три дня торчим здесь. Первые десять относительно «спокойных» минут я трачу на письмо тебе, которое, надеюсь, дойдет.
Война жестока и страшна, это действительно адская машина; не стану особо распространяться, ибо кто знает, как долго продлится такое «затишье». Пишу, сидя в земляной норе, которая уже не раз за три дня спасала мне жизнь.
Потом, когда-нибудь, я расскажу тебе об этих днях, которые явили мне истинное лицо войны.
Мой новый номер: 16084-Б. Уже целый месяц я не получаю писем.
[…]
* * *
Восточный фронт, 15 ноября 1943 г.
[…]
Сегодня чуть-чуть потише, но по-прежнему довольно жарко, однако рано хвалить день, ведь еще далеко не вечер. Мы втянуты в ожесточенные бои, но сейчас русская пехота ничего не может предпринять против нас. Да она меньше всего досаждает нам. Вечерами – в три часа здесь уже темно – мы всегда отправляемся на передовые позиции, потому что днем это очень рискованно. Утром, днем, а также вечером обе стороны творят страшное смертоубийство. Нет ничего более безумного и преступного, чем война. Я не жалуюсь. Пока я здоров и непременно таким и останусь. Мы лежим на краю огромного поля, где росли подсолнухи, теперь из него торчат лишь по-осеннему голые стебли, а земля искорежена взрывами вражеских и наших артиллерийских снарядов и гусеницами танков, плотная, твердая, черная, как вороново крыло, земля, в которой мы с трудом выкапываем себе норы. Земля, земля для пехотинца – его стихия. Надеюсь написать тебе поподробнее, и остальным тоже, как только на денек выберемся отсюда. Может, такое продлится недолго.
Сегодня великолепное солнце, и мы можем хоть немного просушить нашу одежду и грязные одеяла, чтобы не так сильно страдать ночью от холода.
[…]
* * *
Крым, 19 ноября 1943 г.
[…]
Война жестока, беспощадна, безжалостна; мы затаились, словно звери, в своих земляных норах в ожидании огня из крупнокалиберных орудий, который часто почти накрывает нас. Некоторые минуты этого беспредельного ужаса на всю жизнь врезались в мое сознание, так что я всегда буду считать их неким мерилом. И когда я почти вгрызаюсь в черную русскую землю, чтобы спасти свою жизнь от несущего смерть железа, я не могу найти разгадку одного печального факта: почему матери должны посылать на войну своих сыновей. Ах, я уверен, что со мной ничего не случится.
[…]
* * *
Восток, 21 ноября 1943 г.
Крым.
Воскресенье.
[…]
Вчера опять выдался жуткий, полный волнений день, быть может, ты догадалась об этом из сводок вермахта. Но все, слава Богу, обошлось.
Мы все устали, несказанно устали, и потому ночью готовы уснуть даже при таком, пробирающем до костей холоде, к тому же мы ужасно грязные, это почти превратилось в болезнь, мы все просто запаршивели; я уже подумывал было чуточку ополоснуться хотя бы кофе, и очень хочется сбрить эту распутинскую бороду, но того, что можно пить, крайне мало, и оно на вес золота. Я теперь вместе с лейтенантом из Ниппеса. У нас общее хозяйство в большой земляной норе с потолком, даже есть немного соломы. Сегодня после долгого, очень долгого бодрствования мне удалось поспать часок-другой, я спал так крепко, что никакой ураганный огонь не в силах был разбудить меня.
Война отвратительна, беспощадна и бесчеловечна, я просто не могу подобрать подходящие для нее определения, может быть, потом я расскажу тебе о ней. Я уже привык, проходя мимо убитого, не важно, немец это или русский, произносить: «Благослови Бог душу твою!» Ах, как же беден человек!
Сегодня я отправляю тебе последнее письмо в конверте, сюда же вкладываю письмо и для остальных, но завтра мне пообещали подарить конверты.
Сейчас глубокая ночь, я сижу на корточках возле огарка свечи в своей норе, курю в тиши сигарету и строчу тебе маленькое письмецо. Земля вокруг меня глянцево-черная, жирная, но сейчас твердая, как мрамор, глубоко изрезанная корнями подсолнухов. Мы по-прежнему на том же поле с подсолнечником, только перебрались к самому краю и находимся теперь в пятидесяти – ста метрах от русских. Но пока все спокойно, сегодняшний день был мирным.
Ночью пока тихо. Слышен только треск пулеметов, из которых для собственного успокоения расстреливают ночь обе стороны. Сегодня нам на удивление легко доставили еду и прочее довольствие. Это всегда самая сложная дневная операция. Поле позади нас выглядит зловещим и устрашающим, только так и может выглядеть поле после битвы. Позавчера совсем неподалеку от наших земляных нор были подбиты семь тяжелых русских танков.
[…]
* * *
Крым, 26 ноября 1943 г.
[…]
Сегодня минуло ровно пятнадцать дней с тех пор, как поздним вечером я оказался на этом поле с подсолнухами, усталый и измотанный опасным перелетом через Черное море, изнурительной поездкой по железной дороге и пешим переходом. Ах, просто невероятно, что я так долго пробыл тут, слишком многое случилось здесь за это время. Все незначительные неприятности, произошедшие со мной, я напрочь забыл. Но такое сумасшедшее крещение огнем, какое мы приняли, едва успев прийти на передовую, не может забыть ни один человек; то были дни абсолютной опасности, абсолютного ужаса. Тебе я могу рассказать, что значит остаться сидеть в земляной норе, когда на тебя движется цепь русских танков, буквально поливающих все вокруг огнем и железом.
Вот уже восемь дней, как я делю свою нору с лейтенантом, мы научились отлично понимать друг друга. За это время мы превратили ее в совершенно недоступный дождю бункер, где можно не только сидеть, но и вздремнуть часок. Днем нам запрещено даже нос высовывать наружу. Сегодня у нас был день неожиданностей: я получил отменный коньяк, шоколад, свечи, а каждый – маленькую спиртовку, на которой можно согреть вечно холодный кофе и суп, и еще много сигарет, ах, я почти ни в чем теперь не нуждаюсь. Вчера каждому из нас выдали по килограммовой банке чудесной черешни, и представь себе: я все слопал, и с таким удовольствием, будто никогда не ел ничего вкуснее.
Посылаю тебе почтовые марки для «авиа», которые вчера забыл вложить в письмо. К сожалению, я не смог воспользоваться ими, потому что они напрочь склеились и мне пришлось бы сначала опустить их в кофе.
[…]
* * *
Одесса, 6 декабря 1943 г.
[…]
Второго декабря, примерно в три часа пополудни, меня ранило. Это был маленький осколок, содравший с моей головы кожу. Ранение легкое и совершенно не опасное, но оно должно спасти меня от величайшего ужаса и страшной опасности. Четыре дня меня таскали из одного санитарного пункта в другой, потом самолетом переправили через Черное море, четыре мучительных дня, которые, слава Богу, теперь позади. Отсюда меня отправят в лазарет или сразу в Германию. Как бы то ни было, но скоро мы свидимся, мысли об этом – мое единственное занятие в этой довольно скверной комнате. Я надеюсь, что вскоре смогу написать обо всем в подробностях. Когда прибуду в Германию, тотчас отобью тебе телеграмму.
[…]
* * *
Госпиталь, 23 декабря 1943 г.
[…]
Я бы каждый день с тобой разговаривал, каждый день, но мне постоянно приходится клянчить у кого-нибудь почтовые конверты и бумагу, все-таки я надеюсь, что завтра, к Рождеству, мы получим в подарок от великого немецкого вермахта почтовую бумагу. Это чтобы у тебя было хотя бы маломальское представление о том, в какой местности огромной, необъятной России находится мой госпиталь: совсем рядом с румынской границей, в крошечной деревушке, косматые и необычайно верные жительницы которой часто обращаются за помощью к нашим врачам. Я чувствую себя хорошо. Рана очистилась и понемногу затягивается. Как только она заживет, мне предстоит еще пройти обследование у невропатолога в Одессе, я полагаю, эдак через две-три недели. Там же и будет решено, полечу ли я сразу в Крым или нет. Я необычайно расстроен тем, что, скорее всего, мы не увидимся. Очень обидно, ведь я уже находился в поезде, который направлялся в Германию. […]
[…]
* * *
Одесса, 7 января 1944 г.
[…]
На мое счастье, у меня опять скачет температура, и я могу теперь с огромной радостью писать тебе длинные письма, хотя забота о конвертах по-прежнему причиняет мне лишнюю головную боль; я, однако, не отчаиваюсь, целых пять недель я побирался, так что и теперь, думаю, как-нибудь выкручусь.
